Текст книги "Кот"

Природа

Бывают минуты когда я люблю природу. То есть периодически что-то включается в районе хребта, и я иду на скалу есть. У нас же на камбузе только отравиться можно. А тут природа, курлык твою мать, ветер, солнце, облака, лето.

Мы с Серегой очень это все вокруг, между прочим, ценим.

И что мы тащим на скалу? Мы тащим кефир в пачке, помидоры, огурцы и треску холодного копчения – она без головы, в шкуре, солененькая и веревкой обмотана.

Садимся среди всей этой свежести и аккуратно выедаем треску изнутри, запивая кефиром с овощами, после чего кладем позвоночник трески назад в шкуру и веревкой снова перематываем, потому что природа, долбать и долбать, к подобной тщательности и цельному взгляду на жизнь очень нас располагает.

А однажды вот что было: только мы выели треску, сложили ее хребет в шкуру и перевязали, а потом отнесли подальше на скалу, вернулись в начальную точку для достойного переваривания, как появились бакланы.

Самый большой баклан спикировал на шкуру трески, которая все еще имела форму рыбы, сел рядом и от счастья залился диким хохотом. Мы с Серегой хотели сказать ему: «Кыш!» – но тут он запрокинул голову на спину и давай орать, что, мол, я тут нашел и это все мое.

– Подавится, – сказал Серега, – там же один хребет колючий внутри.

Баклан кончил орать, подбросил полуметровую шкуру с хребтом вверх и… и тут открылась такая его пасть, в которую легко проваливается птичка тупик.

В один миг он проглотил все и еще неуловимым движением отправил туда же веревку, которая от подбрасывания растрепалась.

– Ах ты, сволочь! – воскликнул Серега и вдруг бросился к баклану.

Для баклана это было полнейшей неожиданностью, да и для меня тоже. Серега потом не смог мне объяснить, зачем он побежал к баклану. А тот от проглоченного так отяжелел, что еле успел от Сереги увернуться, после чего он в воздухе заложил крутой вираж, набрал высоту и… так серанул, причем очень прицельно, – я же за всем этим наблюдал. Дерьма было столько, и оно как хлестануло по скале – что твоя автоматная очередь.

И под этот обстрел попал Серега, который к тому моменту уже свою ошибку осознал и побежал ко мне.

А я побежал от него из-за того, что его преследовал баклан, непрерывно и очень метко срущий.

Мне показалось, что мы пробыли под обстрелом полчаса, хотя все закончилось через пять секунд. Мне тоже досталось. Но Серегу – как шрапнелью прошило.

И пошли мы белье менять. Через весь поселок.

Нас видели все, и старпому доложили, конечно.

На что он нам заметил (никакого сочувствия): «Правильно он на вас насрал. При-ро-да! Каждый должен на своем месте жрать».

Сумасшедший

– Не дают… тащ… капитан-лейтенант!

– Чего не дают?

– Огнестойкой резины на двухходовые клапана.

– Как это?

– Так. Нету у них.

– Да вы чего? Как это нету? Нам же в море идти! Да вы никогда ничего не можете достать! Все должен делать я сам! Где заявка? Дай сюда.

Отобрав у своего мичмана заявку на резину, я отправился на это долбаное ПРЗ – плавремзавод.

«Суки, – размышлял я по пути, – падлы, гандоны тифозные, лидеры гнойные, скоты, нет у них огнеупорной резины. Сейчас! Сейчас я им найду резину. Сейчас я им матку выверну и заставлю съесть. Нам в море идти, а им по херу туман. Ну?! – ветерком по трапу. – Где это гнездо оппортунизма?! А?! Сейчас мы их заставим яйца тучного страуса нанду в скорлупе целиком глотать. Они у меня…» – рванул я дверь начальника и увидел… капитана первого ранга.

Тот смотрел исподлобья, как гюрза на завтрак. Его руки меня поразили: огромные, толстые, а ладони как сковороды, и пальцы-сосиски.

– Товарищ капитан первого ранга, – сказал я решительно и быстро, потом я скороговоркой представился – нормальный человек все равно не запомнит. – Если вы думаете, что я насчет огнеупорной резины, так это вы напрасно. Пес с ней. Что, мы в море не ходили на лысых клапанах? Но мне сказали про ваши руки, да я и сам теперь вижу, что они то, что надо. У меня к вам предложение: давайте руками жаться. Кто кого положит за полчаса, того и резина будет.

Теперь он смотрел на меня с испугом. Еще бы! По его разумению, перед ним стоял полный болван, от которого чего хочешь можно было ожидать. Вот возьмет сейчас и откусит нос. Ты останешься навсегда одинокий со своим уродством, а его даже на гауптвахту не посадят.

– Ну тебя на хер, – сказал он наконец сипло, – еще, не дай Бог, позвоночник выдернешь. Иди в цех. Дадут тебе резину.

– На, – сказал я своему мичману после возвращения, бросая ему на колени полный мешок, – работать абсолютно не умеете.

Три рубля семьдесят пять копеек

Именно столько и стоил билет на «Комете» до нашей базы. Я заплатил в Мурманске, сел в теплоход и уснул, хотя, конечно, на ней так трясет от скорости передвижения, что вряд ли хорошенько выспишься, но, пока она скорость набирает, идет она очень медленно и в это время можно вздремнуть.

И я вздремнул.

Открываю глаза – Полярный.

– Высаживайтесь, – говорят, – приехали.

– То есть как это «приехали»?! Нам еще чапать и чапать!

– Дальше не пойдем. Сломались.

И тут я начинаю соображать, что, действительно, шли очень медленно. А до моей базы ой-ой-ой сколько километров пешком!

И пришёл я часов через шесть, совершенно от злобы седой. Пришел, сел и написал им письмо в Мурманское пароходство, что, мол, безобразие, довезли только до Полярного и никто не извинился, не сообщил причину опоздания и не вернул мне деньги. По условиям контракта. Ведь у нас с вами контракт на перевозку меня до базы, о чем свидетельствует билет на три рубля семьдесят пять копеек.

И они мне ответили за подписью начальника пароходства товарища Неглинного М.Ф., что совершенно правильно высказано критическое замечание, на которое замечаем, что замедление хода теплохода «Комета» произошло из-за обрастания морскими водорослями крыльев, и на этом простом основании она не смогла развить проектной скорости и вовремя прибыть в пункт назначения, а деньги за билет вам выдадут в Мурманске на пирсе № 15 по предъявлении вышеуказанного билета и паспорта.

И я им ответил, что совершенно удовлетворен предлагаемым объяснением причин замедления хода теплохода «Комета», произошедшего из-за несвоевременного обрастания крыльев вышеуказанными водорослями, и рад тому, что дело завершилось столь мирным образом, а еще сообщаю, что в результате убытия моего в длительную командировку, о чем прилагается обстоятельная справка, я не смогу получить деньги за билет и прошу это сделать начальника Мурманского пароходства товарища Неглинного М.Ф., то есть получить за меня три рубля (прописью) семьдесят пять копеек (цифрами) на пирсе № 15, для чего пересылаю доверенность на его имя, заверенную по установленной форме подписью должностного лица и печатью, и прошу его же передать эти деньги в существующий на подобные добровольные пожертвования «Фонд мира», а мне достаточно будет прислать квитанцию о том, что эти деньги туда посланы, о чем заранее благодарю всех членов пароходства от лица фонда.

Я старпому доверенность подсунул, и он ее заверил, не читая.

И мне ответили: «Хватит издеваться!» – и прислали по почте квитанцию.

А я потом старпому показал свою переписку и копию доверенности, которую он подмахнул, не глядя.

Вот он смеялся!

Кровь и Валера

Валера – командир пятого отсека. Наглый, нахальный, любопытный.

Он недавно на командира соседей наткнулся, наступил на него и чуть было не уронил, отстранился, наклонился к его нагрудной бирке – командир у соседей очень мелкий – прочитал вслух: «Ко-ман-дир!» – и потом только сказал: «Из-ви-ни-те!»

Если у него в отсеке что-либо происходит, Валера тут как тут: во все вмешивается – лезет, лезет, лезет.

Как-то наш доктор в море задумал аппендицит морячку резать – так Валера сейчас же оделся во все белое и к нему в амбулаторию:

– Музики! Я к вам на помось иду!..

Валера ростом с башню: один метр девяносто семь сантиметров – ерунды до двух метров не хватает, – и у него небольшой дефект дикции.

– Музики!..

А доктор всё у себя помыл и продезинфицировал – лампу два часа держал, – разложил, закрепил, приготовил и начал операцию (вниз проходим, сразу справа, если нет, то за печенью посмотреть), и теперь от напряжения только мелко подрагивает, словно среднеазиатская саранча перед перелетом, а мичман-санитар – рядом, в полной готовности подать ему, что попросит, – смотрит в глаза, как боевая собака.

– Слыште, музики! А музики! Слыште!.. И тут доктор – под руку ведь – задевает сосудик, и тот под давлением начинает фонтанировать кровью во все стороны, неуловимый. Всё сейчас же костенеет.

А Валера, как только увидел кровь, так и потерял сознание – пошатнулся и сначала медленно, а потом все быстрей повалился вбок. О стену головой – бряк! – и сполз на пол.

Мичман чисто рефлекторно дернулся в его сторону, а доктор ему как заорет:

– Стоять!!! Стоять!!! Не трогать! Сам! Сам, сука, уползёт!

И – о, чудо! – Валера пришел в себя и выполз.

Сам, сука.

Мерзость и циркуль

У морозовцев командир – дрянь. Его так и зовут: Наша Мерзость. Он любит расположиться в проходе и ноги на что-нибудь положить так, чтоб проход перегородить, а ты, если пробираешься, то должен у него спросить разрешения, а он не торопится, любит потомить, а то и вопрос тебе какой-нибудь задаст: из устава спросит.

А в специальности – жуткий дурак. Сколько из-за него горели: что-то включит, да не то, а потом сам же объявит тревогу и огнегаситель даст на неподготовленных людей.

А штурмана своего он постоянно в жопу колет. Циркулем.

Как штурман в штурманской своей над картой стоит – конечно, раком. Вот он подберется к нему сзади и уколет.

А тут их штурман заболел, и меня к ним прикомандировали на задачи в море идти.

Что такое задачи для штурмана? Это кошмар: ни сна, ни жизни.

И вот стою я после всплытия над картой раком, и тут вдруг сзади боль раздирает – до пищевода пронзает.

И я, чисто машинально зверею, хватаю еще один циркуль, разворачиваюсь – а там он, ухмыляющаяся рожа, – и я ему в бедро как всадил, вытащил и ещё, и ещё раз.

Он обалдел, кровища – а меня не остановить. Я кричу ему: «Прекратите! Прекратите!» – а сам все втыкаю в него циркуль и втыкаю.

Наконец он от меня побежал, да в дверь никак не попадает; попал – никак по трапу не спустится, а я за ним, догоняю и колю, догоняю и колю.

Он через переборку нырнул, дверь задраил и на болт закрыл, чтоб я не ворвался.

А я перед дверью стою, циркуль сжимаю, а сам ему говорю: «Товарищ командир, откройте, я хочу извиниться перед вами за свою несдержанность».

А он мне через дверь говорит: «Фигушки!»

И правильно. Вот только бы открыл, я б ему – и в глаз! И в глаз!

Икра

Мы с Вовкой Кочетовым при погрузке продуктов ящик красной икры свистнули.

Не с тем, конечно, Кочетовым, который мог в гальюне нассать от двери и до окна, а с другим, который был на нашем корабле военным медиком, и еще однажды он на лошади сдуру по поселку ездил: шел он росистым утром на службу, вдруг видит лошадь, он на нее, а она понесла – в общем, до обеда скакал, за что имеет взыскание от командира базы.

А тут погрузка – продукты идут струей, а в боковую струечку попался ящик. Открыли – икра.

А её уже спохватились, ищут.

Конечно, можно было сознаться: мол, совесть замучила и прочая ерунда, но тут нас «жаба задавила» – жадность замучила.

Тем более что интендант – жулик, и мы так решили: пусть ему сделают больно.

И потом он так рьяно ее искал – слюни до колена, что даже неприлично выглядел со стороны.

Ничего, решили мы, пусть хоть раз пострадает за дело.

А старпом уже розги для него приготовил, и мы этот свист с удовольствием икрой заедали, потому что приняли решение съесть ее до последнего зернышка.

Вовка меня каждый день уговаривал: «Ну, Васенька, ну еще капельку!» – а я ему говорил: «Уже не могу! Не лезет!» – но жрал.

А потом мы в ночи пустую банку мяли и сами в мусор зарывали – в этом деле никому нельзя доверять.

А интенданту выговор впаяли, что мы с Вовкой, который, пока ест, вечно всю рожу в икре вымажет, единогласно одобрили.

А икра, такая зараза, к гортани прилипает так, что ее только бургундским и можно смыть.

Но тут мы оказались жутко предусмотрительными и бургундского тоже наворовали.

Рукопожатие гиганта

Я его немедленно узнал. Вместе служили, но тогда он вроде ростом меньше был, что ли.

А тут – гора, метра два в высоту и столько же поперек.

Он мне сразу:

– Узнал?

– Узнал, – говорю.

И он мне руку пожал – я как в тиски попал.

– Слушай, – говорит он, отпуская мою руку, – у меня к тебе дело. Мне тут все твердят: «Геннадий Петрович, а чего вы рассказов не пишете? Мы же, как соберемся где, так вы здорово рассказываете, всякие случаи. Вот бы вам записать». Вот и я думаю: пора. Кратко о себе: служил. Потом в диверсанты поменялся. Там пять лет отлопатил и получил все, что положено, вплоть до простатита. Ушёл на командную должность. Потом – академия. Далее – перестройка, и всех на хер. Пошел в демократы. Думал, там люди, оказалось – дерьмо. Покрутился среди нынешнего ворья – не моё. Не могу на развес родиной торговать. Какой из меня чиновник. Я их, как вижу – рука сама пистолет ищет. Человек я решительный, могу и на месте кончить. Ушёл. Сперва в бизнес. Нефть. Перестреляли всех. Думаю: хватит. Каждый день похороны. Ушёл в народное образование. Оказалось, тут полно наших. Военные кафедры – это все мое. Я учить люблю. Получается. И результаты неплохие. Видишь, как оно растет, и в этом частичка твоего труда имеется. Теперь о главном: насчет письма. Я напишу, конечно, но это все не то. Когда рассказываю – смешно. Замолчал – все захлопнулись. Записать можно, только будет ли так же весело на бумаге? Как считаешь?

Я сказал, что будет.

На том и расстались.

Я по инерции ещё два круга по площади сделал.

Новая жизнь

– Завтра начинаю новую жизнь! – это Саня Петров на проводах в его честь. На пенсию он уходит. Его за столом хвалили, хвалили посреди недопитых бутылок, а потом он встал и сказал:

– Завтра начинаю новую жизнь!

После этого он пропал. Начисто.

В смысле на службу на следующий день не вышел. А наша контора, конечно, флот злопахучий напоминает слабо, но себя надо тоже блюсти.

– Где он? – спрашивает начальник.

– По дороге в новую жизнь, – отвечали мы, а сами думаем: надо бы позвонить.

Позвонили – тишина.

И вот приползает через сутки. Что-то жуткое на ощупь. Нос, брови, губы – все плоское, как у Мцыри после барса.

– Ой, мама! – говорит. – Я же начал новую жизнь, здоровый образ хотел организовать и все такое. Даже велосипед купил. Решил на этом велосипеде на службу приезжать. Сел и поехал. Но на мосту уже начал замечать, что все на меня косятся, а у некоторых, у самосвала, например, и вовсе в лице конечный ужас. Когда съезжал с моста, понял: этот самосвал не сможет себя сдержать. Только подумал – его как потащило, и он меня к бордюру жмет и жмет. Задел он меня на самом повороте. Как жопнул в попку! От велосипеда ничего не осталось, а я рожей весь асфальт на себя собрал.

– Ну как же от велосипеда ничего не осталось? А колеса? Руль? – спрашивали мы.

– Ничего! – таращился Саня от пережитого. – Ничего! Одна пыль, а в руках какая-то посторонняя ручка от зонтика!

– Ой, бля! – завыл Саня, а потом он к начальству отправился.

– Ты кто? – не узнало его начальство.

– Я – новая жизнь! – был ему ответ.

Про Толю

Нет никаких оснований для подозрений относительно того, что старпом Толя не является скотиной.

Старпом Толя – скотина, скотина и еще раз скотина, что само по себе немаловажно и что видно по лицу.

Лицо у него толстенькое, я бы даже сказал, жирненькое.

Глаза маленькие, заплывшие салом.

Сам он кругленький.

При заступлении дежурным по дивизии он забил на службу большой болт, то есть залупил на нее все, что имел, то есть сказался больным, и его родного командира выдернули на это заступление прямо из дома.

А Толя отправился лечиться.

К знакомым.

Налечившись вдоволь, он забодал милицейский газик.

Стоял на дороге газик, а Толя перемещался по дороге в направлении этого газика, как африканская гадюка, – жгучим зигзагом.

Поэтому при встрече он его забодал.

А оттуда выскочили орлы и спросили документы, на что Толя принялся говорить, что он старпом и, в общем-то, член поникший рыжего Дантеса, эспаньела его мать, едрёна вошь, и ещё он стал говорить, что все другие – не старпомы – у него, как слюни собачьи под ногами, растереть некогда. Закончил он «Поваренной книгой анархиста» и «Островом сокровищ», упомянув из чисто эстетических соображений о способе изготовления, размещения и, применения взрывчатки как таковой.

При слове «взрывчатка» милиция подобрела: «Пожалуйста, подробнее, товарищ капитан», и тут «товарищ капитан», совершенно разгулявшись, ляпнул, что дом номер девяносто шесть (кстати) недавно заминирован.

«Спасибо за информацию, – сказали милиционеры. – Поехали». – «К…куда?» – сказал Толя, и это было воспринято как сопротивление – в тот же миг он был свернут, как белье.

В отделении Толю пытали недолго, на место отправился наряд милиции, который и обнаружил в подъезде коробку из-под торта.

Она там за дверью стояла.

Большая такая коробочка.

Которая «тикала».

Из поселка Кувшинка и из города Мурманска срочно выписали сапёров, и сапёры с помощью приборов в сей секунд установили, что в коробке бомба.

Собака решительно не хотела нюхать всю эту х… ерундовину и тянула в сторону, и тогда в дело пустили умного робота из города Мурманска, который все в ней активизировал, после чего коробку взорвали.

В результате робот оказался изгажен, поскольку в коробке до самых краев оказалось Толино дерьмо, а в нем уже был аккуратно утоплен Толин же будильник.

– Это он так болеет, скотина! – воскликнул начальник штаба насчёт Толи и коробки. – А скотина, – тут он просветлел лицом, – должна всё время стоять на вахте.

С тех пор Толю часто можно видеть с кортиком на боку.

Охота на лис

Кулькин, сволочь, пригласил меня на охоту на лис. Я ему подарил списанные белые потники, а он из них маскхалаты сшил и: «Давай, – говорит, – на охоту сходим, обновим их».

Я ему говорю, что никогда не охотился ни на что, кроме как в детстве на соседскую морковку, а он мне – редкий, мол, случай, да и луна, красиво.

Я и согласился. До свалки нас довезли, потому что сами перемещаться мы бы не смогли – столько мы на себя напялили: водолазные свитеры две штуки со штанами, ватник с другими штанами и эти маскхалаты.

Ружьё мне Кулькин свое запасное дал, и вот залегли мы на этой свалке, куда лисы частенько заходят на крыс поохотиться и вообще поесть.

Луна, можно сказать, шпарит во все лопатки, светло, как днем, мы лежим – и ни одной лисы на километр в окружности.

Кулькин от скуки начал крыс стрелять. Те, как высунутся из норки и побегут, так Кулькин и щелк – готово!

Щёлкал он, щёлкал и вдруг убивает, видимо, самую главную крысу или, может, принца наследного.

Тот, пока с мусорной насыпи катился, очень сильно верещал. И вот случилось чудо: на этот писк вылезло миллион крыс.

Кулькин, как только их увидел, так с небывалой прытью вскочил, ружье за спину и как побежал – крысы, этакой Ниагарой, за ним, а я, все это наблюдавший, как мне казалось, со стороны, вдруг через какое-то время ощутил, что бегу рядом с Кулькиным и даже, может, на полкорпуса впереди. До этого мы с трудом во всем своем одеянье даже рукой шевелили, а тут оно нам абсолютно не мешало, и еще Кулькин на бегу успевал вверх вспрыгнуть, как сайгак, чтоб сориентироваться, где мы, а где крысы.

С километр так бежали, потом крысы отстали. А тут мы еще одного мужика догнали – он, наверное, с отпуска с чемоданом грустно среди ночи плелся. Так он, нас как увидел, так молча перед нами побежал, и чемодан ему совершенно не мешал.

Я потом Кулькину говорю: «Сволочь!» – а он мне: «Зато, знаешь, как мы выглядели бегом и в лунном свете? Как два белых медведя. И мужичка совершенно взбодрили, а то б он до утра до дому бы шел. А так – в шесть секунд доскакал».

Скотина

Меня все считают полной скотиной. Я имею в виду свое начальство. Но если нужно в Персидский залив боевое траление идти обеспечивать, так: «Владимир Иваныч, будьте так любезны, возглавьте оперативную ремонтную группу, без вас – никак».

Это значит, я всех своих сварщиков, обеспечивающих подводные лодки, срочно должен переучить на ремонт надводных кораблей и переместиться в Персидский залив на плавбазе, переоборудованной под ремзавод.

А по дороге я должен еще и на складе в Йемене запчастей набрать.

А на этой базе под вентилятором в американской кепке «Navy» сидит каплей с ТОФа, поскольку это их база и к Северному флоту она никакого отношения не имеет, а у меня к ним только заявка есть, на которую ему насрать, – так он мне и сказал, прежде чем на сегодня уснуть в поту.

Когда я от него вышел, то увидел, как мой механик обнимает дизель: там посреди двора дизель в деревянной коробке стоял, и на нем адрес написан, и адресатом был мой механик. «Мой! Мой дизель!» – орал механик, но нам бы его все равно не дали.

Мы потом местного мичмана нашли и налили ему ведро, после чего он нам сказал, что его урод начальник приходит в девять, а если мы придем в шесть утра, то он нам заднюю дверь откроет, и мы все возьмем.

Так мы и сделали: притащились в шесть и до девяти все со склада дружественного ТОФа спёрли.

А механик не хотел без дизеля уходить – и мы опять к мичману, на что он говорит, что к дизелю все привыкли: он посреди двора стоит, и сразу заметят пропажу, но потом решили коробку приподнять, дизель свистнуть, а ее на место поставить. Так и сделали.

Только в море потом выяснили, что всё хорошо, но украли тонну электродов постоянного тока, а нам нужен переменный. Но тут к нам подошел один орёл и говорит: «Пропадаю. У меня тонна электродов на переменный ток, а мне нужны на постоянный», – после чего мы с ним обнялись. Он к нашему борту подошел, трап бросили, и целый день у меня матросики туда-сюда электроды таскали: туда на постоянный, а оттуда – на переменный. А старпом нашей шаланды, по кличке «Смеющаяся лошадь», у меня спрашивал: чего это мои люди делают? На что я ему отвечал, что они у меня повинились, и я под палящим солнцем их заставляю взад-вперед электроды таскать.

«Ну ты и зверьё!» – сказал мне он с уважением, а потом я утром просыпаюсь оттого, что он своим мичманам разнос устроил и заставил их целый день с кормы в нос и обратно пустые бочки в наказание таскать.

Сколько потом всего было – не передать. Там же американцы как раз воевали.

Нас облетали, обстреливали и провоцировали всячески, а мы знай под огнём своё дело делали.

Каждый день думал: вот сейчас нас тут кокнут – и никто ничего не узнает.

До того накал страстей был, что только он один за натуральную жизнь и считался.

Поэтому я и уволился сразу же, как только назад на Северный флот попал. Опять меня все стали считать полной скотиной, а я это больше уже выносить никак не мог.