Текст книги "Кот"

Покурить

Не про все у нас говорят.

Своим, во всяком случае.

Существуют какие-то очевидные вещи, о которых и говорить-то не стоит, потому что и так все ясно.

Вот, например, о волне. Ну зачем говорить своим о том, что в море бывают волны и что тогда вода то поднимается, то опускается?

Наверное, незачем говорить.

Хотя… лейтенантам с ПРЗ…

ПРЗ – это плавремзавод, и там случаются лейтенанты.

И в море они могут пойти на подводной лодке, чтобы чего-то там такое на ходу ей исправить и подмандить.

И, утомившись исправлять и подман…дять… они запросто могут попроситься покурить сразу же, как только лодка начнет всплывать.

А лодка как всплывает? Сначала продуваются концевые группы ЦГБ и на поверхности начинает торчать рубка, а потом медленно и аккуратно дуется средняя группа, после чего обнажается часть корпуса.

Как только рубка оказалась на поверхности, лейтенант с ПРЗ запросился у центрального наверх покурить.

– Покурить? – пожал плечами центральный. – Ну, иди покурить!

Вахтенный офицер на мостике, когда лейтенант появился из верхнего люка и спросил разрешения, тоже пожал плечами – мол, конечно.

И отправился лейтенант курить.

Вахтенный офицер думал, что он тут же рядом с люком и покурит, и поэтому особого значения всей этой экзотической процедуре с «прошу разрешения» не придал, а лейтенант решил, что курят в надводном положении значительно ниже шахты верхнего рубочного люка, и спустился по трапику чуть ли не к самой воде.

Тут наступило время напомнить постороннему, сухопутному читателю о том, что в море бывает волна и эта волна как накатит…

А лейтенант уже сунул в рот сигарету и чиркнул спичкой, и вот внезапно к нему как подобралось со стороны штанов с жутким шумом – все равно ведь темень, полярная ночь и ни черта не видать.

А вода была ровно два градуса жары.

Она ему в одно морганье до шеи дошла, после чего лениво пошла на убыль.

Он минут пятнадцать потом старался выговорить слово «ебтать!».

Невозможная красота

Я никогда не ходил на рыбалку. Тем более зимой и на Севере. А тут меня нелегкая понесла. С Михалычем – он у нас обветренный во всех местах рыбак – и с Лёхой.

Лёха всю дорогу приставал к Михалычу:

– А росомаха здесь есть?

– Да нет тут росомах.

– А я слышал, что есть.

– Ну да, где-то, может, и бродят, а здесь-то чего.

– Я слышал, у нее когти.

– У нее и зубы – кости мерзлого мамонта, как пирожок, разгрызает.

– Да ну?

– Вот тебе и ну. А банку сгущенки или тушенки на свалке найдет – берет в лапы и одним рывком пополам.

– И чего?

– Жрёт потом.

– И не поранится?

– Об чего?

– О края банки.

– Она ж не дура. А еще бежать начнет за оленем – сутками бежит, пока он не сдохнет. И мясо у нее не варится.

– А зачем его варить?

– Да незачем, потому что все равно не варится.

– А на человека нападает?

– Нет, не нападает. Разве что раненного найдет или обессилевшего. Тогда обязательно нападет. Лютое зверье, должен вам доложить…

Вот так мы и шли часа три. Леха Михалыча насчет росомахи пытал, а я воздухом дышал. Через нос, аккуратненько.

А воздух-то какой, Господи! И солнце – во все лопатки. От снега глаза слепит, но мы чёрные очки надели.

Пришли и сели каждый на своем озерце. Тут через пригорок – озерцо. Михалыч нам лунок накрутил, показал, что и как в них окунать, мы лыжи воткнули и сели. Солнышко припекает – красота. И клевать стало – только успевай выдергивать. У меня через полчаса приличная кучка рыбки рядом наросла.

И тут появилась эта ворона: «Кар-ррр!» – я ей: «Кыш!» – а она напротив меня села, и, как я рыбку выдерну, она ее приветствует: «Кар-рр!» – будто считает мою рыбу, проклятая. Я ей: «Брысь! Кому говорю», – а она все ближе подбирается.

Тут я не удержался, вскочил – и на нее. И только я на два метра от своей рыбы отошел, как из-за бугра молча вылетела целая стая ворон и на бреющем похватала всю мою рыбу. А я ничего лучше не придумал, как за ними с криками побежать.

Перемахиваю к Лёхе через пригорок, бегу и ору чего-то.

А Лёха, как меня увидел, так побросал все и впереди меня побежал к Михалычу. Бежит и на бегу орет, как беременный кашалот.

Михалыч, как узрел нас, так и сорвался – в момент километр по бездорожью пропахали. Потом остановились – еле дышим.

– Чего бежим? – спрашивает Михалыч.

– А вот… – говорит Леха и на меня кивает.

Я про ворон и рассказал.

– Тьфу, блядь! – говорит Михалыч, – Я думал, росомаха! Вот старый дурак!

И пошли мы назад. Лыжи наши на месте стоят и рыбу не всю вороны растащили. Михалыч на обратном пути молчал, Леха пыхтел, а я – воздухом наслаждался.

А уж солнце-то как жарило – просто невозможная красота…

Непредсказуемый

Утреннее выражение комдива Димы «дать в клюв» послужит нам тезой. Все же последующее повествование некоторое время можно будет считать антитезой – или я чего-то путаю?

Комдив Дима Колокольчиков – в обиходе Колокольчик или просто Пони (один метр с небольшим от поверхности суши), маленький и толстенький, – был профессиональным боксером.

Многие поплатились за лёгкое и даже пренебрежительное отношение к этому существу с глазами кобры и руками ребенка. До конца своей жизни они потом вспоминали о том, как однажды повстречались с вихрем, начиненным столярными молотками.

Пони обожал после первых двух слов, сказанных, скорее всего, в пользу непорочного зачатия, устраивать тарарам.

И еще он обожал женщин. Причем дочь Евы для пробуждения его интереса должна была трижды перекрывать его собственные достижения в росте и в весе.

Дело было в одном ресторане, куда в конце недели вынес Колокольчика водопад повседневных свершений. Вместе с ним за столом восседал флагманский механик Слава Селеванов, по кличке Сильвер, внушительные размеры которого – один метр девяносто пять весом в центнер с хвостиком и кулаки с плоды хлебного дерева – могли внушать уважение разве только в самом начале разговора, но через несколько слов становилось ясно, что этот увалень может изуродовать только ложку.

В ресторане Диме понравилась соседняя блондинка. Она случайно обнажила колено, и в размерах оно оказалось точь-в-точь таким же, как и вдовствующего носорога из Гамбургского зоосада.

А потом она повела плечом, и чудовищная грудь вырвалась и затопила.

Участь Пони была решена: он влюбился и двинулся к ней через стулья.

Дорогу перегородил какой-то хер.

В туалете после солнечного апперкота хера пришлось усадить на унитаз, а спиной привалить в сливному бачку, немедленно же опорожнившемуся.

На улице их уже ждали. Но всех, почему-то интересовал только Слава Сильвер, и это было их большой методологической ошибкой. Пробиваясь к нему, они сталкивались с нечто, что меняло их направление и взгляды.

А Слава только размахивал руками, пытаясь изобразить на лице откровенное зверство.

И вдруг он попал. Единственный раз в жизни. Он попал в Пони.

Видимо, есть у человека на голове точка, прикосновение к которой вызывает немедленный сон. Комдив Пони упал и уснул.

В пять утра, плача, как мать Тереза, Слава Сильвер притащил его в штаб и положил в кабинете.

Устроив беднягу надлежащим образом, он сел в изголовье.

В семь утра Пони открыл глаза.

– Вот это да! – сказал он к невероятной радости Славы.

С тех пор в Славиной характеристике добавилось только одно слово: «Непредсказуем».

Радиола розовая

– У тебя член стоит?

Серега недавно в ковше от экскаватора на службу ехал. У нас пешком идти километров восемь. А тут экскаватор шел по дороге, и ковш у него был сзади.

Серега подбежал к нему с газетой «На страже Заполярья». На бегу жопу ей обернул, чтоб не испачкаться, и в него завалился.

Я почему-то вспомнил эту историю только сейчас, когда он мне про свое недомогание рассказывает:

– А у меня нет.

– Давно?

– Третьи сутки.

Для Сереги это катастрофа. У него, кроме того, что член стоит, никаких других способностей. Он тут недавно сокрушался: ты, мол, рассказы пишешь, Андрюха – тот что угодно починить может. А я? «А у тебя, – говорили мы ему хором, – член стоит в любое время суток!»

Теперь вот не стоит.

– Что делать будем?

– Пойдем к Эдику.

Эдик – корабельный врач. Я ему тут же по секрету сообщил, что Серега на службу в ковше от экскаватора приехал, и теперь у него член не стоит.

– Что ж, ему зуб от ковша в жопу попал?

– Вроде нет.

– Ну, тогда не говори всякую чушь.

Эдик Серегу долго осматривал. Мы с Андрюхой тоже присутствовать хотели – может, советом каким-нибудь можно будет помочь, но он нас выпроводил.

– Знаешь что? – сказал он ему через полчаса, а мы у двери подслушали.

– Что?

– Попробуй настойку радиолы розовой.

Радиола розовая – это корень. Модная в последнее время штука. У нас все уже попробовали – остался один Серега. Замачивается кусочек корня на острие ножа в бутылке водки на сутки, и по десять капель…

Серега замочил весь корень. У него водка стала цвета марганцовки. Потом он ее выпил. За вечер – всю. Ему, дураку, по десять капель мало показалось.

Мы с Эдиком ходили его спасать.

Спасли.

Потом у него член встал.

Фрагменты биографии

Свершилось! Господи! И я действительно получил возможность ощутить, что такое романтика офицерской жизни, что такое океан, увидеть, какой он: тихий и ласковый, гневный и беспощадный. Я увижу этих легендарных людей, узнаю, какие они бывают.

Да. Здорово.

А началось так: пришел я в отдел кадров ТОФ, во Владике.

Толстый капраз мне с порога: «Ты хыто?»

Я ему: «Лейтенант. Математик. Компьютеры».

Капраз другому капразу, откидываясь на стуле: «Палыч! Нам математики нужны?»

Другой капраз: «А на хуй нам математики?»

Тогда первый капраз мне: «Видишь, лейтиинант. Нам математики на хуй не нужны. А ты вот что! Изжай-ка ты на Камчатку. Там вродь какие-то параходы ебанутые с антеннами есть».

Пять дней незабываемого перехода на «Михаиле Шолохове», оттраханные девушки из соседней каюты с зелеными лицами, (попали в небольшой штормик) и «сопочки». Спрашиваю старожилов: «А сопки у вас есть?»

«Да-а-а. Такие… Маненькие…»

Ни хрена себе маненькие!

Напоролся я на начальника штаба, пока, задрав голову, на сопки смотрел, и был отодран за просто так.

А дальше все, как в первый раз:

«Так вот что, лейтенант. Ты нам тут на хуй не нужен. Хотя пожди, уточню. Петрович! Тут у меня лейтенант. Да! Математик. Я его на хуй послал. Да. (Вешает трубку.) Все правильно. Ты нам тут… совершенно на хуй не нужен. Но! В Питере стоит белый пароход „Маршал Крылов“, так что пиздуй туда. Повтори приказ!»

«Пиздовать в Питер».

«Молодец!»

За два месяца я намотал 16 тысяч километров.

Мечта же – Питер, белый пароход.

Случилось это, когда мы возвращались от берегов Австралии домой. Был у нас один доктор с забавной древнегреческой фамилией Икар. Петя Икар. Небольшого роста, плотный, крепкий.

Парень хороший, веселый, ну, как и все доктора. Они ж, если что и отрежут лишнее, так хоть с юмором. Резали в походе матросу аппендицит целых восемь часов. Упились всей бригадой, матросика упоили, шоб не так тоскливо было лежать перед лицом возможной смерти с распаханным брюхом, и шутят:

«Может, те хуй отрезать? А? Как считаешь? Болеть трепаком не будешь».

Шутили, шутили, но вроде отрезали только то, что надо.

Так вот через несколько дней Петя пропал. Ну куда человек может пропасть с парохода в Тихом океане?

Ну да, пароход большой, 211 метров в длину, но жрать же что-то надо.

Надо выходить пожрать, пописать, покакать, подышать приятным морским воздухом.

Короче, пропал. Дня три-четыре не вижу, а раньше каждый день заглядывал к нам.

И коллеги его молчат.

Как-то подозрительно молчат, глазки прячут.

Ну, думаю, что-то случилось.

Может, за борт выпал?

И тут… Иду я как-то на ужин. Глядь, а по коридору навстречу мне крадется маленькое, кругленькое безволосое существо, без бровей, все в струпьях и в каких-то лишаях и нашлепках, и лыбится мне ужасной зубастой улыбкой, а потом произносит Петькиным пропитым голоском: «Ну что, червь морской, Крюгера никогда не видел??!!!»

Господи, такого урода я в жизни не видал (прости, Петя)! Стал я допытываться, что ж случилось, но был вежливо послан на три буквы.

Но мой комгруппы, Вад, раскололся. Главное, что мой сосед-каютник, Леша, тоже там был. Но молчал. Не хотел меня расстраивать, что шило без меня исследовали. Сука.

Собрались три брата что-то отметить. (Не помню, то ли 23 февраля, то ли есчо что).

Достал Вад канистру с шилом, отлил в литровую банку. Петя, естественно, выразил сомнение в достаточности количественности. Но был успокоен и остаканен. Ну вот, мирно, чинно, с байками-прибаутками гудела тихо каюта.

Эх! Жизнь прекрасна! Ну хотя бы в такие минуты она точно прекрасна! И вот ребята навеселе, а энергия заканчивается, и топливо тоже на исходе.

Ну, надо же еще нацедить в баночку. Вот Вад поставил стекляшку, взял канистру и стал аккуратненько переливать. То ли руки там дрожали у кого, то ли ноги, и шильцо, забодать твое яйцо, слегка проливалось на палубу, забодать тя в сраку. Петруша же стал выражать свое сомнение в качественности продукта – мол, «вам, инженерам, технический дают, а он тока для протирки ваших компутеров и годится, а мы, медики, не привычны пить помои».

И с этими словами Петруня достал зажигалку и стал проверять жидкость на воспламенительные свойства.

И, о, чудо, свойства эти были настолько превосходны, а пары настолько концентрированны, что Петя узнал об этом настолько точно и достоверно, что и вообразить невозможно.

Вспыхнувший спирт на палубе мгновенно перекинулся на струйку из канистры, а там и пары пыхнули.

Видели, как работает огнемет? Думаю, он был изобретен во время подобной попойки.

Петеньку окатило горящим спиртом сверху донизу.

Каюты наши оборудованы душевыми (ну БЕЛЫЙ ПАРОХОД же).

Петенька сразу на ощупь дверь душевой распахнул, но, видать, уж очень неприятные ощущения испытывал, потому что краник душа нащупать уже никак не мог.

И забился он, несчастный, полыхая синим пламенем и подвывая, как кобель с защемленным хреном, под раковину.

И съежился там, пылая и попахивая поджаренными охотничьими колбасками.

Вад же, придя в себя, бросился на помощь немедленно.

Вот он, КОМАНДИР!

Решительный, стремительный, четко рассчитывающий свои действия, невозмутимый в экстремальных ситуациях.

Он быстро открыл кран душа.

Пошла вода, хорошо пошла (ну БЕЛЫЙ ПАРОХОД же!) – и… стал решительными движениями набирать в пригоршни воду и брызгать туда, под раковину, где геройски догорал великий хирург и естествоиспытатель Петруша Икар…

Коротенько

Лойконен выдрал. Тут недалеко разбор был, и все командиры боевых частей выстроились, как гуси у корыта, и докладывают: «Личным составом укомплектованы, матчасть в строю, готовы к выполнению».

А я доложил, что не готов, печеные абрикосы хвостатого мамонта, собаки блудливые, шелудивые псы, потому что плавзавод мне подшипники менять не собирается.

И все, конечно, недоумевают, натуральнейшим образом чумеют, луковки бы им отпилить, попку отканифолить, а Лойконен мне говорит: «Что это у вас пилотка на нос надета? А ну-ка поднимите пилотку! А что это за чуб? Почему у вас такой чуб?! Почему не стрижены?! Вас, что, в чувство привести некому?!»

А флагманский подскочил и начал заикаться: «Ппп-о-чччче-му ммм-не не ддд-доложил о пппп-подшшшш-ип-никах?!»

А как тебе докладывать, фазан косоротый? На каком языке, мерин ты с бородавкой ценою в три копейки вместе с кружкой малофейки? На русском я тебе докладывал, только ты меня не услышал, сука ты и все такое.

А теперь вот все услышали – и красота.

Уррроды!

И подшипники мне через полчаса сделали.

Карловы Вары

Каминский попал в Карловы Вары. А там все очищаются. Пьют специальную воду семнадцати сортов по десять грамм каждого и прямиком в туалеты, которых вдоль дороги полно.

Но Каминскому, герою России, подводнику в прошлом (ордена в кулаке не помещаются), показалось, что по десять грамм – это очень мало.

Мало и, я бы сказал, ненадежно со стороны очищения.

– Я привык стаканами, – сказал он окружающим и выпил стаканами.

Через шесть минут его… занемогло.

И он пошел, пошел, все ускоряясь, а потом и побежал, побежал. Вдоль, петляя, на подкосившихся по улице, уставленной туалетами.

Он бежал, сивка косоглазая, в гостиницу.

Почему туда, когда вокруг туалеты, он объяснить не мог. Помутнение рассудка. Некогда было объяснять, тем более что уже добежал, по лестнице взлетел, ломая на сгибах онемевший таз, и вбухался, но не в свой номер на третьем этаже, а, от ослепления, в чужой на втором.

Вбухался! Захлопнул! К двери! Туалета! Рванул! На себя! И! Одновременно! Разворачиваясь! Вокруг оси! Срывая штаны! Сел!.. А потом…

НАСРАЛ!!! (Ал! Ал!)…

С три короба.

И вдруг под ним что-то как заорет.

Он даже вскочил от недоумения.

А это тетка. Она в туалете сидела, и, пока он врывался и на нее садился, она молчала.

А тут вот не выдержала.

Чего-то.

Цунами не видели?

На ТОФе это было. Точно! Там я в первый раз и увидел цунами!

Мотя моя безмятежная – болячка на жопе, вавочка на пенисе! Ну и гора!

Лейтенантом я прибыл служить на эсминец. Пришел, представился. А мне старые капитаны говорят: «Давай-ка, лейтенант, дуй за водкой. А то мы без водки тебя очень плохо видим. Ты без водки маленький какой-то!» – и пошел я за водкой, для чего надо было чуть ли не всю базу по побережью по кругу обойти и еще идти и идти с горы на гору…

И, пока я шел туда, а потом назад с водкой, пошла цунами.

Ах вы, крабовые мамочки!

Стена из воды выросла, и пошла, и поперла, ломит, сминает.

Вернее, она мимо прошла. Мне-то ничего не сделалось, а эсминец мой вместе со старыми изголодавшимися капитанами за сопку зашвырнуло.

Так я и остался без места службы, но с водкой.

Прыг и Скок

Адмиралов не понять.

Они вдруг просыпаются посреди исторического процесса и сейчас же приступают к укреплению дисциплины.

А вокруг все уже изменилось пять тысяч раз.

В девяносто третьем году это было, когда денег никаких и вместо финансирования ерунда субтильная между ног болтается.

Курсанты тогда сами зарабатывали: кто вагоны разгружал, кто ларьки содержал, кто сутенером, кто рэкетиром.

А начальники факультетов по коридорам училища ходить опасались: там их запросто могли уронить, когда рота идет, наземь и сверху по ним пройти.

И вот в это время в одно воскресное утро появляется на училищном КПП настоящий проверяющий адмирал Скок по гражданке.

Вошёл и представился слегка пьяному курсанту, дневальному по КП:

– Адмирал Скок!

– А тот ему в ответ:

– Курсант Прыг!

И, вы знаете, адмирал остекленел.

Всем обликом и особенно из глаз: из орбит они вылезли и как фарфоровые стали.

К нему потом мичман подошел и по-дружески заметил:

– Вы бы, товарищ адмирал, если проверять пришли, по форме оделись, сердечно вам советую, а то ведь, не ровен час, и по морде можно получить.

Филиппыч

Филиппыч – флагманский врач. 08.30 утра. Доклад у начальника штаба. Уже обсудили море, выход, когда, кто, кого. Слово флагманскому врачу.

Он начинает, немного раскачиваясь:

– Тут на ПКЗ две собаки… я не знаю… они гадят… я не знаю… Эти собаки…

Начштаба, скрипнув креслом от нетерпения:

– Значит, так! Собак убрать!

Доклад на следующее утро. Уже обсудили море, выход… Слово флагманскому врачу:

– Тут опять эти собаки… я не знаю… гадят… эти… собаки…

Начштаба, крякнув:

– Так! Удавить! Утопить! Принять меры!

Третий день. Доклад: море, выход… Слово флагманскому врачу:

– Тут эти собаки…

Начштаба стонет и тонким голосом с надеждой:

– Неужели гадят?

В ответ долгое:

– Да-а-а… я не знаю…

Потом энергичное справа:

– Я знаю! – это флагманский по живучести, и все сразу обращаются к нему. – Я знаю, что надо делать!

– Ну?!

– Надо им жопу зашить!

Начштаба немедленно сейчас же с облегчением:

– Вот! Утверждается! Филиппыч! Прости, но жопу зашивать – это уже по твоей части!

Результат: больше Филиппыч о собаках не докладывал.

Вывод: видимо, зашил им жопу.

Негорючий керосин

К вертолетчикам назначили нового орла по пожарной безопасности. Старый никогда по территории не ходил, а новый сразу же отправился.

Первое, что он увидел, – это как заправляли вертолет керосином: два вертолетчика заливали его с помощью шланга в вертолетное темечко и при этом курили.

– Почему курим? – спросил орел.

– А чего не курить? – ответили ему. – Это ж негорючий керосин. Недавно изобрели. Да вот, – вертолетчики нацедили керосина в ведро и бросили туда окурок.

Тот зашипел и сейчас же потух.

Дело происходило на морозе, и вертолетчики ничем не рисковали. Взрываются-то пары.

А от мороза они не образовываются.

Орёл обалдел, схватил ведро с керосином и помчался в курилку.

– Вот! – закричал он ослабевшим от курева. – Изобрели! Негорючий керосин!

После чего он поставил ведро на пол, выхватил у ближайшего очумевшего от такого напора курильщика изо рта охнарик и, размахнувшись, остервенело запустил его в ведро.

Пары к тому времени уже успели образоваться.

Тепло же.

И как юхнуло! Столб огня до потолка, и там всё выжгло.

Еле успели отшатнуться.

Тот орёл долго потом был не в себе, а рядом. Его спрашивали: «Вы в школе-то учились?»

А он отвечал: «Так негорючий же был».