Текст книги "Мистерии доктора Гора и другое…"

* * *

Следующий день принес сенсацию: Людино тело было обнаружено в перевернутом и затонувшем неподалеку от берега „Фольксвагене”. Газетчики, прознав о том, что Люда выступала незадолго до этого свидетелем на процессе по делу четы Огородниковых, обвиненных в шпионаже в пользу Советского Союза, немедленно связали ее гибель с возможной местью советского ГБ.

Процесс Огородниковых, Светланы и Николая, в свое время наделал в стране немало шума – но вовсе не оттого, что Светлана оказалась русской Матой Хари: сравнение это, поначалу широко используемое газетными журналистами, было для нее чересчур лестно, что вскоре все поняли. Да и Николай не был Джеймсом Бондом: оба они, недавно приехавшие киевляне, он – водитель такси, но не ас, какие попадаются среди представителей этой профессии, а из самых неудачливых и малоуважаемых своими же коллегами; она – мелкая служащая.

Людмила, Люда, Куколка…

Подруга Людмилы – Светлана Огородникова была осуждена за шпионаж в пользу СССР

Выехав из страны с малолетним сынишкой и быстро поняв, что вряд ли сумеют добиться чего-либо существенного в Америке, они наладили контакт с советским консульством в Сан-Франциско – поначалу через сан-францисскую же контору, возглавляемую бывшим россиянином, специализирующимся на организации путешествий в СССР и показе советских фильмов. Постепенно сфера услуг, оказываемых ими товарищам из консульства, расширялась – главным образом, по инициативе самих Огородниковых.

К ним приглядывались – и однажды, убедившись в искренности их намерений быть максимально полезными своей бывшей родине, согласились на предложение Светланы завербовать для работы на советскую разведку… агента Федерального бюро расследований. Причем, не рядового служащего, но сотрудника отдела контршпионажа. Миллер – так звали этого агента, будучи арестованным, утверждал на суде, что по своей инициативе, не докладывая руководству, хотел разоблачить советскую шпионскую сеть, действующую в США – и тем улучшить свою не очень высокую репутацию в учреждении, где он служил.

«…Постепенно сфера услуг, оказываемых ими товарищам из консульства расширялась». Так Огородников тайно, с противоположной стороны улицы, фотографировал эмигрантов, демонстрирующих против выступлений советских артистов.

Автор, ставший свидетелем этого сюжета, успел запечатлеть его с помощью длиннофокусного объектива

Как бы то ни было – вся тройка была арестована, спустя месяц следствия предстала перед Федеральным судом, и каждый из подсудимых получил свой срок тюремного заключения. Поскольку же Миллер оказался первым в истории США агентом ФБР, уличенным в шпионаже в пользу другой страны, дело получило огласку необычайно широкую, а Куколка, часто встречавшаяся со Светланой, в числе других ее подруг была приглашена в суд в качестве свидетеля со стороны защиты. Как же, спрашивается, было не связать загадочную гибель Куколки с возможным желанием советской разведки спрятать концы в воду? – на этот раз в буквальном смысле этого выражения…

Длительная дружба Куколки с Рачихиным – а многие обстоятельства его жизни и побега из киногруппы Бондарчука оставались не вполне ясными – побудила сотрудников ФБР начать опросы всех, кто был близко знаком и часто встречался с ними. В газетах и на экранах телевизоров почти ежедневно появлялись портреты Людмилы и Рачихина, добытые из домашних альбомов, фотографии автомобиля, в котором погибла Люда.

Вскоре, однако, выяснилось, что роль Куколки в осуждении Огородниковых столь невелика, что не было никакой причины для жестокой расправы с нею у советских властей. И сенсация угасла, а дело о гибели Куколки стало приобретать иную, сулящую мало хорошего Рачихину, окраску.

* * *

Утром приехал приятель Рачихина, автогонщик – Володька пытался звонить многим, разменяв у дежурного полицейского несколько долларов, из автомата, укрепленного на стене камеры предварительного заключения, но только у того нашлись триста долларов наличными, потребные для выкупа Рачихина под залог. Поехали на квартиру к Агашкину, их общему приятелю – в Людин дом, зная уже о ее гибели, Володька больше не заходил.

В газетах и на экранах телевизоров почти ежедневно появлялись портреты Людмилы и Рачихина, добытые из домашних альбомов, фотографии автомобиля, в котором погибла Люда.

У Агашкина он и остался пока, ожидая, как будут развертываться события, не сомневаясь в том, что предстоит еще не один разговор с полицией, и готовясь к новым допросам. Приходила мысль признать свое участие в гибели Куколки – сказать, например, что столкнул ее машину в океан, оглушенный приступом ревности к ее новому другу – в этом случае, говорили друзья, хоть и не миновать тюремного срока, но он может быть короче…

Через какое-то время за ним снова приехали, отвезли в полицию и приступили к новой серии допросов. Следователей было двое. Предупредив Рачихина, что тот имеет право не отвечать на вопросы, они, как Володька понял позже, обретя солидный опыт подследственного, распределили между собою роли – „злого”, который кричал на Рачихина, требуя признаться в предумышленном убийстве Людмилы, и „доброго”, который вроде бы вполне сочувственно, но настойчиво уговаривал его подумать и рассказать, как Куколка довела его до необходимости расправиться с нею столь жестоким способом.

Допрос шел через переводчика, в помощи которого чувствовалась настоятельная необходимость. От услуг адвоката, предложенных ему в первые же часы допроса, Рачихин поначалу отказался, полагая, что, согласившись на них, он как бы априорно признает этим свою вину.

* * *

Две последующие ночи, включая и новогоднюю, Рачихин провел там же, в полиции. Наступил первый день нового, 1986 года. В этот день произошло что-то непонятное. Рачихин и по сегодня не находит объяснения поведению полицейских, ведших его дело: его отвезли в тюрьму, и Беглый, уже переодетый в робу заключенного, готовился к тому, чтобы быть направленным в камеру, когда двое допрашивающих его детективов вдруг вернули ему всю его одежду – рубашку, куртку, башмаки. Джинсы дали чьи-то, поношенные – его брюки остались, как ему объяснили, для исследования.

– Ты свободен, переодевайся и иди, куда хочешь, – услышал он, не веря своим ушам. – Правда, – добавил один из детективов, – на улице тебя могут арестовать. Но это уже твое дело, нас это не касается…

Позвонили Агашкину. Тот вскоре приехал к тюрьме – не один, но вместе с Олегом, их общим приятелем, – и через полчаса Рачихин снова был в квартире Агашкина, где и прошла его следующая ночь.

Наутро Рачихин, поразмыслив, решил заехать на работу в столярку. Хозяин встретил его сочувственно. Он пролистывал пухлую стопку газет последних двух-трех дней, показывая Рачихину полосы, с которых все еще не сходили фотографии Куколки и ее машины. Фотографии сопровождались пространными комментариями – журналисты истово копали вглубь, пытаясь путем опроса друзей Люды и Рачихина установить причины гибели Куколки, Володь-кино прошлое: его возможные связи с КГБ, поручившим ему устранить информированного свидетеля шпионской деятельности Огородниковых.

– Как же все произошло? – допытывался хозяин.

Рачихин разводил руками:

– Не знаю, не знаю… – повторял он, и хозяин, убедившись, что ничего для себя нового он от Рачихина не узнает, поручил ему какую-то несложную работу и занялся своими делами.

* * *

Дня через три в квартире Агашкина собралось человек 15 на поминки по Куколке. Никто из них на похоронах не присутствовал – Бен захоронил тело Людмилы в океане, не оповестив их ни о дате, ни о месте прощания с нею. Возможно, он был прав, не желая, чтобы близкие видели Куколку: по заключению патологоанатома, гибель Людмилы оставила на ее теле множественные ссадины и синяки, наводившие на мысль о ее насильственной смерти, возможно, – об удушении.

Подобные травмы вполне могли быть и результатами падения ее в автомобиле с большой высоты: тот же синячок на шее, который, вроде бы, свидетельствовал об ее удушении, мог образоваться и от удара, нанесенного ей Рачихиным, пытавшимся защититься от ногтей разъяренной Куколки. Еще детективам предстояло определить по особенностям расположения тела Куколки в затонувшей машине, была ли она сама за рулем в момент гибели, что могло бы означать ее попытку вести машину – иначе говоря, в этом случае она была жива, когда „Фольксваген” обрушился в океан.

Или же тело ее было уже позже перенесено водой от заднего сиденья немного ближе к лобовому стеклу?., и почему, в таком случае, одна нога ее оказалась придавлена ко дну передним колесом?

Вопросов было явно больше, чем ответов на них – и у следствия, и у всех, кто следил за его результатами, – прежде всего, у подруг Куколки. Кто-то из них непрерывно звонил следователям, предлагая свидетельствовать о таких подробностях отношений Куколки и Рачихина и о таких, якобы сделанных им, признаниях своим друзьям в перерывах между арестами, которые не оставляли сомнения в его причастности к гибели Людмилы.

И 7 января к 12 часам в квартиру Агашкина явилось сразу с десяток полицейских.

Светя фонариками, они прошли прямо в комнату, где уже готовился уснуть Рачихин, предъявили ордер на его арест. С наручниками на запястьях, прикованными к надетым на ноги кандалам, его доставили в городскую тюрьму. Последовала смена одежды – своей на тюремную, которая с того момента стала как бы второй кожей, приставшей к Рачихину на последующие месяцы – душ с водой, пропитанной каким-то остро пахнущим дезинфицирующим средством. Пока Рачихин мылся, стараясь не дышать носом, чтобы не чувствовать этого запаха, пропала опись вещей, с которыми доставили его в тюрьму. Видимо, украли. Не имея этого списка, Рачихин практически лишался всего, что было в опись внесено – одежды, обуви, содержимого карманов…

Словом, начало выглядело многообещающим – в этом Рачихину довелось вскоре убедиться. Сначала была жуткая одиночка – „хай пауэр”, то есть камера ужесточенного режима. Потом, по просьбе адвоката, он был переведен в другую – рассчитанную на 6 человек, т. е. с шестью кроватями и одним туалетом. Рачихин оказался в ней восьмым: на койках уже были размещены шестеро негров; седьмой заключенный, тоже чернокожий, оккупировал место в углу камеры, дальнее от унитаза и рукомойника.

Таким образом, Рачихину досталось устроиться на цементном полу, покрытом рваным ковриком, в самой непосредственной близости от тюремной, выражаясь по-русски, „параши”, санитарное состояние которой каждой ночью становилось ужасающим. Ни простыни, ни подушки Рачихину не дали – было только тонкое, мало согревающее одеяльце, в которое кутался ночами Рачихин, пытаясь укрыться им от холода и тюремных крыс. Никто, казалось, Беглым больше не занимался. Его не вызывали на допросы, тюремное начальство, никак не выделяя его из сокамерников, внимание на его просьбы выдать матрац и постельное белье не обращало.

На шестой день Рачихин почувствовал сильный озноб. Голова болела, рот стал сухим, подташнивало, – все симптомы гриппа, эпидемия которого проникла в тюремные камеры, были налицо. Тогда-то о нем, наконец, вспомнили – Рачихин был переведен в отдельную камеру, одиночку, но уже обычного типа. В небольшого размера помещении, отгороженном от коридора металлической решеткой с дверью, едва умещалась железная кровать, железный же столик, умывальник и унитаз. И эта камера оставалась домом Рачихина последующие шесть месяцев. Порог ее пересекал только он сам и тюремные надзиратели, время от времени устраивавшие обыск в камере.

Хотя, что мог Володька пронести туда, покидая ее в первые месяцы, до начала суда над ним, разве что только для коротких пробежек в душевую или столовую; время на это отводилось столь малое, что дожевывать ланч часто приходилось на ходу, уже возвращаясь в камеру.

Дверь одиночки выходила не куда-нибудь, но в коридор, сам являющийся как бы огромной камерой, протянувшейся метров на 40, и называемый на местном жаргоне „фривеем”. На всем его протяжении с одной стороны были установлены двухъярусные кровати, с другой – на „фривей” смотрели решетчатые двери камер, подобных той, в которой находился Рачихин. Было их двадцать, в каждой содержалось по одному заключенному, и открывались они одновременно по утреннему крику охранника „Чау-тайм!” что означало время завтрака – тогда следовало, выскочив в едва успевшую приоткрыться дверь и пристроившись в затылок идущему впереди тебя заключенному, устремиться в столовую, где за три, отведенные на еду, минуты предстояло управиться с завтраком и – успеешь, не успеешь – топать назад в камеру.

Заключенные, выстроившись в ряд, шли друг за другом по коридору, заложив руки в карманы и касаясь левым плечом стены – так требовала инструкция. А навстречу им двигался такой же строй идущих завтракать, и надзиратели, сопровождавшие их, следили, чтобы правое плечо каждого из них касалось стены коридора – нарушивший вполне мог получить крепкий пинок охранника, прикладывающий заключенного физиономией к той стене, от которой отодвинулось его плечо.

…Заключенные, выстроившись в ряд, шли друг за другом по коридору, заложив руки в карманы и касаясь левым плечом стены, – так требовала инструкция

Можно было, впрочем, избежать этого строя – например, пропустив начавшийся в 6 часов утра завтрак, проспав его – но тогда время до обеда растягивалось в долгие голодные часы, поскольку никаких запасов съестного в камере иметь не позволялось. Даже яблоко, не доеденное в ланч, вынести из столовой было нельзя, поскольку запрещалось тюремными правилами – отобранное охранником, оно летело в корзину, а в „рекорде” нарушившего распорядок появлялась соответствующая запись, сумма которых могла сказаться на длительности отбываемого заключения.

Еще хуже, если во время ночного обыска – когда, допустим, в три часа заключенного будили, выгоняли из камеры, а содержимое тумбочки летело вверх тормашками, под руками творившего обыск охранника, и разбрасывалось по полу – вдруг обнаруживалось нечто, подпадавшее в список запретного. И хуже всего, если это были наркотики или складной нож…

По средам к дверям камеры подкатывал тюремный киоск. Охранник, сопровождавший установленный на колесиках шкафчик, кричал:

– Номер 20 (так была обозначена камера, в которой содержался Рачихин), шопинг-тайм!

Это означало, что дверь камеры откроется, и Рачихин получит возможность реализовать право на покупку чего-либо из скромного ассортимента товаров, разложенных на полочках этого киоска – сигареты, кофе, писчую бумагу, коротенькие (в соответствии с установленными правилами) огрызки карандашиков. Так вот, из еды киоск предлагал только конфеты, шоколад и сухие колбаски – особо не разживешься. Деньги же у заключенных водились порою немалые – каждый, навещающий их с воли, мог оставить до сорока долларов, количество визитеров в принципе не ограничивалось.

Тренированные и бывалые обитатели тюрьмы управлялись за отведенные на еду три минуты, предпочитая тратить наличные на другие нужды – об этом чуть ниже. Пища была неплоха и даже обильна – лучше, во всяком случае, той, которую Рачихин помнил по своим армейским годам: кормили три раза в день, включая в обеденное меню яблоки или апельсины.

По средам выводили на крышу – там размещалась прогулочная площадка, где можно было даже, при желании, играть в баскетбол. Еще из положительных сторон тюремной жизни отметил для себя Рачихин безусловную чистоту помещений: 600 уборщиков, набранных из заключенных, непрерывно дефилировали по всем этажам тюрьмы, их метлы выскребали любой сор, любой окурок, появляющийся на бетонном полу.

Правда, шедшие следом за ними заключенные немедленно восстанавливали статус-кво, роняя в еще больших количествах пустые сигаретные пачки, клочки бумаги, остатки еды – словом, все, что было лень, протянув руку, бросить в мусорную корзину. И уборщики, возвращаясь к только что убранному месту, снова и безропотно скребли и мыли его – любое занятие, позволявшее не быть в камере круглосуточно, казалось синекурой, и такой должностью заключенные дорожили. Кроме того, уборщикам полагалась двойная порция еды и нелимитированное число телефонных разговоров со своими близкими, живущими в городе.

Естественно, за их работой присматривали охранники, процентов на восемьдесят – белые, то есть в обратной пропорции к числу заключенных, среди которых черные составляли абсолютное большинство. Вторым по величине контингентом были „чиканос” – мексиканцы, белых было совсем немного – как правило, они ожидали суда по обвинению в вождении автомобиля в пьяном виде и других той же значимости проступках, например, в мелкой торговле наркотиками.

Когда заключенные шли строем по коридорам, касаясь плечами стены, Рачихину их серая и безмолвная в эти минуты масса казалась настолько кинематографичной, что он начинал представлять себе, как, выйдя когда-нибудь на свободу, вернется сюда со съемочной группой.

На самом же деле, беседуя с заключенными, он вскоре убедился, насколько разнолики и мрачны судьбы наркоманов, убийц, грабителей, насильников, составлявших эту, вроде бы безликую, массу. Контингент заключенных постоянно обновлялся – как минимум тысяча из восьми тысяч человек, составлявших население тюрьмы, развозилась еженедельно по другим местам заключения, а взамен им прибывали новые. Володька, наблюдая их нравы, не раз тихо радовался про себя, что находится в одиночке, огражденный металлической решеткой от других обитателей „фривея”.

То, что они, в общем, относились к нему неплохо, называя его в шутку „кэй-джи-би”, т. е. КГБ, за его российское происхождение, не помешало кому-то из них при случае, воспользовавшись оставленной открытой дверью в его камеру, опустошить тумбочку Рачихина, прихватив заодно смену постельного белья, курево, кофе и все остальное, что успел он скопить за месяцы своего нахождения здесь. Заключенные-кубинцы, с которыми Рачихин успел как-то сдружиться, выручили его, подарив трусы, носки, майку, мыло – после грабежа у Володьки оставался только синий тюремный балахон, составлявший униформу заключенных этой тюрьмы.

Но в целом отношения с заключенными сложились у Рачихина достаточно ровные. Уже с первых дней, находясь в общей камере с неграми, он делился с ними едой – те всегда испытывали ее недостаток – что позже сказалось на отношении к нему и других сокамерников. Наблюдая их, Рачихин часто думал о том, что вот, живя на свободе, мы не знаем и не замечаем существования некоего параллельного мира – мира, в котором ежедневно и ежеминутно происходят убийства, грабежи, похищения. Не замечаем его до тех пор, пока он тем или иным способом не врывается в нашу жизнь, захватывая в себя и деформируя своим влиянием любого, имевшего несчастье соприкоснуться с ним и быть им поглощенным.

В тюрьме жизнь представителей этого мира, будучи лимитирована в своих проявлениях правилами внутреннего распорядка и надсмотром охраны, вовсе не меняла своей сущности – те же банды, правда, в составе, ограниченном числом посаженных в данный момент, вели между собой непрекращающуюся позиционную войну, переходящую время от времени в баталии, оставляющие заметный след в истории пенитенциарных учреждений Калифорнии.

В каких-то случаях банды сводили между собою дотюремные еще счеты, в других же наэлектризованная постоянно атмосфера камер оказывалась достаточной, чтобы случайный толчок явился поводом к драке между двумя заключенными, в которую немедленно включались их подельники. На глазах Рачихина во время одной из них шестеро черных были убиты, человек 50 попало в госпиталь с ножевыми ранами, тяжело пострадали семеро полицейских охранников, пытавшихся остановить сражение банд.

Обычные дни для большинства заключенных были заполнены картежной игрой, торговлей наркотиками, невесть какими путями попадающими в тюрьму. Хотя купить с рук можно было здесь все, что угодно – были бы деньги. А деньги, как мы уже знаем, у заключенных водились – доставлялись посетителями с воли.

* * *

Навещали тюрьму время от времени и друзья Рачихина, правда, не часто. В основном же, дни проходили за чтением газет, ведением дневниковых записей, из которых вдруг стала получаться история его жизни.

Дважды в неделю по команде охранника „шауэр[2]2
  Shower – душ (англ.).


[Закрыть]-тайм!” голый Рачихин, обмотавшись полотенцем, выскакивал в открывшуюся дверь камеры и, обгоняя других заключенных, несся в душевую – 120 человек в течение 3-х минут должны были успеть сбросить с себя темно-синюю робу (были еще голубые – у гомосексуалистов, содержащихся в отдельных отсеках, с ними Рачихин встречался только по дороге в суд), принять душ и, часто не успев смыть мыло, вернуться в камеру.

В эти же дни меняли одежду и одеяло с матрасом – простыней заключенным не полагалось, но недовольство по этому поводу высказывали немногие. Как раз во время одной из таких отлучек была ограблена камера Рачихина. Заключенные уговаривали его потом не докладывать начальству о случившемся – возможное расследование непременно означало массовый обыск, что привело бы кого-то из них на двухнедельную отсидку в карцер…

Два раза в неделю по одному часу заключенным разрешали посещать класс английского языка. Этой возможности Рачихин, разумеется, не упускал – не столько из тяги к углублению своей грамотности, но ценя возможность лишний раз оставить камеру. И по этой же причине он не пропускал молитвенного времени, посещая все службы – христианские, мусульманские, иудейские, проводимые в одном и том же тюремном „чапеле”, но в разные часы.

На мусульманские службы приходили только черные. Рачихин на них и впрямь чувствовал себя белой вороной, поскольку был единственным белым, да и в самих проповедях понимал не больше этой пресловутой птицы, окажись она там. Темой их были, главным образом, призывы проповедника к единению всех негров, угнетаемых и преледуемых белыми, к их борьбе за свою свободу – но и к необходимости при этом сохранять личную порядочность и честность, присущую правоверному мусульманину.

На католических проповедях, в основном, изучалась Библия, и посещали их преимущественно мексиканцы.

Однажды по совету одного уборщика из заключенных, отбывшего уже в тюрьме полтора года, пока тянулось следствие по подозрению его в убийстве, в котором он не был повинен, Рачихин подошел к раввину и, соврав, что бабушка его была еврейкой, получил разрешение посещать еврейские службы. Собиралось на них обычно человек 30; рассевшись по скамьям, заключенные слушали раввина, рассказывавшего им истории из своей жизни, всегда поучительные и настраивающие аудиторию на размышления о собственных судьбах. Часть времени обязательно отводилась на изучение Торы и пение молитв. Раввин, не до конца поверивший Рачихину в то, что тот не „гой”, подарил ему, однако, томик Торы, который занял в камере Рачихина место на тумбочке рядом с Библией и Кораном.

Адвокат, назначенный судом защищать Рачихина, отнесся к изучению Володькой Торы с одобрением, и отношения между ними стали еще более доверительными: Ирвин Иранский сам происходил из еврейской семьи, немало пострадавшей во время российских погромов. Приходил он часто, иногда еженедельно, и, искренне желая помочь своему подопечному, просил быть с ним предельно откровенным, чтобы облегчить и сделать эффективным ведение защиты.

Наконец, началось первое слушание дела.

Здесь мы, учтя некоторую щепетильность темы, вынуждены отослать читателя к стенограммам судебных заседаний, приведя их фрагменты в максимально приближенном к оригиналу дословном переводе.

ПРОТОКОЛЫ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО

СУДЕБНОГО РАЗБИРАТЕЛЬСТВА

стр. 211–212

ПОКАЗАНИЯ СЛЕДОВАТЕЛЕЙ

Версия 2-я

Вопрос: Что случилось после того, как обвиняемый вернулся из магазина в квартиру Людмилы?

Ответ: По заявлению обвиняемого, она ушла… куда – он не знал, возможно, – встретиться со своим любовником, и произошло это между 8:00 и 9:00 часами вечера. Между 9:30 и 10:00 часами она позвонила ему, говоря, что находится в Малибу и ей нужна его помощь, – машина сломалась, он должен забрать ее с дороги. Она объяснила, как найти ее. Обвиняемый также заявил, что, поскольку он успел к этому времени выпить два или три стакана вина, он не хотел вести чужую машину и поэтому попытался вызвать такси.

Его плохой английский не был понят диспетчером, и он вынужден был выйти на улицу и поймать такси. Не найдя машину возле дома, он прошел на бульвар Санта-Моника и там поймал таксомотор, кузов которого имел зелено-белую окраску. Водитель автомобиля, по словам обвиняемого, был смугл. Обвиняемый попросил отвезти его к магазину рыболовных принадлежностей в Малибу…

Вопрос: Не сказал ли обвиняемый, где он взял телефон таксомоторной компании?

Ответ: Нет, тогда он этого не сказал.

Вопрос:…Что произошло потом?

Ответ: Он сказал, что водитель знал, где находится тот магазин, и привез его туда. Водитель сказал, что поездка стоит 10 долларов, и обвиняемый заплатил ему эту сумму.

Когда такси уехало, он начал искать Людмилу…но не смог ее найти. Пробыв там около часа и не зная, что делать дальше, он позвонил бывшему мужу Людмилы. Он рассказал ему, что произошло, и сказал ему, что Людмилы здесь нет. Он выразился так: „Ее больше нет”. И он попросил приехать за ним. Он рассказал, что вместе с бывшим мужем Людмилы приехали Стив С., Наталья и Павел И. Они расспросили его насчет Людмилы… проверили район, где она могла бы находиться, и, отвезя обвиняемого в Санта-Монику, позвонили в полицию с заявлением о пропаже Людмилы…

Вопрос: Что произошло после того, как обвиняемый рассказал вам эту версию?

Ответ: Как я уже отметил, я разговаривал с ним двумя днями раньше, и в тот раз он рассказал нам другую историю…

Судья, обращаясь к представителю обвинения: Почему бы вам не задать следующий вопрос, г-жа Харт?

Вопрос: Сказали ли вы что-либо обвиняемому относительно расследования, проведенного вами, и некоторых его заявлений, которые он вам сделал?

Ответ: Да. Я сообщил ему, что некоторые его заявления выглядят противоречиво. Они не отражают правды…

Вопрос: Сказали ли вы обвиняемому, что провели расследование его истории с таксомоторной компанией?

Ответ: Да.

Вопрос: Что вы ему сказали?

Ответ: Я сказал, что мы связались с компанией, которой мог принадлежать описанный им автомобиль, якобы нанятый им 28 декабря 1985 года. Компания отметила, что у них нет подобных расценок от улицы Кловерфилд до Малибу, или из любого другого места в Санта-Монике до рыболовного магазина…Они заявили, что такая поездка стоила бы как минимум 15 долларов или больше. Именно на эти противоречия я, в частности, обратил внимание Владимира…И я сказал ему – теперь я понимаю, почему у тебя на лице царапины. Мне кажется, ты подрался с Людмилой…

Версия 3-я

ИЗ СТЕНОГРАММЫ СВИДЕТЕЛЬСКИХ ПОКАЗАНИЙ

ПОМОЩНИКА ШЕРИФА Д.БАРКСА

Лос-Анджелесское графство,

отдел расследования убийств -

стр. 128–129 судебных протоколов

Он рассказал… что собирался выйти из машины и походить рядом, чтобы успокоиться, дав и Люде возможность остыть, а потом вернуться в машину. Потом он сказал, что никогда не собирался убивать ее – если бы он хотел это сделать (по его словам), было много других способов… Итак, он вышел из машины, прошел несколько шагов вперед. Затем он оглянулся и заметил, что машина движется. Он заявил, что пытался остановить ее, но не смог. Машина сорвалась с обрыва. Он сказал, что не знал, что делать. Он сказал, что не пытался спуститься вниз, чтобы проверить, что с Людмилой, потому что не знал, что делать.

…Потом он сказал, что не для того он приехал в Соединенные Штаты, чтобы быть посаженным в тюрьму.

К этому времени я посовещался с детективом Робертсом и ознакомил его с заявлением Владимира.

Он вернулся в комнату, где проводился допрос Владимира, и сообщил ему, что мы хотели бы снова посмотреть текст его заявления, пункт за пунктом. Тогда Владимир сказал: „Вы не думаете, что мне нужно было иметь адвоката здесь, сейчас?” И в это время мы сообщили ему, что он заключается под арест… Затем мы продолжили его допрос.

ИЗ ЗАЯВЛЕНИЯ АДВОКАТА ИРАНСКОГО

Пранский:

– Я думаю, представитель обвинения не может не согласиться с тем, что это дело базируется исключительно на доказательствах, связанных с обстоятельствами происшествия. У нас нет свидетельств каких-либо очевидцев несчастного случая или покушения. Следовательно, суд должен установить, существуют ли какие-либо свидетельства намерений обвиняемого совершить убийство, и, второе, было ли у обвиняемого такое намерение или побуждение.

Первый свидетель, как я помню, был судебный врач-патологоанатом. Он засвидетельствовал, что причиной смерти явилось утопление. Врач заявил, что обстоятельства смерти не установлены. Мог произойти несчастный случай, могло быть убийство. Следовательно, опираясь на его показания, суд не может установить, что произошло именно убийство.

Врач засвидетельствовал, что имеются повреждения на шее (погибшей), которые возникают при захвате горла (душении). Но он исключил вероятность, что причиной смерти явилось удушение. Он заявил, что причиной смерти явилось утопление. Следующим свидетелем со стороны обвинения был г-н Столл. Интересное свидетельство: он заявил, что когда он подошел к месту происшествия, автомобиль уже свалился с обрыва и он обнаружил жертву не на переднем сиденье, а на заднем.

Но если бы существовало намерение убить, если был разработанный план – пришло ли в голову бы кому-либо поместить тело жертвы на заднее сиденье? Наиболее очевидным подтверждением несчастного случая было бы нахождение тела на водительском сиденье. В нашем случае дело обстоит не так. Следовательно, показания г-на Столла подтверждают, что произошел несчастный случай, но не убийство.

– Прошу Вас, Ваша светлость, обратить внимание на эту диаграмму передо мной. Если бы кто-то планировал кого-то убить или скрыть тело жертвы, наиболее целесообразно было бы сдвинуть автомобиль к обрыву и затем дать ему самому скатиться на небольшое расстояние (до воды). Но в данном случае мы видим следы автопокрышек – протяженностью 88 футов – автомобиль передвигался, смог объехать два столба и проехать вот сюда; это заставляет верить, что кто-то вел машину до момента крушения ее с обрыва. Но нет свидетельств, что кто-то выбросился перед этим из автомобиля. На почве нет никаких необычных следов. Это подтверждает, что мы имеем дело с несчастным случаем, а не с убийством.

Судья:

– Что вы думаете по поводу слов обвиняемого „Ее больше нет”?

Пранский:

– Это означает, что он признался полиции в том, что присутствовал при падении машины с обрыва. Он это признал.

Судья:

– И он ничего не предпринял, об этом говорят факты. Он ничего не сделал… По словам детектива Бернса, он не спустился, чтобы посмотреть, в каком она состоянии.