Текст книги "Мистерии доктора Гора и другое…"

Пранский:

– Да. Но это можно понять, если учесть, что машина срывается вниз посреди ночи, и он идет (звонить) за помощью, поскольку он предполагает, что Людмилы больше нет, или он не сможет ее найти…

Судья:

– Вряд ли такое возможно, когда два человека состоят в определенных отношениях между собою, даже если предположить, что эти отношения завершились, испытывали сложности, или они вообще больше не были любовниками. Это не выглядит правдоподобно, чтобы в такой ситуации не проверить, что же произошло с человеком, или не искать немедленной помощи (на месте), а идти звонить ее бывшему мужу… Поэтому я полагаю оправданным думать, что вся его история не заслуживает доверия…

Пранский:

– Да, но мы знаем только то, что сказал офицер Барке о поведении обвиняемого (в тот момент). Мы не знаем, сказал ли ему, в действительности, обвиняемый, что он сделал после крушения машины. Мы знаем, что был какой-то момент – между тем как машина падала с обрыва и до часа ночи, когда он позвонил в город, когда он что-то делал. Офицер об этом ничего не сказал. Так что мы можем предположить, что он искал ее (Людмилу) или спустился к берегу, чтобы посмотреть, что происходит.

Мы ограничены тем, что полицейские хотели нам сообщить… мы не располагаем магнитофонной записью (допроса обвиняемого в полиции). Таким образом, его слова „Людмилы больше нет” можно объяснить тем, что… на его глазах машина обрушилась в океан с высоты 15 футов, и он предположил, что ее (Людмилы) больше нет в живых. Повторяю, мы ограничены пересказом полицейских того, что якобы сказал им Рачихин…

Они берут заявление обвиняемого и говорят – этого достаточно, потому что другие доказательства убийства отсутствуют… Я призываю суд освободить обвиняемого от обвинения в намеренном или непреднамеренном убийстве.

Протоколы судебного заседания, стр. 288–295

ИЗ РЕЧИ ГОСУДАРСТВЕННОГО ОБВИНИТЕЛЯ

Г-жа Харт:

– Я бы просила суд поддержать обвинение подсудимого в преднамеренном убийстве по статье 187. Я уверена, что более чем достаточно свидетельств, показывающих обоснованность предположения, что обвиняемый и есть лицо, участвовавшее в этом преступлении и фактически совершившее его… Защитник обвиняемого говорит, что это обвинение основано на обстоятельствах происшествия, поскольку не существует свидетелей случившегося. В подобных случаях всегда возникает эта проблема… Факты в этом случае, несмотря на то, что обстоятельства не до конца ясны и некоторые вопросы остались без ответа, показывают с полной убедительностью, что обвиняемый совершил его обдуманно и намеренно…

Рассмотрим такой аргумент защиты – если бы обвиняемый действительно намеревался скрыть следы преступления, у него хватило бы сообразительности поместить тело убитой на водительское сиденье, чтобы все выглядело как несчастный случай… Это глубочайшее заблуждение – предполагать, что преступники столь сообразительны. Если бы все они действительно были сообразительны, возможно, никто из них никогда не был бы задержан.

В этом случае совершенно очевидно, что жертва была обречена. Она была задушена. Она находилась на заднем сиденье автомобиля. Автомобиль сорвался с обрыва. Теперь очень интересно учесть, что диаграмма показывает, как автомобиль сначала вынесло влево и затем он сорвался с обрыва… Согласно заявлению следователя Баркса, обвиняемый поспорил с Людмилой и выскочил из машины, не заметив, что задушил ее. Когда выходят из машины – открывают водительскую дверцу и уходят.

Если вы взглянете на диаграмму, из нее следует, что путь, которым кто-то уходил бы, был бы в точности тем, которым катилась машина. Катилась машина медленно – скорость ее была меньше, чем 10 миль в час. И машина скатилась с обрыва с шумом и грохотом, обвиняемый же абсолютно ничего не предпринял. А жертва оставалась без сознания, поскольку ее душили. Она оказалась на дне залива и, не имея возможности покинуть машину, погибла, утонув в ней, – именно так это выглядит.

Нет никаких свидетельств того, что обвиняемый пошел за помощью. Фактически обстоятельства свидетельствуют об обратном – в соответствии с показаниями следователя Баркса, он ждал несколько часов. Наконец, он позвонил кому-то и ничего не сказал, никого не попросил помочь ей (Людмиле). Он не пошел в полицейское отделение, находившееся неподалеку… И у него хватало бессердечности звонить дважды в течение дня бывшему мужу жертвы и спрашивать: „Ну, привет, Людмила объявлялась?”

Нет никаких свидетельств, Ваша светлость, что здесь случайная гибель. Здесь свидетельства того, что это преднамеренное убийство. И я прошу, чтобы обвиняемый ответил за совершенное.

Стр. 297–299 стенограммы

Судья (обращаясь к защитнику):

– Вы имеете что-нибудь добавить вкратце?

Пранский:

– Нет, Ваша светлость.

Судья:

– Мне представляется, что, согласно заслушанному заявлению обвинения – о преступлении, предусмотренном статьей 187(A) Уголовного кодекса, было совершено убийство. Существует достаточно поводов верить тому, что Владимир Рачихин виновен в его совершении. Я распоряжаюсь, чтобы он держал ответ за это. Дата вынесения приговора в помещении Верховного суда назначается на 21 марта 1985 года, в 9 часов утра.

* * *

Итак, прошло первое, предварительное слушание дела Рачихина Участвовали в нем, кроме судьи, представители прокуратуры, детективы, ведшие расследование, свидетели (главным образом, со стороны обвинения), адвокат, защищавший Рачихина. Речь Иранского длилась около полутора часов, но для судьи она не прозвучала убедительной. Закончилось слушание признанием вины Рачихина, грозящим ему 25-летним заключением. По ходатайству адвоката был назначен новый суд – на этот раз с участием присяжных заседателей, которым и надлежало вынести свой приговор.

* * *

Состав жюри отбирался на протяжении двух недель – Пранский был особо придирчив, стараясь не допустить участия в нем людей, чьи судьбы могли бы определить их предвзятое отношение к подсудимому. В отобранном составе восемь из двенадцати присяжных оказались женщинами, четверо – неграми, один мексиканец и один еврей завершали этот список. Сама председательница жюри, миловидная женщина лет тридцати пяти, была, как выяснил случайно Пранский, в разводе с мужем, что несколько настораживало адвоката, опасавшегося ее возможной неприязни к представителям мужского пола в целом.

Заседание суда длилось с небольшими перерывами 43 дня. 27 свидетелей и экспертов, выступивших на процессе, промелькнули, почти не оставив следа в сознании Рачихина – после первого приговора им овладело тупое безразличие к своей судьбе, оставалась только одна непроходящая мысль: скорее бы все кончалось. В общей сложности 80 раз выводили его из камеры, заковывали в наручники, привозили в тюремном автобусе к зданию суда в Санта-Монике.

Затем следовали длительные, иногда многочасовые ожидания в камере, которые ничем не кончались, потому что кто-то из присяжных оказывался больным или сам адвокат Рачихина просил перенести заседание суда на новую дату. Возвращаясь в тюрьму, Рачихин с тоской глядел в зарешеченное окошко везущего его автобуса. Там, в городе, текла своя жизнь – шли, обнявшись, влюбленные, мелькали теннисные корты с фигурками перебегающих по ним игроков, у кинотеатров толпились очереди…

Полицейский-метиска (полунегритянка, полуфилип-пинка), надевавшая ему наручники перед отправкой в суд, успокаивала:

– Все будет хорошо, – говорила она, суя Рачихину в карман робы апельсин или сигарету, – тебя обязательно оправдают.

Ее отношение к Рачихину не было похожим на предусмотренное тюремными инструкциями – другие охранники и при выезде из тюрьмы, и при возвращении в нее обыскивали Рачихина с какой-то садистской тщательностью: его раздевали донага, заставляли открыть рот, прочесывали волосы в поисках недозволенных к выносу из тюрьмы или вносу в нее предметов. Даже в зад заглядывали… А эта – однажды принесла Рачихину нераспустившуюся розочку, срезанную в домашнем саду…

Пачку сигарет, переданную Рачихину кем-то с воли, у него при возвращении в тюрьму отобрали, а розочку оставили, и он пристроил ее на тумбочке, налив воды в пустой бумажный стакан. Когда цветок распустился, в камере пахнуло садом, и Рачихин долго не сводил глаз с цветка, не видя его, а думая только о том, доведется ли ему самому подойти когда-нибудь к цветочной клумбе, к такой, на которой, наверное, вырос этот тонкий стебель с нежным бутоном венчающих его лепестков.

* * *

Адвокат в своей речи, завершающей защиту Рачихина, просил суд полностью снять с него обвинение в преднамеренном убийстве Людмилы Кондратьевой.

– Взгляните на подсудимого! – призывал он членов жюри, – можете ли вы всерьез поверить, что этот человек убил свою подругу? Трагедия, – говорил он, – свидетелями которой мы стали, не есть исключение в жизни эмигрантских общин. Проникнитесь же сочувствием к человеку, чья жизнь и так уже искалечена – потерей родины, потерей семьи, а теперь – любимой женщины. Не лишайте же последнего, что у него есть, – свободы!

Перед заключительным заседанием Рачихин как бы очнулся от долгого и тяжелого сна. Три дня члены жюри не выходили из своей комнаты, решая его судьбу. От последнего слова Рачихин отказался, сказав только: „Спасибо, я буду надеяться на справедливый приговор…”

Когда его ввели в зал суда для заслушивания вердикта, он всматривался в лица присяжных, занявших свои места, и пытался по их выражению угадать, что содержится в том маленьком конверте, который председательница жюри вручает сейчас судье. Особо тревожило его то обстоятельство, что одна из присяжных, сорокапятилетняя женщина с рассыпанными по плечам седыми волосами, явившись однажды на суд заплаканной, сообщила, что была вечером ограблена и изнасилована молодым негром, задержать которого пока не удалось…

* * *

Зарегистрировано в Верховном суде

графства Лос-Анджелес

2 марта 1986 года

РЕШЕНИЕ СУДА

Мы, присяжные в вышеуказанном процессе, находим обвиняемого Владимира Рачихина виновным в непредумышленном убийстве посредством автомобиля, в нарушение параграфа 192 /с/ Уголовного кодекса, в меньшем, но совершенном нарушении, чем то, по которому было предъявлено обвинение в статье 1 судебной жалобы, и мы находим, что оно было совершено при отсутствии преступной халатности.

Датировано 18-м августа 1986 года

Клавдия Бриссел,

Председательствующая

Рачихина освободили прямо в зале суда…

Точнее, по оглашении вердикта жюри, судья назначил вынесение приговора на следующий месяц. Оставшееся до него время Рачихину предстояло провести в своей камере. Сменив гражданскую одежду, выдаваемую ему перед каждым заседанием суда, на ставшую ему привычной тюремную, он ожидал отправки назад, а пока, пролистывая сборники законов и справочники, находившиеся в судебной камере, пытался понять, что же его ожидает теперь.

Оказывалось, что-то около года, из которого семь с половиной месяцев он уже отсидел. Значит – меньше полугода. Внезапно в камеру зашел полицейский – не тот, который должен был сопровождать его обратно в тюрьму, а местный, из судебной охраны.

– Погоди собираться – судья просит вернуться в зал…

– Зачем? – Володька ничего не понимал. Процесс вроде бы закончен. Неужели что-то было не так? Или он опять чего-то не понял?

В сопровождении полицейского, но уже без наручников, Рачихин прошел по лабиринту подземных коридоров суда. Лифт поднял их на второй этаж, к залу, где, кроме судьи, прохаживающегося в свободном пространстве, отделяющем ряды кресел от судейского стола, и стенографистки, перебирающей пухлые папки с документами, никого уже не было. Коротким жестом он пригласил Рачихина пройти в расположенную позади его стола комнатку.

– С сегодняшнего дня вы могли бы быть свободным, если обещаете явиться в суд 17 ноября. Обещаете?

Почти не слушая ответа Рачихина, он уже набирал номер прокурора, поддерживавшего на процессе обвинение Рачихина. Посовещавшись с ним, он обратился к Рачихину:

– Переносим вынесение приговора на ноябрь. 19-го прошу явиться в суд.

Расписавшись, не глядя, в какой-то бумаге, Рачихин снова спустился в камеру, где ему вернули гражданскую одежду. Полицейский срезал с его руки пластиковый мешочек, содержащий тюремный номер. Его вывели во двор позади здания суда. Открылись металлические ворота, и Рачихин впервые вышел через них – вышел своими ногами, а не пересек их в тюремном автобусе – на улицу.

С минуту потоптавшись на месте, пытаясь сообразить, куда же ему идти, он медленно направился в сторону, ведущую к океану. Очнулся он от резкого шороха покрышек тормозящего рядом автомобиля. Из новенького „БМВ” выглянула мулатка – та самая охранница, отношение которой к Рачихину было столь необычным и памятным для него.

– Владимир, ты куда?

Рачихин не сразу собрался с ответом. Он смотрел на мулатку сквозь застилавшие глаза слезы и неуверенно указал рукой в конец улицы, упиравшейся в набережную.

– Деньги у тебя есть?

Рачихин отрицательно покачал головой. Порывшись в сумочке, мулатка протянула ему зеленую бумажку. Володька сжал в кулаке десятидолларовую купюру, ткнулся неуклюже губами в тыльную сторону протянутой ему смуглой ладони и медленно зашагал к набережной. Он не успел дойти до нее – рядом остановился золотисто поблескивающий лаковыми боками открытый „Ягуар”, за рулем которого сидел Пранский. На ногах его были короткие шорты, на глазах – темные солнечные очки. Облик Пранского, столь непривычный Рачихину, видевшему его всегда в строгом костюме и белоснежной сорочке, завершала надвинутая низко, почти на самые брови, теннисная кепочка.

– Едем ко мне, отметим твое освобождение!

Квартира Пранского оказалась совсем рядом, здесь же в Санта-Монике. Огромные окна ее были обращены прямо к океану, солнце, уже начинавшее клониться к закату, заливало оранжевым светом гостиную, уставленную хорошо и со вкусом подобранной мебелью – не очень дорогой, но именно такой, какую планировал когда-нибудь приобрести для себя Рачихин. Пранский достал широкие стаканы, наполнил их виски и содовой водой, добавил льда.

Пока Рачихин медленно тянул непривычный напиток, Пранский позвонил Володькиным друзьям. Вскоре они появились и увезли Беглого с собой.

Свобода, на которую Рачихин уже перестал рассчитывать и надеяться, оказалась для него еще одним испытанием. Денег не было. Не было работы, потому что курсы бартендеров, которые в ожидании завершающего процесс заседания успел закончить Рачихин, одолжив для их оплаты деньги у кого-то из друзей, ему не пригодились.

Приговор гласил: 1 год тюремного заключения, в который засчитывались проведенные Рачихиным в тюрьме семь с половиной месяцев (оставшееся время „в связи с хорошим поведением в тюрьме разрешить провести на свободе”), 2 года испытательного срока, 100 часов общественно-полезной работы и 850 долларов штрафа. При этом оговаривалось, что Рачихин не имеет права бывать в местах, где осуществляется продажа алкогольных напитков, и это полностью закрывало для него возможность поисков работы в баре или ресторане.

Но особо угнетающим обстоятельством оставалось для Рачихина то, что круг друзей, образовавшийся в свое время, когда Рачихин жил с Куколкой, – распался.

Беглый догадывался, что главной этому причиной является, для оборвавших с ним все отношения приятелей, невозможность для них поверить в непричастность Рачихина к гибели Куколки. Не все они при этом разделяли веру в связи Рачихина с КГБ, возможно, поручившим Беглому расправиться с Людой – многие объясняли возможность совершения им убийства обычной ревностью. И почти все они считали, что суд над Рачихиным не был справедлив по отношению к погибшей. На следующий год, в дату ее гибели, и на другой, и на третий собирались они у кого-нибудь дома, чтобы, за накрытым по российской традиции столом, помянуть Куколку и в который раз посетовать по поводу ее незадавшейся жизни.

А Рачихин и сам сторонился их, не искал и даже избегал случайных встреч с кем-то из старых приятелей.

Однажды его навестила дома съемочная группа телевизионной компании – показу этого сюжета по одному из лос-анджелесских каналов сопутствовал пространный комментарий, разумеется, не упоминавший некоторые самые сокровенные страницы биографии Рачихина. Тележурналисты, конечно же, могли не знать о них. Да и кто, вообще, кроме, пожалуй, самого Рачихина, здесь, в Америке, знал их во всех подробностях?..

Достоверность этого рассказа, помимо материалов судебного процесса, которыми располагал автор, определяется исключительно содержанием поведанного автору самим Рачихиным.

В отдельных эпизодах автор позволил себе ввести некоторые детали описательного характера, не упомянутые рассказчиком, но никак не влияющие на достоверность основных линий сюжета повести. По понятным причинам, изменены или не приведены полностью имена людей, окружавших Рачихина в период его жизни в США.

Апрель 1987 г.

А дальше… дальше было вот что.

Последняя глава

Сизый дымок дрожащей пеленой заполнял пространство, зыбкое и переменчивое, медленно опускаясь на мерцающие огоньки свечей. Расставленные вдоль стен, сходящиеся где-то у самого купола, они желтели пятнами неверного света, и над ними, где свет смешивался с глазками лампад, можно было заметить, как из тусклого серебра окладов, едва различимые в полутьме, иконные лики задумчиво смотрели куда-то вглубь церкви.

Что они видели?

Батюшка, грузный, совсем еще не старый, степенно прохаживался перед группкой женщин в темных платьях. И еще там было двое мужчин: неподалеку от широкой створчатой двери, оставшиеся у входа, они стояли здесь, одетые не по-выходному – совсем не так, как следовало приготовить себя, собираясь в церковь. Одного возраста – лет, скажем, сорока, – эти двое и внешне казались схожи друг с другом.

Переминаясь с ноги на ногу, они рассеянно слушали заученный речитатив священника, время от времени крестились, неловко поднося сложенные щепоткой пальцы – ко лбу, к груди… к одному плечу, к другому… И потом, повторяя молящихся у амвона, становились на колени и кланялись, почти касаясь головою пола, его холодных каменных плит, уложенных в строгие прямые полосы.

Только хорошо освоившись с полумраком, можно было заметить чуть в стороне от обеих групп силуэт единственного здесь сидящего. Беглый, ставший за полгода совсем щуплым, почти невесомым, легко умещал себя меж двух велосипедных колес, к оси которых было подвешено обитое потертой кожей сиденьице. Ближе к завершению службы он отводил взгляд с лежащего на коленях молитвенника, находил батюшку и какое-то время следил за тем, как кадило, придерживаемое за конец блекло-золотистого шнура, описывало неширокие дуги, оставляя за собой легкие дымные полосы, наполненные дурманящим запахом ладана.

Потом поднимал он необъяснимым образом переменившие цвет глаза – из серых, какими они всегда были, в совершенно голубые – и подолгу смотрел в окна. Там, почти под самым куполом сквозь мутноватые стекла видны были раскачивающиеся кроны кипарисов – их мерное колебание, казалось, точно повторяло движение язычков пламени на догоравших свечах.

– Благослови Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков… – слышалась скороговорка батюшки. – Царю небесный, Отче наш, яко Твое есть царствие…

– Аминь. Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй… – многократно отзывался хор голосов – чистых и высоких от звенящей в верхних регистрах хрустальности: почти невозможно было поверить, что пение исходило от этих женщин, чьи годы легко угадывались в их серебряных прядях, выбивавшихся из-под платков и косынок, в морщинах их лиц – там, где прятались глубокие тени, когда выпрямлялись они, чтобы приложиться к руке священника…

Служба кончалась, пустела церковь. И тогда батюшка подходил к Володьке, клал ему на голову широкую теплую ладонь и долго негромким баском говорил что-то утешительное. Володька слушал, не очень вникая в смысл произносимых слов, – ему важнее всего было просто находиться здесь, где, как ему теперь казалось, проложена некая последняя для его нынешнего существования грань: переступив ее, знал Володька, он вовсе не перестанет быть, но все же переменится, приспособится каким-то образом к ожидающему его новому состоянию. А батюшка – он для него и был оттуда, из-за черты.

Исповедовался Володька, еще недавно способный приходить сюда сам, при каждом возможном случае: ощущая себя ближе и ближе к крайнему рубежу, он чувствовал потребность не просто повториться в своей исповеди, но добавить что-то, случайно или усилием воли загнанное в самую глубь памяти.

А сейчас он только слушал…

Потом от колонны отделялись те двое и, толкая коляску к выходу, подхватывали ее перед самой лестницей и легко сносили по ступенькам во двор – отсюда до дома призрения, последнего прибежища Беглого, оставалось всего ничего, меньше квартала.

Посидев немного рядом с кроватью Володьки, куда не без труда забирался он пока еще сам, друзья уходили…

Он уже знал, что умирает.

Сначала ему казалось: вот приедет Ершик – так он в хорошие дни называл Женю – и все переменится. Женя… Оставленная им почти восемь лет назад, а по существу и еще раньше – сначала как бы не всерьез, для пробы, потому что они незадолго до его съемок в Мексике, еще живя вместе, потихоньку даже от близких друзей, начали разводиться – сейчас она становилась единственно возможным способом удержаться за жизнь.

Ее и его плоть – понимал он, – соединились в их детях, явились двумя новыми жизнями. Так ведь?.. Не значит ли это… Ну, вот будь она сейчас рядом, будь она здесь, – можно же, наверное, вцепиться в нее всеми оставшимися силами, ногтями, клетками своего тела, так, чтобы слиться воедино, раствориться в ней – и остаться!

Женя приехала, когда Володька был еще на ногах. Успела. Притом, что в ОВИРе разрешение получилось неожиданно быстро и просто – достаточно оказалось телеграммы, посланной Володькиными друзьями, – американцы впустили не сразу. Там, в посольстве, она не могла поступить, как в ОВИРе, когда принявший ее чиновник усомнился: „Как это, в гости к сбежавшему, да вы что? У нас такого не принято!”

– А вы спросите, у кого надо! – почему-то выпалила она ему в лицо.

В посольстве же тянули и тянули, требуя доказательств ее намерения вернуться домой.

– Работа, квартира, дети – все остается в Москве! – объясняла она консульским. Те понимающе кивали, говорили сочувственные слова – а визы не было.

Да, все же успела…

Раз в неделю кто-нибудь из приятелей возил Беглого на процедуры – придуманные, как все это уже понимали, больше для проформы. На ход же болезни в Володькиной стадии, то есть во всех направлениях пронизанного фатальными нитями метастазов, влиять они почти не могли – разве что слегка замедляли ее неизбежный ход. А врачи бесплатной больницы, куда после двухнедельного нахождения в ней возили Володьку, добросовестно продолжали начатый курс лечения.

«Ёршик» приехал…

Лечения… Эти процедуры стали регулярными после того, как назначенная было полостная операция отменилась. Сказать, что это известие сильно огорчило Володьку, вряд ли можно, он, хоть и ждавший операцию с большой надеждой на то, что болезнь может быть таким образом излечена, все же не мог до конца представить себе – как его принудительно усыпят и потом, спящего, будут полосовать скальпелем, а чьи-то руки будут касаться всего, что составляет внутренности его, Володькиного, живого тела…

Приезд Жени почти совпал во времени с выпиской Рачихина из клиники. В те дни он делил квартирку, состоящую из одной маленькой комнаты, с немного говорящим по-русски арабом-художником. Араб упорно рисовал на огромных холстах космос, картины его никто не покупал. Дом был совсем ветхий, находился в скверном районе города, населенном преимущественно мексиканцами, и Володька оставил его без особого сожаления, хотя жилье здесь обходилось ему в сущие копейки.

От всех дней, что прожил он здесь, по-настоящему остался в его памяти тот, когда Женя, встреченная после самолета кем-то из опекавших Рачихина приятелей, прижимая обеими руками к груди походную сумку, перешагнула порог – и застыла, глядя на него широко раскрытыми глазами.

Первую неделю, пока где-то не нашлась свободная комната, они прожили в доме, поставленном на продажу: она в подвальном этаже, Володька – на диване в гостиной. Рядом! Для него это была удивительная неделя. А Женя? По узкой крутой лестнице Беглый, цепляясь ослабевшими руками за свежекрашенные поручни перил, неслышно спускался к ней – и она, вдруг замечая его, стоящего за спиной, пугалась и цепенела.

Так повторялось по нескольку раз в день. Больше же всего Женя боялась, когда Рачихин дотрагивался до нее – пытаясь не обидеть, она мягко снимала с себя его руку и отодвигалась, а потом проходили медленные часы, пока избавлялась Женя от жуткого ощущения, что он, как вампир, этими настойчивыми касаниями высасывает из нее часть жизненной силы, отбирает ее для себя.

Беглый никогда не оставлял попыток писать – а сейчас, при всей его слабости, притом, что уставал он в первые же минуты, попытки эти стали даже чаще: едва удерживая в пальцах карандаш, он пытался передать разлинованному тетрадному листу тревожащие его сознание неотчетливые образы, непонятные и большей частью почти не имеющие отношения к его собственной жизни, к его нынешнему или прошлому состоянию.

При этом Володька ощущал себя некоей емкостью, сосудом, до краев заполненным правильными и очень нужными людям словами: оставалось только взять их пригоршней и, как костяшки домино, удачно приставить одно к другому – и тогда они соберутся в завершенные страницы текста, содержащего в себе Самую Главную Истину…

Володька старательно, по возможности разборчиво, записывал эти слова. Они же, появившись на бумаге, никак не выстраивались в нужный порядок и были совсем не похожими на те, что он хранил в себе.

Другое дело – что произошло с ним самим – решимости записать у него не было. Поначалу он, вроде бы, отчетливо помнил „Фольксваген”, неуклюже скользящий боком по пологому склону берега к черной в этот час водной глади… и потом вдруг стремительно уходящий в нее – так, будто Куколка, чей едва различимый силуэт только что возник в крохотном дверном окошке, очнувшись, повернула ключ зажигания и изо всей силы выжала педаль газа, стремясь как можно скорее оставить все позади, скорее уйти…

Не записывал этого Володька вовсе не потому, что боялся – чего ему было теперь бояться, не нового же суда! И даже не того, что могут подумать люди, если кому-то из них доведется прочесть эти листки. Случилось с ним такое, чего Володька опасался и в чем не мог признаться даже себе: он переставал понимать, что в представляющейся ему картине гибели Куколки правда, а что стало правдой после того, как он, почти помимо своей воли, нарисовал ее себе такой, какой хотел видеть – во всех подробностях, в больших, чем можно заметить и запомнить из действительно происшедшего.

Сначала придумалось как бы для себя – а могло бы вот так… потом стали рождаться и уточняться в деталях версии для судебного следствия, первого, а затем и второго. И теперь он все откладывал и откладывал – на потом, сам в то же время догадываясь, что потом может и не наступить. Однако стопа исписанных им листков росла, и теперь она заполняла почти целиком объемистую картонную коробку, оставшуюся от принесенного в ней кем-то недельного запаса необходимых Володьке фруктовых соков и кое-какой снеди.

Зато думать у Беглого время было. Возвращаясь мыслями в недавнее прошлое, он почему-то особенно любил представлять себя только что оставившим позади тюремные двери. Лучше всего вспоминались месяцы, предшествующие тому августу, когда надсадный кашель, становившийся почти непрерывным, дал повод Володьки-ному приятелю по кличке Плотник – с которым особенно сблизились они после отсидки Беглого – затащить его к знакомому врачу. Кашель оказался не простой. Сначала, правда, хотели списать его на простуду, потом на туберкулезный очажок. А потом…

Кашель появился вскоре после одной из поездок на север, как они называли отдаленные места Калифорнии, граничащие со штатом Орегон. Ездили они к Краснову, сбежавшему с советского корабля механику, – он поселился там в доме старенькой американки, неподалеку от речки, в которую заходила на нерест белая рыба.

Ах, какие это были поездки! С ящиками копеечного калифорнийского шампанского в багажнике старого, но все еще мощного „Доджа”, взяв с собой девчонок, обычно новеньких приезжих, чьи визиты, в связи с известными послаблениями на их родине, стали почти регулярными, они отправлялись в путь. Двух дней было бы больше чем достаточно, чтобы добраться до места – они ехали неделю, останавливаясь, где приглянется и где меньше людей; предпочтение отдавалось рощам, стоявшим подальше от шумного тракта – там можно было, не боясь постороннего глаза, вволю побузить, покуролесить, пострелять по пустым, а то и полным, бутылкам шампанского.

Девчонки млели: из ружей по шампанскому – это было действительно здорово! И, покоряясь необычности и красивости происходящего с ними, они преисполнялись особыми чувствами к новым своим друзьям, подарившим им здесь такую замечательную жизнь. При этом девчонки оттаивали, незаметно утрачивая нарочито грубые манеры, которыми они привыкли защищать себя, и становились по-женски мягкими и ласковыми.

К приезду гостей у Мишки уже была заготовлена рыба – чаще всего лосось, браконьерски выловленный прямо здесь же, в отроге реки, и затем легко подсоленный и охлажденный.

Такая рыба, возбуждая аппетит и жажду, требовала к себе соответствующего отношения. Поэтому застолья кончались той же бузой, опять стреляли, уже по живым мишеням – то птица крупная полетит, то в кустах мелькнет заяц. А еще, дурачась, залезали на высокие деревья, раскачиваясь на ветках. Вот так однажды Володька и слетел с приличной высоты. Ушибся сильно, но боль в боку вскоре прошла.

Кашель пришел потом, месяц-другой спустя…

* * *

Открытость России принесла и другие неожиданные возможности – стали частыми поездки Володькиных друзей, туда и обратно. Мало кто из них преуспел в Америке. Можно даже сказать – никто: так, перебивались случайными и малоденежными работами. Хотя профессии у кого-то из них были подходящими – строительными, например. Даже был среди них монтажник-верхолаз, имевший все возможности работать постоянно и много.

Нет, больше недели-другой и он нигде не задерживался.

Чего же они так? – нельзя не спросить себя. Не могли другого? Не хотели? Кто знает… А тут – Россия. Свой язык, свои люди и, вроде бы, свои правила.

Володька ехать туда не торопился, но какое-то участие в планах друзей принимал: например, понравилась ему затея с покупкой в российской глубинке уцелевших с послевоенных времен американских мотоциклов „Харлей-Дэвидсон”.