Текст книги "Неприличный диагноз"

Маня же лежала, задумчиво устремив к небу глаза, скрестив на груди руки, и даже не дышала. Все вокруг с удовлетворением отметили ее свежий вид и умиротворенность.

– Ну ведь надо же, как живая.

– Главное, что не мучилась.

– Ммань, ты… чо, ты… чо это уддумала-то, а? – всхлипнул пробившийся наконец сквозь толпу дядя Миша, глотая слезы и едва связывая от волнения слова.

Услышав нетвердый голос супруга, баба Маша вдруг резко дернулась, после чего, втянув носом с невероятной силой и свистом весь кислород, который был в радиусе полукилометра от нее, села.

Придя в себя, она первым делом нашла взглядом дядю Мишу и, ткнув в него оконечностью указательного перста, сказала.

– А ну дыхни, сволочь…

– Ну, все нормально вроде, жить будет, – обрадовался народ и начал потихоньку расходиться.

Дядя Миша, понятно, тоже сначала обрадовался, но, увидев, как засверкал Машин глаз и как напружилась ее грудь, слегка приуныл и на всякий случай отошел подальше, чтобы не получить ненароком по щам.

Баба Маша, войдя в дом, ничего не сказала по поводу наполненного первачом стакана, но зато так пронзительно кашлянула в кулак, что дядя Миша, сделав из тетрадного листа воронку (не выливать же), мигом сцедил то, что, увы, не успел употребить, обратно в бутыль.

– Иди картоху окучивай, супостат, – только и прошипела баба Маша, словно Зевс, испуская взглядом молнии. Но ничего, впрочем, больше от нее и не требовалось.

Ближе к осени, как с нетерпением и ожидалось дядей Мишей, энергетический запал у бабы Маши снова стал сходить на нет.

Потихоньку жизнь возвращалась на круги своя. Сначала во двор из сарая был извлечен мопед, а еще спустя неделю у дяди Миши забрезжил подходящий повод – Успение.

Накануне наступления повода печальная и тишайшая баба Маша по сложившейся традиции покорно отнесла в чулан стандартный праздничный набор – три банки с огурцами, две фляги первача и ведро.

Отнесла и, обессилено прислонившись спиной к двери, скорбно задумалась: «Ох, горька ты, бабья доля. Вот сейчас закатится ее ясно солнышко на три недели кряду в «навигацию», и кто тогда картоху копать будет. Двадцать соток картохи как-никак – это вам не шутки. Потом осень наступит, дожди зарядят, превратив поле в непролазные хляби, пропадет, как пить дать, картоха. А, с другой стороны, что делать-то с ним, что? Вспомнила, смахнув слезу, как ладно было у них в семье совсем еще недавно, пока в бабе Маше присутствовала внутренняя сила, ниспосланная ей небом. Воистину не небесная кара за грехи ее это была, не несчастный случай, это было ее Благословение!»

Раздумья прервал далекий раскат грома, который свидетельствовал о том, что сейчас над деревней начнется очередная грозовая свистопляска.

– Кстааати… а ведь это мысль. Надо только найти место побойчее!

Когда она окончательно решилась, то откопала в сарае среди хламья палку какую-то подлиннее и отправилась навстречу грозовым всполохам.

Бабы соседские, конечно, удерживали, увещевали как могли, у виска крутили. Да куда им.

Пока баба Маша шла заклинать молнии, ее ненаглядный успел приговорить три стакана и, впервые за лето, был на седьмом небе блаженства. Но в самый разгар праздника, как оглашенная, влетела соседка Нюрка и с порога сломала ему процесс наслаждения жизнью.

– Ты вот сидишь тут, ирод, водку пьянствуешь, и по барабану тебе, что Манька твоя на Лимберову пошла, а в руках-то у нее труба медная. Рехнулась бабка совсем. Молнию пошла ловить. А ты давай сиди, супостат, лакай.

Дяди Мишина ладонь сама выпустила стакан и сжалась в кулак.

– Ну я ей задам щас молнию, такую ей молнию задам.

И, напялив картуз, он нетвердой походкой направился на холм.

Дядя Миша и сам, наверное, не осознавал, что им руководило в большей степени в тот момент. То ли страх за свою дурную бабку, то ли опасение сломать перспективу так хорошо складывавшегося застолья, если та все-таки получит свой энергетический допинг.

Как и предполагалось, он нашел ее на самой высокой точке местности. Баба Маша стояла во весь рост, торжественно держа, словно хоругви, его телескопическую удочку. Вокруг нее неистовствовала природа. Небо было разрисовано причудливыми узорами, которые менялись словно в гигантском калейдоскопе и, время от времени падая на землю, взбивали огненные фонтанчики пыли.

– Шагай в избу, дура! – крикнул он бабе Мане, безуспешно стараясь заглушить раскаты грома.

– Сам иди туда.

– Дура.

– От такого и слышу.

– Убьет же! – кричал он ей задыхаясь от порывов встречного ветра.

– Пусть лучше уж так, чем всю оставшуюся жизнь терпеть твои выкрутасы, ирод.

Тут у них прямо над головой полыхнула молния, и над деревней эхом прокатился крик.

– Мишу ударило!

– Машу, что ли? Опять?

– Да нет, Мишу, говорят тебе, Мишу долбануло.

Когда вся деревня сбежалась к месту трагедии, то увидала следующую картину.

Дядя Миша лежал на спине, раскинув руки и широко открыв рот. Из левого уха у него шел сизый дымок. Баба Маша в оцепенении сидела рядом, обхватив двумя руками удочку, и беззвучно шептала слова молитвы.

– Все, амба мужику, – послышалось из рядов.

– Отшумел камыш.

– Отправился вслед за своим мопедом.

Мужики сняли, как по команде, свои картузы, а бабы нестройно завыли в голос.

– И наа когоо тыыы нааас остааавииил?..

Но тут разбуженный бабьим многоголосьем дядя Миша чихнул, неуверенно приподнялся на локтях, после чего, пошарив у себя за ухом, достал тлеющий бычок и жадно затянулся.

– Чо это было, кто скажет, а?

– Жи… живой. Родненький, – зарыдала баба Маня, упав перед ним на колени. – Пойдем, свет мой, я тебя до дому отведу.

Бабы разом прекратив голосить, зашипели:

– Вот ведь ирод, ну ничего ему не делается.

– Дык пьяному море по колено.

А мужики, поняв, что продолжения у шоу не будет, стали потихоньку расходиться.

Придя домой, дядя Миша брезгливо понюхал стакан с сивухой, который поднесла ему на радостях баба Маша, но, вместо того чтобы освежиться, только поморщился и выплеснул его в ведро.

– Ишь ты, гадость какая.

На следующий день он ни свет ни заря поднялся, выдул залпом крынку молока и безо всякого увещевания (баба Маша блаженно улыбалась, досматривая третий сон) пошел копать картоху. А уже в полдень вся деревня, с удивлением разинув рты, смотрела, как словно игрушечная летает в его руках лопата, как летят со свистом в разные стороны комья стерни и прямо на глазах растет у тына груда картофеля. За время своего картофельного марш-броска дядя Миша остановился лишь три раза, чтобы приникнуть губами к бидону с козьим молоком, который ему всякий раз заботливо подавала баба Маша. Через три дня все было кончено, добро было выкопано, рассыпано по мешкам и спущено в погреб.

А еще через неделю дядя Миша поехал на своей «Верховине» за опятами.

Все коты одинаковые

– Вы кота не видели моего? – спросил я у соседки. – Белый кошак, дородный. Третий день где-то пропадает. Хотя с него станется. На неделю уходил бывало. Белый такой, с рыжим галстуком…

Руки мои похлопали по карману, где должна была лежать зажигалка.

– С галстуком? Не, не видела. А ты моего зверя не встречал часом?

– А каков он из себя?

– Да кот как кот. Обыкновенный. Серый такой, мокрый асфальт.

– Нет, не встречал.

– Беда-то какая. Беда!

– И куда делся потаскун этот? – прикуривая сигарету, посетовал я в унисон с причитаниями соседки. – Ну не шельмец разве? Патрулируй улицу теперь, разыскивай его, места себе не находи. А он? А он только, понимаешь, дрыхнет и дрыхнет, когда не у миски, конечно. У мисок то есть. Не напасешься на эту прорву. Ночами шатается не пойми где – аппетит нагуливает, а днем оттягивается. Нет, все это понятно, конечно. Кот – животное ночное, промысловое. Натура у него соответствующая. Мышей ловить должна. Только пользы от моего хищника в этом смысле ноль. Что есть кот, что нет его…

– Точно, – кивнула соседка, – проку от них никакого. У меня такой же бездельник, правда, наоборот.

– Это как так наоборот, любопытно?

– Ночью дрыхнет, а днем шляется. Затемно уже является на крыльцо – «здрасьте кого не видели», трескает в три горла и на печку. А мыши как бегали по антресолям, словно по Питерской, так и носятся.

– Мой, кстати, тоже с печки не слезает.

– Ааа, – обреченно махнула она рукой. – Все коты одинаковые.

– Ну слааава тебе Боже, нашееелся! Вон он мерзавец, – с облегчением указал я соседке на белого откормленного кота, несшегося к нам со стороны магазина. – Поди сюда, поди, дуралей. Мууурзик!

– Да какой же он тебе Мурзик? – расплылась в блаженной улыбке та. – Васька это мой негодный. Вернууулся.

– Погодите, но ваш кот серый вроде, сами ведь говорили.

– Ага, говорила. Просто я его только в темноте и видела. А там все коты серые. Одинаковые. Хочешь сказать, я кота своего не узнаю? Ваааська!

– Мяу…

Кот притормозил возле нас и начал с упоением тереться о ноги соседки.

«Ничего не понимаю. Может, и правда обознался, – подумал я. – Ее это кот. Странно! Вот же он – белый, коротколапый, да и галстук при нем».

– Мурзик, – сказал я ему на всякий случай. – Хочешь сосиску?

– Мяу, – ответил он и прыгнул ко мне на руки.

«Наконец-то, совсем другое дело. Мой это кот. А то – Васька, Васька. Надо же имя плебейское какое. Мурзики мы».

– Васька! – растерянно позвала его соседка.

– Мяу…

– Мурзик!

– Мяу…

– Я тебе дам – мяу, прохиндей!

Из подошедшего автобуса вылезла тучная баба Маша со слободки и, переваливаясь, словно большой противолодочный корабль с боку на бок, медленно направилась к нам.

– Прохиндей проклятый… Ух!

Остановившись возле нашей честной компании, баба Маша перевела дух и погрозила коту толстой сучковатой палкой. В ответ кот забился ко мне поглубже под мышку и перестал дышать.

– Позвольте… чем Мурзик вам так не угодил? – грудью встал я на защиту своего кота.

– Именно! Что тебе Васька-то мой сделал? – обиженно подхватила соседка, делая акцент на слове «мой».

– Да какой же он Васька? – простодушно рассмеялась баба Маша. – Скажете тоже! Маркиз это, соседа моего – инвалида Петровича животное. Белый с галстуком.

– Ну не подлец ли, – посетовала она нам, вытерев краешком платка обильную испарину с красного мясистого лица. – Мурку мою третий раз уже брюхатит. Повадился, вишь ли, к нам шастать – миски Муркины чистить, а еще брюхатить. Ладно хотя б брюхатил только, миски-то трогать к чему? Кормит Петрович его, что ли, плохо? Одна радость только – мышей всех вокруг передушил. Море мышей у нас всегда было. Моя-то краля на дух их не переносит, робеет… Как хорошо все-таки, что нашелся пострел, а то к Петровичу уже скорую вызывали. Маркииизка, пойдем домой?

Кот встрепенулся: – Мяу.

Мне даже обидно стало немного: «Дома своих грызунов пруд пруди, а этот ренегат… Постой-ка, а если данный кот, действительно, не мой вовсе?»

– Вы правы. Пожалуй, не мой кот это, – сказал я бабе Маше, передавая ей зажмурившегося кота. – Мой мышей не ловит.

– И не мой, – добавила соседка. – Забирай. Петровичу не болеть.

На том и расстались. Мы с соседкой пошли своих котов искать. А баба Маша Маркиза Петровичу понесла.

Ближе к обеду где-то Мурзик мой сам домой приволокся. Белый, сдобный, на шее галстук. Ввалился и сразу к мискам.

– Мяу.

Посмотрел я ему пристально в глаза.

– Так это ты был утром с нами или нет? Признавайся, шельма. А может быть, и сейчас не ты это?

– Мяу, – ответил он, бесстыже зыркая на меня своими зенками.

Тут за печкой зашуршало. Ноль внимания.

«Мой кот», – удовлетворенно подумал я и пошел за «Вискасом».

Друг

Как вам кажется, что является тем самым краеугольным камнем, без которого немыслимо хозяйство обыкновенной среднестатистической деревенской дачи? Грядки с петрушкой? Ну это, знаете ли, уж кому как придется. Тогда, может быть, мангал во дворе или 4G на всех двадцати сотках? Не скажу ничего насчет первого (язва), а вот с необходимостью хорошей связи, пожалуй, соглашусь. Хотя бы потому, что когда интернет не ползает, а летает, то можно уже не скрипеть зубами, пылясь в душной воскресной пробище, змеящейся в полуденном мареве по направлению к столице, а лениво подтянуться на работу, к примеру, эдак вечерком во вторник. Или вовсе с неделю там не появляться, решая все насущные вопросы в шезлонге под яблоней. Так что – да – интернет, наверное, это главное.

С единственным, с вашего позволения, уточнением. Когда вдруг наступает осень, со своими разверзнутыми небесными хлябями, неугомонными норд-остами за окном, а также полосками инея на флоксах по утрам, то на роль первой скрипки в дачном оркестре сразу же начинает претендовать печь. Да, да, именно она – простая деревенская кирпичная двухходовка, как это ни удивительно. Данное обстоятельство становится совсем очевидным, когда у нее ни с того ни с сего ослабевает тяга.

Мне моя печь досталась еще от прежних хозяев. Фундаментальная такая конструкция размером где-то с ванную комнату в малогабаритной квартире. Точь-в-точь героиня русской народной сказки про Емелю. Жить на ней можно при желании, причем даже автономно. Вещь! И я никогда раньше не жаловался на свою печь, в отличие от нестабильной сотовой связи. А тут раз – видимость ноль, спазмы, слезы в горле и истерика у кота. Самостоятельные робкие попытки разобраться с проблемой привели еще к большему задымлению.

– Угоришь еще с ней неровен час, тут уже специалист нужен, – мрачно прокашлял я в мокрый платок жене и пошел искать печника.

Казалось бы, найти печника в эпоху тотальной газификации не такая уж простая задача. А хорошего печника – тем более. Но мне неожиданно повезло. Добрые люди подсказали, что совсем недалеко от нас проживает один такой талантливый анахронизм – на все руки мастер. Я, не мешкая, отправился по их наводке в соседнее Лукьяново и еще до обеда привел к себе широко отрекламированного умельца.

Им оказался угрюмый узкоплечий мужичок без определенного возраста, в морском не по размеру бушлате и в очечной оправе, лишенной стекол, зато с красивым русским отчеством Данилыч.

Проигнорировав коврик у дверей, Данилыч-мастер уверенно проследовал в горницу, где недовольно шмыгнул носом.

– Ну показывай давай, чо там у тебя?

После чего, не дожидаясь приглашения, он просунул свое тщедушное тело в пасть печи и в какой-то момент целиком погрузился в ее чрево, так что снаружи оставались только его ступни, обутые в опорки с почти уже отслоившимися подошвами.

– А ну поддай-ка свету сюды, хозяин. Эхма… ееешкииин ты кот… – периодически доносилось наружу из недр кирпичной кладки.

Наконец он выбрался из топки и посмотрел на меня, щуря свои оловянные глаза, слезящиеся от резкого солнечного света.

– Хайло мне твое чо-то не нравится, – изрек он после некоторого раздумья.

«А я будто от твоего в восторге, – тихонько обиделся я. – Ты бы на свое мурло лучше глянул, клоун, прежде чем такие вещи людям порядочным говорить».

– Хайло ни к черту у тебя… – повторил он, глубокомысленно размазывая сажу по щекам. – А задний проход твой и вовсе осыпался от загнетки прям и до вьюшки. Разобрать бы надо его, пробить.

«Ааа, – дошло до меня наконец. – Ну если только в таком, в узком смысле, тогда да, в этом случае, конечно – пробивай».

– Ну и что теперь ждем, товарищ, за чем дело-то стало?

– Пятьдесят тысяч пойдет? – насупился он так, словно бы слышал, как я мысленно называл его клоуном.

Дороговато, конечно, слов нет, но объяснимо. Деревенский жук видит, что перед ним чужак столичный, да еще при деньгах, поэтому-то и не мелочится. Со своего односельчанина, глядишь, и половины б цены не взял. Но, пожалуй, не буду с ним торговаться. Обидится еще, заартачится. Кто знает, какие тараканы у него сидят в голове. А у меня хайло, понимаешь, ни к черту, задний проход осыпался и холода на носу. На все пойдешь тут.

– Аванс? – спросил я у него, прерывая затянувшееся молчание.

– Чо?

– Задаток, спрашиваю, нужен какой?

Тот скривил уж было рот, чтобы назвать сумму, но потом вдруг осекся и произнес сквозь зубы.

– Нее, не надобно. Вот выложу как, работу примешь и отдашь тогда враз.

Ну, как знаешь, думаю. Была бы честь предложена. Мне же только лучше, раз ты у нас принципиальный такой. А то ведь как обычно бывает у них, у шабашников, получил бабки и потом хоть трава не расти. Отделается как-нибудь, и на том слава Богу. А тут мне в кои-то веки попался честный работник. Только хмурый он какой-то, неприветливый и дерет много.

Как бы то ни было, сговорились мы, что за обещанные деньги он переложит часть топки и прилегающий в ней дымоход, а заодно поправит трубу на крыше, которая последнее время стала смотреть не ввысь, как у них это принято, а куда-то на восток, в сторону соседей.

На следующий день он пришел с утра пораньше и сразу же взялся за работу. Трудился Данилыч хоть и с кислой миной на лице, но споро, не отвлекаясь на всякие досужие рассуждения типа «и какой же подлец свод тебе так вывел». К обеду от моей печки осталась примерно половина, зато в центре горницы выросла изрядная груда кирпичей.

«Ну что ж, дело двигается, вроде… тьфу-тьфу. Только не нравится мне то, что он хмурый такой, – не успев толком порадоваться, вернулся я к своим исконным подозрениям. – Вон как, стиснув зубы, пыхтит, остервенело по кирпичам долбает. Мучается, а не творит, лямку бурлацкую тянет будто. Наверное, все потому, что чужой я для него. Был бы из своих, тогда другое дело. И тоску смертную вокруг себя не нагонял бы и, главное, делал б свое дело с душой, а значит, более качественно. Неплохо было б задружиться с ним, сойтись на короткой ноге. Тем более работа сейчас уже ответственная пойдет – кладка. Неплохо-то оно, конечно, неплохо. Только как это сделать – вот в чем вопрос, да еще по-быстрому чтоб».

– Как-как? – спохватившись, ударил я себя по лбу. – А самый проверенный способ в данной местности, самый безотказный. Забыл? Тем более время к обеду как раз.

Через мгновенье я уже стоял перед ним, держа в руках ноль пять «Столичной», и, точно Шурик из «Кавказской Пленницы», изо всех сил барабанил себя указательным пальцем по кадыку.

– Ну что, может, опрокинем по стаканчику – на удачу, чтобы работа спорилась? – задорно подмигнул ему я.

Данилыч, к моему удивлению, не только не подпрыгнул от радости, а, скорее, даже наоборот – поморщился словно от зубной боли.

– Нее, дело сперва … – усердно замотал он головой. – Вот выложу когда, тогда и отметить не грех.

– Уверен, а то давай по маленькой?

– Вот выложу сперва…

– Ну чего ты заладил – выложу да выложу. Правильный какой. Когда выложишь, тогда, само собой, отметим. А сейчас просто за знакомство распишем по соточке, аперитивчик – не более того. Иначе качества не будет.

В конце концов, приложив немало усилий, я все-таки уломал строптивца.

– Хрен с тобой, паря, – сверкнул глазами Данилыч. – Наливай уж, все одно не отвяжешься, вижу… что репей твой.

– То-то же.

По мановению моей руки на столе возникли две стопки, банка шпрот и тарелка с маринованными огурцами.

Как я и предполагал, спустя каких-то полчаса мы с ним стали если не друзьями, то хорошими приятелями. А через час почти братьями.

– Вот ежели тебе печь для готовки, а не токмо для согрева нужна, – рассуждал он, выуживая коричневыми от табака пальцами мясистую шпротину, – тогда тебе русская в самую пору придется. В точь такая ж, как у тебя дурында. В ней и горнило есть, и шесток для посудины вона имеется. А для тепла, паря, и голландка за глаза сгодится. Нынче хозяевы для тепла все боле делают, для тепла, да для красивости. Вот ведь оно как…

Узнал я также по ходу дела и много нового и интересного для себя:

«Воздух, он ведь как сначала идет? Он греет щеку сперва и перекрышу, а потом за порожек тянет в устье, а там уже прямиком через хайло в перетрубье…»

В том числе и полезного:

«Разделка, она, брат, для пожаробезопасности нужна. Иной даже не смотрит на нее. А зря. Через нее все пожары бывают, ну те, которые не по пьяному делу, конечно…»

За дружеской беседой незаметно опустились ранние осенние сумерки и из отверстой печной трубы потянуло холодом.

– Нынче уже не возьмусь – только напорчу, – сказал он мне, собирая в сумку свои инструменты. – Устал я чо-то, глазомер уж не тот. Неа, я могу, конечно. А ну как, ешкин кот, напортачу, а? То-то. И как я потом буду тебе в глаза смотреть, Сань. Верно ж ведь? Мы ж не чужие люди, Сань. Верно?

– Верно, верно, – радостно кивал я, с удовольствием отмечая, что стал для него своим в доску.

– Тогда давай пять, брат. Я тогда знаешь чо? Я завтра приду попозжей чуток. К десяти, Сань, лады? Да не боись, друг, все в лучшем виде сработаю. Тянуть бууудет, дрова из трубы начнут вылетать.

– Даже не сомневаюсь.

– И вот еще чо, чуть не забыл, – сказал он, стоя в дверях и неловко разминая свой картуз. – Ты это, давеча вроде о задатке чо-то там говорил, так, Сань?

– Ну было дело, а чо?

Я сам того не заметил, как перешел на его язык. Не зря говорят, что с кем поведешься.

– Созрел до аванса, хочешь сказать?

– Ну да, – закивал он с облегчением. – Ты мне… это… по дружбе-то по нашей отстегни рубликов эдак десять. Тысяч конечно. Можно и двадцать. А я уж завтра отработаю не на страх. Тяга у тебя в заднем проходе такаая бууудет, что у эроплана реактивного…

Назавтра, как вы уже, наверное, догадались, он не пришел. Ни к десяти не пришел, ни в одиннадцать. А в двенадцать я уже нетерпеливо стучал в окошко его пятистенка. На стук в окно высунулся удрученный бледновато-желтоватый лик с длинной, достававшей аж до носа челкой, выпадавшей из красного домотканого палантина.

– День добрый, сударыня. Тут дело такое… С Данилычем бы переговорить.

– Нельзя никак, – строго ответила челка.

– С чего бы так?

– Не может он говорить потому что. Со вчера, ирод, лыка не вяжет.

– Это как же так получилось-то, – ахнул я, ощутив озноб во всем теле: «Вот тебе и Юрьев день!»

– А вот так и получилося! – запричитала моя собеседница. – Как давеча прикатился откуда-то на бровях, так и тикать до лабаза бегом. Нынче зенки тока успел продрать бесстыжие и шасть сызнова в сельпо. Ладно б еще хоть карман был пустой. Так ведь нет, деньги раздобыл где-то, скотина. Куча грошей, сама видала. Почитай, теперича на месяц, не меньше, закатился. Пока до нитки не пропьется – не угомонится. Ну это ж надо-ть, а? Полгода ведь в завязке, и на тебе…

– Сейчас-то где он хоть, можно поинтересоваться?

Наверное, несмотря на удручающую реальность, глубоко внутри меня еще теплилась робкая надежда. Поэтому мне вдруг захотелось заглянуть Данилычу в глаза, объясниться, устыдить, вразумить по-дружески.

– Да где ж ему быть-то еще, с Манькой со своей лежит в обнимку, поганец…

– Манька – это любовница его, что ли, извините уж за прямоту. Как найти ее, не подскажете?

– Любооовница? – презрительно фыркнула женщина, тряхнув челкой. – Даа кудыы ему… Манька, то корова наша. Любооовница! Нет, ну это ж надо-ть, а? Полгода ж в завязке…

Как бы в подтверждение ее слов из хлева донеслось разухабистое: Из-за ооострова на стрежень…, – которому вторило полное безысходной тоски: – Муууу.

Я все-таки не удержался и, испросив разрешения у хозяйки, проследовал в полумрак скотного двора. Там в яслях на охапке сена с расстегнутыми портами и в бушлате на голый торс полулежало человекообразное существо, в котором я не без труда узнал своего нового друга. Над ним нависала расстроенная коровья морда, которой инородным телом перекрыли доступ к любимым яствам – осоту и люцерне.

– … Мууууу.

– Сааня! – увидев меня, существо радостно замахало одной из конечностей. – Саанек… звиняй, друууг!

Данилыч попробовал было привстать, чтобы обняться со мной, но обессиленно упал в свои ясли и замотал головой. – Тута я слегка того… не в рабочем порядке я чо-то. Но завтра в восемь у тебя. Как штык. Жжеллезно. …Нааа прооостор речной волны…

Данилыч обтер свое красное потное лицо о грустную Манькину морду и, пошарив у себя где-то под боком, достал бутылку.

А что я? Постоял и пошел, невежливо же мешать чужому счастью. Тем более если сам виноват – побрататься решил на свою голову – стратег, блин.

И сейчас вот уж вторую неделю сижу – зубами стучу от холода. Жду, когда дружбан мой лучший налакается.

Благо, что хоть интернет в деревне отвалился и мне завтра придется ехать на работу…