Текст книги "Неприличный диагноз"

Александр Пономарев
Неприличный диагноз

От автора

Заглавия для своих сборников я привык подыскивать среди названий, включенных в них произведений, хоть, признаться, и не всегда остаюсь доволен полученным результатом. А тут название первой же подвернувшейся мне под руку истории так удачно «попало» в суть моего творчества, как порой и специально не придумаешь. Забегая вперед скажу, что рассказы, помещенные в этот и другие мои сборники, вместе с населяющими их героями, весьма отличаются друг от друга по характеру, глубине заложенных в них переживаний, степени комичности и гротеска. Но есть при этом при всем нечто их связывающее, цементирующее. А именно то, что все они так или иначе удобрены сатирой, обнажают пороки и язвы нашего несовершенного общества. Таким образом, почти каждый сюжет, который вы тут встретите (разве что за исключением самой одноименной новеллы) ставит современному человеку, выражаясь фигурально, эдакий нравственный диагноз, и он, как вы понимаете, не всегда оказывается приличным…

Неприличный диагноз

Весна, районная поликлиника, дверь с табличкой «Хирург Клепикова АП». Перед дверью стоит, чуть расставив ступни и неестественно выгнув спину, потенциальная пациентка Хирурга Клепиковой АП – Людочка. Она неловко переминается, ожидая, пока под потолком вспыхнет красная лампочка и пригласит ее вовнутрь. Людочка – это юное, слегка бледноватое, немного длинноносое и в меру веснушчатое создание, которое вот уж третий день мучает одна деликатная проблема – то ли чирей, то ли фурункул, так некстати вскочивший недалеко от ее ног, ну а если быть совсем уж конкретным, то именно в том самом месте, где смыкаются ее аппетитные и упругие полупопия.

В иной раз можно было б так не спешить, а то даже и подождать, пока само рассосется, но тут, как назло, пришла весна. Природа оживает, чувства бередятся, душа, сгруппировавшись под ложечку, чего-то там просит. А с такой неприличной травмой, как у Людочки, стринги под колготы, увы, не наденешь, да и шествовать приходится уже не от бедра, как того требуют обстоятельства, а вразвалочку.

Людочка уже знает, что за дверью принимает очень опытный хирург – Алевтина Петровна. У нее золотые руки и невероятно волшебная аура, даже несмотря на ее преклонные годы. Ибо навык у Алевтины Петровны еще той, советской 999 пробы. Он позволяет ей безо всяких томографий ставить диагноз и так же ловко решать обнаруженную проблему, орудуя исключительно скальпелем и зеленкой. Сейчас она Людочку осмотрит, после чего, глядишь, голыми руками ей прыщ и выдавит. Как прищурится своим подслеповатым глазом, как дунет, плюнет, так все там у Людмилы сразу, словно на собаке, затянется.

Наконец Людочка толкает дверь и … «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»

Ее челюсть медленно опускается на вздымающуюся грудь.

Потому что перед ней за большим канцелярским столом сидит вовсе не маленькая бодрая старушка-хирургичка.

– А где Алевтина Петровна, простите?

Людочка смущенно отводит взгляд от ухоженного молодцеватого господина интеллигентной кавказской наружности, одетого в белый халат и такого же цвета шапочку.

– Бабуся-то. Так это… я за нее сегодня, – говорит врач и смотрит на Людочку с искренним интересом, с медицинским, само собой разумеется.

– Вы? – потеряно переспрашивает Людочка и невольно пятится. «Вот так незадача, – думает она. – Мужиков нам тут еще не хватало».

– Вы?

– Я!!! – гордо отвечает хозяин кабинета и поправляет шапку. – Алевтина же Петровна к родственникам уехала в Калугу, Масленицу праздновать широкую, ну и упросила меня поблюсти ее место с недельку. – Да вы присаживайтесь, лапушка, в ногах правды нет, даже в обворожительных таких.

Доктор с необыкновенной прытью срывается с насиженного места и, галантно взяв девушку под локоток, усаживает ее на стул рядом с собой, предварительно смахнув с него невидимую пылинку.

«Впрочем, мужчина-хирург – это все-таки в первую очередь – хирург, а потом уже только – мужчина, – успокаивает себя Людочка, – В хирургическом смысле мужчина – это всего лишь сильные уверенные руки, железные нервы и отменный глазомер…»

Услужливое воображение некстати живо рисует ей картину, как этот симпатичный и деликатный хирург берет в свои уверенные и натруженные руки медицинское зеркальце и… От этой мысли она невольно вздрагивает и краснеет. Отчего ее личико становится если не прекрасным, то вполне себе привлекательным, а все, что ниже плеч, у нее и без того первый сорт. Доктор, похоже, данный интересный факт тоже не пропускает мимо своих прищуренных кошачьих глаз.

– Ну и на что, дорогуша, жалуемся? – сокрушается он, разводя руками. – Неужели у такой цветущей, как молодой гранат, красавицы может что-то там болеть? Ай-яй-яй. Ни в жизнь, ни за что не поверю. Ведь такой персик же, такой, ах, бутон!

Доктор вертит хвостом, с Людмилы глаз не сводит, обращаясь к ней исключительно уменьшительно-ласкательно: солнышко, ангелочек, ласточка. Со стороны может даже показаться, что он самозабвенно предается кобелированию. Впрочем, не исключено, что безо всякой задней мысли, а так, по старой доброй джигитской традиции. Весна ж как-никак на дворе. От такого внимательного отношения Людочка еще более хорошеет, взгляд ее слегка затуманивается.

 
Ты – цветок, чьи лепестки горят,
Я вдали вдыхаю аромат.
Но шипы между тобой и мной:
Не сорвать мне розы неземной,
 

– как сквозь пелену доносятся до нее строки великого Ерзнкаци.

«И что я ему скажу сейчас? – лихорадочно думает она, глядя на это пиршество возвышенных чувств. – А теперь, доктор, потрудитесь-ка заглянуть ко мне в о-пу, пожалуйста?… Ух! И тогда… тогда весь романтизм ситуации, весь ее поэтический флер, словно дым, растворится в житейской прозе моего диагноза».

Она мрачно представляет себе, как в ответ врач теребит свой толстый и синеватый, точно баклажан, нос, потом смотрит на нее с презрительным состраданием, а после завершения процедуры, едва успев закрыть за ней дверь, брезгливо морщась, еще раз контрольно моет руки.

«…Ужас…ужас…ужас…»

– Так что же у нас болит, лепесточек души моей?

– Ничего… ничего не болит, – закашлявшись, рапортует красавица и поспешно добавляет на всякий случай: – Горло вот только першит что-то.

– Так это вам тогда не ко мне, душа-джан, тут вам к лору надо, – разочарованно говорит доктор, тиская в растерянных руках карандаш. – Он на третьем этаже принимает как раз.

– Значит, я… я пойду тогда… к лору.

– Неужели вот так сразу и пойдете?

 
…Что же по примеру всех владык
От раба ты отвращаешь лик?
 

– печально декламирует доктор и добавляет, галантно выгибая спину: – Тогда разрешите мне вас проводить хоть. А-то там наверняка уж очередь собралась.

«Ну уж нет, только не это!!!»

– Извините, но я сама как-нибудь справлюсь…

И вот Людочка одиноко и гордо ковыляет по коридору в сторону выхода из поликлиники. Хоть и слегка в раскорячку передвигается, но зато вся такая непорочная, такая нескомпрометированная, такая желанная вся. Семенит и думает, что неделя – это еще не беда, что уж семь-то дней она как-нибудь не спеша, по-простому, перекантуется, а потом, с Масленицы наконец, подтянется Алевтина Петровна и непременно наколдует в Людочкином причинном месте что-нибудь такое-эдакое своими волшебными и искусными руками…

Глупый скворец

Возвращаясь с работы я, по сложившейся за лето доброй традиции, отыскал свободную лавочку, одну из тех, что стояли в сквере на берегу пруда, спрятавшегося от глаз праздных горожан за фалангами высокого рогоза, и, блаженно на ней развалившись, вытряхнул из пачки последнюю сигарету.

Теперь можно перевести дух, помечтать, укрывшись в тени ветвей старых каштанов от назойливых лучей слабеющего, но все пока еще не слишком любезного августовского солнца. Несмотря на сложный рабочий день, на душе у меня было тихо и благостно. Не в последнюю очередь потому, что сегодня вечером мне предстояло мероприятие, наполненное пивом, креветками и добрыми воспоминаниями.

Мой мечтательный покой нарушила шустрая стайка скворцов, сновавших по местами жухлой, выбритой чуть ли не до корней траве, в поисках чем бы таким себя побаловать. От их мельтешения, словно от ряби на воде, ломило в глазах.

Среди этой беспокойной группки выделялся один рослый и надменный птах, единственный, пожалуй, кто не принимал участия в этой всеобщей толкотне.

Он, словно на троне, восседал на мятой сигаретной пачке с изображенными на ней коронами и, высокомерно глазея по сторонам, мерзко орал. Рядом с ним, смешно подпрыгивая на своих тонких лапках, суетилась парочка пернатых помельче. Те, едва заслышав его требовательный ор, со всех лап прыгали к пачке, где вручали здоровяку свою добычу – то гусеницу, то жука, то бабочку, с поклоном вкладывая дань в его широко разверзнутый клюв.

«Странно, – подумал я. – Вокруг самого бездельника столько всякой снеди, только клювом успевай щелкать, а он даже смотреть на нее не желает, обратив все свое внимание на добытчиков. С другой стороны, зачем ему утруждаться, если рядом есть тот, кто сделает это за него. Тем более холопы и сами не против спину гнуть. Интересно почему? Неужели только потому, что прожорливый детина намного их больше и сильней? Да, наверное, так и оно есть, этот напыщенный птах – их птичий король».

Однако, присмотревшись повнимательней, я понял, что странный скворец – это всего лишь птенец первогодок. Старше и больше своих соплеменников он выглядел исключительно за счет не сошедшего младенческого подпушка, который украшал его грудь и голову, а та пара пичуг, что доставляла ему еду, судя по всему, его глубоко несчастные родители.

«Какие же все-таки глупые создания – эти скворцы, – продолжил рассуждать я. – Были бы не дураки, давно б уже дали пинка своему бессовестному отпрыску, отправив его в свободный полет. На крыле стоит, на скворчих вовсю, наверное, пялится. Что еще надо? Пора бы и честь знать. Сам должен теперь о себе заботиться, а по-хорошему, и о родителях еще иногда вспоминать. Вместо того он, видишь ли, сидит тут, распушившись, со спесью во взоре и орет благим матом. А эти слюнтяи бесхребетные, размазни юродивые посадили себе паразита на шею и тащат свой багаж, как ценный груз».

Около меня топтался один из родичей «кронпринца», судя по его затравленному и измученному виду – папаша.

– Дурак ты, скворец, – начал отчитывать его я. – Пользуют тебя в пух и перья, а ты и рад стараться. Ты, дурень, собой давай занимайся лучше, а то вон дошел как уже…

Может быть, я бы ему еще чего-нибудь такое сказал, более веское, но тут во внутреннем кармане у меня звякнуло и затрепетало.

На моем телефоне определился номер дочери. Я сначала было не поверил своим глазам и даже протер экран. Даже не знаю, что бы заставило ее саму мне набрать, что-нибудь сверхъестественное только. Чудо? Но до Рождества еще далеко. Ну, даже не знаю тогда.

С тех пор как она вышла замуж и стала жить отдельно (мы с новой родней благоразумно скинулись молодым на новостройку), у нас с ней хоть и установились ровные дипломатические отношения, но секретная душевная ниточка, связывавшая дочь со отцом, если и не оборвалась, то затерялась среди множества новых ее связей. Не зря ж люди говорят: «Выданная дочь – отрезанный ломоть».

– Впрочем, это еще как посмотреть, – ударил себя по лбу я и громко рассмеялся.

Рассмеялся потому, что неожиданно понял наиболее вероятную причину ее звонка. Жена второй день, как в отъезде (а из нас двоих она по большей части кружилась вокруг молодых, создавая им, по ее мнению, достойные условия). Но я-то ведь остался! Так что, если хорошо разобраться, ничего удивительного не произошло. В тот момент, когда самолет с Любашей оторвался от ВПП Шереметьево и понес ее к родственникам в Клайпеду, отметка «Бюро добрых услуг» в телефоне дочери естественным образом перекочевала на мой номер.

– У тебя сегодня нет, случаем, планов на вечер, па? – без прелюдий уточнила она, превратив мое предположение о «Бюро услуг» из вероятного в гарантированное.

– Были бы вообще-то, – неуверенно начал я, интуитивно поставив глагол «есть, а ты как думала» в условное наклонение. – С дядей Игорьком в кои-то веки договорились бы вокруг пары-тройки бутылочек пива организоваться, посудачить по-стариковски.

– Аааа, понятно. С Машкой готовься дежурить в таком случае. К семи, значит, ждем. Не опаздывай.

– К семи? – упав духом, переспросил я, не совсем понятно, на что рассчитывая. – А сама-то куда собралась, если не секрет?

– Сначала на шейпинг сгоняю, а оттуда к Маринке, отмечать ее расставание с неудачником Эдиком. Давно ей надо было решиться уже. А то вон самому тридцать скоро, на погонах же – не пойми что, треугольник какой-то маленький.

– Треугольник?

– Созвездие такое в северном полушарии.

– Ааа… вот, значит, оно как? Ну тогда – да, в таком случае это, конечно, причина.

Не оставляя надежды встретиться с Игорьком, я все-таки вернул разговор в нужное русло.

– Слушай, а Димитрий твой, спрашивается, на кой? Неужели так занят, что с собственной дочерью вечерок посидеть не в состоянии?

– Зааанят? И он еще спрашивает. Димочка как с прошлого вечера заперся у себя в комнате, так даже пописать еще не выходил, настолько он занят. Премьерную игрушку с пацанами тестирует по сети, да будет тебе известно. Какая-то битва с танками там у них. Сама не пробовала, но, наверное, что-то жутко интересное. Ну так ты придешь или как?

– Приду, конечно, куда ж я денусь, – обреченно сказал я, не удержавшись при этом от удовольствия хотя бы съязвить: – Мне ж единственному из нас из всех делать нечего.

Но дочь не поняла намек или, что скорее всего, согласилась с моим утверждением.

– Вот и ладненько, – затарахтела она. – С внучкой со своей попестуешься, а заодно и пропылесосишь, в ванне кран тоже течет. На ужин Машке, значит, пудинг с курагой подашь, ее любимый. Запомнил? Только вот в холодильнике, извини, Мамай прошелся. Поэтому сначала заскочи в «Пятерку», закупись по полной. И пива, пива Димке взять не забудь, шесть бутылок. Но только пшеничное, он немецкое только пьет. У тебя деньги-то хоть есть вообще?

– Есть, конечно… так что ты, дочь, в голову не бери, сам разберусь…

– Это очень хорошо, что есть, – обрадовалась она. – Будет из чего нам подкинуть. А-то у Димули на «Ленд Крузере» лобовуха треснула, представляешь, на щебенке дурень на спор разогнался, а его родичи – паразиты – со своим месячным взносом не спешат. Только прошу тебя, давай не так, как в прошлый раз.

– А что было не так в прошлый раз, интересно?

– Забыл разве, сколько ты оставил Димочке на новую резину?

– Тысяч сорок вроде.

– Хочешь сказать, что ты не в курсе, сколько стоит поменять резину на «Крузаке»? – в голосе дочери слышалась обида то ли на меня, то ли на порядок цен на летнюю резину.

– Не знаю, детка. Знаю только, сколько стоит поменять ее на моей старушке «Реношке». Из этих соображений, собственно, и исходил.

– И на нашей примерно столько же, но только в три раза больше. Дима, к слову, был тобой сильно недоволен.

Я аж присвистнул от удивления.

– Дима? Недоволен? А твой муж не думал, ну так, чисто теоретически, что ему можно было бы самому, к примеру, попробовать поработать? – с осторожным сарказмом спросил я. – Четверть века как-никак за плечами уже. И самому заработать себе на жизнь ровно столько, сколько необходимо ему для полного удовлетворения.

– Ты это серьезно сейчас, па, да? – грудью бросилась защищать мужнину честь дочь. – Пять дней в неделю, по восемь часов заниматься не пойми чем. И это не считая дороги. Работа унижает человека, превращает в раба, низводит до состояния тяглового скота. Неужели так трудно понять?

– Да ну? А поднимает с колен тогда что?

– Как что? – удивилась она моей беспробудной тупости. – Самореализация, стремление к прекрасному, личностный рост, да много чего. И вообще, чтоб ты знал, жизнь дается человеку один раз всего…

– И надо ее прожить так, чтобы не было потом стыдно… – машинально пробормотал я, вспомнив одну крылатую фразу, прилетевшую ко мне откуда-то очень издалека, из моей бурной комсомольской юности, наверное.

– За что? – не поняла дочь.

– За бесцельно прожитые годы, разумеется.

– Вот именно. Чтобы стыдно не было. А работают пусть всякие лохи и бездельники, которым заняться больше нечем…

Однако. Мое неудовольствие вернулась ко мне от дочери с процентами.

«Интересно, я лох или бездельник в ее понимании? – мелькнула у меня шальная мысль. Но уточнять я не стал.

Да и поздно было разбираться, поскольку дочь, решив, очевидно, что сказала мне все самое важное, не прощаясь, покинула эфир.

И тут я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд.

Обернувшись, я увидел скворца-папашу, который, держа в клюве большую бабочку-шоколадницу, с интересом наблюдал за моим разговором.

Скворец, как мне показалось, смотрел на меня с пониманием и где-то даже с сочувствием.

Мне вдруг стало стыдно, что каких-то пять минут назад я был не самого высокого мнения насчет его умственных способностей.

– Куда деваться, – сказал я ему, смущенно поправляя галстук. – Родительский инстинкт является одной из наиболее мощных врожденных программ у разумных биологических существ. Так-то вот, старик. И еще. Ты это… забудь все, что я тут тебе наговорил пять минут назад. Ладно?

Скворец печально кивнул и поскакал к своему прожорливому и нахальному чаду.

А я к своему…

Благословение бабы Маши

В каждой местности, в том числе и сельской, должны быть местные достопримечательности. Например, если одна деревня славится своими пуховыми платками, то другая обязательно будет родиной великого поэта. Где-то урождаются подосиновики величиной с покрышку для Москвича, а где-то даже летом идет снег.

А вот деревня Лукашкино знаменита тем, что над ней висит вечный грозовой фронт. Грозовая активность здесь не хуже, чем в пресловутом месте впадения реки Кататумбо в озеро Маракайбо. Грозы в Лукашкино возникают регулярно, причем на любой, если так можно выразиться, вкус и манер. Заряды бьют по деревне, когда небо обложено тучами, долбят порой и среди ясного неба, по сухому поджигая дорожную, смешанную с одуванчиковым пухом пыль, что, воспламеняясь, извивается, точно десятки огромных гадюк в брачный период. Небесное электричество обрушивает свой гнев на головы селян чуть ли не круглый год без перерыва на сон и обед, а также на послеобеденный сон. Тут тебе и шаровые заряды, что вылетают из телевизора и потом улетают в розетку, и горизонтальные всполохи, которыми тучи яростно обмениваются между собой, и ленточные, бьющие по тебе дуплетом. Местные поговаривают, что встречались даже бисерные, правда, никто толком не знает, что это такое.

Думали сначала, что по Лукашкино некая аномалия магнитная проходит. Но какая, к лешему, аномалия, когда тут железа отродясь не бывало, а даже если и было что-то, то местные мужики в пункт приема сырья давно уже отнесли.

Приезжала было даже научная экспедиция, все обнюхала, измерила и наконец вынесла вердикт: «Не по нашей части проблема, чертовщина какая-то», – с тем и уехала. Тогда на сельском сходе порешили, что согрешил кто-то сильно из местных в древности. По этому поводу батюшка по имени Митрофан отслужил водосвятный молебен и совершил крестный ход вокруг самой высокой точки Лукашкино – Либеровой горы, которая исторически считалась в Лукашкино центром притяжения молниеносных и бесовских сил.

Но все тем не менее осталось по-прежнему. Хотя не совсем, шаровые молнии вроде бы на нет сошли. А вот обычные стали даже назойливей и злее.

Вот с одной из таких гроз и началась эта история, героями которой, точнее, даже местной притчей во языцех, стали баба Маша с двадцатью сотками сортовой картошки и ее муж – дядя Миша с мопедом «Верховина». Впрочем, картошка и мопед к существу данной истории имеют исключительно второстепенное, опосредованное отношение.

Однако, давайте обо всем по порядку.

Бабе Маше на момент, когда в Лукашкино развернулись драматические события, о которых я хотел бы поведать, исполнилось уже шестьдесят с лишком. Несмотря на свои достойные годы, она сохранила следы простой, негромкой русской красоты – ладно сбитая, груболицая, обрамленная русыми, без единой сединки волосами, она плыла по улице и улыбалась миру своими ямочками на не потерявших молочную спелость щеках.

Под стать своей внешности была она богата каким-то внутренним смиренным благообразием, благолепием. Кроткая, работящая, покладистая. Не жена, а червонное золото.

Как бы в противовес своей бабке, мужик ее – дядя Миша – внешность имел заурядную – мозглявую, а нрав вздорный, склочный и где-то даже сволочной. И красоту души своей супруги если и ценил, то далеко не на первом месте, потому, что в первую очередь он уважал качество деревенского самогона, настоянного на еловых шишках, которым, к слову, тоже славилась щедрое на разных умельцев Лукашкино. Да так ценил, что дегустации его порой продолжались по паре недель кряду. Покладистая баба Маша смиренно ставила в чулан, куда он уходил в «навигацию», две огромные фляги самогона и три банки соленых огурцов, оставляла ведро для помоев и вешала снаружи большой амбарный замок. На тот случай, если «окаянному кровопивцу» вздумается побуянить.

А еще дядя Миша был изрядный лоботряс. Понятно, что лбом он тряс только тогда, когда с ним не приключались описанные выше обстоятельства, которые, впрочем, в деревнях происходят почти с каждым первым мужиком, ну разве кроме совсем уж болезных или праведных.

Таким образом, из всего известного нам о дяде Мише можно сделать нехитрый вывод, что баба Маша находилась в списке его приоритетов где-то на третьем почетном месте.

Впрочем, нет – даже на четвертом. Потому что была у дяди Миши еще одна слабость. В трезвое время жизни дядя Миша любил возиться со своим мопедом «Верховина», который перманентно находился у него в ремонте.

– Магнето есть у кого ненужное, не знаешь, а? – спрашивал он время от времени каждого встречного. – А то мое искру чо-то не дает. Вот поставлю новое магнето и на рыбалку на нем махну. На днях, наверное, поеду.

Понятно, что магнето в данном случае – это понятие собирательное. В зависимости от текущей потребности вместо магнето вполне могла быть головка цилиндра, ведущая шестерня или какая-нибудь храповая муфта.

А «на днях», оказавшись в компании селян, он снова бросал свой клич: – Ребят, может, у кого тросик газа завалялся лишний, а то у меня что-то лопнул? В райцентр на днях задумал ехать, а тут трос, итить его, возьми да и лопни.

Но никто так никогда и не видел дядю Мишу верхом на «Верховине», ни «на днях», ни «после дождичка в четверг», ни даже после «морковного заговенья» потому, что, несмотря на все его усилия, чудо-техника самостоятельно с места трогаться отказывалась. Но дядя Миша, беззаветно влюбленный в свой мопед, все равно не отчаивался и верил, что в один прекрасный день он оседлает верного коня, потом включит третью скорость и, дав полный газ, рванет на нем по утопающей среди подсолнухов проселочной дороге, в светлые заоблачные дали.

В свободное же от дегустаций и ремонта мопеда время он (куда деваться – не потопаешь, не полопаешь) помогал бабе Маше по хозяйству. Правда, той для этого приходилось проявлять чудеса терпения и дипломатии.

– Самый ядреный самогон, говорят, из картошки получается, – начинала она издалека, усаживаясь на любимого конька дяди Миши.

– Это точно, из Жуковского раннего выходит первый сорт, – охотно подхватывал тему дядя Миша. – Из Луговского тоже знатный продукт получается, только перегонять три раза надо.

– А чем тебе синеглазка не нравится? – развивала интригу баба Маша и потихоньку переводила разговор в нужное русло. – У нас в погребе шесть мешков такой лежит как раз. Доставать надо и сажать.

– Завтра достанем.

– Сегодня бы надо, – настаивала она. – А завтра уже сажать. Иначе хрен тебе по осени будет без редьки, а не самогон.

– Верно, Маня, – соглашался он. – Дело нужное. Завтра, значит, и достану. Прорастет покуда, а на той неделе посадим. Сейчас же, пожалуй, грамм двести того, что из Жуковского получилось, жахну. Разохотила ты меня. Нашарь-ка мне поллитровочку, не в службу.

– Тьфу ты, леший, – тихонько стонала баба Маши и, надев опорки, лезла в погреб за самогоном.

Где-то неделю спустя после того приснопамятного разговора баба Маша сидела на лавочке в палисаднике и, прислонив к уху переносной радиоприемник «Маяк», норовила поймать прогноз погоды. Сейчас для нее это было вполне актуальным занятием, ибо вокруг Лукашкино плотной стеной сразу со всех четырех сторон света сгущались свинцовые тучи.

– Третий день громыхает, – скорбела она. – Льет и льет, а пора бы уже за посадку картохи приниматься. Хотя будет тут тебе посадка, когда изверг уж какой день в чулане пятый угол ищет.

За своими горькими мыслями баба Маша не заметила, как где-то совсем рядом сильно вспыхнуло, после чего земля под ее ногами вздрогнула и через мгновенье уже оказалась у нее над головой. Этот гравитационный эффект объяснялся тем, что искомый прогноз, можно сказать, сам прилетел ей в голову.

Не успела баба Маня упасть, как по деревне пронеслось зловещее: – Машу ударило!

Все соседи оторвались от своих дел и что было сил припустили к дому бабы Маши оказывать ей первую помощь или наоборот – сказать последнее прости, в зависимости от ее потребности.

Когда прибежали, то увидели лежащую ничком бабу Машу, держащую в руках «Маяк», из динамика которого доносилось: «В окрестностях деревни Лукашкино в течение дня сохранится ясная солнечная погода, ветер слабый до умеренного, относительная влажность…»

– Эй, сделайте что-нибудь уж, люди! – раздались вокруг тела нестройные голоса.

– Что сделать-то?

– Ну искусственное дыхание хотя б…

– Ага, щас сделаю я ей дыхание, а она как даст разряд+ и у меня самого дыхание остановится. В ней поди вольт тысяч десять эдак щас. Как в скате морском.

– Верно, не по технике безопасности это…

– А что тогда по технике?

– Да пес ее знает.

– Точно, ну ее к лешему, к ней и подходить-то страшно. Вот специалисты приедут…

– Люди, вы люди или кто?..

– Нельзя, не по-людски это, все равно надо делать что-то.

– Вот и делай сама…

По итогам дебатов большинством голосов решили, что все-таки вместо первой помощи более подобающе будет сказать ей последнее прости, потому как это есть самое разумное и естественное, что можно сделать в данной ситуации.

– Прости нас, Маша!

– Не поминай лихом!

Бабы захлюпали, мужики потянулись за папиросами.

За этим и застал их дядя Миша, который появился чуть спустя, потому как с замком амбарным заминка вышла.

Несмотря на то, что не совсем твердо держался на ногах, он довольно резво кинулся к своей бабке, забыв про всякую технику безопасности.

– Маня, Маняша, да что это такое, а, – бормотал он, держа ее за голову.

– Не убереееег!

Скупая пьяная мужская слеза оросила нос покойницы. От падения на лицо капли практически неразбавленного спирта новопреставленная поморщилась, открыла один глаз, потом второй. По толпе прокатился вздох облегчения.

– Жива!

– Шевелится вроде…

– Господи Иисусе!

Дядя Миша, несмотря на свой сволочной характер, тоже растрогался.

– Ма… – решил он сказать ей что-то теплое, душевое, сообразное ситуации.

Однако дяди Мишина супруга почему-то не была настроена сентиментально. Вместо того чтобы раскрыть ему свои объятия, она от души хрястнула его по морде.

– …Ша…

– Надрался, ирод, людей бы постыдился, скотина.

– Ма-ня, ну ты чо в самом деле. Я ж законно…

– Марш в дом, сволочь ты эдакая, там договорим!

И опять – бац ему в сопатку, да так, что у дяди Миши чуть голова не отлетела.

Данная метаморфоза, произошедшая с кроткой и покорной женщиной, судя по всему, объяснялась тем, что организм бабы Мани в одночасье принял просто атомный заряд атмосферной энергии. Хоть аккумуляторы теперь от нее заряжай. Глаз у нее засверкал, спина распрямилась, даже брыли на щеках разгладились И вообще помолодела баба лет на десять, посвежела, заискрилась вся. А самое главное то, что деловая стала, энергичная, в руках все горит и пляшет.

Вернувшись домой, она первым делом помыла посуду, потом переколола дрова, затем переворошила сено и поставила на место покосившийся плетень. За остаток дня много еще чего всякого полезного по дому сотворила. А ночью даже на чердаке разобралась.

И, что немаловажно, дядя Миша стал ее слегка побаиваться. Не бояться, конечно – нет. Все-таки характер у нее сохранился в целом добрый и незлобивый. А так – опасаться, ну мало ли, как бы не вышло чего. И в меру сил (за бабой Машей кто нынче угонится) стал тоже суетиться по хозяйству. В общем, работа на подворье у бабы Маши закипела.

– А ну-ка, Минька, ноги в руки и дуй в погреб за посевной картохой, – слышали соседи, как она дает мужу разнарядку с утра.

– Айн момент, Манечка.

– Пусть покуда в тепле полежит, оживет. На той неделе сажать уже будем. А сегодня яблони надо бы побелить.

– Не извольте уже сомневаться.

– И коз вывести на выпас не забудь…

Само собой никакой речи о чулане и быть не могло. Даже больше. В хлопотах по хозяйству дядя Миша забыл про «святая святых» – свой мопед.

Но ничего не бывает вечно под луной. Со временем энергетический эффект от биологической добавки у бабы Маши стал спадать. Она все чаще присаживалась на лавочку, чтобы перевести дух, и все реже отдавала по утрам лоботрясу ценные распоряжения. На радость дяде Мише к ней потихоньку возвращалась ее привычная меланхолия и сонная апатия, и поэтому он, осмелев, все чаще стал бросать свой взгляд в сторону чулана.

Возможно, все бы так и сошло на нет, когда б в июне снова не разразилась гроза. Баба Маня в этот момент как раз раскатывала на кухне тесто для пельменей. Дядя Миша же, поменяв цепь на мопеде, обнаглел настолько, что собрался достойно отметить это событие, в связи с чем достал из погреба бутыль самогона. Перед тем как приступить к трапезе, он опасливо оглянулся на свою бабку, но та только скорбно свела плечи и тяжело вздохнула:

– Ну что с тобой поделать, с иродом.

Дядя Миша понял ее взгляд правильно и, плеснув себе сотку, довольно крякнув, понес ее ко рту.

Но в момент, когда его губы уже были готовы слиться воедино со стенками стакана, в окно ударил мощный порыв ветра, захлопнув форточку, в которую уже через секунду забарабанили крупные градины.

– Ой, батюшки, так у меня ж куры гуляют, поубивает же, – спохватилась баба Маня и, наспех вытерев о передник руки, побежала спасать несчастную птицу. Не успела она выскочить во двор, как раздался треск, словно рухнула старая огромная ветла у сарая, а сразу же за ним послышался истошный бабий визг.

– Машу ударило!

Как и в прошлый раз, подле бабы Мани достаточно быстро собралась толпа, гадая, насколько роковой могла оказаться для нее встреча с Перуном на этот раз.