Текст книги "Пути, которые мы избираем"

Школьный учитель

Снова встретились ученый и его помощник. Их беседа затянулась надолго, но ко временным связям кровеносной системы разговор не имел отношения. Профессор счел своим долгом отметить трудолюбие и старания Рогова, поздравил его с успехом и заодно – с окончанием педагогического института. Похвально, что он выбрал темой для дипломной работы опыты, проведенные в физиологической лаборатории. Превосходное начало для будущего физиолога. Не всякий мог бы похвалиться такой удачей на школьной скамье.

– Я надеюсь, Константин Михайлович, – после некоторой паузы сказал бывший студент, – что вы позволите мне продолжать наши исследования.

На эту скромную просьбу Быков поспешил ответить согласием. Конечно, позволит, какой странный вопрос! Им предстоит еще серьезно потрудиться, работы хватит на целую жизнь.

– У меня не будет возможности уделять много времени физиологии, – смущенно заметил помощник: – я стал педагогом и на днях приступаю к занятиям.

Какое странное решение! Он будет школьным учителем, а как же с физиологией, с опытами на кровеносной системе?

Рогов, кажется, проявлял к ним большой интерес, радовался и был счастлив малейшей удачей. Кто мог подумать, что его увлечение так скоро пройдет! Принял решение и даже не предупредил! Хорош помощник, нечего сказать! Тратишь время, трудишься, терпишь упрямство человека, а он, оказывается, Преследует какие-то непонятные цели…

Верный своей манере держаться тем деликатнее, чем сильнее обида, нанесенная ему, ученый сказал:

– Жаль, что вы покидаете нас. Мы не смеем вас, конечно, удерживать. Всякий знает, что нелюбимая специальность делает человека несчастным. И все-таки очень и очень жаль.

Рогова это растрогало. Ученый коснулся чувствительнейшей стороны его души, разгадал сокровенные думы. Подобная чуткость одинаково заслуживает признательности и доверия.

– Я никогда и не помышлял вас покидать, – сказал он. – Ваши занятия меня очень увлекли. Я полюбил физиологию и с болью в душе вынужден стать педагогом… На это есть свои причины.

Простодушное признание помощника не оставило профессора в долгу. Он кивком головы подтвердил свое согласие с его убеждениями. Склонный сейчас больше слушать, чем говорить, ученый меланхолично заметил:

– Профессия учителя – почетное занятие, я отлично вас понимаю.

– Меня вывел в люди мой школьный учитель, – продолжал растроганный молодой человек. – Звали его, помню, Василий Гаврилович… Когда я в 1916 году окончил сельскую школу, он, прощаясь, сказал мне: «Вам надо учиться. Отправляйтесь в Петроград и поступайте в Земскую учительскую школу. Вас обеспечат там всем, вплоть до книги и тетради. Через несколько лет вы выйдете оттуда учителем. Я в этой школе когда-то учился, хочу, чтобы и вы окончили ее».

Рогов умолк и задумался. В эту минуту он был мыслями далек от лаборатории: лицо его, вдохновленное воспоминаниями, показалось Быкову мужественным и непреклонным.

– Василий Гаврилович, – продолжал Рогов, – привил мне любовь к естественным наукам. Он взял с меня слово, что я буду учителем, и я искренне мечтал стать таким, как он…

– От вас теперь зависит осуществить свою мечту, – неопределенно заметил профессор.

– Не совсем, Константин Михайлович, не совсем… Я увлекся физиологией, горячо полюбил ее, и мне будет нелегко с ней расставаться. Поэтому я и просил разрешения некоторое время поработать у вас…

Искренность помощника не могла не тронуть ученого. Он сам был учителем и не мог не понять своего ученика. «Этот юноша, – подумал Быков, – хочет сочетать педагогику с физиологией. Что ж, дадим ему экспериментировать, посмотрим, какой из этого выйдет толк. Может, впрочем, получиться и недурной гибрид…»

Жизнь Рогова весьма усложнилась: он писал дипломное сочинение, преподавал естествознание в школе и продолжал свои опыты в институте. С некоторых пор сюда стали приходить его ученики – молодые друзья с алыми галстуками. Они приезжали на Мойку с Петроградской стороны, занимали свои места у змеевика и охотно выполняли требования исследователя. Это были добросовестные и верные помощники; не в пример взрослым, они никогда не опаздывали и подолгу сохраняли интерес к физиологии.

Рогов превращал свои опыты в школьные занятия; показывал своим пионерам аппаратуру, с увлечением рассказывал о Павлове, выговаривал непослушным, хвалил усердных и всех без разбора наделял мелочью на трамвай.

В ту пору, когда Рогов вел свои исследования на кровеносных сосудах, одна из студенток педагогического института, помощница Быкова, проделала следующий опыт. В течение некоторого времени собаке давали корм под стук метронома и отказывали ей в пище, когда звучал колокольчик. Первый сигнал вызывал у животного слюноотделение, а второй – торможение, подавление чувства голода.

Упрочив эти временные связи, студентка стала запрягать собаку в тележку и вынуждала ее возить двадцать шесть килограммов груза со скоростью пять километров в час. Уставшее животное заключали в станок и проверяли его состояние. Работа в упряжке резко сказывалась на прочности временных связей: звуки метронома, вызывавшие слюноотделение, утрачивали свое влияние на слюнную железу. Зато звон колокольчика, подавляющий чувство голода, еще более упрочивал свою власть. Собака спокойней относилась к лишениям, которые недавно переносила с трудом. Знакомая картина из повседневной жизни: усталый жаждет покоя, страсти теряют свою силу над ним. Ему легко отказаться от того, что недавно было желанно. Ограничения не печалят и принимаются без труда.

Быков решил этот опыт повторить на человеке, выяснить, в какой мере мышечное напряжение отражается на прочности временных связей, предварительно выработанных и закрепленных на кровеносных сосудах. Рогов внимательно выслушал профессора и попросил его вновь повторить. Ему все ясно до конца, ничего сложного в этих опытах нет, но он не уловил самого важного: что именно хотел бы Быков установить?

Пока ученый излагал свою мысль, помощник напряженно слушал его, повторял про себя каждую фразу и торопился ее записать.

– Теперь я надеюсь, – терпеливо заметил ученый, – вы поняли меня?

– Вы хотите узнать, как влияет на кровообращение утомительный труд? Кажется, так? Я не понимаю: зачем это вам?

Такие разговоры возникали каждый раз, когда помощнику предлагали новую тему. Прежде чем взяться за нее, он считал необходимым засыпать ученого вопросами, по многу раз возвращаться к ним и даже порой вступать в спор. Профессор охотно ему отвечал, терпеливо выслушивал потоки сомнений и удовлетворял любопытство ученика. Он принадлежал к тому роду людей, у которых мысли рождаются в беседе и в споре совершенствуются формулировки.

– Зачем это нам? – немного подумав, повторил Быков. – Мы изучаем влияние внешней среды на состояние организма, почему бы также не исследовать механизм переутомления?

К этому вопросу молодой человек был готов.

– Разумеется, надо, но какой в этом толк? Всякое чрезмерное напряжение мышц отражается на кровеносной системе. Это известно, и очень давно.

Ученый невольно улыбнулся: помощник вызывал его на откровенность, чтобы больше узнать о предстоящей работе.

– Вы ухитрились в одном возражении допустить три погрешности. Для физиолога это слишком много.

Быков говорил спокойно и благодушно – этот упрямец все больше нравился ему.

– Во-первых, я просил вас исследовать влияние переутомления не на сосуды, а на временные связи, выработанные у них. Временные связи, к вашему сведению, – это то, что наш мозг воспринял и запечатлел из внешнего и внутреннего мира. Умещаются эти связи, как вам известно, в коре головного мозга. Мы должны выяснить, как отражается мышечное перенапряжение на способности головного мозга удерживать то, что он усвоил. Сужение сосудов, вызванное стуком метронома, есть временная связь, которая по своему механизму не отличается от всякой другой… Перейдем ко второму упущению.

Поглощенный собственными мыслями, Рогов не заметил наступившей паузы.

– До нас физиологи, – продолжал ученый, – действительно изучали кровеносную систему, ими были проведены весьма изящные опыты, но деятельность сосудов они не связывали с деятельностью полушарий мозга, хоть и подозревали, что такая связь существует. Лишь павловская школа предполагает, что орган, формирующий наше сознание, должен также контролировать и кровеносную сеть. Вам следовало бы об этом вспомнить, прежде чем спорить и возражать. Наконец, третье. Общеизвестно, что «игра» наших сосудов – прилив крови к внутренним органам, а также отлив ее к кожным покровам и к центральной нервной системе – связана с нашими переживаниями: радостями и печалями, счастливыми и несчастными мгновениями в жизни. Никто еще, однако, эту связь между психическими переживаниями и «игрой» кровеносных сосудов последовательно не изучил. Если бы в ваших опытах выяснилось, что физическое перенапряжение приводит к тому, что стук метронома утрачивает свою власть над кровеносной сетью, это означало бы, что переутомление не дает внешним раздражителям действовать на кору головного мозга, ослабляет доступ впечатлениям из окружающего мира. Там, где нет раздражителей, нет и перемен в кровообращении. Скажете, что это не очень ново. Каждому школьнику известно, что в усталую голову наука не вхожа, исчезает даже то, что крепко сидело. Не ново, не спорю, но мы – физиологи, и нас интересуют механизмы, которые самое состояние определяют. Ваши опыты ответят; существует ли интимное взаимодействие между корой головного мозга, формирующей наше сознание, и кровеносными сосудами.

Объяснения ученого доставили помощнику удовольствие. Об этом говорили его восторженный взор и благодарная улыбка. Он любил эти беседы, они открывали перед ним глубины и дали науки, звучали откровением. Сейчас он надеялся, что будет сказано и большее, ждал терпеливо, не без волнения. Уже с самого начала, как только тема предстоящей работы стала ясна, он с недоумением подумал: почему профессор ограничивается изучением только физического переутомления? Разве умственная усталость не сказывается на состоянии временных связей? Спросить его об этом Рогов не решался. Такого рода инициатива была им однажды проявлена и оставлена без ответа. Затягивая беседу, помощник надеялся, что ученый набредет на эту мысль и предложит ее.

Иначе расценил затянувшуюся беседу Быков. Он еще раз подумал, что Рогов с трудом воспринимает новые идеи и не усваивает прежних уроков. Мало помогает ему трудолюбие и еще меньше – упрямство.

Рогов решил действовать на собственный риск. Он позволит себе расширить задание – провести опыты не только над физически, Но и над умственно усталыми людьми. Быков вряд ли одобрит его – ученый не склонен поощрять своеволие и не любит отклонений от темы. Придется об этом пока умолчать и признаться, когда опыты будут закончены. Какой советский ученый отвергнет успехи помощника единственно потому, что они достигнуты без его разрешения? И рассердится – не беда. Быков не сошлет его, как инквизиция сослала Везалия, замаливать в святых местах свои научные грехи. Бедный анатом, он потерпел кораблекрушение и погиб! Будем надеяться, что тут обойдется без бурь и волнений, благополучно. Чтобы задобрить учителя, Рогов преподнесет ему изящные кривые той и другой работы. Какое сердце ученого устоит перед таким обольщением? Если опыты не принесут желанных результатов, ничего с него не спросят и не упрекнут.

Рогов призвал на помощь своих друзей и помощников – студентов института. Он выработал у них временные связи, заставил кровеносные сосуды изменять свои просветы под стук метронома, как если бы на них действовали стужей, после чего приступил ко второй части опытов.

Он наполнил вещевые мешки кафельными плитками, собранными среди хлама во дворе, и предложил испытуемым прогуляться с этим грузом по набережной.

– Тут шестнадцать килограммов, – говорил своим помощникам Рогов, – не бог весть какая ноша. Пройдитесь вдоль Мойки и приходите сюда через час.

Один из студентов сознался, что ему в таком виде неудобно появляться на Мойке – могут встретиться знакомые, и Рогов с ним согласился.

– Да, да, вы правы… Я и сам так подумал. Профессор предупреждал, чтобы вид груза и ношение его не стесняли испытуемого. Прогуляйтесь часик по двору… Я бы на вашем месте охотнее прошелся по набережной. Куда приятнее глядеть на реку, чем на кирпичные стены института.

После таких утомительных прогулок плетисмограф подтверждал, что кровеносные сосуды студентов, недавно еще сокращавшиеся под стук метронома, теперь безразличны к нему. Временные связи либо слабо проявлялись, либо вовсе не давали о себе знать. В научном опыте подтвердилось то, что было известно из практики: усталая кора мозга слабо удерживает недавние впечатления…

О результатах этой работы Быков не скоро узнал. Помощник твердо решил сообщить о них позже, когда будет проделана другая часть опытов – проверено влияние умственного труда на прочность временных связей.

Что бы ни случилось и как бы ни повел себя Быков, он, Рогов, придает этим опытам серьезное значение. Они сомкнут общей закономерностью мир физический и духовный, труд мышечный и умственный. С ним могут не согласиться – это будет в порядке вещей, – но его, Рогова, долг твердо стоять на своем. Мало ли примеров, когда высокие идеи не признавались долго в науке. Современник Ламарка Кювье как-то сказал о нем: «Никто не считает его философию настолько серьезной, чтобы нужно было ее опровергать». Время рассудило их. Есть, однако, задачи, с которыми медлить нельзя. Вопрос о влиянии умственного переутомления на прочность временных связей к такого рода задачам и относится.

Инструктируя своих испытуемых перед новыми опытами, Рогов счел нужным прочесть им коротенькую назидательную лекцию. Пусть каждый помнит, что от его стараний зависит, обогатится ли наука важнейшим открытием или истина по-прежнему останется недосягаемой. У него нет возможности контролировать их. Можно проверить, хорошо ли прилажен мешок с кафельными плитками, но нет средств убедиться, действительно ли напряженно прошли практические занятия в институте и насколько внимательно прослушана лекция профессора. Он умоляет испытуемых именем науки, которой они дорожат, доводить себя до крайнего изнурения, не щадить своего внимания, напрягать память, пока хватит сил, из любого занятия сделать истинное испытание для мозга…

Они торжественно обещали не щадить себя.

Пока студенты, выполняя не предусмотренное планом задание, набивали свои головы знаниями, перенапрягали память и внимание, Быков аккуратно приходил в лабораторию и, просмотрев тетрадь наблюдений, обращался к помощнику с одним и тем же вопросом:

– Что у вас нового, Александр Алексеевич?

В последнее время опыты не содержали ничего интересного, и ученый уходил разочарованным или, подавляя неудовольствие, бросал:

– Работать надо, как Павлов, не щадя своих сил, трудиться, как Введенский, отдавший свою жизнь изучению нервно-мышечного аппарата.

Рогов молча выслушивал упреки. Лицо его при этом выражало такую покорность, что Быкову становилось не по себе. Признание собственной вины – оружие обоюдоострое: облегчая сердце виновного, оно обременяет порой совесть того, кто от этой вины уже пострадал…

Надо прямо сказать, молодой человек находился в серьезной тревоге. Он предчувствовал бурю и мысленно готовился к ней. Ученый в гневе бывает суровым, умеет браниться и распекать. «Не следует браться не за свое дело, – скажет он тоном, который уже сам по себе служит доказательством его правоты. – Вы позволили себе нескромность, полагая, будто знаете лучше других, что важно и неважно в физиологии».

Испытуемые честно исполняли свой долг. После напряженных умственных занятий они приходили в лабораторию, чтобы дать плетисмографу вычертить в линиях влияние метронома на их кровеносные сосуды. Во всех случаях повторялось одно и то же: недавно еще прочные временные связи почти вовсе не проявлялись. В этот момент они разделяли судьбу давно усвоенных знаний, смытых временем и давно поблекших в мозгу.

Рогов мог наконец считать, что гроза миновала. Довольный удачей, Быков с интересом выслушает его, многозначительно кивнет головой и, как всегда, когда опыт доставляет ему удовольствие, скажет: «Вот мы махнули куда… Идеи Павлова опять себя оправдали… Хорошо… Вы дельный человек, Александр Алексеевич… Немного упрямый, а в общем – хороший малый…»

В ответ на это Рогов развернет перед профессором свои тщательно отработанные кривые, в которых отразилась вся сложность исследований, успехи и неудачи молодого искателя истины.

Он не ошибся. Быков с интересом выслушал его, просмотрел записи плетисмографа и с удовлетворением сказал:

– Хорошо!

Рогов выжидал. Он знал, что за этим будет сказано нечто как будто само собой разумеющееся и вместе с тем неожиданное, новое.

– Умственное переутомление, – заключил Рогов, – приводит к тому же, что и физическое. Мы убедились, что между корой головного мозга и кровеносными сосудами существует интимное взаимодействие. Усталая голова потому и не приемлет науку, что там как бы образуется барьер для раздражений, идущих из внешнего мира. Возникает своего рода замкнутый механизм, ограждающий мозг от перенапряжения.

– Я так и думал, – безмятежно согласился ученый, – разве я вам этого не говорил?

Рогов чуть улыбнулся и с едва заметной иронией сказал:

– Конечно, говорили, и говорили, вероятно, не раз…

Сосуды образуют временные связи

Был 1928 год – первый год первой пятилетки. Чье сердце тогда не было исполнено счастливых надежд! Удивительно ли, что молодой педагог с большей охотой штудировал пятилетний план и обсуждал его со школьниками, чем бывал в лаборатории Быкова. Именно в этом 1928 году между профессором и его учеником произошла любопытная беседа.

– Вы, я вижу, решили посвятить свою жизнь преподаванию, – начал ученый. – А как же с вашим намерением сочетать физиологию с педагогикой? Мы решили вас оставить аспирантом при кафедре анатомии и физиологии. Со временем – и, надеюсь, скоро – вы получите ученую степень.

Предложение вызвало долгое раздумье, слишком продолжительное, чтобы можно было предвидеть решительное «да».

– Я всегда мечтал сочетать исследовательскую деятельность с педагогической…

– И превосходно! Сможете руководить студенческими семинарами, – продолжал Быков, – возможно, даже с начала года.

Чаша весов заколебалась, слишком веским был довод, брошенный ученым.

– Мне кажется, – упавшим голосом произнес Рогов, – что я рожден быть учителем. Ученый из меня не выйдет.

– Почему? Наука не привлекает вас?

Рогов встрепенулся, словно эти слова больно задели его.

– Привлекает, Константин Михайлович, и очень, но каждому, как мне кажется, отведено свое. Нам как бы положено заниматься одним и мечтать о другом.

Он заметно побледнел от волнения.

– Никому ничего не положено, – притворно сердился профессор, – все зависит от нас. Надо смело и уверенно следовать за своей мечтой, чтобы осуществить ее.

– Было бы нелогичным, – слабо защищался Рогов от внезапно нагрянувшего искушения, – расстаться со школой… Я полюбил своих воспитанников, и мне будет трудно без них…

Быков уловил происшедшую перемену и деликатно закончил шуткой:

– Не следует бояться того, что принято считать нелогичным. Природа учит нас, что и нелогичное укладывается в порядок вещей.

– Неужели так? – удивился помощник, все еще не отделавшийся от раздирающих его сомнений.

– Несомненно, – последовал обнадеживающий ответ. – Красные тельца крови, призванные питать организм кислородом, вопреки всякой логике склонны к сближению с окисью углерода, которая нас убивает. Мозговые ткани так тяготеют к алкоголю, что их порой невозможно разлучить. Не в кишечнике и не в крови задерживается этот зловредный продукт, а в жидкости, омывающей мозг. Вот вам и логика. Теперь позвольте сообщить вам, что мы вновь приступаем к опытам над кровообращением. Будем вырабатывать временную связь, которая не сужает, а расширяет сосуды. Заставим человека покраснеть при одном лишь зажигании лампочки.

На этот раз ученик не задал ни единого вопроса. Его молчание означало согласие.

– Мы выяснили с вами, – сказал Быков, – что можно средствами временных связей вызывать сужение кровеносных сосудов и замедлять кровяной ток. Может ли так же условный раздражитель расширять сосуды и усиливать кровообращение? Из практики мы знаем, что, предавшись горестным или радостным воспоминаниям, многие могут краснеть и бледнеть. Особенно это удается актерам. Они вызывают у себя румянец или бледность во время игры, а в некоторых случаях и состояние, близкое к обмороку.

Таково было введение, за которым последовали удивительные дела.

Профессор и его сотрудник не замедлили приступить к работе.

Прежнюю методику не изменили: в змеевик пускали теплую воду, исследуемый вкладывал между кольцами руку, плетисмограф регистрировал изменение объема в кровеносной сети.

Внешне все обстояло благополучно, а в опытах возникла заминка. Вопреки логике просветы сосудов от тепла не расширялись, а суживались, законы физики и физиологии были посрамлены.

– Константин Михайлович, – жаловался помощник ученому, – артерии и капилляры испытуемых ведут себя странно: они откликаются на тепло, как на холод.

– Проверьте методику, – предложил Быков. – Прежде чем отчаиваться, посоветуйтесь с аппаратурой.

Рогов с завидным искусством стал прибавлять и снижать температуру воды в змеевике, варьировать, как изысканный кулинар и дегустатор, шкалу тепла от одного градуса до границы терпимого. После многократных повторений неведомая помеха сразу исчезла, и сосуды стали от тепла расширяться.

Новые затруднения возникли, когда вспыхивала красная лампочка. Свет ее сужал сосуды, как ни жарко пылал змеевик.

На эту жалобу помощника ученый только пожал плечами:

– Я уже говорил вам, что наши сосуды, как пугливая барышня, опасаются всего на свете, всегда готовы сузить свои просветы. И неожиданно нагрянувший жар, и вспышка электрической лампочки, и многое другое приводит их в волнение. На это следует ответить упорством: вы снова и снова повторяете свое, защита слабеет, и вы можете делать что угодно. Такова логика обороны и нападения.

Это был намек на пристрастие Рогова к логическим понятиям. Улыбка аспиранта подтвердила, что ироническое замечание ученого достигло цели.

Совет прошел не без пользы: Рогов до тех пор повторял сочетания света и тепла, пока вспышка лампы, подобно горячей струе, не стала расширять просветы сосудов.

– До чего они капризны! – жаловался друзьям молодой аспирант. – Я теряюсь порой и не знаю, что с ними делать…

Много хлопот причиняют ему также испытуемые…

– Просишь, умоляешь их: «Сидите без мыслей и дум, что у вас за манера размышлять? И думать, казалось бы, не о чем. Забудьте о своих делах и заботах!» Так нет же, сидит себе этакий упрямец, всякие прелести и ужасы лезут ему в голову, а сосуды то и дело скачут. «О чем вы думаете? – скажешь ему. – Вы мне опыт портите!..»

Однажды, когда Быков вмешался в работу, произошло нечто невообразимое: все временные связи исчезли, хоть опыт бросай.

– Что мы наделали! – спохватился Рогов. – Испытуемого отделяет от нас тонкая перегородка, отсюда все слышно. Вы новый для него раздражитель, и вот результат – сумбур и непоследовательность в состоянии сосудов.

Уж эти сосуды! Ни секунды они не бывают спокойными.

– Ничего с ними не поделаешь, они и ночью не отдыхают, – пошутил Быков. – Особенно если приснится неладное.

Когда временные связи были упрочены, ученый спросил помощника:

– Какой следующий шаг предложили бы вы?

Это был трудный вопрос, непосильная задача для Рогова, и он промолчал.

– Хотите, подскажу вам? Сосуды сужаются под звучанье метронома, отбивающего сто двадцать ударов в минуту, и расширяются при зажигании лампочки красного цвета. Что, если уменьшить частоту колебаний маятника до шестидесяти и вместо красной зажигать зеленую лампу? Отметит ли кровеносная система эту разницу?

Рогов пожал плечами и тоном, в котором трудно было отличить иронию от недоумения, сказал:

– Вы словно хотите проверить слух и зрение сосудов.

– Нас интересует, – возразил Быков, – насколько полон контроль головного мозга, как тонко он различает сигнализацию. Если большие полушария учтут изменения в окраске лампы или в частоте колебаний метронома, можно будет с уверенностью признать, что ни одна перемена в сосудах не проходит без участия коры полушарий.

Метроном, отбивающий сто двадцать ударов в минуту, и потоки холодной воды были снова приведены в действие. Все шло как обычно: стук аппарата уже на восьмом сочетании сужал сосуды руки. Помощник ученого взволнованно следил за стрелкой часов. Сейчас профессор изменит частоту колебаний маятника и стук станет реже. «Почует ли это организм? Перестроит ли свой ответ? Неужели различит? – задавал себе Рогов вопросы. – Возможна ли такая поразительная точность?» Решалась судьба опыта и судьба молодого экспериментатора. После удачи ему уже не расстаться с Быковым, не расстаться никогда.

Частоту колебаний маятника изменили. Стук стал реже. Рука испытуемого лежала в змеевике, плотно касаясь его стенок; внешне все обстояло по-прежнему, а кровеносные сосуды не сокращались. То, что было достижимо при ста двадцати колебаниях в минуту, при шестидесяти стало невозможным. Зеленая лампочка не могла добиться того, что удавалось красной.

– Мы можем себя поздравить, – сказал Быков. – Временные связи – тонкая штука. Кору мозга не обманешь, она умеет отличить ложную тревогу…

Профессор был ласков, он жал руку помощнику, мало напоминая сейчас прежнего Быкова, подчас резкого и недоброго во время работы.