Текст книги "Пути, которые мы избираем"

Мало ли какие изменения, пытался ассистент подкрепить свои сомнения, могли возникнуть в организме после кровоизлияния в мозг. Нельзя же опыты, проведенные над пострадавшей нервной системой, считать безупречными и результаты их объявлять общей закономерностью. Он не одобрил бы ученого, который позволил бы себе подобное легкомыслие. В этот момент ассистент напоминал собой защитника, который, узнав об уликах, отягощающих вину его подзащитного, спешил сообщить о них суду.

Он не успокоится, пока не проверит свое заключение на сосудистой системе здоровых людей. Друзья не оставят его без поддержки и позволят ему подвергнуть их испытанию. Не так уж будет сложно воспроизвести у них состояние, схожее с параличом, как бы отрезать руку от контроля коры головного мозга, затем новым вмешательством лишить эту же руку влияния сосудодвигательного центра и полностью таким образом прекратить сокращение сосудов.

На помощь исследователю пришли добровольцы. Они согласились рассеять его сомнения и послужить науке.

Первое же испытание подтвердило предположения Рогова. Введенный в руку испытуемого новокаин лишил кожу чувствительности, то есть способности воспринимать и доводить раздражения до коры головного мозга. Возникло примерно такое же состояние, как у перенесших кровоизлияние в мозг, – деятельность сосудов приняла примитивный характер. Вторая доза новокаина, впрыснутая в толщу мышц и клетчатки, лишала руку связи с сосудодвигательным центром – а с этим прекращались и сокращения сосудов…

Исследователь достиг своей цели: он разъединил важнейшие регуляторы кровообращения, чтобы иметь возможность изучать каждый в отдельности. У врачей не будет оснований быть им недовольными.

Факты и терпение

Рогов подвел итог своим находкам. Их было немало.

В трех этажах нервной системы складываются нормальные отправления кровеносной системы: в коре головного мозга, где контролируются отношения источника жизни к внешнему миру, в сосудодвигательном центре, расположенном в нижнем отделе больших полушарий, и отчасти в спинном мозгу. Сигнализация следует снизу вверх – от примитивных механизмов, заложенных в сосудах, через спинной мозг к сосудодвигательному центру более позднего образования и, наконец, к коре – высшему творению природы. По мере того как звенья этой цепи выходят из строя, соответственно изменяется и картина кровообращения. Живые и подвижные сосуды погружаются в примитивно однообразную деятельность, а после вмешательства новокаина, лишающего их чувствительности, вовсе перестают себя проявлять.

Каково же участие спинного мозга в управлении сосудами? К чему сводится деятельность этого посредника на пути к вышестоящим центрам? Рогов должен это выяснить, иначе его труд не будет завершен.

Размышляя над тем, как изучить влияние спинного мозга на кровеносную систему, исследователь заинтересовался состоянием больных, у которых повреждены связи между головным мозгом и спинным. В таком организме, надо полагать, единственным регулятором кровеносных сосудов становится спинной мозг.

Больную Арину Ивановну Стеблеву Рогов запомнил надолго – она много способствовала ему в его трудных исканиях.

Левая рука ее не воспринимала ни тепла, ни боли. Врачи нашли у больной разрушения в спинном мозгу. Ни раздражения, возникающие в сосудах, ни импульсы, следующие к ней из мозга, не достигали цели, тогда как сосуды правой руки легко образовывали со звучанием метронома и с чувством холода временную связь и сокращались нормально. Охлаждение левой руки вызывало лишь однообразное и слабое сужение сосудов. Медленно возникало сокращение просветов, еще медленней наступал покой. В этой автоматичности не было места приспособлению к влияниям внешней среды. Действующий механизм принадлежал организму, у которого как бы нет еще больших полушарий мозга. Сопоставив записи, сделанные кровеносными сосудами этой больной, с записями своих прежних больных, пострадавших от кровоизлияния в мозг, Рогов нашел различие. У тех уцелела нервная связь с сосудодвигательным центром головного мозга и состояние кровеносной системы было значительно лучше. Деятельность сосудов была менее стереотипна, сокращения просветов достигали несколько больших размеров. Спинной мозг, таким образом, уступал в своем искусстве управлять сосудами и коре головного мозга и сосудодвигательному центру, который у прежних больных сохранял свой контроль.

Однажды найденная истина вновь была подтверждена: все три инстанции – кора, сосудодвигательный центр головного мозга и спинной мозг, возникшие на различных стадиях развития, приспособились дополнять друг друга, чтобы общими усилиями сделать кровеносную систему совершенной…

Казалось бы, все регуляторы определены, степень участия их в кровообращении выяснена, задача физиолога решена. Рогов мог бы с чистой совестью считать проблему исчерпанной. Увы, исследователю, как и снаряду, пущенному в мировое пространство, не дано знать, где и когда его движению и взлету придет конец. Неожиданное препятствие, мелькнувшая мысль, как будто даже и неважная, могут далеко отвести его от орбиты общепринятых идей, толкнуть на деятельность, казалось бы противную здравому смыслу.

Снова ассистенту пришла на память история, рассказанная Манассеиной о спасительном щекотании ладони и подошвы больного, и он задумался: действительно ли разрушены нервные пути у Арины Стеблевой или только заторможены? Нельзя ли, наконец, пути эти проторить, снять утвердившееся угнетение? Не так уж трудно проверить догадку. Он выработает у больной временную связь на сосудах пораженной руки. Понадобятся, конечно, и выдержка, и терпение. Что ж, зато и награда будет велика.

«Надо попробовать», – окончательно утверждается в своем решении Рогов.

Полагают, что проводники между спинным и головным мозгом у этих больных разрушены, но кто поручится, что это так? Долг физиолога – указать врачам новые пути, наполнять их сердца надеждой…

Надо учиться у великих натуралистов, наставлял Рогов себя, брать пример с них. «Никогда не беритесь за последующее, – учил Павлов, – не усвоив предыдущего… Научитесь делать черную работу в науке. Изучайте, сопоставляйте, накопляйте факты… Факты – это воздух ученого, без них вы никогда не сможете взлететь… Пытайтесь проникнуть в тайну их возникновения, настойчиво ищите законы, ими управляющие…» Факты и терпение – вот что движет вперед науку!.. Дарвин разрабатывал учение о происхождении видов двадцать один год, писал книгу о выражении ощущений тридцать три года, вел опыты над земляными червями двадцать девять лет. Работы по систематике доводили его до исступления. «Описав известное число форм, как отдельные виды, – пишет он в своих воспоминаниях, – я разорвал рукопись и соединил их в один вид, снова разорвал рукопись и наделал отдельных видов, там опять соединил их – и наконец заскрипел зубами и спросил себя: за какие грехи терплю я такое наказание?»

Рогов твердо решил следовать этим примерам. Свыше ста сочетаний холода и звучания метронома торжественно подтвердили, что сигнализация охлажденной руки не достигает головного мозга больной. Плетисмограммы свидетельствовали это прямыми линиями, лишенными признаков оживления, а Рогов своих опытов не оставлял. Всемогущая природа, терпеливо творящая из крошечной клетки огромного жирафа, меловые скалы и коралловые рифы южных морей, должна ему прийти на помощь. Надо поменьше жалеть себя, твердил ассистент, еще не все возможности исчерпаны.

Однажды больная явилась в лабораторию взволнованная и счастливая. Ей очень хотелось что-то рассказать, но она не решалась начать разговор. Ассистент усадил больную и тут только заметил ее блаженную улыбку и насыщенные радостью глаза.

– С вами что-нибудь случилось, Арина Ивановна, или это мне показалось? – спросил он, настраивая змеевик и записывающий аппарат.

– Да, да, случилось… у меня сегодня радость, какой еще не бывало. Я получила письмо от сына, которого считала погибшим. Он жив и здоров, скоро приедет сюда, в Ленинград.

Пока Рогов налаживал аппаратуру, она без умолку говорила о своем «мальчике», рассказывала о его детстве, успехах в науке и о многом другом.

Начались опыты. Зазвучал метроном. Больная рука заняла свое место в охлажденном змеевике, и тут случилось то, чего так страстно добивался Рогов: стук аппарата вызвал сильное сужение сосудов в парализованной руке. И второй и третий опыты закончились тем же: сигнализация сосудов доходила до коры больших полушарий.

Увы, в дальнейшем удача не повторилась – временная связь исчезла.

Что это значит? – недоумевал ассистент. Чем объяснить перемену? Удалось ли ему проторить заторможенные пути, дать нервному импульсу дорогу, или все объясняется душевным состоянием больной, неожиданной вестью, вдохнувшей в нее бодрость и силу? Что бы ни произошло, одно несомненно: возбужденная кора мозга восстановила нервные пути, которые считались разрушенными. Накал чувств растопил преграду. Подобные случаи нередки. Врачи наблюдали перемены, поражающие воображение, кажущиеся невероятными, как чудо.

Один из клиницистов рассказывал о своем больном, семидесятилетнем старике, страдавшем параличом половины тела и потерей речи. Свыше года парализованный не говорил. Случилось однажды, что на его глазах женщина выбросилась с четвертого этажа и упала у его ног на мостовую. Потрясенный старик закричал: «Женщина выбросилась из окна!» – и заговорил. Одновременно исчез паралич половины тела, и больней выздоровел.

Геродот рассказывает, что немой сын Креза при виде перса, хотевшего заколоть его отца, воскликнул: «Не убивай Креза!» И с тех пор заговорил.

Врач-психиатр приводит пример выздоровления психически больной, состояние которой было признано безнадежным. Она заболела под влиянием испуга и совершенно оправилась, когда ей стало известно, что муж, разуверившись в ее излечении, стал добиваться развода…

Один клиницист, обследовав девушку, потерявшую голос под влиянием испуга, прижег ей гортань крепким раствором медного купороса. Это не алогло оказать ни малейшего действия на течение болезни, и все же девушка тут же заговорила. После второго прижигания она полностью оправилась. Этот врач утверждает, что такие же результаты он наблюдал, когда для обследования горла вводил зеркало в рот…

Другой клиницист и прославленный химик предположили, что закись азота действует благотворно на параличи, и решили проверить догадку. Один из больных, наслышавшись о знаменитых ученых, согласился испытать их лечебное средство. В условленный день врач, желая определить температуру больного, ввел ему термометр в рот. Парализованный сразу же почувствовал облегчение. Экспериментаторы оставили прежнее намерение испробовать влияние закиси азота на этом больном и ограничились тем, что вводили ему в рот термометр. Улучшение продолжалось, и паралич вскоре полностью исчез.

Многие врачи умышленно вызывали у своих пациентов нервный подъем и этим нередко излечивали их. Ипохондрикам и истерикам, страдавшим от воображаемых болезней, они посылали анонимные письма, полные обвинений и угроз. Возникавшие вследствие этого огорчения и заботы отвлекали больных от их состояния, и болезнь быстро шла на убыль. Один из врачей, исчерпав все средства лечения ипохондрика, обрушился на него с резкими упреками, обвинил в непристойном поведении и пригрозил удалить его из больницы. Этого было достаточно, чтобы судорожно сведенная в течение четырех лет нога больного в тот же день распрямилась. Истеричка с подобным же заболеванием выздоровела после того, как ее обвинили в воровстве. Во всем этом ничего чудесного нет. Врачи знают силу подогретого чувства, внезапно вспыхнувшего страха или восхищения. Знаменитый невролог В. М. Бехтерев настаивал на том, что «если больному после разговора с врачом не стало легче, то это не врач».

От Рогова зависело теперь, воздаст ли он должное чудеснице природе и к наблюдениям других прибавит еще одно – свое или использует задачу для дальнейших исканий. К чести его надо сказать, что он на этом не остановился.

Опыты над больной продолжались, но к прежней методике добавили новую деталь. Так же монотонно тикал метроном, рука, лишенная чувствительности, лежала в охлажденном змеевике, плетисмограф вел учет сокращений сосудов; новым были беседы между ассистентом и больной.

– Вы рассказывали мне, Арина Ивановна, – с интересом расспрашивал Рогов, – как ваш сын блестяще дрался на фронте и его наградили медалью. Расскажите, за что именно отличили его.

Какая мать, вспомнив героические подвиги сына, не придет при этом в волнение!

В другой раз разговор шел о гражданских доблестях сына.

– Если я не ошибаюсь, – интересовался ассистент, – он собирался стать медиком? Как шли его занятия в институте? Вы, кажется, говорили, что знаменитый хирург решил оставить его при своей кафедре?

И так каждый раз. Счастливые воспоминания честно служили науке. Возбужденный ими мозг растворял все препятствия в спинном мозгу, и сигналы сосудов достигали цели. Действуя словом и охлаждая при этом парализованную руку, Рогоз постепенно образовал временную связь на звуки метронома. Трудно сказать, как возникавшие в руке раздражения, минуя преграду в спинном мозгу, доходили до возбужденной коры полушарий, как на этих зыбких путях временная связь укреплялась. Достоверно только то, что однажды, когда раздалось мерное тиканье метронома, больная, взволнованная разговором о сыне, заявила, что почувствовала холод в парализованной руке. Плетисмограф подтвердил это колеблющейся чертой – графическим изображением резкого сужения сосудов.

Врачи часто наблюдали, как возбужденное чувство творило у людей чудеса, но никто еще из физиологов этим чувством не экспериментировал. Можно с уверенностью сказать, что первым это сделал Рогов.

Те, кому придется заниматься сирингомиэлией – болезнью, поразившей Арину Ивановну, – подумают о Рогозе и, прежде чем поверить, что между спинным и головным мозгом мостов больше нет, вспомнят о больной, спасенной терпением исследователя. Да, бывает, что связей действительно нет, но случается также, что они лишь угнетены. Сорвать эти мрачные узы торможения может только ураган, бурный подъем взволнованного сердца…

Благополучный конец

Ассистент пришел к академику и сказал:

– Я приступаю к работе над диссертацией, и мне хотелось бы услышать, что вы скажете о ней. Я изложу вам содержание будущей работы. Весь материал готов.

Ученый выслушал повесть о долгих годах исканий, о тысячах опытов, принесших исследователю скромный ответ, и о множестве опытов, проведенных без пользы. Всякое бывало. Пятнадцать лет – немалый срок. О многом ассистент успел передумать, много сомнений одолеть, теперь все зависело от того, как отнесется к «его замыслу профессор.

– Хорошая работа, чрезвычайно важный научный эпизод, – сформулировал свою оценку ученый. – Не вижу только конца. Выводов нет.

Как так «выводов нет»? Над этим он, кажется, немало потрудился. Все как будто на месте.

– Вы разглядели механизм в целом, – продолжал ученый, – части которого нам не были известны. До сих пор регуляторами кровеносного тока считали сосудодвигательный центр продолговатого мозга и центр спинного. Система оказалась значительно шире: выяснилось значение коры головного мозга как высшего центра, изучены чувствительные аппараты, заложенные в стенках сосудов. Не пролив ни капли крови, вы расчленили человеческий организм, чтобы, исследуя деятельность отдельных частей, понять функцию целого… По своим приемам это напоминает методику Менделеева: из элементов была создана система. И все-таки исследование не доведено до конца. Я не вижу в нем ответа на вопрос: каково значение вашей работы для медицины? Сейчас это занимает меня как физиолога, а совсем еще недавно, когда я тяжко болел, я спросил бы вас об этом как больной.

Ученый рассказал о себе следующее.

В 1943 году, беседуя как-то с одним из своих знакомых, он почувствовал вдруг, что у него двоится в глазах. Собеседников перед ним было двое. Быков протер глаза, но странное состояние не изменилось. Он сделал несколько шагов и почувствовал сильное головокружение. Его уложили в постель. Перекладывая в тот же день грелку с руки на руку, больной не ощутил ее тепла. Правая рука утратила способность различать температуру. Быков-физиолог оттеснил Быкова-больного и принялся ставить на себе опыты. Он взял стакан горячей воды и стал прикладывать его к правой стороне тела – к предплечью, к плечу, к боковой поверхности груди, к ногам. Всюду вместо тепла он ощущал уколы наподобие ударов индукционного тока. Поставив себе диагноз, ученый продолжал наблюдения, изложенные им затем в книжке под названием «Опыты и наблюдения над самим собою». В ней он рассказывает, как, засыпая, терял представление об очертаниях своего тела – одна половина как бы исчезала, тогда как другая бодрствовала. Кто знает, чем бы кончились эти эксперименты, если бы врачи не спохватились и не прервали исследования академика…

– У меня, как видите, – заключил ученый, – были все последствия, схожие с явлениями кровоизлияния в мозг. Скажите, пожалуйста, мог ли бы я воспользоваться вашим исследованием как лечебным пособием для себя?

Ассистент был смущен. Упрек был серьезный, но как мог ученый не увидеть, что практические выводы сами собою разумеются?

– Я, видимо, плохо вам рассказал… – начал Рогов.

Но Быков его остановил:

– Вы хотите сказать, что намерены включить в диссертацию страницы, посвященные способу применения ваших идей?

Рогов не скрыл правды от ученого:

– Нет, я не решался этого делать.

– Жаль, – недовольно пожал плечами ученый. – Физиологическое исследование, проведенное на человеке и не доведенное до клиники, мертво.

– Вы не должны с меня спрашивать то, что может быть по силам вам одному, – не без волнения произнес ассистент.

Апелляция слабого к сильному порой выгодней для первого, чем для второго. Там, где черствое сердце не откликается, его постигает бесславие.

Разговор принимал неприятный оборот, и, подавленный неудачей, молодой человек замолчал. Его огорченный вид нисколько не тронул Быкова; он за лабораторией всегда видел клинику и требовал того же от учеников.

– Доложите, пожалуйста, что вы можете предложить медицине.

Рогов решительно встал и отодвинул стул, словно тот мешал его размышлениям. Доложить? Это он сделает охотно. Ученый может быть спокоен, они не останутся перед врачами в долгу.

– Опыты, поставленные на пострадавших от кровоизлияния в мозг, показали, – уверенно начал он, – что временные связи между корой головного мозга и сосудами у больных образуются задолго до того, как в выздоравливающей руке начинает появляться чувствительность. Пользуясь методом условных раздражителей, врачи могут вовремя узнать, начались ли процессы выздоровления или паралич остается стойким.

– Еще что? – спросил Быков.

– На больных сирингомиэлией мы убедились, что нервный подъем, неожиданная радость могут привести к восстановлению чувствительности там, где такая перемена казалась невозможной. Если возбуждение коры может стать средством лечения, не следует этим пренебрегать. В нашем распоряжении немало лекарственных средств, которые действуют не менее возбуждающе, чем радостная весть и неожиданно счастливая встреча.

Ученый с удовлетворением улыбнулся. В мыслях, высказанных Роговым, было много зрелого и оригинального.

– Врачи знают, – продолжал Рогов, – что температура парализованной руки ниже температуры здоровой, но как это понять? Мы объясняем это тем, что деятельность сосудов пораженной конечности носит глубоко примитивный характер… Первые признаки потепления руки могут служить свидетельством постепенного включения высших центров головного мозга.

– Вот-вот, – одобрительно кивал головой ученый. – Не забудьте так и написать в диссертации…

На этом их беседа закончилась.

Некоторое время спустя работа была защищена, и в 1949 году Рогов наконец добился своего: он мог стать профессором и сочетать исследовательскую и педагогическую деятельность.

Глава шестая
Маленькая ассистентка

Ее звали Регина Павловна Ольнянская

За короткое время своего знакомства Быков близко узнал девушку и оценил. Он впервые ее встретил в университете во время защиты дипломной работы. И тема, и метод, а главное, тщательность опытов заинтересовали его. Исследование называлось «Доминанта у моллюсков» и должно было подтвердить давно известное положение, что стойкое возбуждение, возникшее в одном из центров нервной системы, может оттеснить прочие жизненно важные отправления и на время овладеть всем организмом. Так, например, доведенное до предела чувство голода подавляет всякое другое ощущение и даже делает нечувствительной боль. Страх перед опасностью тормозит ощущение голода. Мать, озабоченная болезнью ребенка, не ест и не спит, не чувствует лишений и усталости.

Студентка необыкновенно усложнила свои искания тем, что предметом изучения избрала организм длиной в два-три сантиметра, с примитивными нервными узлами вместо головного мозга и с жизненной средой, умещающейся в скорлупке ракушки. Она освобождала животное от твердого покрова вокруг полости рта, проникала к головным ганглиям и, раздражая их, вызывала у моллюска движение мышцы. Возникшее в нервной системе возбуждение было столь велико, что любой нервный узел в организме, не имеющий прямого отношения к мышце, будучи раздраженным, возбуждал ее.

Восхищенный трудолюбием и стараниями студентки, ее удивительным искусством, Быков выступил в защиту дипломной работы.

– Почему вы избрали моллюска объектом исследования? – спросил он ее. – Или вам его предложили?

Маленького роста, с виду подросток, с печальным взглядом больших серых глаз, она говорила вполголоса, неуверенно и робко.

– Наша школа, как вы знаете, главным образом изучает свойства нервного волокна на изолированных нервно-мышечных препаратах. Я предпочитаю решение на целом животном… Приятней наблюдать ответ целого организма, чем только части его. Пусть это моллюск в три сантиметра длиной, зато – животное, не препарат.

– Довольны вы работой? – заинтересовался ученый.

Она пожала плечами, хотела что-то сказать, но только крепче стиснула тетрадь в руках.

– Зверек небольшой, да к тому же слизняк, но вы не унывайте, работа сделана на пять, – сказал ей в утешение Быков.

Шутливое замечание ученого должно было ободрить студентку, изнывавшую под бременем собственной скромности.

Они встретились снова в другом месте – на заводе «Треугольник», она – практикантка, изучающая физиологию труда, а он – консультант лаборатории. Был 1929 год – время крупных перемен в формах и организации фабричного производства. Творческая мысль рабочих отказывалась от старых и создавала новые приемы работы. Кустарный способ производства, при котором изделие целиком вырабатывается одним человеком, сменился широким разделением труда. Утверждался метод, известный под названием «поточный». Физиологам предстояло изучить новые приемы работы, помочь рабочим в их полезном начинании.

Быков вскоре убедился, что Ольнянская умеет искусно измерять обмен газов в организме и знает аппаратуру, которая тогда лишь входила в обиход. Девушка, в свою очередь, успела заметить, что консультант постоянно куда-то торопится, приходит с опозданием; неожиданно вспомнит, что его где-то ждут, и ужасно засуетится. Увлеченный работой, забудет обо всем и ни разу не взглянет на часы. Одним словом, ученый был со временем не в ладах. Он любил книги, преимущественно старые, скупал охотно картины, приносил свои покупки и подолгу рассказывал о них. Для него книги как бы хранили запах веков. Картины отражали то незримое сияние, которое так восхищает вдохновенные сердца. И о картинах, и о книгах, и о многом другом ученый умел взволнованно и красочно рассказывать.

– Мир звуков и красок в природе, – сказал он как-то Ольнянской, – необычайно разнообразен, но скупая природа не одинаково щедро раздает эти блага. По-одному звучит мир для насекомых, по-другому – для зверей и человека. Собаки и крысы, строение слуха которых так похоже на наше, воспринимают лишь шумы и не различают чистых тонов. Кошки путают цвета, распознают лишь красный, оранжевый и желтый; муравьи убегают от синей, фиолетовой и ультрафиолетовой окраски и не обращают внимания на красную; пчелы, наоборот, различают ее… Не очень щедро природа одарила и человека. Говорят, что наш глаз и ухо – удивительнейшее произведение технического искусства, но в сравнении с аппаратами современной лаборатории наше зрение и слух грубы. Фотографическая пластинка, соединенная с телескопом, открывает в небе миры, свет которых не производит ни малейшего впечатления на сетчатку глаза. Мы никогда не различим того, что можем увидеть лишь сквозь стекла микроскопа. От ультрафиолетового цвета до крайних пределов спектра насчитывается до девяти октав световых колебаний; нам из них доступна лишь одна…

Ученый подолгу и с увлечением беседовал с ней, просил без стеснения обращаться к нему за советом и помощью.

Однажды он предложил ей отправиться с ним в экспедицию в высокогорные районы Кавказа.

– Вы прекрасно умеете определять газообмен, – сказал он, – знаете аппаратуру и будете нам полезной. Нас интересует влияние разреженной атмосферы на организм.

Ей польстило внимание ученого, и все же она спросила:

– Вы полагаете, что эта работа будет также полезна и для меня?

Он не расслышал прозвучавшей иронии и поспешил ее заверить:

– Разумеется да! Вас ждет серьезная практика.

– А если исследования придется вести на людях, – продолжала она, – возможно, и на вас, как вы к этому отнесетесь?

Он заверил ее, что все охотно придут ей на помощь, в испытуемых недостатка не будет…

Быков вскоре убедился, что его робкая сотрудница умеет быть твердой, неумолимой, способна настойчиво домогаться ответа, не отступать, пока не добьется своего. По приезде на место она тут же определила количество поглощаемого им кислорода и выдыхаемой углекислоты и объявила, что будет опыты ставить именно на нем. Где бы они ни находились, усердная сотрудница являлась к нему рано утром с табуретом. Ни протесты, ни жалобы не могли ее тронуть, она без слов приступала к делу. Он поднимался на табурет, проделывал по ее требованию упражнения, терпеливо отдаляя минуты предстоящего завтрака. Нельзя было смотреть без улыбки, как эта маленькая девушка командовала солидным и рослым ученым, распекала его и требовала точности в движениях. Он просил извинения, смущался и в оправдание говорил, что высокий рост в молодости имеет нечто благородное и не лишен приятности, но под старость он становится в тягость. Маленькой Ольнянской это должно было служить утешением.

– Вы замучаете меня! – сердился ученый, завидев ее с табуретом в руках. – Мне некогда сегодня, у меня каждая минута рассчитана.

Этот довод нисколько ее не убеждал – все отлично знали, что меньше всего у Быкова рассчитано время.

– Не срывайте мою работу, – строго заявляла она, – у нас общая цель, я делаю это не для себя. Цивилизованный человек, говорили вы, весьма усердствует в трех вещах: он слишком много сидит, слишком много ест и слишком много думает… Гимнастика вам не повредит.

И в Пятигорске и в горах на высоте в два километра над уровнем моря диалог повторялся с неизменным результатом для начальника экспедиции.

Ольнянская жаловалась сотрудникам, что ей трудно с ним совладать: с завтраком подождать ему невмоготу, лишний раз подняться на табурет он не хочет.

Однажды она заметила, что задолго до упражнений у ее испытуемого повышается газообмен. Она была уже готова объяснить происшедшее нежеланием Быкова проводить упражнения, но спохватилась. Разве газообмен зависит от нас? В нашей ли воле заставить клетки поглощать больше или меньше кислорода?

– У вас происходят странные вещи, – сказала девушка, – я получаю временами не то…

– Как так не то? Говорите яснее.

– Очень просто: у вас повышается обмен прежде, чем вы еще приблизились к табурету.

– Проверьте методику, – посоветовал он ей. – То, что вы говорите, лишено смысла.

– У меня все в порядке, – уверяла она его, – проверьте сами, я вас прошу.

Быков знал аккуратность своей помощницы и все-таки сказал:

– Мы посвятили себя столь важному делу, что не можем себе позволить быть легковерными.

Странное явление вновь повторилось, но найти ему объяснение не удалось. Экспедиция покидала горные районы и возвращалась в Ленинград.

Ольнянской не повезло, ее работа, проделанная в горах, осталась без применения и в отчет экспедиции не вошла.

В Ленинграде маленькая сотрудница зачастила к ученому. Она терпеливо выжидала, когда он останется один, и робко приступала к объяснениям. Быков знал наперед, о чем будет речь, предвидел длинную беседу, настойчивые просьбы и молчание, от которого становится не по себе.

– В физиологии не должно быть научного брака, – говорила она, – тут что-то есть, мы должны разобраться.

– Почему вы так настаиваете на этих материалах? – спрашивал он. – Займемся чем-нибудь другим.

Девушка деловито ему объясняла, что ни о чем другом не может быть речи.

Напрасно ученый пытался ее переубедить, доказывал примерами, как гибельно держаться былых заблуждений.

Надо иметь мужество отказаться от них. Иоганн Мюллер сжег свои первые научные труды, основанные на идеалистических ошибках натурфилософов.

Она спокойно выслушивала его, но не уступала. Непоколебимой уверенностью звучали ее утверждения, что внутреннее чувство имеет свои закономерности. История знает немало примеров, когда интуиция оказывалась сильнее доводов рассудка. Надо себе раз навсегда уяснить, почему газообмен поднимался у испытуемого, как только он приближался к табурету.

Маленькая упрямица добилась своего: Быков предложил ей повести эти исследования на людях.

– Повторите с ними то, что вы проделывали со мной. Очень возможно, что у них образуется временная связь между обстановкой лаборатории и процессом газообмена…

Что же вынудило Быкова согласиться с Ольнянской и даже предсказать ей успех? Доводы ли сотрудницы на него повлияли, или помощь неожиданно явилась со стороны – случайное наблюдение оплодотворило мысль ученого?

Ни то, ни другое. Не в правилах Быкова стеснять инициативу учеников…