Текст книги "Певец боевых колесниц (сборник)"

Александр Проханов
Певец боевых колесниц

© А. Проханов, 2019

© ИД «Флюид ФриФлай», 2019

© П. Лосев, оформление, 2019

Певец боевых колесниц

Глава первая

Генерал внешней разведки Виктор Андреевич Белосельцев находился в отставке, столь давней и глубокой, что позолота с его генеральского висящего в шкафу мундира осыпалась, а из боевых орденов ушло солнце. Они потускнели, как церковные купола, обклеванные птицами и источенные ветром.

Когда он смотрел в зеркало, его отражение начинало туманиться. Зеркало наполнялось дымом. В этом дыму тонуло его сухое, серое лицо, седая короткая стрижка, тревожные, с выцветшей синевой глаза. От бесцветных узких губ спускались длинные желоба морщин, идущих от носа к подбородку. По этим темным руслам из лица утекла былая сила и свежесть, острая чуткость и предвкушение открытия, которому предшествовало терпеливое наблюдение, долгое обдумывание, пристальное созерцание. Это открытие, под стать прозрению, позволяло ему создавать оригинальную картину войны, в которой он принимал участие. Картину, совмещавшую кропотливую аналитику и поэтический образ. За это его ценило руководство, до конца не понимавшее методику, позволявшую Белосельцеву безошибочно делать прогнозы и писать сценарии.

Теперь прежнее лицо скрылось в дыму, наполнявшем зеркало. Это был дым Герата, по которому стреляли «ураганы», и над городом поднимались клубящиеся великаны, похожие на черных джиннов. Это был дым Коринто, когда горели цистерны с топливом, подожженные диверсантами, и никарагуанские солдаты, тушившие пожар, катались по земле, сбивая с одежды пламя. То был дым горящих хижин в мозамбикской деревне, мимо которой по Лимпопо проплывал его катер, и вороненый ствол пулемета отражал оранжевое зарево. Это был дым ангольских лесов, из которых убегали слоны, антилопы и огромные рогатые жуки, шуршавшие у подножия деревьев. Это был дым горящего Дома Советов в Москве, по которому с моста стреляли танки, он лежал на затоптанном ковре, и ему на спину сыпались осколки стекла.

От всех войн, от разведывательных донесений, от вербовок, предательств и прозрений остался дым. И он, Белосельцев, разведчик, потерявший страну, которой служил, утративший связь с Центром, который посылал его на задания, все больше склонялся к мысли, что Центр, перед которым он должен отчитаться за проделанную работу, находится не на земле, а на небе. И послал его в разведку не начальник, от которого не осталось ни кабинета, ни имени, а сам Господь Бог. Что Белосельцев является разведчиком Господа Бога, который направил его в земную жизнь, дал задание исследовать ее в самые грозные, кромешные мгновения. Теперь Господь ждет его обратно, чтобы принять от него доклад. Он, Белосельцев, является разведчиком Господа Бога и несет ему несколько драгоценных крупиц информации, которые добыл в течение жизни. Погибал, терял друзей, брал ложный след, снова возвращался на дорогу, которая ведет его с земли на небо.

Там, на небе, голый и босый, стоя перед Господом, он расскажет ему о всех земных войнах и о себе, совершавшем на этих войнах подвиги и злодеяния.

Но, казалось, Господь забыл о нем, не зовет к себе, не требует отчета о кропотливых изысканиях. Не предает его смерти, не лишает плоти, чтобы на Страшном суде спросить с него по всей строгости небесных законов. Белосельцев чувствовал, что зажился, что в жизни его исчез всякий смысл и окружавшее его бытие только множит бесплодное прозябание.

Его фантазии хранили в своей глубине сюжеты русских народных сказок и библейских преданий, которыми в детстве сопровождались бабушкины назидания. Эти фантазии убеждали его, что он может избегнуть смерти, как избежали ее Енох и Илья Пророк. Белосельцев будет взят на небо живым, во плоти, и таким живым во плоти предстанет перед Господом, напомнит о себе. Поведает о своих сокровенных открытиях. Об афганской войне, африканском походе, о комариных джунглях Кампучии и ядовитой сельве в Никарагуа. Расскажет о жутких московских днях, когда вместе с памятниками валили страну. О горящем Доме Советов, из которого выбирался по зловонным туннелям. Он не умрет, а вытянет вверх заостренные руки, как их вытягивает ныряльщик. Утончится, станет тонким и легким, обтекаемым, как капля. Оттолкнется от земли и нырнет в небо, капнет с земли на небо. Пронесется, как луч света, сквозь миры и очутится среди райского сада с цветущими яблонями, и бородатые праведники в белых одеждах отведут его к Господу. Как Илья Пророк промчался на своей колеснице, гремя и сверкая, так и он, военный разведчик, знаток и участник войн, певец боевых колесниц, промчится по небу.

Он знал, что в небесах его ждут. Оттуда уже послан приказ возвращаться. Когда он смотрел в вершины берез, где начинала пламенеть лазурь, ему чудился купол Святой Софии, в котором среди золотых мозаик, грозный, с пылающими очами, взирает Пантократор, зовет к себе. Оттолкнувшись от земли, сквозь вершины берез, он упадет в волшебный колодец, из которого смотрит грозное золотое лицо.

Он был вдовец. Дочь и сын со своими семьями жили в других городах и редко награждали его своим вниманием. Он жил в одиноком загородном доме на покое.

Сейчас Белосельцев спустился в сад и наслаждался теплым утром, свежей зеленью берез, сквозь которые трепетало солнце. Великолепная сосна с пышными, до земли, ветвями красовалась среди других деревьев. Молодые побеги, как зажженные свечи, тянулись вверх из каждой ветки. Сосна напоминала огромный подсвечник, окруженный сиянием.

Белосельцев любовался сосной, чувствуя ее неземное происхождение. Ее прислало на землю небо, и она стремилась обратно, туда, где ее вырастил небесный садовник. Сосна хотела, чтобы Белосельцев забыл о своей жестокой земной судьбе и обратил свои помыслы к небу. Он подумал, что здесь, у сосны, он может поднять руки, стать легким и невесомым, подобно лучу, и взлететь на небо. Отсюда идет коридор, по которому он достигнет небес. Отсюда, а не там, в афганских горах, среди горящих танков, где прорыт коридор в преисподнюю.

Белосельцев поклонился сосне, а та благословила его троеперстием зеленых побегов. Он поднял руки, вытянулся, превращаясь в стрелу, и взлетел. Скользнул сквозь березу, спугнув синекрылую сойку, обогнал в вышине сверкнувшего серебром голубя и оказался на небе.

Глава вторая

Он был сокрушен. Его окружала черная полярная непроглядность. Льды бескрайние, тяжко освещенные мертвенным светом, казались залежами антрацита, в котором редко мерцали злые кристаллы. Высоко надо льдами, в багровом тумане, светила звезда. Она не имела лучей, как больничный фонарь, и казалась кровавым тампоном. Белосельцев ощутил невыносимую тоску и смятенье. Теперь он навеки помещен в это багровое облако, источавшее болезнь и смерть.

Это была Арктика, окраина России, за которой кончалось русское время и прерывалась русская история.

В разных местах льды с треском лопались, и всплывали американские подводные лодки, похожие на продолговатые черные яйца. Было видно, как у бортов перевертываются льдины, издавая стуки и хрусты. Под звездой пролетел одинокий бомбардировщик, оставляя кровавый негаснущий след.

Белосельцев замерзал. Холод бесчисленными струйками вливался в него. Превращал кровяную частицу в крохотную красную льдинку. Уши переставали слышать. Ушные отверстия и ноздри наполнялись колким льдом. Глаза останавливались, переставали видеть, становились тяжелыми шарами льда. Мозг отказывался думать, превращался в глыбу льда, какая намерзает в водостоке. Грудная клетка с ледяными пластинами легких и булыжником сердца причиняла при дыхании невыносимую боль. Он превращался в ледяное изваяние, вмерзал в лед, и багровая, лишенная лучей звезда недвижно светила в мертвой глазнице.

Однако последней предсмертной мыслью, струйкой тепла, присланной с земли цветущей сосной, он вспомнил, как на коже пергамента, среди старообрядческих хроник, прочитал замысловатую надпись, сделанную безвестным иноком Зосимой. В этой надписи говорилось, что там, где кончается Россия, сразу же начинается Царствие Небесное. И это исчезающее воспоминание о старательно, с крюками и буквицами исполненной на пергаменте надписи растопило в голове кровяную струйку, и глаз с багровым фонарем звезды оттаял.

Белосельцев заметил, что полоска льда растаяла. Плескалась вода темного синеватого цвета, отражая теплое ночное небо. Этот летний плеск вызвал у Белосельцева облегчение, словно он проснулся среди родных и знакомых звуков.

Он прошел по мелкой воде, нащупывая голой стопой мягкое дно, и вышел на берег. Под ногами была трава, жесткая, какой обычно зарастают склоны оврагов. И по мере того, как светало, Белосельцев увидел себя на низком берегу, по которому проходил проселок с тележными колеями. Непрочная изгородь вдоль обочины отделяла от дороги выгон.

Солнце встало, потеплело, и лед, наполнявший Белосельцева, растаял, скатился теплым быстрым дождем. И по той открывшейся легкости, по блаженному облегчению Белосельцев понял, что находится в Царствии Небесном.

Он стал оглядываться осторожно и бережно, не желая спугнуть милой доверчивой тишины и покоя.

По краям Царствия Небесного стояли серафимы. Они напоминали флаконы зеленого цвета и светились в своей глубине. В них что-то мерцало, слабо вспыхивало. Лились какие-то струйки, лопались пузырьки. Накалялись какие-то нити. Перегорали. Осыпались искрами. В этом зеленом графине шел непрерывный обмен соками и переливами света. Серафимы питали Царствие Небесное таинственными силами, обеспечивая свет и тепло. От них пахло березовыми вениками.

Белосельцев прошел по проселку, который перегораживали шаткие тесовые воротца. Створки никогда не закрывались, тес был старый, кое-где из него выпали сучки.

Белосельцев заметил, как на шершавые доски ворот садятся бабочки-крапивницы. Собирают в свои красноватые крыльца солнечное тепло, согреваются и улетают легкой тенью туда, где в утреннем свете синеют леса. И вид этих бабочек умилил и растрогал его.

Стая воробьев шумно прилетела под зеленый полог величавого серафима, забила крылышками, закувыркалась в пыли. Воробьи были красивы своими маленькими бойкими тельцами, шустрыми клювами, мерцавшими капельками глаз. Белосельцев догадался, что воробьи – это ангелы небесные, находящиеся в услужении у Господа. Как у ангелов, у них есть крылья, они мгновенно собираются в стаю, чтобы выполнить поручение Господа. Их присутствие не нарушало, а лишь усиливало обыденность Небесного Царства, законы которого не требовали уяснения, а принимались охотно на веру.

Белосельцев обвел глазами дали – и повсюду, в полях, на холмах, на озаренных вершинах, цвели одуванчики. Земля была золотой, ликующей, источала свет, питала этим светом солнце, и душа, оказавшаяся среди русских золотых цветов, счастливо вздохнула. Она добралась, наконец, домой, после всех скитаний, и можно целовать душистый цветок, оставляющий на бровях и губах золотую пыльцу.

Белосельцев уже вошел в тесовые воротца Царствия, уже сделал несколько шагов по проселку. Но никто его не окликнул, никто не спросил, зачем он сюда явился. Не было грозного золотого Пантократора, призвавшего на суд. Только веял с лугов душистый ветер, пахло розовым клевером, и пролетел коростель, потешно свесив неуклюжие ноги.

Белосельцева не тяготило одиночество. Он веровал, что законы Царствия предусматривают эти первые часы, в которые вновь прибывший избавляется от земных забот.

Белосельцев услышал отдаленный гул, словно в одно место слетелось множество шмелей, они погружают упрямые головки в мохнатый клевер, ворошат соцветие лапками и, выбрав нектар, жужжа, перелетают на соседний цветок. Гул приближался, его колыхало ветром, и скоро он превратился в пение, но не людских голосов, а текучих вод, дуновений ветра, в котором начинают петь множество едва различимых существ. Звук казался Белосельцеву гармоничным, словно рождался в тенистых глубинах его души.

Вдалеке забелело. Казалось, по проселку густо летит пух, сбивается в облако, переносимое ветром.

Белосельцев увидел, что весь проселок наполнен людьми, которые слились в единое шествие. Все они были в белых одеждах. Была во всех зыбкость и невесомость, непривязанность к земле. Он угадал, что это праведники, прибывающие в Небесное Царствие. Их было несметное множество, их производила земля. Белосельцев не спрашивал себя, что заставляет плодоносить землю, как появляются на Руси праведники, ибо так было устроено мироздание, где он обретался и смиренно принимал законы этого мироздания.

Процессия приближалась, заполняла проселок. Воробьи тучами летели вдоль обочины, не давая праведникам свернуть с дороги. Серафимы, стоящие по углам Царствия, засияли ярче, в них прибавилось зеленого света, словно они приветствовали появление процессии, и запах парных веников усилился.

Белосельцев заметил, что шествие движется не само по себе, а у него есть предводитель. Этим предводителем была женщина, немолодая и по виду очень усталая. Она шагала по проселку, возглавляя шествие праведников, и ее покачивало из стороны в сторону. Белая процессия, вторя ей, колыхалась от одной обочины к другой. Было видно, что перемещение праведников с земли в Царствие Небесное дается нелегко, да и сами праведники, изнуренные долгим странствием, валились с ног.

Белосельцев уступил им дорогу, потеснившись к обочине, всматриваясь в их лица.

Это были мужчины и женщины, похожие друг на друга тихой прозрачностью. Их хрупкие кости просвечивали сквозь мягкую дымку. Это были в основном ленинградцы, пережившие блокаду. Но не было заметно следов мучений, скорее благодарность за наступившее забвение.

Белосельцев всмотрелся в женщину-предводителя и узнал в ней Ольгу Берггольц. Он никогда не встречался с Ольгой Берггольц, не знал, как она выглядит, не помнил ее портрет. Но это была она.

Они встретились глазами, и она устало ему улыбнулась. Она была затянута в аметистовое вечернее платье, тесное в талии. На груди красовался аметистовый бант, а на длинных сухих пальцах сиял аметистовый перстень. Белосельцева не удивил этот вечерний туалет, который мог показаться странным на жарком проселке. Так было устроено Царствие, и его законы не вызывали недоумения.

Матросы с кораблей Балтийского флота, рабочие заводов, профессора университетов, исчахшие от голода, шли крестным ходом, без икон и песнопений, как идут прихожане большого монастыря, перебредая ручьи, путаясь в горячих травах, забредая в прохладные синие тени окрестных лесов.

По дороге их встречали, угощали прохладным клюквенным морсом, совали пирожки. Праведники подкреплялись и благодарно двигались дальше туда, где вдали были золотые одуванчики.

Ольга Берггольц подхватила на руки мальчика, у которого не было сил идти дальше.

– Вы не поможете? – попросила она Белосельцева.

Тот принял от нее мальчика, некоторое время нес, чувствуя, как пахнет от него молоком. Опустил на землю, и мальчик бросился догонять синеглазую женщину в белой косынке.

Солнце пекло ровно и слепо, глаза наполнялись едким потом. Белое облачко, не в силах заслонить солнце, превратилось в размытую радугу. Сильно пахли полыни. Луг сверкал ослепительными вьюнками, полевыми горошками, розовыми свечками подорожника. Все мерцало, плескалось от бесчисленных мотыльков, бабочек, которые вдруг вознеслись и медленно парили в изнеможении. И все это вдруг остановилось и замерло.

Из-за леса встала большая синяя туча. Похолодало. Из тучи, круглой и синей, как шар, прогрохотало. Это Илья пронесся на своей боевой колеснице. И в раскаленную пыль проселка упало несколько тяжелых капель. Дунуло холодом, край синей тучи наклонился, как переполненное корыто, и хлынул ливень. Все померкло, черная вода заслонила дали. Струи хлестали по плечам, головам, не давали дышать, бурлили на губах пузырями. Праведники промокли, стояли в прилипших одеждах, с наслаждением поднимая лица к туче, а их поливало, омывало, очищало, их приветствовало водами Царствие Небесное.

Белосельцев стоял в ручье, который несся по проселку. Поддерживал Ольгу Берггольц, ее аметистовое вечернее платье почернело от воды, прилипло к ногам и спине.

Дождь кончился мгновенно, оборвался, затих. По проселку плыли пузыри. Праведники счастливо убирали с лиц мокрые волосы, словно вышли из купели.

Туча ушла за лес, и в небе восхитительно, пламенно горела радуга. Славила праведников, прибывших в Небесное Царствие. Белое шествие исчезало среди золотых одуванчиков.

Проселок высыхал, по нему удалялась процессия. Теперь издалека путники казались легким пухом, который колеблется ветром. Иные превращались в белые барашки, которые медленно парили над водами, совсем как стада невинных агнцев.

Проселок высох. Только оставалась малая лужица. К ней с лугов слетелись на водопой бабочки-голубянки. Мерцали, взлетали, снова садились к воде.

Белосельцев, умиленный, благостный, испытывал блаженство. Он находился в обетованной земле, куда возвратился после долгих скитаний.

Глава третья

Еще дважды до захода солнца Белосельцев наблюдал переселение праведников с земли на небо. Один раз это было многолюдное шествие, состоящее из поэтов Серебряного века и религиозно-философских школ. Шествие возглавляла Анна Андреевна Ахматова со своим характерным носом с горбинкой, похожим на изящный молоточек с горбинкой. Она улыбалась каким-то своим потаенным мыслям. На ней были белые кружевные чулки и остроносые туфли, купленные в парижской лавке. Праведники ступали с достоинством, хотя многие были босы. Они связали обувь шнурками, повесили себе на плечо и наслаждались теплой пылью проселка, в которой тонули их босые стопы. Александр Блок нес вешалку с хорошо разглаженным костюмом, а отец Сергий Булгаков держал в руках свежий красноголовик, который нашел в мокрой траве и никак не хотел с ним расставаться.

Второй исход праведников с земли состоялся под водительством Зои Космодемьянской. Короткая стрижка над светлым лбом делала ее похожей на мальчика. За ней шли ополченцы Донбасса, но среди них иногда встречались участники Севастопольской страды, в частности адмирал Нахимов в фуражке с лакированным козырьком.

Обе процессии проследовали с некоторым интервалом и разошлись в разные стороны Царствия Небесного, на которое спускался вечер. Одуванчики закрыли свои золотые венчики, вершины холмов казались красными, и над далекими вечерними водами летели белые барашки безгрешных душ.

Белосельцев заметил на проселке оброненный георгиевский крестик и дамскую шпильку. Тут же прилетели воробьи, подхватили крестик и шпильку и унесли.

Первый день его пребывания в Царствии Небесном завершался. Белосельцев не обременял себя заботами о ночлеге. Он отыскал в лугах копешку зеленого клевера, зарылся в сладкое сено и вдыхал дивные ароматы нежно шелестящих стеблей. Вдалеке в лугах призрачно зеленели серафимы, слабо освещая окрестности. Белосельцева ничто не удивляло из того, что он встретил в Царствии. Он все принимал как должное, не требуя разъяснений. Его не занимало, почему на земле постоянно случаются войны, тлеют мятежи, разгораются революции, люди мучают и убивают друг друга. Так устроена земная Россия, и это не объясняется человеческими уложениями и законами, что в итоге этих войн и революций, людских смертей и мучений множатся праведники, как грибы после теплого дождя. Один из этих грибов, сияющий, как лампочка, нес отец Сергий Булгаков, шлепая ногами по лужам.

Ночью сквозь сон Белосельцев слышал щелканье пастушьего кнута. Над ним вдруг наклонялась темная коровья голова с черными блюдцами глаз. И в коровьих рогах текли звезды.

Белосельцев проснулся поутру и вылез из зеленой копешки. Воробей, стороживший его сон, взлетел и скрылся в полях. Все обитатели Царствия Небесного были уже на ногах и занимались делами, мало напоминавшими работу, а скорее разделились на группы по интересам, развлекая друг друга. Белосельцев решил, что это послушания, коими Господь обременял праведников.

Он отметил, что далеко не у всех на головах находились золотые нимбы и каждый нимб имел свою форму, которая, по-видимому, ничего не значила, ничем не отличала одного праведника от другого. У некоторых лоб перетягивала узкая золотая тесьма. У других волосы были накрыты золотистыми косынками. У третьих были козырьки золотого цвета, а четвертые носили на головах прозрачные золотые сосуды, в которых плавали золотые рыбки или распевали крохотные золотые птички.

По-прежнему Белосельцев был предоставлен себе самому, и никто не спрашивал, что он здесь делает.

Осторожно, чтобы не показаться навязчивым и неделикатным, он стал наблюдать за праведниками.

Он увидел длинный деревянный стол и лавки, на которых сидели синеглазые мужики в белых рубахах и хлебали из деревянных мисок похлебку. Причем похлебка была как пар, мужики черпали пар ложками, отправляли себе в бороды, где темнели рты, да похваливали. Им прислуживал граф Шереметев. Ловил черпаком пар и наполнял им опустевшие миски. Он был в фиолетовом камзоле с серебряным шитьем, в кружевном жабо, и в его парик был небрежно вплетен золотой одуванчик.

– Ваша светлость, добавки, – требовали мужики.

Граф никому не отказывал, иногда слизывая пар с черпака.

– А Парашеньки-то нету. Нету жемчужинки моей, – жалобно обратился граф к Белосельцеву, и тот впервые почувствовал, что в Царствии Небесном может обнаруживаться страдание, нарушающее общую благость.

На солнечной стороне холмов цвели яблони. Сад был немолодой, слегка запущенный. Лепестки начинали опадать, но в цветах продолжали гудеть пчелы. То одна, то другая, отягощенная сладкой пыльцой, падала на круглый стол, что стоял под яблонями, с трудом стараясь взлететь.

Белосельцев увидел за столом кружок поэтов, которые золотой нитью на пяльцах вышивали монограмму государя Николая Первого. Все они были златошвеи. Руководил кружком Александр Сергеевич Пушкин, терпеливо показывая товарищам, как следует класть золотой стишок. Пушкину внимали Вяземский, Жуковский, Дельвиг, Баратынский, Языков и Кюхельбекер. Воробьи выдергивали из клубочка золотую нить, подавали Пушкину, а тот, ловко орудуя иглой, вшивал ее в натянутый на пяльцах белый шелк. Остальные старались повторить движения Пушкина. У всех получалось, кроме Кюхельбекера. Тот нервничал, нить ложилась неровно и иногда рвалась.

– А ты ее легонько поддень, а потом подтяни. И дай успокоиться. Шелк свое возьмет, – Пушкин любовался белым шелковым овалом, на котором переливалась буква «Н» с римской цифрой «I».

За садом стояла беседка, оплетенная плющом. В беседке склонились над столом граф Милорадович и Каховский. У обоих на головах красовались золотые сосуды, и в них, отливая на солнце, ползали маленькие бронзовые жучки. Это говорило о том, что Милорадович и Каховский часто проводили время вместе, и жучки свободно переползали из сосуда в сосуд.

Теперь два праведника были заняты тем, что обменивались коллекционными тувинскими марками, выпущенными незадолго до присоединения Тувы.

Марки были великолепны: треугольные, ромбовидные, на них изображались сцены охоты, рыбные промыслы, животные и птицы этой экзотической страны. В небесах летел серебряный дирижабль. Каховский предлагал Милорадовичу за этот дирижабль медведя, выхватывающего рыбу из потока, и двух сражающихся маралов. Милорадович отказывался, но чувствовалось, что он в конце концов уступит.

Белосельцев, наблюдая праведников, пришел к убеждению, что в Царствии Небесном есть время, есть пространство, есть материя. Но все это было заключено в световые пучки, в стеклянные миражи. Те, что возникают в жаркий полдень на асфальте шоссе. Праведники освоили эти стеклянные вспышки, использовали их для своих забав. Догоняли миражи, вскакивали внутрь, разгонялись, скользили, сталкивались, превращались в стеклянные отражения, исчезали, чтобы возникнуть в другом месте.

Белосельцев, размышляя об устройстве Царствия, предположил, что над этим Царствием существует Надцарствие, но дальнейшим размышлениям не стал предаваться.

Он увидел живую гряду цветов, которые обычно растут в деревенских палисадниках. Здесь были золотые шары, розовые и фиолетовые флоксы и крупные сочные мальвы. Под навесом стоял стол и два стула. Весь навес был облеплен глиняными ласточкиными гнездами, из которых торчали молчаливые птичьи головки с белыми воротничками. Ласточки высиживали птенцов, и было слышно, как те созревают в яйцах.

Под навесом напротив друг друга сидели архиепископ Верейский Илларион Троицкий и Владимир Ильич Ленин.

– Новомученики, Владимир Ильич, хотели бы написать ваш образ и поставить его в соборе Сретенского монастыря, – произнес Илларион. – Ибо никто не сделал столько для умножения на Руси священномучеников, как вы. Я распорядился подготовить доску для образа и испытать нескольких иконописцев. Вы не станете возражать?

Ленин молчал. Затем край его жилетки на плече стал подниматься, и показалось стрекозиное крыло. Оно было серебристое, сетчатое. Ленин осторожно двигал плечом, и крыло все больше выступало наружу. Оно удлинялось, увеличивалось, тянулось вдаль за палисадник, за далекий овин, за скирды хлеба. К дальним лесам. Оно отливало на солнце, как слюда, казалось отдаленной речной протокой, над которой, едва заметные, летели утки.

Ленин и архиепископ Илларион некоторое время сидели молча. Потом Ленин стал осторожно поводить плечом, убирая крыло. И оно медленно, с тихим шелестом втянулось под жилетку. Ленин и архиепископ Илларион продолжали сидеть, больше не обменявшись ни словом.

Внимание Белосельцева привлекла веранда, какие бывают на подмосковных дачах, светлая, простая, с круглым столом под льняной скатертью. За столом сидел Сталин. Он был в белом полувоенном френче. Белосельцев заметил на локтях и лацканах френча аккуратные заплатки. Они были тщательно заглажены и слегка лоснились. Усы и брови Сталина были расчесаны. Гребешок лежал тут же на столе.

Белосельцев увидел, как на веранду вбежал танкист, разорванный снарядом на Курской дуге. У него не было рук, разворочен живот и из пустых глазниц текли кровавые слезы. Все это было едва заметно под белым балахоном, в который он был облачен. Танкист кинулся на грудь Сталина и спрятал в складках френча лицо. Сталин нежно прижал к себе его голову и гладил по волосам.

Следом за танкистом вбежал пехотинец, подорвавшийся на мине. Хромая, он приблизился к Сталину и прильнул к его груди, а тот поцеловал его в лоб. На веранду то и дело вбегали солдаты, офицеры и генералы. Их смертельные раны скрывали долгополые белые рубахи. Все они искали утешения у Сталина, а тот целовал их и что-то тихо шептал. Сержант-связист, обнявший Сталина, заметил, что на его седеющей голове нет нимба. Бросился с веранды в луга, где цвели одуванчики, сплел из них веночек и, вернувшись на веранду, возложил веночек на голову Сталина.

Поодаль на траве было постелено лоскутное одеяло. Стояла тарелка с чищенными яйцами, зеленели стрелки лука прямо с грядки, стоял чугунок с картошкой в мундире, над которой поднимался парок. На одеяле удобно разместились два праведника профессорского вида с седыми комочками бород. У одного в волосах запуталась божья коровка, и второй деликатно старался ее выпутать.

– А не удивляет ли вас, сударь мой, что среди праведников отсутствует молитвенник Земли Русской преподобный Сергий Радонежский? – Спрашивающий опасливо оглянулся, не достался ли его вопрос постороннему слуху.

– А вы не знаете?

– Для меня, признаюсь, это большая загадка.

– Да потому, что перед поединком Пересвета и Челубея он отпилил у Пересвета часть копья. Копье стало короче, Челубей первый ударил Пересвета, пронзил его и сам напоролся на острие копья Пересвета. Оба упали замертво. Но Господь счел поступок Сергия неправедным и отказал в Царствии Небесном. Но об этом молчок.

– Разумеется, мой друг.

Они достали из чугунка клубни, покатали их в ладонях и стали чистить, завершив на этом беседу.

Второй день пребывания Белосельцева в Небесном Царстве завершался. Красное солнце садилось в луга. Под шатром старой ивы толпились комары-толкуны, совершая однообразные движения вверх-вниз, словно хотели передать Белосельцеву какую-то весть. Но тот не мог понять значение их безмолвных иероглифов.

Он не чувствовал себя неприкаянным. Напротив, он отдыхал, предоставленный себе самому, но его удивляло, что огромный жизненный опыт, добытый им среди сотрясавших землю войн и революций, никого не интересует. Никто не вызывает его для отчета, никто не берется судить его за ошибки в прогнозах, за неверно составленные сценарии.

Теперь он двигался через сырой луг, сбивая с травы обильную росу, и помышлял о ночлеге.

Он дошел до реки. Вода текла тяжело, густо, в прибрежной осоке крякали утки. Он увидел паром, скроенный из грубых бревен, обшитых тесом. За стальную проволоку тянули паромщики, перегоняя паром с одного берега на другой. Посреди парома высился горящий стог сена. Его красное отражение уходило в черную реку, и на свет всплывало множество мальков, глазастых, юрких, с зеленоватым отливом. Паромщики сурово перегоняли паром, и Белосельцев узнал в них двадцать восемь гвардейцев-панфиловцев.

Белосельцев спустился вниз по реке, надеясь обнаружить какой-нибудь рыбачий шалаш, чтобы скоротать в нем ночь.

Ему казалось, что Царствие после дневных сует должно уйти на покой. Но, напротив, он повсюду замечал оживление. Через луг шли оживленные группы праведников. Некоторые размахивали флагами, другие несли сосуды, похожие на сухие тыквы, постукивали в них, извлекая гулкие звуки.

– Не будете ли столь любезны, не объясните мне природу столь позднего оживления? – спросил Белосельцев двух праведниц, одетых в кринолины, с крохотными бриллиантовыми коронами на головах.

Это были фрейлины императрицы Елизаветы Петровны. Обе засмеялись, посмотрели на Белосельцева, как на забавного чудака.

– Сегодня в Царствии ночное празднество. Венчаются княгиня Зинаида Александровна Волконская и певец Дмитрий Хворостовский. Прошлое их венчание состоялось на Святки, и подавали к столу удивительно сладкий снег.

Обе фрейлины кокетливо засмеялись. Белосельцев слышал, как шуршит о траву их парча и бриллиантовые короны, как звездочки, гаснут в лугах.

На широком выгоне, где днем паслись коровы и пощелкивал кнут пастуха, был воздвигнут дворец, тот самый, что находился на углу Фонтанки и Невского и откуда были видны кони, которых объезжали наездники. Дворец был полной копией подлинника, но сделан не из камня, а из кисеи. Розовая, зеленоватая кисея просвечивалась и слегка колыхалась, напоминала марлевый сачок, в который были уловлены бабочки.