Текст книги "Царская любовь"

Часть вторая
Потомок мурзы Чета

20 июня 1547 года
Дорогобужский уезд близ Вязьмы

На широкий цветущий луг, пахнущий медом и клевером, парящий влагой, заросший густой травой чуть ли не по пояс, со стороны березовой рощи выехали трое молодых, безбородых еще всадников в простых полотняных рубахах, однако с широкими поясами, способными принять вес боевого оружия, украшенными ножами и подсумками. Они разъехались в стороны, дали шпоры скакунам и загикали, разгоняясь в стремительный галоп.

– Н-но! Н-но пошла, красавица! – Лошади буквально стлались над травой, не скакали, а летели, подобно птицам; всадники привстали на стременах, прижавшись к гривам, кричали и переливчато, по-разбойничьи насвистывали: – Геть! Геть! Геть!

– Есть! Вижу! – Левый всадник принял чуть в сторону, пнул коня пятками, разгоняя еще сильнее, тряхнул рукой, выбрасывая из рукава каменный шарик на тонком ремешке, легонько присвистнул. Скакун медленно нагонял несущегося вскачь темно-серого зайца, прижавшего уши к спине. – Х-ха!!!

Взмах руки – и шарик, описав короткую дугу, щелкнул русака по затылку, сбивая с бега, вынуждая закувыркаться по траве.

Всадник промчался немного дальше, потянул поводья, поворачивая по широкой дуге, вернулся к добыче, резко наклонился, подобрал убитого зверька, кинул в чересседельную сумку и снова пустил лошадь в стремительный галоп.

– Х-ха! Х-ха! – внезапно встрепенулся второй всадник, тоже заметивший добычу, и начал погоню.

– Есть! Пошла! – закричал первый охотник скакуну в самое ухо, отводя руку с кистенем: – Давай, давай, давай!

Удирающий заяц взметнулся ввысь, перепрыгивая куст тесно растущего бурьяна – здесь, прямо в полете, его и настиг маленький гранитный шарик. Тельце закувыркалось по траве – и охотник успел, проносясь дальше, сцапать его за лапу, распрямиться, бросить в сумку.

Луговина заканчивалась густым ивняком, за которым блестело широкими окнами болото. Скакун перешел на рысь, потом на широкий шаг, повернул вдоль кустарника.

– Что у тебя, Федька? – громко спросил охотник ближнего из товарищей.

– Да то лиса была, – отмахнулся парень. – Ни мяса, ни шкуры. Отпустил. А ты, Вась?

– Мне вообще ничего не попалось, – отозвался, подъезжая, третий всадник. – Повыбили дичь, вес-тимо.

– А у меня два косых!

– Везучий ты, Димка, – цыкнул зубом Василий. – Вечно тебе все само в руки идет.

– Чтобы само в руки шло, надобно глаз острый да руку крепкую! – весело оскалился добычливый охотник. – Чего, братья, домой?

– Да, поскакали, – согласился Федор.

Бок о бок всадники двинулись через луг в обратную сторону. Все трое – голубоглазые, наголо бритые, крупноскулые и остроносые, с сидящими на короткой широкой шее головами. Сразу видно – одна кровь! Разница проглядывалась лишь в том, что у Федора усы и борода уже появились в виде черноты вокруг рта и на подбородке, у Василия пушок только-только начал темнеть, Дмитрий же не имел и вовсе никаких намеков на главное украшение мужчины. Да и откуда они в неполные пятнадцать?

Миновав по узкой грунтовке березняк, всадники выехали к колосящимся хлебами полям, пустили немного отдышавшихся лошадей неспешной рысью и поскакали к стоящей на взгорке, среди дубовых крон, церкви.

Деревня Годуново считалась зажиточной – восемь дворов, церковь с кладбищем и свой торг, на который по Сарогощу нередко заплывали купцы не только из Вязьмы, но даже из Смоленска, со Ржева и Калуги. Правда, на лодках-плоскодонках. Корабли крупнее в сию реку, увы, не помещались. В общем, дома здешних пахарей были богатыми, добротными. С крышами не соломенными, а тесовыми, с заборами не жердяными, а бревенчатыми, и топились все «по-белому», дрова не берегли.

Боярский двор отличался от всех прочих лишь тем, что был раза в полтора просторнее, да изб в нем стояло не одна, а две, да еще конюшня вдобавок к хлеву. Служивое дело известное – без двух-трех скакунов под каждого ратного в поход не выйдешь, да еще при хозяйстве лошади надобны, да на приплод…

Проскакав по пыльной, залитой солнцем улице, братья прямо верхом въехали в отчие ворота – и тут же увидели стоящих у коновязи оседланных лошадей, рядом с которыми скучали трое незнакомых холопов с саблями на поясах.

Братья переглянулись, спешиваясь, поправили ножи на поясах. Охотничьи кистени быстро и незаметно переместились из подсумков в рукава. Молодые люди взбежали по ступеням крыльца, вошли в дом, положив руки на рукояти косарей.

– А вот и сыновья мои приехали! – с видимым облегчением воскликнула боярыня Агриппина, с большим трудом сдержавшись, чтобы не перекреститься. Одета она была в тяжелый суконный синий сарафан, бархатную кичку, вышитую жемчугом, на плечах лежал пуховый платок. Сиречь в наряде праздничном, «на выход». За столом же горницы сидели двое бояр в добротных кафтанах с куньей оторочкой, в вышитых серебром тафьях, в богатых поясах.

Мужчины поднялись, чин по чину поклонились, пригладив бороды:

– Доброго вам дня, хозяева.

Сели снова.

Стол был накрыт достойно: порезанная убоина, кувшин с вином, миски, полные капустой и грибами, лоток копченой рыбы.

Все говорило о том, что хозяйка мирно принимала достойных гостей. Однако выглядела она весьма встревоженно. Настолько встревоженно, что Василий отошел к печи, за которой в сундуке лежали сабли и топорики, Федор остановился в дверном проходе, готовый откинуть беглецов, а Дмитрий быстро прошел к матери, крепко ее обнял, поцеловал в щеку и тихо спросил:

– Плохие вести, мама?

– Нет-нет, все хорошо, мальчики, – трижды осенила себя знамением боярыня. – Это не от отца, слава богу. Сие бояре из свиты князя Шуйского, который Плетень. О родичах наших побеседовать хотели.

– У тебя славные сыновья, хозяюшка, – похвалил плечистых молодцев один из гостей. – Может статься, хоть они что-то слышали?

– Откуда, боярин Третьяк! Старшему токмо двадцать два стукнуло. А Соломония Юрьевна еще пять лет тому преставилась. Они тогда еще дитями малыми были. Муж же мой, Иван Иванович, ныне в ополчении по росписи, токмо к Рождеству воротится.

– Ну, коли так, хозяюшка, мешать вам не станем, – гости поднялись, поклонились хозяйке. – Благодарствуем за угощение.

Бояре вышли, нахлобучили на головы шапки из горностая, сразу поднялись в седло и выехали за ворота. Следом, затянув подпруги и запрыгнув на скакунов, поспешили холопы.

– Что им было надобно, матушка? – Василий наконец отошел от сундука с оружием.

– О родичах спрашивали дальних. У прадеда нашего, Ивана Годуна, брат был, Федор Сабур. Дед великой княгини Соломеи… – Боярыня Агриппина вытянула нательный крестик, поцеловала. – О сыне сей Соломеи и спрашивали.

– А разве у нее был сын? – удивился Федор. – Сиречь сводный брат царя? Отчего о нем никто не ведает?

– Соломея его скрыла, дабы от смерти уберечь. Да Шуйские, видишь, проведали… – Боярыня спрятала крестик обратно и спохватилась: – Вы, мальчики, оголодали небось на охоте-то? Так садитесь к столу. Аккурат для вас, так вышло, и накрыто.

– И где он ныне, матушка? – поинтересовался Дмитрий.

– Да кто же сие знает, милый? – погладила его по голове женщина. – Мы когда на свадьбе Михаила Данииловича гуляли, кто-то обмолвился, что письма от него Соломония Юрьевна получает. Вестимо, где-то живет. Да разве ж она признается, где? Мать свого сына и на дыбе никогда не выдаст.

– И он брат царя? – Юноша в задумчивости потер острый нос.

– Тебе-то что, последыш? Себя за царевича выдать хочешь? – Старшие братья рассмеялись, усаживаясь за столом.

– Коли даже князья Шуйские любопытствуют, так и мне не зазорно, – младший из братьев тоже сел на лавку. – Мам, а ты помнишь, кто про письма сии сказывал?

– Так сразу и не скажу… – задумалась женщина. – То ли Марфа, жена Петра Григорьевича, то ли Степанида… Они, старшее колено, еще за братьев друг друга почитали. Это для нас уже седьмая вода на киселе. Ты кушай, кушай. Неча болтать за столом!

– Благодарствую, матушка, – послушно кивнул Дмитрий, однако, судя по бегающим глазам, мысли его витали где-то далеко-далеко от дома…

15 сентября 1547 года
Москва, подворье князей Шуйских

Небо, плачущее затяжным мелким дождем, плотно укутывали темные тучи, отчего вечерние сумерки пришли в город намного раньше обычного. К сему часу москвичи обычно уж давно сидели по домам у натопленных печей, кто за вином вечер коротая, кто у свечей книжки читая али раскладушки лубочные рассматривая, кто одежду штопая, кто чурбаки на пластины поколов, древки для стрел строгая. Стук в ворота княжьего дворца был явно неурочным, и потому ярыга отворил смотровое оконце с большой неохотой, брезгливо оглядел гостя – юного отрока лет пятнадцати, держащего в поводу оседланного коня.

Вид мальчик имел совершенно крестьянский: шапка беличья, кафтан с заячьей оторочкой, пояс широкий, однако из простой кожи, и набор на нем был такой же простенький – из замши. Два ножа: косарь длиною в пол-аршина для нужд хозяйственных, засапожник размером в две ладони для покушать и работ мелких, ложка да поясная сумка с двумя деревянными застежками. Сбруя лошади была столь же простенькой, дешевой, оружия не имелось ни на поясе, ни у седла. В общем – смерд. И потому обратился привратник к гостю брезгливо, сквозь зубы:

– Чего надобно, прохожий?

– Передай князю, что боярский сын Дмитрий Иванович, родственник Сабуровых, слово важное для него имеет, – нахально потребовал мальчишка.

Ярыга хмыкнув, скривился.

– Передай-передай, коли не хочешь на конюшне поротым оказаться! – Наглости смерду было не занимать.

Привратник почесал в затылке, закрыл окошко, подумал… Пожал плечами и побрел через двор к крыльцу. В конце концов, его дело двери открывать, коли велено, а не гостей перебирать. Пусть хозяин сам решает, надобен ему такой пришелец али нет.

Прошло примерно четверть часа, когда вдруг загрохотал засов, отползла в глубину одна из створок, и ярыга выглянул наружу:

– Милости просим, Дмитрий Иванович. – Он зевнул и добавил: – Давай поводья, приму лошадь. Сам к крыльцу ступай. Иван Михайлович узреть тебя пожелал.

Сразу за входной дверью гостя встретил молодой холоп в синей атласной рубахе и бирюзовых полотняных шароварах, окинул критическим взглядом, тяжко вздохнул:

– Кафтан тут оставь, не пропадет. И сапоги вон о солому вытри.

Дмитрий спорить не стал – тем паче что снизу у него была надета новенькая косоворотка. Дешевую потрепанную шапку тоже бросил здесь, но ремнем опоясался. Ремень добротный, боярский. Старательно отер желтыми жесткими стеблями глину с влажных сапог, выпрямился:

– Веди!

Холоп двинулся вперед, петляя по полутемным коридорам. Они поднялись по лестнице, еще немного покружили по громадным княжеским хоромам. Наконец слуга остановился и открыл перед гостем дверь.

Юноша вошел в просторную горницу, освещенную лишь одним трехсвечником на покрытом зеленым сукном столе. На всю комнату света не хватало, и стены терялись в темноте. Дмитрий смог увидеть только сидящего у стола грузного мужчину явно за сорок, с бородой, заплетенной в несколько косичек и украшенной шелковыми ленточками. На плечах князя лежал пухлый цветастый халат, наглядно показывая, что гость оторвал хозяина дома от отдыха.

– Долгих лет тебе, Иван Михайлович, – поклонился боярский сын.

Князь Шуйский потер подбородок, склонил голову набок, осматривая позднего гостя. Наконец спросил:

– Так из какой ты ветви, сказываешь, новик?

– Захария Зерна потомок, княже, Ивана Годуна правнук, Иванов сын. Дмитрием родители окрестили.

– И что за забота привела тебя в мой дом, Дмитрий из рода Годуновых?

– Слышал я, княже, что люди твои о судьбе сына Соломонии Юрьевны у родственников моих расспрашивали. – Юношу отнюдь не испугал холодный тон Ивана Плетня. Он понимал: раз его впустили, стало быть, интерес имеется. – И я могу кое-что о сем поведать.

– Ты услышал о моем интересе к своему родичу и тут же поспешил его выдать? – удивленно вскинул брови князь. – И я должен сему поверить?

Боярский сын прикусил губу. Подумал. Потом сказал:

– Князья Шуйские никогда не жаловали Ярославичей. Не верю, чтобы вы желали выдать его царю. Иные же цели пойдут моему родичу и моей семье на пользу.

– И потому род послал ко мне тебя? Никого солиднее не нашлось?

Гость опять помедлил и признался:

– Я сам, по своему разумению… Из дома убег.

– Отчего так?

– Как обычно, – после очередной заминки поведал Дмитрий. – Было у прадеда моего шестеро сыновей. И поделили его имение на шесть уделов. А у деда моего четыре сына. И поделили его удел на четверых. А у отца мого сыновей трое…

– Постой, и ты средь них младший?! – Князь расхохотался. – Знакомо, знакомо. Дай угадаю… Дабы тебя в новики записать, надобно броню купить, саблю вострую, лук-рогач, прочее походное добро. Да хорошо бы не токмо для себя, а еще и для холопа, каковой сопровождать воина будет. Ах да, и еще холопу тому же закуп выплатить. Оно все денег стоит, а у вас серебра нет. Трое сыновей, а удел ужо раздроблен до невозможности. Сколько там у вас пашни-то осталось?

– Две сотни десятин с небольшим…

– Четверых ратников выставлять надобно, – мгновенно прикинул Иван Плетень. – Боярский сын с тремя холопами. Да, для одного служивого удел достойный. Но коли на троих делить, сие ужо крестьянский надел выйдет, а не боярский вовсе. А раз ты в разрядную книгу не попал, то и от казны тебе земля не положена. Выходит, ты теперича смерд, Дмитрий Иванович! Понапрасну сыном боярским назвался!

– Я из рода Годуновых, потомок мурзы Захария Чета! – набычившись, скрипнул зубами юноша. – Мы двести лет державе русской служим!

– Младший потомок – это славно, – внезапно послышался усталый женский голос. – Младшие сыновья, особливо безземельные, самыми ловкими и отчаянными боярами вырастают. Ибо кроме как на себя и саблю свою, им надеяться не на что. Слабые и ленивые в уделе смердами остаются, глупые гибнут в первой же сече, и токмо умелые и находчивые в служивый люд пробиваются. Знавала я одного такого боярского сына, нищего и безземельного, что к концу службы своей с самим Великим князем Василием кое в чем уравняться смог. Вот и сей отрок сам догадался, что службу важную сослужить князьям знатным способен и через то в люди выбиться. Ты, Иван Михайлович, у него так и не спросил, что за весточку интересную он смог нам принесть?

– Да тетушка, совсем забыл, – повинился князь и поднял взгляд на гостя: – Так что ты узнал о сыне великой княгини, Дмитрий из рода Годуновых?

– Вы определите меня на службу? – ответил вопросом на вопрос юноша.

– Ты сказывай, отрок, сказывай, – посоветовала темнота. – А уж мы с князем определим, какой награды твоя находка достойна.

– Я посетил многих родственников, расспросил многих женщин, – поведал поздний гость. – Я ведь не чужой для всех и своей родней интересовался. Потому иные из них поведали, что сын Соломонии Юрьевны в полном здравии пребывает, что посылала она письма к сыну и от него вести иногда получала.

Дмитрий замолчал.

– Это все? – немного подождав, удивился князь.

– Не так мало, Ванечка, – утешила его темнота. – Коли письма сохранились, сие может стать доказательством его происхождения. Я полагаю, награды в пять рублей отрок вполне достоин.

– Пять рублей?! – фыркнул князь Шуйский. – За такие деньги честный боярин должен два года в ополчение ходить и кровь проливать!

– Однако у нашего гостя есть то, чего не найти у всех прочих бояр, – возразил женский голос. – Юность и происхождение. Твои храбрые бояре токмо рубиться насмерть умеют. Мыслю, приезжая к родичам сабуровским с твоим поручением, они били кулаком о стол и требовали рассказать как на духу. И хорошо, коли дыбой не угрожали. То-то они не смогли найти ничего внятного. А сей отрок явно умеет задавать вопросы, раз уже смог получить хоть какие-то ответы. И Соломее он действительно родственник. Посему его интерес удивления ни у кого не вызовет. Подойди сюда, мальчик.

Дмитрий Годунов двинулся на голос. В слабом свете свечей он с большим трудом различил сидящую в самом углу, на скамье с подушками, пожилую женщину, одетую во все темное. Она подняла руку, провела ладонью по его щеке:

– Какая бархатная кожа… Ты совсем еще дитя. Но дитя храброе и сообразительное. Будет жалко, коли сей дар угаснет среди смердов. Пожалуй, мальчик, я дам тебе шанс вознестись над прочим людом.

– Благодарю! – задохнувшись от радости, преклонил пред старухой колено юный боярин.

– Рано благодаришь, мальчик, – улыбнулась женщина. – Ничто в сем мире не дается просто так. Дабы вознестись на невозможную высоту, ты должен свершить невозможное. Ты должен сыскать сына Соломонии Юрьевны. И не просто сыскать! Тебе надобно доказать, что это именно он. Его должен кто-то опознать, отрок, ибо твоих и его слов будет слишком мало. Кто-то должен знать особые приметы. Родинки, шрамы, цвет глаз. И тогда, обещаю тебе, ты получишь достойное место при царском дворе.

– Я исполню волю твою, высокочтимая княгиня Шуйская, – пообещал юноша.

– Надеюсь на сие, – пожилая княжна не стала его поправлять. – Сегодня можешь отдохнуть в людской, серебро получишь завтра. Может статься, до утра я припомню что-нибудь еще. Теперь ступай.

– Слушаюсь, княгиня! Благодарю за милость, княже, – поклонился юноша и вышел из горницы.

– Ты полагаешь, он и вправду сможет найти княжича, тетушка? – повернул голову Иван Плетень.

– Еще одна пара ног и глаз лишними не будут, Ванечка, – ответила князю темнота. – Всего-то пять рублей. Холоп, и тот дороже стоит. А тут боярский сын. Да еще и родственник…

3 марта 1548 года
Московский Кремль, царские покои

Стукнула дверь, и стоящий возле забранного слюдой окна рослый широкоплечий государь, все еще одетый в войлочный поддоспешник с золотой вышивкой и пухлые рысьи штаны, сшитые мехом внутрь, недовольно рявкнул:

– Кого там несет?! Сказывал же, один хочу побыть!

– Даже меня не пускать? – еле слышно донеслось от входа, и юный царь резко повернулся. По лицу его пробежала легкая дрожь, хорошо выдавая борьбу гнева с любовью… Победила последняя. Лик повелителя разгладился, осветился радостью. Иван оттолкнулся от стены, быстро прошел навстречу супруге, замершей в высоком кокошнике и синем бархатном сарафане, крепко ее обнял, стал целовать глаза, щеки, губы:

– Настенька моя родная! Ладушка ненаглядная, диво мое дивное, павушка чудная, любимая моя, желанная… Как же я по тебе соскучился!

– Соскучился, молвишь, ан ко мне на половину не приходишь, – мягко пожурила супруга царица. – Уж два часа скоро как минуло, а тебя все нет и нет!

– Я… Желал… – Юноша запнулся, явно не зная, что сказать.

Анастасия провела ладонью по его щеке, слабо улыбнулась:

– Нешто думы столь тяжкие пытают, Ванечка, что уж и я тебе не в радость?

– Ничего не выходит, любая, – вздохнув, покачал головой восемнадцатилетний властелин. – Верно, боги прокляли меня, ломая все планы и начинания. Слуги старые отвернулись и разбежались, воли моей никто не признает. Средь зимы лютой для меня оттепель начинается, а с весной – морозы. Бояре собственные, ратники исполченные, слушать не желают, свои помысли полагая важнее моих указов. На благо всей державы русской провозгласил я поход на Казань разбойничью! Что же вышло у меня? Пушки в Волге потонули, ополчение по дорогам невесть где заплутало, лишь каждый десятый до места сбора к сроку назначенному добрался. Иные без припасов, иные без оружия ладного, иные по сей день у Мурома плутают. Из всех полков токмо един в порядке и ко сроку к Казани вышел! Един! Да и тот князя Михайлы Воротынского, урожденного Рюриковича!

Иван передернул плечами, отпустил жену, вернулся к окну и уперся лбом в холодную свинцовую решетку, удерживающую слюдяные пластины.

– Может, и прав был князь Василий Глинский? – тихо посетовал он. – Может, и вправду непригодны людишки худородные для деяний великих? Может, и вправду токмо тягло они нести способны, и не выстоять мне без опоры на рода знатные?

– На Руси сказывают, «первый блин комом получается», – подошла ближе царица. – Сие ведь первый твой поход ратный, Ванечка. Не вини себя столь сильно, любый мой. Не все у нас в жизни сразу получается.

– Я даже армии собрать не смог! – ударил кулаком по сукну на стене безусый властелин всея Руси. – Просто собрать! Пушки под лед провалились, рати не пришли, обоз из лагеря так и не выбрался… Не справляюсь я, Настя. За что ни берусь, ничего не получается! Я сбежал, Настя. Сбежал просто от войск своих! Стыдно в глаза боярам смотреть. Отменил я поход сей вовсе и в Москву уехал.

– Желаешь, государь, чтобы я в монастырь постриглась? – тихо спросила царица.

– Что ты сказываешь, Настенька?! – аж задохнулся Иван, рывком повернувшись к супруге. – Как тебе такое в голову пришло?!

– Так ведь из-за меня все, Ванечка, – повинилась правительница. – Это я худородной уродилась, это мне князья знатные кланяться не хотят. Коли от меня откажешься, то Рюриковичи, глядишь, обратно под руку твою и вернутся…

Плечистый богатырь провел ладонью по голове хрупкой девушки, ростом ему едва по подбородок, сбросив на застеленный ковром пол кокошник и льняной платок, взял ее лицо в ладони, посмотрел внимательно в самые глаза. Покачал головой:

– Тля я есмь неблагодарная. Боги чудо величайшее для меня сотворили, любовью истинной наградив и в объятия мои тебя передав. Я же сетую на них за беды мирские мелкие. Нет, душа моя, с тобой я никогда ни на сем свете, ни в ином не расстанусь. Вестимо, счастье такое получив, все прочее надобно в трудах ежечасных добывать. – Царь склонился, осторожно поцеловал жену. – Не бывать на земле русской второй семибоярщине! Не поклонюсь знати строптивой. И от тебя никогда не откажусь, моя ненаглядная. Сам пешим впереди рати пойду, но тобой торговаться не стану!

Анастасия лишь улыбнулась, а государь зажал ей уши и громко рявкнул:

– Ада-а-ашев!!!

– Здесь я, Иван Васильевич! – распахнув дверь, влетел в покои молодой стряпчий.

После свадьбы у царственной четы никакой свиты, по понятным причинам, не имелось. Так что старательный паренек, с первых дней знакомства показавший прилежание, уехал из дворца на Воробьевых горах вместе с государем, став его первым настоящим слугой.

– С похода я вернулся, Алексей, – все еще глядя в глаза супруги, сказал государь.

– Так баня уж протоплена, Иван Васильевич! – отчитался стряпчий. – Веники березовые и можжевеловые, мыло ароматное, рыбка копченая, рябчики печеные, мед хмельной, вино заморское – все ужо там, воли твоей дожидается.

Юный царь чуть приподнял брови. Настасья ответила на немой вопрос, ненадолго опустив веки.

– Извести дьяков из приказов государевых, Алексей, что всех их желаю завтра после заутрени в малой думной палате видеть.

– Сей час исполню, государь!

– И более нас сегодня не тревожь.

– Дозволь хоть проводить, Иван Васильевич! – взмолился стряпчий. – Бо невместно царю православному без свиты вовсе ходить!

– Коль невместно, то веди, – разрешил государь, наконец-то оторвавшись от глаз своей любимой и беря ее за руку. – Пойдем.

Вечер был долгим и жарким. И не только от хорошо натопленной парной. Там, в предбаннике, растворялись в голубых глазах суета и тревога, таяли на алых губах обида и отчаяние, забывались в сладких поцелуях страхи и тяготы. Наступало безумие, что обращалось в нежность, плескалось счастье, превращаясь в нестерпимый огонь желания, взрывалась страсть и утолялась жажда сердца. Становились единым целым тела и чувства, горела кожа и плавились губы, взрывались вулканы, исчезали и рождались вселенные, загорались звезды – чтобы обратиться в блаженное небытие сладкого покоя. И снова – полыхнуть пожаром. Между ними творилось великое таинство любви, что делает человека равным богам в чистоте души и крепости воли.

Царственные супруги перешли в покои лишь темной ночью. К этому времени их сил осталось только на нежность. Но и с этой нежностью они предпочли заснуть в общей постели, в крепких объятиях друг друга.

Малой думной палатой именовалась протяженная горница, что находилась возле государевых покоев. Три окна, две печи, расписанные бредущими святыми оштукатуренные стены, трон на небольшом возвышении и несколько скамей возле стен – на тот случай, если думы собравшихся окажутся слишком долгими. Ранним утром четвертого марта сюда собралось два десятка хорошо одетых бояр, в тяжелых московских шубах – из дорогого индийского сукна, с шелковыми вошвами, подбитых соболями и украшенных самоцветами, – в высоких бобровых шапках, с резными высокими посохами.

Бояре кланялись друг другу, негромко обсуждая вести о позорном провале царского похода на Казань и гадая, зачем вызвал их молоденький неудачливый правитель.

Одним из последних сюда пришел митрополит Макарий, в скромной черной рясе, со столь же скромным посохом из кривого соснового корня, опоясанный простой веревкой с полотняным мешочком на поясе. Весь вид святителя указывал на его отшельнические помыслы и полное смирение перед судьбой. Раздав благословения, старец степенно прошел ближе к трону – тут как раз распахнулась дверь за возвышением, и в думную палату стремительно вошел одетый в шитую золотом бордовую ферязь государь, за которым едва поспевал стряпчий Алексей Адашев в расстегнутом на груди сером кафтане, под которым виднелись синяя атласная рубаха и зеленые штаны.

– Отче? – увидев митрополита, резко замедлил шаг юный царь, склонился в почтительном поклоне.

– Да наградит тебя, чадо, смирением и мудростью Господь наш всемогущий, – перекрестил его патриарх, протянул руку для поцелуя.

Иван коснулся его запястья губами, после чего решительно поднялся на возвышение и сел на трон:

– Рад видеть вас, бояре, в добром здравии! – обвел он собравшихся взглядом. – Прибыл я в Москву токмо вчера и потому отчета сегодня от вас требовать не стану. Второпях все едино хорошо не составите. Полагаю, ведомо вам всем, что предприятие мое ратное успеха не имело. Прямо скажем, сложилось оно зело позорно. Однако и в сем позоре увидел я людей многих добрых и старательных. Боярский сын Выродков немало мастерства проявил, пушки утопшие поднимая, и успешно сие осуществил. Боярские дети Басманов и Шереметев, братья Щелкановы свое ополчение привели в срок и ладно подготовленным, хан Шиг-Алей и князь Воротынский умение воеводское также достойно показали. Посему повелеваю приказу Разрядному сих воителей умелых к маю в Москву призвать для составления плана похода нового. Отныне кто себя славно в походе показал, тот полками командовать и станет. Опоздавших же бояр, что сотнями и тысячами исполченными командовали, отныне токмо в заставы и остроги дальние ставить! Пусть без мест век доживают, коли на месте себя выказать не способны. Боярин Лихачев! Федор Федорович, сие понятно?

Один из седобородых бояр сглотнул и уважительно склонил голову.

– Князей знатных, что, как сычи, по усадьбам разлетелись, повелеваю воеводами в города порубежные наместниками назначить! – повысил голос Иван Васильевич. – Не хотят Захарьиным кланяться, пусть там сидят, где токмо передо мной за дело порученное отвечать полагается. И напомни им, Федор Федорович, что у нас на Руси землей токмо тому дозволено володеть, кто службу несет! Не хотят служить – поместья в казну отпишу.

– Да, государь, – еще ниже склонился боярин.

– Ныне повелеваю учредить рать особую царскую, токмо под моей рукой стоящую, по примеру держав великих Османской и Персидской. Для сего дела повелеваю учредить приказ Стрелецкий, каковой из вольных людей черных станет охотников на службу сию набирать, – теперь уже спокойно и размеренно распорядился Иван Васильевич. – Воевать они станут боем огненным, оклад им кладу три рубля и надел для прокорма в пять десятин. Дьяком в приказе сем ставлю боярского сына Григория Колычева. Казенному приказу повелеваю надобное серебро выделить, а Поместному – землю для стрельцов изыскать. Сверх того учреждаю тысячу опричную из детей боярских, что тоже лишь под моей рукой состоять будет.

Чем дальше говорил юный правитель, тем сильнее вытягивалось в изумлении лицо святителя Макария, каковой даже сделал пару шагов вперед, чтобы лучше слышать воспитанника.

– Ныне повелеваю, – продолжил правитель всея Руси, – учредить приказ особый, Челобитный, надзирать за которым ставлю боярского сына Алексея Адашева! За время пути моего дальнего много челобитных от людей русских я получил. Иные жалуются, что не понимают, где правды искать и куда на самоуправство иных наместников ябеды писать, ибо запутано все сверх меры. Посему все жалобы отныне пусть в одно место идут. А уж я разберусь, кого именно покарать за нерадивость надлежит. Казенному приказу повелеваю на сию надобность потребное серебро выделить. Поместному приказу напоминаю, что Земский собор к нынешней осени должен быть созван! Посему я желаю знать, боярин Елизаров, как подготовка к сему событию двигается, идут ли выборы на местах и в сословиях и все ли о сей надобности оповещены. Отчеты же от всех вас, бояре, жду через неделю. В отчетах надлежит подробно расписать, чем приказ каждый занимался за минувшие полгода, каковые дела исполнены, а каковые надобно исполнить. И особливый отчет об исполнении воли моей сегодняшней! Это все, бояре. Более вас не томлю.

Государь решительно поднялся с трона, направился к двери в свои покои.

– Чадо… – негромко окликнул его митрополит. Иван тепло улыбнулся наставнику, чуть склонил голову. Они вместе вышли в соседнюю горницу, где святитель остановился, еще раз внимательно посмотрел в лицо царя. Спросил: – Что с тобою, дитя мое? Вчера ко мне отец Сильвестр примчался и сказывал, что вернулся ты в тревоге и смятении, места себе не находишь и едва ли не рассудок от отчаяния потерял. Ныне же я, придя увещевать тебя и наставлять, лицезрел пред собой правителя мудрого и уверенного, державника крепкого и опытного. Что случилось с тобой минувшей ночью Иоанн? Что за чудо с тобою сотворилось?

– Господь посылает нам смятение и тревогу, отче, – улыбнулся юноша. – Он же дарует и лекарство. Но я все равно нуждаюсь в твоих советах и наставлениях, отче. Не оставляй меня без них, святитель.

– Не оставлю, дитя, – покачал головой Макарий. – Но что же случилось?

– Вчера я понял, отче, что нет в сем мире иной силы, кроме моей, – развел руками государь всея Руси. – И полагаться мне надлежит токмо на себя, об иных спасителях не мечтая. И еще я понял, что господь любит меня, – перекрестился Иван Васильевич. – Он сотворил для меня чудо. Он не даст мне ошибиться.

– Наклонись, чадо, – со вздохом попросил митрополит. А когда царственный богатырь исполнил его желание, поцеловал юношу в лоб: – Я горжусь тобой, дитя мое. Отныне я спокоен за судьбу земли православной, за судьбу Рима третьего, она оказалась в достойных руках. Благословляю тебя именем Христовым в деяниях твоих. Правь, Иоанн! Пусть царствие твое станет долгим и достойным.