Текст книги "Государева избранница"

– Государева воля! Боярская дочь Хлопова, как к чадородию непригодная, из невест изгоняется, а за обман свой ссылается с царских глаз долой! Родичи ее, к крамоле соучастные, вместе с ней отправляются туда же! Телеги внизу. Собирайтесь!

– Да как же ж так? – растерялась боярыня. – Мы же… Но ведь государь… Ты посмотри, боярин, болеет она! На ноги встать не в силах!

– Телеги внизу, указ у меня, – опустил свиток суровый боярин. – До ста считаю, сие вам время на сборы. Сами не уложитесь, стрельцы как есть в телеги покидают! Р-раз!!! Два!

Не переставая считать, князь Репнин вышел из девичьей опочивальни.

При всей внешней суровости несчастную девочку Борис Александрович жалел и потому хватать ее и семью отправился лично, сразу дав изрядную поблажку: позволил собираться в ссылку самим.

Обычно приставы хватали крамольников без особой жалости: вязали как есть, кидали на сани, а все, что видели ценного, – распихивали по своим карманам. Чего изменника не ограбить-то? За него все едино никто не заступится! Посему даже самые знатные и богатые князья уезжали в ссылки голыми и нищими, зачастую босыми и в одном исподнем, несмотря на лютые морозы, под рогожей вместо мехового полога.

Но на сей раз дьяк Разбойного приказа слуг своих сразу предупредил, что крамольников брать будут в покоях царских, все добро там будет государево, а потому за любую прихваченную безделушку стряпчие и стража будут пороты без малейшей жалости!

Приказчики и слуги намек поняли и вели себя достаточно осторожно: никого не били, не пинали, перстней и цепей не обдирали, кубки и блюда не прихватывали. Только поглядывали хмуро, да рукояти сабель гладили.

Бабушка Федора наконец-то поняла, что пришла беда, и заметалась по светелкам, хватая гребни, сарафаны, царские подарки: нарукавники, бусы, височные кольца и платки, сваливая все в одну кучу на свой старый охабень, смахнула туда же посуду со стола, связала между собою углы подола, под его подсунула рукава, тоже связала. Повернулась к Марии, остановилась в нерешительности. И тут дверь распахнулась снова:

– Готовы?!

– Да как же так, боярин?! – развела руками старушка. – Не ходит же она совсем, невестушка. Ни встать, ни одеться…

Князь Репнин пожал плечами, посторонился и кивнул приставам:

– В одеяло ее заверните – и в возок!

– Ага. – Крепкие бородачи в коричневых суконных кафтанах кинулись вперед, без особых церемоний закатали стонущую девушку в постель, деловито перевязали в трех местах веревкой, понесли наружу.

– Я иду, иду! – предупредила боярыня Федора, подхватила с углового сундука шубу, набросила на плечи, взяла собранный узел и засеменила следом.

Три телеги стояли у заднего дворцового крыльца. Братьев Желябужских, тоже сообразивших собрать по узелку, посадили на один возок, холопа и двух девок из их челяди на другой, Марию Хлопову уложили на третий, бабка забралась рядом с ней. Шестеро приставов поднялись в седла, и маленький обоз тронулся в путь, прямо в черную ночь, подсвечивая дорогу факелами.

Дьяк Разбойного приказа хорошо понимал значение слов «без промедления». И как ни жалел он несчастную девочку, как ни огорчался по поводу разрушенной царской любви – самого себя Борис Александрович все-таки любил больше и высокого доходного места терять не собирался. А потому даже проводил маленький обоз до Нижегородских ворот, лично убедившись, что ссыльные прямо сейчас отправились в дальний путь.

Обоз катился по заледеневшей дороге всю ночь, а затем еще и весь день до поздней темноты, остановившись только поздним вечером в Рогожском яме[9]9
  Ныне город Ногинск.


[Закрыть]. Здесь измученных лошадей наконец-то распрягли, а ссыльным приставы позволили пойти в дом погреться.

Мария все еще не очень понимала, что с ней происходит, находясь в полудреме-полубреду и мучаясь от боли во всем теле. Бабушка Федора, приказав девкам перенести болящую в людскую и уложить на лавку, собственноручно напоила ее из треснутой глиняной плошки горячей ухой без гущи, дала пожевать хлебную мякоть, накрыла опашнем и осталась рядом сторожить сон несчастной, вскорости и сама задремав…

* * *

– Где мы, бабушка?

Девичий голос заставил боярыню Федору вздрогнуть, закрутить головой.

В просторной людской проезжего яма, плотно набитой людьми, разносились храп, стоны, мычание. Люди шевелились во сне, толкались, что-то бормотали. Судя по всему, на дворе сейчас стояла тихая глубокая ночь.

– Где мы, бабушка? – повторила свой вопрос Мария.

– Ты как, милая? – спохватилась боярыня Федора.

– Болит все, бабушка… И мутит…

– Ох ты ж, бедненькая… Попить дать?

– Где же мы, бабушка? – уже в третий раз спросила девица.

– На дворе постоялом… – призналась боярыня Федора. – В ссылку едем.

– В ссылку? – удивилась Мария. – Почему?

– Ну так заболела ты… – пожала плечами бабушка Федора. – Лекаря сказывают, бесплодная. Вот тебя из невест и списали. Сказывают, все мы с умыслом болезнь твою скрывали. За сию крамолу и сосланы.

– А Михаил? – приподнялась на локтях девица. – Как он сие позволил?!

– Так грамота государева, милая, – вздохнула бабушка.

– Как? – побледнела Мария. – Почему? Он же сказывал, любит!

– Ну, сказывал, – пожала плечами боярыня Федора. – Теперь вот сослал как больную. Ему жена здоровая надобна. Крепкая, чадородная.

– Но ведь… Он любит!

– А что любовь? Стерпится – слюбится. Были бы грудь большая да бедра широкие. Для жены главное детей здоровых рожать. А любовь… Любовь, это для Господа. Господа нашего любить надобно и молиться чаще.

Мария вздрогнула, резко повернулась и уткнулась лицом в сложенный под голову сарафан. Ее плач оказался почти не слышен, и только вздрагивающие плечи подсказывали, что именно происходит с отвергнутой Михаилом Федоровичем избранницей.

С рассветом ссыльных и их скромную челядь приказчики снова рассадили по телегам, и окованные железом колеса застучали по мерзлой земле Нижегородского тракта.

Около полудня в случайной деревеньке с колодцем охрана выдала путникам пареную репу, каковую пришлось запивать водой прямо из кадки. Ближе к вечеру так же скромно подкормили еще раз, и только поздно ночью в очередном яме угостили нормально: квашеной капустой и запеченной плотвой.

Как ни странно, но эта скромная пища отвергнутую изгнанницу взбодрила и освежила: боли в теле отпустили совершенно, тошнота прошла, колики в животе пропали. Девица порозовела щеками, дышала ровно, в беспамятство не впадала. А ввечеру в людской постоялого двора даже переоделась в нормальную одежду: три сатиновые исподние юбки и сарафан с душегрейкой. Охабень, понятное дело, в хорошо натопленной избе не требовался.

Но хотя болезнь и отпустила, Мария все равно оставалось смурной, неразговорчивой и совершенно не смотрела по сторонам, словно бы начисто отринулась от мира. Ну да веселья от ссыльной невесты никто и не ожидал.

Маленький обоз под крепкой стражей катился все дальше и дальше на восток. А в Нижнем Новгороде его нагнал гонец из столицы, передавший приставам новую подорожную и правильно переписанный государев указ, утвержденный Боярской думой и Земским собором: доставить крамольников в Тюмень и оставить там под строгим призором на вечное поселение.

Любовь девицы Марии и юного государя подлежала казни и полному забвению…

20 ноября 1616 года

Москва, Кремль

Одетый в парчовую мантию с драгоценным оплечьем государь вошел в Малую Думную палату, слегка поклонился склоненным боярам и опустился в стоящее на возвышении кресло. Опустил руки на подлокотники. Поскольку заседание было не торжественным, а обыденным, каждодневным – скипетра и державы юный царь не держал, равно как и голову его покрывала просто тафья, прошитая золотой нитью и слегка опушенная по краю соболем.

Вперед выступил князь Петр Алексеевич, еще раз поклонился государю, развернул свиток:

– Вести у меня, бояре разные: и радостные и тревожные, – начал он свой доклад. – Намедни дошли до нас слухи, что пана Лисовского, известного польского душегуба, ловкого и увертливого, отловили за разбоем стародубские мужики, да и забили на месте до смерти. Вчера же от двора королевского доставили сообщение, что в шайке тамошней ныне пан Станислав Чаплинский верховодит. Выходит, верны известия из Стародуба, наказали там аккурат того, кого надобно.

– Хорошо бы уточнить, кто именно разбойника прибил, да наградить достойно! – сказал со скамьи под стеной князь Троекуров. – Боярам бездельным в укор, всем прочим смердам для поощрения.

– Таковое поручение надобно приказу Разбойному давать, – ответил дьяк Посольского приказа. – Я же довожу до сведения Думы боярской, что король Сигизмунд гибелью своих разбойников не смущается и ныне новый поход к Москве затевает. Приказы коронным и литовским полкам уже отправлены, место сбора назначено. Надобно готовиться к обороне.

В зале повисла тяжелая тишина.

– Вестимо, перед угрозой таковой осаду Смоленска придется снимать, – произнес седовласый князь Лыков, худощавый, сидящий в коротком польском кафтане и собольей шапке вместо привычных для бояр шубы и бобровой папахи. – Припасами и пополнением армию главную надобно подкрепить и супротив супостата направить.

– И оставить русскую твердыню в лапах поганых схизматиков?! – воскликнула монахиня Марфа, привычно для всех стоящая за троном.

– Исполчать на землях русских давно некого, матушка, – со вздохом ответил бывалый воевода. – Смута недавняя и казну, и земли опустошила. Войны бояр лучших выбили, шайки польские и казачьи тут и там разбойничают, а их ведь тоже истреблять надобно, коли желаем покой на землю русскую вернуть. Да тут еще и со шведами воюем, и с поляками воюем. Где столько ратников найти, матушка?!

– От ляхов бед наголову больше, нежели от обычных разбойников, Борис Михайлович, – ответил воеводе вовсе престарелый, но зато многоопытный кабардинский князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский. – Посему, полагаю, отряды все, что ныне душегубов по лесам и дорогам ловят, надобно все же отозвать и собрать возле Москвы. Сверх того припасы воинские к Вязьме отправить, дабы полки уставшие подкрепить и при надобности в деле ратном использовать. Весной же ясно станет, нужна нам будет армия смоленская али так от супостата отобьемся.

– Верно, верно… – закивали остальные бояре. – Так и приговорим…

– Полагаю важным довести до вас, бояре, – свернул грамоту дьяк Посольского приказа. – Доверенные мои люди из королевства Шведского доносят, что за время долгой войны государство свейское разорено расходами сверх всякой меры и людей ратных слишком много по их меркам в походах потеряно. И хотя ныне они все еще хвалятся победами над нашими порубежниками, однако же мир им зело надобен и ради прекращения войны они согласятся на многие уступки.

– Слава богу, – облегченно перекрестилась инокиня Марфа. – Хоть одно доброе известие. Коли так, то свеев можно не опасаться и супротив одних токмо ляхов всей силой навалиться.

– У меня все, бояре, – поклонился дьяк и отошел к стене, сел на лавку на свободное место.

– Теперь у нас есть еще одно важное дело, бояре, – сделал шаг вперед митрополит Иона, в этот раз одетый в темно-серую суконную рясу и белый клобук, с большим нагрудным крестом, сверкающим золотом и самоцветами, и с посохом из черного дерева. – Государь наш Михаил Федорович холост. Холост. Державе же православной надобен наследник, а царю супруга. Посему прошу вас, бояре, скорейше объявить смотр невест, дабы Михаил Федорович смог выбрать достойную, православную, красивую и здоровую государыню.

– Постойте, какой смотр? – вздрогнув, вскинул голову царь вся Руси. – Он же уже был! Мария Ивановна из рода Хлоповых моя избранница. Нечто вы забыли? Али я во сне?

– Девица Мария из рода Хлоповых уличена в обмане, государь, – повернул голову к трону митрополит. – Приступ недуга хронического у нее три дня тому случился. По осмотру лучшими лекарями уличена она в бесплодии. За ту ложь она сама, а сверх того ее дядья и бабушка, принявшие соучастие в обмане, измене и крамоле, сосланы по решению Боярской думы в Тюмень на вечное поселение.

– Как сослана? – чуть наклонился вперед Михаил. – Как, когда, почему я о том не знаю? Нет, не может быть! Мария!!!

Сердце паренька словно бы оборвалось и рухнуло вниз, оставив в груди острую сосущую пустоту. Забыв про все, юный государь сорвался с трона, вылетел из залы через свою дверь, мелькнул через горницу, стремглав промчался через дворец, забежал по лестнице наверх. Остановился у верхнего терема. Толкнул дверь.

Внутри, в темных прохладных комнатах, было совершенно тихо. И от этой тишины душа Михаила сжалась в ледяной комок, в котором слабо-слабо трепыхалось словно бы наколотое на шип акации окровавленное сердце.

– Мария… – хрипло прошипел он, прокашлялся и крикнул уже во весь голос: – Мария-а-а!!!

Ответом стала тишина.

Царь кинулся вперед, заглянул в одну комнату, другую, третью. Но везде оказалось, конечно же, пусто.

Михаил вернулся обратно на лестницу и сел на ступени, в отчаянии охватив голову руками:

– Но как же так? Почему?!

– Государь? Ты цел, властитель? – наконец-то нагнали его телохранители.

– Нет, все плохо! – зарычал Михаил, вскочил, снова кинулся через весь дворец, влетел в Малую Думную палату. Однако и здесь было пусто, лишь двое холопов старательно выметали из-под лавок невидимую пыль. Царь всея Руси покрутился, выругался, снова выскочил в горницу за троном. Немного подумал, прикусив губу, и поспешил через коридоры.

– Дозволь слово молвить, государь! – выкрикнул ему вслед один из рынд.

– Что? – оглянулся юный правитель.

– Ты же в мантии и оплечье, Михаил Федорович! – выдохнул запыхавшийся телохранитель. – Не дай бог оступишься!

Это было верно – подбитая соболем мантия стелились по самому полу. Коли бегать, особенно по лестницам, недолго и на край ее наступить.

Царь колебался всего мгновение, повернул оплечье, расстегнул, скинул его и мантию на руки стражнику и, оставшись в шароварах и парчовой ферязи без рукавов, надетой поверх шелковой рубашки, побежал дальше. Рынды застучали сапогами следом.

– Сбавь шаг, государь! Несолидно!

Куда там! Михаил промчался до сеней, толкнул двери, сбежал по ступеням крыльца, по заснеженной улице промчался до Вознесенского монастыря, влетел в него, забежал по лестнице, ворвался в келью, крикнул инокине Марфе в лицо:

– Где она, мама?! Где Мария?!

– Ты о давешней крамольнице, сынок? – Монашка кивнула дьяку Посольского приказа, и князь Третьяков поспешил выйти из горницы. – Мария Хлопова решением Боярской думы отправлена в ссылку. За обман государя, обман бояр думных, обман всей державы православной. Она бесплодна. Таковая супруга царю русскому не нужна.

– Но я люблю ее, мама!

– Ты можешь любить кого угодно, сынок. Но русский царь обязан родить наследника! Поэтому мы созовем новые смотрины, и ты изберешь себе иную супругу. Здоровую.

– У меня есть венчанная невеста, мама! Никого другого я видеть подле себя не желаю! – задохнулся от ярости Михаил. – Верни ее немедленно!

– Решением Боярской думы Мария Хлопова из невест исключена, как к замужеству негодная, – размеренно повторила инокиня. – Сие есть приговор не токмо бояр, но и лучших лекарей московских, немца Валентина и араба Балсыря. Нечто ты полагаешь, что они ремесла своего не знают?

– Верни ее!

– Да пойми же ты, Миша. – Обогнув стол, монашка положила ладони сыну на плечи. – Сей приговор лекарский ни ты, ни я отменить не в силах. Мария не способна стать твоею женой. Смирись.

– Я люблю ее, мама! Верни Марию в Москву!

– Любовь, это славно, сынок, – обняла царя монашка. – Но не все в мире сем случается по желаниям нашим. Ты должен даровать державе наследника. Выбери себе другую жену, продли царский род. А там… Стерпится – слюбится.

– Я не хочу терпеть! Я хочу жениться на Марии!

– Забудь про нее, сынок, – погладила сына по щеке матушка Марфа. – Не судьба.

– Верни ее!

– Таков приговор Боярской думы. Она сослана за крамолу. В Сибирь. И я сего приговора изменить не могу.

– Ладно, я сам! – Юный царь развернулся, быстрым шагом вышел из кельи, спустился вниз.

На улице рында накинул ему на плечи синюю шубу. Не царскую, а кунью, крытую дешевеньким английским сукном. Вестимо, стражники схватили первую, что под руки попалась, дабы государь не замерз на зимней улице. Михаил Федорович, даже не заметив сей заботы, выскочил из Фроловских ворот, прошел по мосту, под удивленными взглядами москвичей миновал рынок.

Не так часто видели горожане, чтобы личные царские телохранители со всех ног спешили за просто одетым юношей. Обычно рынды чинно шествовали за сверкающим драгоценностями государем. Да и то – в Кремле. За ворота же токмо верхом выезжали, верхового же правителя сопровождая.

Возле Варваровских ворот Михаил Федорович вошел в двери Разбойного приказа, остановил первого же встречного стряпчего:

– Где сидит князь Репнин?

Молодой слуга с реденькой бородкой в потрепанном зипуне ненадолго запнулся, подумал, покосился на рынд и предпочел низко поклониться:

– Я провожу, боярин.

Все вместе они поднялись на третий этаж, прошли темными, пахнущими опилками коридорами, пока слуга не указал на тесовую дверь и не отступил в сторону.

Михаил решительно толкнул створки, оказавшись в заставленной сундуками горнице со светлыми бревенчатыми стенами, с кошмой на полу и столом посередине. Дьяк Разбойного приказа торопливо поднялся, поклонился, прижимая ладонью к спрятанному под парчу животу окладистую бороду с тремя косицами.

– Государь? Какая нужда привела тебя в сии стены?

– Верни Марию Хлопову в Москву!

– Я не могу, Михаил Федорович! Она по приговору Боярской думы сослана, моего самовольства тут нет.

– Ну так верни!

– Я не могу, государь. Ее приговор боярский туда послал.

– А я приказываю вернуть!

– Но, государь, у меня нет такового права.

– Я царь или не царь?! – скрипнул зубами Михаил Федорович и сжал кулаки. – Я приказываю! Такова моя воля!

– Твоя воля закон, государь, – пригладил бороду князь Репнин. – Но дабы меня самого в измене не обвинили, я прошу от тебя указ письменный, каковой я в свое оправдание смогу опосля боярам на следствии показать.

– Дай бумагу, я напишу!

– Написать мало, государь. На указе должна печать царская стоять.

– Печать?

– Она у печатника, государь. Боярин из твоей свиты.

Юный царь помолчал, тяжело дыша и медленно осознавая происходящее. Слегка скривился:

– Полагаю, либо у Боярской думы сей печатник появляется, либо возле моей матушки держится?

– Я твой слуга, государь, – опять склонился перед Михаилом князь Репнин. – Не моим умишком судьбу твоей печати решать.

– Ты отказываешься выполнять мой приказ, князь Борис Александрович?

– Я на сие место поставлен государевым указом, с утверждением Думой, указом с печатью и твоею подписью, Михаил Федорович, – ответил дьяк Разбойного приказа. – Посему и приказы должен исполнять токмо столь же должно составленные. Иначе какой же я слуга? Смутьян я тогда буду, а не слуга верный. Самодур бесчестный. Как приказ должный получу, сей же миг приму его к исполнению.

Юный царь постоял, покусывая губу и обдумывая услышанное. Повернулся к рынде, лет тридцати на вид, с аккуратной бородкой клинышком и ткнул ему пальцем в грудь:

– Как твое имя, боярин?

– Боярский сын Ушня, государь! Из рода Белкиных.

– Я приказываю тебе, Ушня, немедля скакать в Тюмень, найти там боярскую дочь Марию Хлопову и доставить пред мои очи!

– Прости, государь, но я давал клятву хранить тебя и оберегать и отлучиться от тебя не могу, – поклонился ему телохранитель.

– Но я приказываю тебе! Такова моя воля!

– Я твой слуга, государь. Я стану тебя оберегать и защищать, не жалея ни сил, ни живота своего.

– Ты отказываешься мне повиноваться?!

– Я обязан оберегать тебя и защищать, Михаил Федорович.

– Проклятие! – Царь всея Руси отпихнул телохранителя в сторону и вышел из горницы.

Спустя полтора часа, злой и уставший, он вошел в свои покои.

От окна к нему повернулся седобородый бледноглазый старец, одетый в золотую мантию, с черным посохом и большим нательным крестом на груди.

– Ты выглядишь нездоровым, государь, – встревожился митрополит Сарский и Подонский. – Все ли с тобой в порядке?

– Ты знаешь, где находится мой печатник, святитель? – ответил ему юный царь.

– Печать ставится на указы, составленные Думой, письма Посольского приказа, грамоты Разрядного и Поместного приказов… – ответил митрополит Иона. – Посему печати и ее хранителю не нужно находиться рядом с тобой. У него много работы.

– Моей печатью распоряжаются все, кроме меня, святитель?

– Все приказы, все дьяки и воеводы служат на твое благо, государь Михаил Федорович, – степенно ответил митрополит. – Они издают указы во исполнение твоей воли, и на них ставится твоя печать.

– Я хочу вернуть Марию Хлопову в Москву! Такова моя воля!

– Раба Божья Мария уличена в крамоле и потому решением Боярской думы отправлена в ссылку…

– Хватит! – хлопнул ладонью по столу правитель всея Руси. – Я слышал это сегодня уже двести раз! Я царь! Я требую ее вернуть!

– Она бесплодна, Михаил Федорович. Тебе надобно подумать о другой жене.

– Я не хочу другую! Я обручен с Марией, ты сам венчал нас, святитель!

– Она бесплодна, государь. Именем Господа нашего заклинаю тебя, раб Божий Михаил, – осенил юношу крестным знамением митрополит. – Во имя державы нашей и всего мира православного призываю тебя исполнить свой долг и выбрать себе здоровую супругу, каковая дарует Руси наследника.

– Обручена мне Господом невеста, святитель! – твердо отрезал государь. – И брать иной я не хочу и не стану!

– Но ты должен…

– Я царь! Я правитель всея Руси! – сорвался на крик православный самодержец. – Я требую исполнения моей воли! Я приказываю!

– Вестимо, говорить о семье ты еще не готов, – понял митрополит Иона. – Отдохни, чадо мое. Я приду позднее.

17 мая 1617 года

Москва, Кремль, Успенский собор

Солнце хорошо освещало храм через окна в стенах, через световые колодцы под куполами, через широко распахнутые двери – и потому от свечей, что горели на люстрах под потолком и на подставках перед иконами, особой пользы не имелось. Но свечи и лампады все равно чадили, распространяя запах воска, ладана и подгорелых пирожков.

В этот полуденный час собор был полон. Напротив врат, перед алтарем возвышался на пятиступенчатом пьедестале тяжелый позолоченный трон с непропорционально высокой спинкой. Здесь восседал царь всея Руси, сверху вниз наблюдая за ходом Земского собора. Слева от него стояли самые знатные из князей, справа – православные иерархи. А дальше, за их спинами, расположились многие и многие сотни людей из всех народов и сословий, верований и убеждений – выборные представители от всех земель и городов бескрайней русской державы.

В этот раз на Земский собор на суждение всего народа вынесли всего три вопроса.

Первый – о «четвертой пятине».

Смута и долгая война дочиста опустошили царскую казну. И хотя Посольскому приказу удалось сговориться о мире со Швецией, причем даже с возвращением многих потерянных из-за подлости князя Шуйского земель, сражения с ляхами все еще продолжались, и набегам польских и казачьих шаек не видно было конца. Требовалось снаряжать стрелецкие и боярские полки, нанимать своих казаков, восстанавливать крепости. А все это требовало золота…

Ради укрепления рубежей и избавления от польской напасти государь всея Руси и Боярская дума испрашивали у народа разрешения собрать еще один, дополнительный налог. И всенародный Земский собор, вняв объяснениям правителей русской земли, на сие лишнее тягло легко до изумления согласился.

Вторым вопросом стала просьба английского королевства дозволить далеким островитянам плавать по русским рекам в Персию и Индию и искать пути в Китай через Сибирь и реки тамошние – Обь, Каму, Енисей. Однако желание диких нехристей пробраться в глубину русских земель никому на соборе не понравилось, и потому на королевское письмо собор решил не отвечать.

И наконец, Земскому собору надлежало решить судьбу государя всея Руси, которому так и не удалось сыграть столь желанной свадьбы.

К ступеням перед троном вышел сам митрополит Иона, стукнул посохом, чуть поклонился и заговорил:

– К вам, люду православному, ныне обращаюсь, дабы услышать глас народный, узнать ответ всей земли русской. Минувшей осенью государь наш выбрал себе невесту, рабу Божью Марию, из рода боярских детей Хлоповых, и я самолично молодых людей сих пред ликом Господа обручил. Однако же вскорости занедужила невеста, и по той причине опытные лекари ее со всем тщанием осмотрели. И вот каковое решение вынесли…

Митрополит оглянулся, вперед выступили царские окольничьи, рыжебородые братья Салтыковы.

Михаил Михайлович широко перекрестился, поклонился на три стороны.

– Слушай меня, люд православный! Невесту царскую по моему вызову лечили два самых лучших и известных лекаря. Премудрый сарацин Балсырь, у лучших мудрецов таинства лекарские познававший, и схизматик немецкий Валентин, поляков много лет пользовавший. И оба сиих знатока нам с братом поведали, что животом Мария Ивановна страдает, потому как болезнь у нее нутряная хроническая, и через то понести она более уже никогда не сможет…

– Засим приговор Земского собора услышать хотим, – продолжил митрополит. – Допустимо ли государю нашему, следуя клятвам обручальным, жениться на бесплодной деве? Либо от клятвы, обманом полученной, Михаила Федоровича надобно освободить, дабы он смог крепкую и здоровую супругу себе подыскать и род царский продолжить!

По собору побежало шушуканье. Собравшиеся здесь бояре, стрельцы, крестьяне и священники переглядывались, шептались, пожимали плечами.

Дав собору примерно четверть часа на поиск ответа, митрополит Иона стукнул посохом об пол, сделал знак рукой. Стряпчий из Поместного приказа развернул свиток и прочитал:

– На усмотрение собора Земского таковой приговор предлагается! Снисходя к разумению лекарей опытных, признать, что Мария Хлопова к царской радости непрочна, от клятвы обручальной ее и Михаила Федоровича отпустить, учинить новый смотр невестам, каковой достойную супругу царю православному определит! – Стряпчий опустил заготовленный указ и осмотрел обширный храм. – Каково слово ваше будет, народ православный? Сей приговор утверждаем али иной станем составлять?

– Утверждаем, утверждаем… – побежал по храму людской гомон. – Чего там думать? Утверждаем! Здоровая супруга государю надобна! Освободить его, освободить… Пусть женится.

Митрополит Иона стукнул посохом, спросил:

– Есть у кого возражения супротив сего приговора?

Во всем огромном храме на его призыв не отозвался ни один выборщик.

– Стало быть, приговорили?!

– Приговорили… – прокатился гомон, и собравшиеся со всей Руси люди согласно склонили головы.

– Быть по сему! – облегченно ударил посохом митрополит.

– Теперь слушай меня, люд православный! – поднялся со своего трона безусый еще царь Михаил Федорович. – Сочетался я с рабой Марией по закону Божию, обручена мне царица, и, кроме нее, иную брать не хочу! Не будет вам никакой государыни, покуда любую мою мне из узилища не вернут!

С этими словами он спустился с пьедестала, при общем молчании прошел по постеленной до дверей дорожке, оглянулся, перекрестился на иконостас, а затем вышел на свет.

На том Земский собор свою работу и завершил.

* * *

После трудного дня государь изволил очиститься. Сиречь попариться в бане, ополоснуться чистой водой, снова попариться и отдохнуть: утолить жажду пряным шипучим квасом, а голод – копченой и соленой рыбой всякого вида, белой и красной, щукой и судаками, семгой и ряпушкой.

– Вроде и не постный день, царь-батюшка, – удивился кравчий, отрезая себе небольшие ломтики то того, то другого угощения. – Отчего такая скромность?

– Печалюсь, – вздохнул Михаил. – Я надеялся, Земский собор поддержит меня и церковное таинство. Но все твердят токмо одно, как заводные: «чадородие» да «чадородие», женись да женись…

– А чего, царь-батюшка? Жениться, это мысль хорошая! – налил себе из кувшина боярин Морозов. – Мне понравилось. Пожалуй, даже зело понравилось!

– Так ты небось на избраннице своей женился?

– А на ком же еще? – Кравчий сделал несколько глотков и поморщился. – Не, Михаил, репного кваса ты лучше не пей! Этакой ядреной жижей хорошо токмо кожи ослиные дубить! А вот хлебный ничего! Хотя сидр, конечно, был бы лучше.

– А мне на избраннице жениться запрещают.

– Да кто тебе что-то запретить способен?! – изумился кравчий. – Ты же царь!

– А ты где последние полгода витал, Боря? – не меньше своего слуги удивился царь всея Руси. – Ты что, ничего не знаешь?

– Извини, царь-батюшка, в хлопотах кручусь, – развел руками боярин Морозов. – Я ведь сирота, токмо на себя положиться могу. А дом и жена молодая серебро едят, как не в себя. Вот и бегаю. Вологодский поташ голландцам продаю, пеньку муромскую – англичанам, железо новгородское – арабам да французам, ревень – немцам, сало – тоже островитянам. Две мельницы на Мологе поставил, скобяные товары ковать. На прибыль рудников там же прикупил, дабы железо свое варилось. Шведы еще недавно приехали, просят научить их руду плавить. Тоже хотят в торг железный приткнуться. Может статься, я с ними в товарищество и войду…

Кравчий вдруг запнулся, кашлянул:

– Прости, государь, я все про себя да про себя…

– Я сам спросил, Борис, – осушил кубок царь всея Руси и придвинул воспитаннику: – Налей ядреного!

– Токмо не сказывай опосля, что я не предупреждал! – потянулся за кувшином кравчий.

– Марию помнишь, с которой в паломничество ходили?

– А как же! – напрягся боярин Морозов. – Слышал, занедужила она…

– Приболела… Дума Боярская ее чуть не в тот же день в ссылку отправила. Вроде как виновна в сокрытии хвори, и сие за крамолу сочли… – Государь выпил репного кваса и болезненно поморщился. – Мне токмо через три дня о сем поведали. Не попрощался, не увидел… Даже не знаю ничего!

– Так вели ее вернуть!

– Хорошая идея! – поднял к нему лицо Михаил. – Приказываю тебе, боярин Морозов, поехать в Тюмень и вернуть мою невесту из ссылки!

– Я? – растерялся его воспитанник. – Но ведь я кравчий, а не пристав! И как вернуть? Побег учинить? Сиречь коли она в ссылке, то стало быть, под надзором. Без бумаги из Разрядного приказа стражники ее не отдадут!

– Кабы ты сказал мне сие полгода назад, Борис, я повелел бы заковать тебя в кандалы за неповиновение, – тяжело вздохнул царь всея Руси. – Но за минувшие месяцы я сию отговорку слышал уже тысячу раз. Мне все клянутся в преданности, Борис, но никто во всем Кремле не исполняет моей воли. Вот так же, как ты… Сказывают, службу на месте своем исполняют и отлучаться не должны. Сказывают, приказ надобен с печатью. Сказывают, Дума так повелела, а не иначе. Сказывают, меня от крамолы берегут. Я полгода приказываю, требую вернуть мою Марию! Но слышу одни токмо отговорки. И клятвы верности. Клятвы и отговорки… Как там она? Хоть бы краешком глаза посмотреть… – Юный государь скрипнул зубами. – Хотел сам к ней поехать, так не пустили! Стража за мной скакала, пока конь не выдохся. И всех людей от меня отгоняли. Как бы защищали, значит. Меня – от людей, скакуна – от сена. Туркестанец свалился, а тем временем матушка приехала и следом шла, образумиться уговаривала. Когда устал, в возок сунули и назад привезли. И лекаря вызвали. Рассудок, сказывали, помутился. Хорошо хоть, вовсе безумцем не нарекли и в собственных покоях не заперли… – Царь мотнул головой и резко поднялся. – Ладно, пошли попаримся. Веника можжевелового к сему квасу не хватает. Дабы снаружи так же яро драло, как и изнутри!