Текст книги "Любовь литовской княжны"

– Ты слишком молод и прямолинеен, Васька, и не замечаешь даже того, что лежит на поверхности, – укоризненно покачал головой великий князь. – Тохтамыш пришел к нам за миром потому, что ему надобно развязать руки на севере для войны на юге. Но если он не получит желаемого, то вполне способен поступить ровно наоборот. Выпросить перемирия у эмира и обрушиться всеми силами на нас. И тогда минувший летний набег покажется нам невинной шалостью! У Тохтамыша освободятся силы, каковые летом сдерживали Тамерлана, и его армия увеличится втрое. Он сможет нападать постоянно, год за годом, пока не разрушит все! Даже если мы выстоим, через несколько лет Русь будет лежать в руинах, бессильная и окровавленная. Безопасная даже для нурманов и чухонцев. Так или иначе, но Орда добьется своего. Скажи, сынок, разве второй путь нравится тебе больше, нежели мир сейчас, когда наша держава сильна, многолюдна и обильна? Зачем нам проливать свою кровь, если есть возможность стравить двух опасных для нас зверей между собой? Отойти в сторонку и посмотреть, как они загрызут друг друга до смерти? Поклянемся им в вечной дружбе, станем помогать им оружием и снаряжением! Война всегда хороша, когда она идет на чужой земле. Просто подождем, когда степняки ослабнут от драки, а потом придем и заберем все, чего только пожелаем. Всю обитаемую ойкумену!

– Но в Орду придется ехать мне, а не тебе, отец!

– Ты мой сын и наследник, Василий, – напомнил Дмитрий Иванович ребенку. – Все плоды нашей победы достанутся тебе. Ты станешь повелителем всего обитаемого мира! Но добиться подобного возвышения невозможно без некоторых жертв.

– Папа, я не хочу уезжать! – мотнул головой мальчишка. – Не нужна мне вся эта дурацкая ойкумена! Я хочу остаться дома. С мамой, с тобой, с друзьями!

– Не нужна?! – вскинулся великий князь. Глаза Дмитрия Ивановича полыхнули яростью, лицо побледнело, подбородок вздернулся, на щеках заиграли желваки.

Но уже через миг лицо московского правителя смягчилось. Отец вспомнил, что перед ним стоит всего лишь малый ребенок, а вовсе не воевода или властитель. В одиннадцать лет любящий поцелуй мамочки всегда будет казаться дороже любого, самого великого царствия.

Великий князь слабо улыбнулся и положил ладонь на плечо сына:

– Конечно, Василий. Я никогда и никуда не пошлю тебя против твоей воли. – Он взял княжича пальцем под подбородок, приподнял его лицо и заглянул в глаза. – Однако ты должен кое о чем помнить, сынок. Ты не простой смертный, мой мальчик. Ты урожденный князь, будущий правитель Москвы и будущий властитель многих тысяч людей. Княжеское звание есть не токмо великая честь, но и великий долг. От твоих поступков, от твоих решений будут зависеть многие жизни и судьбы. Так же как и сейчас. Ты любишь своих преданных слуг, своих знакомых и друзей и желаешь остаться с ними? Но ты должен понимать, что, оставшись, ты принесешь гибель им самим и всей их родне. Ты принесешь нашей земле войну, долгую и кровавую. Разорение и беды. Мучительную смерть.

Дмитрий Иванович отпустил княжича и повернулся к слободе, опершись обеими руками на край стены. Глубоко вздохнул:

– Мне жаль, что я так рано лишаю тебя детства, сынок. Но судьба безразлична к нашим желаниям и надеждам. Завтра я спрошу твоего согласия снова, но токмо уже при всех московских боярах, мамках и знатных гостях из иных земель. Я надеюсь, ты ответишь мне достойно, как надлежит урожденному князю из ветви Ярославичей и наследнику московского престола. Ты понимаешь меня, княжич Василий Дмитриевич?

– Хорошо… батюшка… – полушепотом согласился мальчик и громко шмыгнул носом. – Я понимаю…

7 апреля 1383 года

Москва, Татарский причал возле Фроловских ворот

Весна в сем году выдалась поздняя. Только в середине марта лопнула ледяная корка, укрывающая реку под кремлевскими стенами, сдвинулась к излучине и собралась там в высокий затор, целую неделю перекрывавший течение реки. Вода поднялась так высоко, что плескалась даже внутри крепостных стен, в нескольких местах подняв мостовую и затопив подклети. В слободах же – там и вовсе всплыли многие дома, снесло сараи и местами раскидало плохо закопанные частоколы.

Но однажды ночью ледяная плотина прорвалась – и уже к утру улицы стали просто раскисшими, дома всего лишь мокрыми, а Москва-река вернулась в русло, удивляя людей своею девственной чистотой. Ледоход внезапно закончился – и только редкие льдинки напоминали о том, что зима царствовала везде и всюду не так уж и давно.

Купцы, корабельщики, рыбаки принялись спускать свои посудины на воду и снаряжать для нового сезона: ставить мачты, натягивать канаты, проверять конопатку, закладывать весла, снаряжение, дорожные припасы.

Ладья ордынского посла – за зиму тоже хорошенько просмоленная, прокрашенная олифой, обновленная и похорошевшая – заплескалась на речных волнах еще в конце марта. Подведя корабль к причалу, слуги застелили его на корме коврами, в нижних светелках обили борта и перегородки кошмой, после чего без спешки загрузили носовые кладовые. Часть трюмов – из княжеских амбаров, часть – со складов Ордынского подворья.

В первые дни апреля судно уже было готово в дорогу, и седьмого числа мурза Карач первым поднялся на борт, расположившись в кормовой надстройке.

Княжич с отцом и свитой появились на причале около полудня. Трое хорошо одетых холопов стали деловито разгружать кибитку – крытый серой парусиной длинный возок. В жилые комнатки на корме переправились два крупных сундука с окованными железными полосами углами и один сундучок небольшой, обшитый медью и украшенный костяными накладками поверх лакированной дубовой древесины. И сверх того – пяток мягких тюков с какими-то вещами.

Ведь Василий Дмитриевич отправлялся в Орду вовсе не в неволю, а гостевать! И посему, само собой, снарядился в дальний путь с вещами, одеждой и личными слугами. Да и одет был соответственно: алый шерстяной плащ с собольей опушкой, из-под которого проглядывали шитая золотом ферязь и сверкающая самоцветами пряжка ремня, а также толстая драгоценная цепь на шее. Голову мальчишки грела бобровая шапка с рубином на лбу, на пальцах сверкали перстни, на запястьях – браслеты. Издалека видно – отрок из знатного рода! Такому лучше сразу низко кланяться и постараться не дерзить.

– Надобно года три вытерпеть, сынок, – негромко сказал великий князь. – Или хотя бы два. А там видно будет…

Княжич сглотнул и тихонько кивнул.

Отец и сын крепко обнялись, постояли так несколько мгновений, отступили друг от друга.

К чему долгие расставания? Главное прощание случилось еще вчера, во дворце. На причале же Дмитрий Иванович княжича просто проводил.

Василий поджал губы и, стараясь сохранить хотя бы внешнее спокойствие, поднялся по белым широким сходням на ладью.

Корабельщики торопливо затянули на борт снятые с причальных быков канаты, гребцы толкнулись от близкого дна веслами, затем быстро заняли свои места на банках. Широкие лопасти вспенили прозрачную воду – и ладья величаво выкатилась на стремнину реки.

Ордынский посол закинул руки за спину и широко улыбнулся. Он пребывал в прекрасном настроении. В трюме ладьи находилось восемь тысяч наконечников для стрел, восемьсот копейных пик и восемьдесят великолепных булатных клинков для ордынской армии. В нижних комнатах сидели в просторных клетках два драгоценных двинских сокола, направленных от князя Дмитрия в подарок царю Тохтамышу.

Но самое главное – он вез своему господину мир, вечный мир! Самый твердый из всех возможных! Ибо его подкрепляла голова наследника московского престола…

Мурза Карач покосился на мальчишку, крепко вцепившегося пальцами в борт корабля и смотрящего на проплывающие мимо кремлевские стены. Усмехнулся, подошел к нему и встал рядом. Положил ладонь на плечо:

– Не грусти, Василий Дмитриевич. Впереди тебя ждут только радости, а вовсе не испытания, – сказал он. – В родном доме сидеть, рядом с отцом да матушкой, оно, конечно, хорошо. Но в неведомых странах, в дальних путешествиях жить завсегда интереснее! Много увидишь, много узнаешь. Сюда вернешься уже не наивным чадом, а мудрым бывалым мужем, всем прочим на зависть. Не печалься. Все, что ни делается, оно завсегда к лучшему.

Часть первая
Заложник

24 августа 1385 года

Сарай, столица Волжской Орды

Княжича, сладко почивающего с головой под одеялом, разбудил переливчатый колокольный звон, которым сотни столичных церквей созывали прихожан к заутрене. Василий широко зевнул, потянулся, перекатился на край постели, зевнул снова и наконец все-таки откинул тонкое войлочное одеяло из верблюжьей шерсти.

В ордынских землях вообще чуть ли не всё было из шерсти: шерстяные постели, плащи, рукавицы и сумки; ковры на полах, кошма на стенах; войлочные попоны, войлочные штаны, сапоги, шапки, душегрейки. Даже доспехи, и те татары делали из войлока! Причем, нужно отдать должное,прорубить такую броню было отнюдь не просто. Войлок в палец толщиной держал удар не хуже легкой кольчуги. Если же надеть кольчугу поверх войлочной брони – воин становился и вовсе практически неуязвимым.

То, чего не получалось сделать из шерсти,татары мастерили из земли и шкур: лепили из глины кирпичи, каковые сушили на солнце, а потом возводили из этой сыромятины стены; крыши покрывали соломенными связками, местами же и вовсе конскими шкурами. Вот только перекрытия в домах, особенно больших, хочешь не хочешь – а сооружали из бревен, сплавленных из далекой и богатой северной Руси. И чем солиднее и знатнее хозяин, чем роскошнее его жилище – тем больше в нем было древесины. Кто-то обходился на весь дом десятком слег – только-только чтобы крыша над головой держалась, а кто-то крыл черным, пропитанным дегтем тесом всю кровлю, делал деревянное крыльцо с толстыми резными столбами из цельных бревен, да еще и полы возносил высоко над подклетью, выстилая их стругаными сосновыми досками, глянцево поблескивающими от янтарной олифы. И уж самая высшая роскошь – это окна из радужно переливающейся слюды, заправленной кусочками размером с ладонь в медные рамы и для пущей надежности залитой на стыках свинцом.

Опочивальня наследника русского престола выглядела аккурат самым драгоценным образом. Слюдяные окна – да еще и с позолотой на раме! Толстенные бревна перекрытий над головой, да еще и толстый тес под ногами – каковой, правда, выглядывал из-под многоцветного ковра только возле стен. Не просто ковра – а персидского, с высоким мягким ворсом! Кошма же на стенах была не грязно-коричневой, а складывалась в красно-сине-зеленый рисунок из крадущихся через густой лес гривастых могучих львов. Под стеной напротив постели стоял низкий столик из красного дерева на резных ножках, на котором дожидались внимания хозяина куски чуть желтоватой брынзы в фарфоровой китайской пиале и выложенные на серебряное блюдо толстые ломти алого сахарного арбуза.

Осенью в Орде арбузы заменяли все – и еду, и питье, и сласти, и соления. Прочие кушанья рядом с ними становились всего лишь закуской.

Паренек сел на краю постели, опустил ноги в мягкий ворс и чуть пошевелил ступнями, наслаждаясь нежным прикосновением теплых шерстинок. Сладко зевнул последний раз и снова потянулся изо всех сил – аж до легкого похрустывания в костях.

– Нехорошо, Василий Дмитриевич, службы во храмах пропускать, – укоризненно пробормотал седовласый и седобородый Пестун, старший из дядек княжича, и протянул воспитаннику бархатные порты.

– Уж кто бы говорил! – усмехнулся паренек, натягивая штаны. – Сам-то вон, по сей день Перуну требы приносишь! Клыков кабаньих, глянь, штук семь ужо в косяки дверные забил.

– Мне что, мое дело холопье, – пожал плечами старик и подал воспитаннику мягкие войлочные, с бисерной вышивкой на голенищах сапоги. – Распятый бог есть вера княжеская да боярская, мне она не по чину. Однако же здесь, в Сарае, люди ее любят. В церквях крестовых, вона, иной раз и вовсе не протолкнуться. Ты сын великокняжеский, на тебя все смотрят, каждый жест, каждый взгляд примечают. А ты к службам не ходишь. Нехорошо! Слухи могут пойти, что от веры отринулся. Отцу донесут, в боярах сомнения появятся…

– Что же мне, каждый день, что ли, причащаться да исповедоваться?! – возмутился Василий. – Суббота случится, тогда и схожу.

– По субботам к причастию по обязанности ходят, а не по вере, – встряхнул престарелый дядька опушенную соболем темно-бордовую ферязь из дорогого индийского сукна. – По вере же надобно и в иные дни в святилища заглядывать да молиться и жертвы богу оставлять. И хорошо бы в разные храмы-то заглядывать, дабы тот самый найти, каковой позволит самую душу открыть.

– Сам-то часто в святилища ходишь?! – опять не выдержал паренек.

– Я холоп, с меня спросу нет, – невозмутимо парировал старик. – А ты – великий князь будущий. Тебя люди видеть должны, знать. Кланяться тебе лично, прикасаться, руку целовать, суда твоего и милости просить. Верить, что помыслы твои и вера, надежда твоя с ними общие. Я понимаю, Василий Дмитриевич, дело твое молодое. В четырнадцать годков о богах небесных и душе вечной никто не задумывается. Но коли не по вере, так хоть по званию своему и долгу княжескому ты в разные храмы крестовые хотя бы раз на два дню заглядывать изволь!

С этими словами слуга протянул своему господину наборный пояс из янтарных и яшмовых пластин, с подвешенным к нему на шелковом шнуре замшевым мешочком.

Пестун считался отличным ратником еще при Иване Ивановиче, отце великого князя Дмитрия. За разумность и мастерство был поставлен дядькой при Дмитрии Ивановиче и доверие оправдал, воспитал воина умелого и правителя разумного.

В последнем, понятно, не одного холопа заслуга – однако же и дядька, неотлучно при княжиче живущий, свою немалую лепту в дело сие внес. И потому, когда у самого Дмитрия родился первый из сыновей, великий князь доверил его своему любимому учителю, давно разменявшему шестой десяток лет. И еще неизвестно, кто пользовался у московского правителя большим доверием: старый воспитатель или юный собственный сын. И чьим словам он поверит более, коли в отправляемых домой с оказиями письмах нежданно обнаружатся те или иные разногласия.

Посему, слуга слугой – но перечить холопу княжич не стал. Молча опоясался, позволил надеть себе на шею две увесистые золотые цепи, после чего не без ехидства согласился:

– Коли в церковь проводишь, дядька, так и схожу! Одному мне ведь несолидно получится, правда?

Довольный собою Василий радостно рассмеялся, наклонился к столу, забросил в рот два кусочка едко-соленой брынзы, заел сладким, как мед, и хрустким, как капуста, арбузом, кинул в рот еще кусочек брынзы и выскочил из опочивальни. Кивнул склонившимся в поклонах Копуше – второму из дядек, – и Зухре, юной зеленоглазой и широкобедрой персидской невольнице с густыми и жесткими длинными черными волосами.

Девушка приехала не из Москвы. Ее подарил знатному заложнику царь Тохтамыш, дабы служанка следила за чистотой и порядком в комнатах гостя. Не мужчинам же, понятное дело, посуду мыть, одежду с постелью стирать да пыль и грязь вытирать?!

Миновав горницу, княжич вышел на гульбище[5]5
  Гульбище – широкий длинный балкон, обычно опоясывающий весь дом или двор.


[Закрыть], на миг остановился, опершись на перила и подняв глаза к небу.

Огромный царский дворец, возвышавшийся в центре Сарая, состоял из шести таких вот дворов, каждый сорока шагов в длину и тридцати в ширину. От жаркого солнца их спасала виноградная лоза, что плелась по натянутым наверху веревкам, да сделанные в центре пруды с прозрачной водой. В одном из дворов в таком пруду даже плавали разноцветные китайские рыбки размером с упитанного суслика. Двери всех покоев выходили сюда, во дворы. А наружу смотрели лишь редкие окна да оборонительные зубцы, стоящие по краю крыши.

Из одного двора в соседние можно было добраться прямо по верхнему жилью через специальные коридоры – и потому спускаться вниз княжичу не понадобилось. Вскоре он точно так же сверху наблюдал за одетыми в шелка и бархат мальчишками, с криками и смехом играющими в пятнашки вокруг выложенного мрамором прудика. Вскоре появился тощий и длиннобородый ходжа Тохтан в свисающем набок, красном остроконечном колпаке, в серо-коричневом стеганом халате в клеточку и с толстым-претолстым свитком под мышкой. Учитель письма громко прокашлялся, отчего детвора сразу притихла и сбилась в кучку – и вслед за мудрецом засеменила в дальний тенистый угол.

– Хорошего тебе дня, княже Василий!

– И тебе удачи и везения, царевич Джелал! – повернулся на голос сын московского правителя и чуть склонил голову.

Джелал ад-Дин, старший сын Тохтамыша, был Василию одногодком, однако успел вымахать на пол-головы выше и на ладонь больше раздаться в плечах. Русые волосы, большие синие глаза, острый длинный нос и острый подбородок с вертикальной ямочкой; алая атласная рубаха под суконной ферязью с золотым шитьем, пояс с самоцветными накладками и золотая цепь на шее, серебряные браслеты и перстни с дорогими камнями. Наследник ордынского трона выглядел столь же достойно, сколь и наследник великокняжеского титула.

– Домашнее задание сделал? – чуть понизил голос царевич.

– Да где я тут дерево найду? – развел руками Василий.

– Я тоже, – ухмыльнулся Джелал. – Мы с братьями сели на лошадей, взяли соколов и до самой темноты искали деревья, искали, искали… Искали. Нашли двух зайцев, пять куропаток и двух журавлей. Зря ты с нами не поехал, Васька.

Княжич тяжело и глубоко вздохнул, чуть поморщился:

– Самому обидно. Но надобно было грамоту отцу отписать. Оказия выдалась с тверскими купцами. Вот токмо пришлось поспешать… Ты со всеми братьями охотился?

– Не-е, Вась, – мотнул головой царевич. – Дождя почти все побоялись. Тучи, помнишь, какие гуляли? Токмо с Керимом да Кепеком.

Братьев у Джелал ад-Дина было целых восемь. Причем почти все – погодки. У всесильного царя Тохтамыша имелся очень обширный гарем, и он щедро одарял любовью всех своих жен.

– Значит, на троих? – Княжич снова вздохнул. – Славно поохотились.

– Так давай завтра еще раз птичек проветрим? Теперь уже все вместе! – с готовностью предложил царевич. – Соколам сие токмо в радость, а мне в удовольствие.

– Истрахан идет! – указал вниз Василий, и знатные мальчишки поспешили во двор.

Остальные ученики уже собрались здесь: шестеро старших сыновей царя Тохтамыша да еще около десятка отроков тринадцати-шестнадцати лет из разных знатных родов – бухарских, казанских, самаркандских, ногайских. Все они низко склонились перед премудрым муллой Истраханом, известном во всем обитаемом мире своими трактатами по географии и счислению.

Достойный мулла носил халат, крытый изумрудным китайским шелком, и пышную чалму с изумрудом во лбу и ниспадающим на плечо длинным матерчатым концом. Его смуглое морщинистое лицо было совершенно чистым – без усов, бороды и даже без бровей. Узкие темно-карие глаза, узкие коричневые губы, впалые щеки. И узкая длинная линейка в ладонях с тонкими пальцами.

– Кто смог измерить здешнее дерево, мелкие бездельники? – сурово поинтересовался мулла, окинув мальчишек взглядом.

– Да не растет в Сарае деревьев, учитель! – поторопился ляпнуть юный Идигу, темноволосый сын бухарского эмира неполных тринадцати лет, и тут же получил несколько раз линейкой по голове, испуганно втянув голову в плечи.

– А умом, умом пораскинуть, бестолочь?! – громко возмутился мулла. – Нечто во всем Сарае уже и померить нечего? Ни минаретов нечто нет в городе, ни колоколен, ни куполов над святилищами? Неужели неясно, что не деревья в упражнении сем важны, а старания в труде с астролябией?!

И премудрый Истрахан еще несколько раз треснул мальчишку по вышитой бисером войлочной тюбетейке.

Мулла считался добрейшим из учителей дворцового мектебе. Удары линейкой по шапкам и одежде совершенно не причиняли боли. Главное – пальцы по глупости не подставить.

А вот ходжа Тохтан бил за провинности дубинкой, оставляющей синяки даже под ферязью. И при сем развлечении Тохтан любил приговаривать, что битые во время школьного учения места после смерти воссияют в раю небесным светом, а очутись несчастные в аду – не станут гореть негасимым пламенем. И потому он, ходжа Тохтан, ныне заботится о бессмертных душах своих учеников. Остальные же учителя и вовсе, не моргнув глазом, назначали фалаку[6]6
  Фалака – любимая на востоке пытка в виде битья палками по ступням ног. Широко применялась за неуспеваемость в школах всех уровней. К образованию на средневековом Востоке относились очень серьезно.


[Закрыть] за любую провинность.

Посему премудрого Истрахана с его линейкой подростки любили и старались попусту не раздражать. Однако недавно приехавший в царский дворец круглолицый Идигу сего правила еще не усвоил.

Устав лупить бедолагу по голове, мулла развернулся, прошел в северный угол дворца и уселся на разложенных там ногайских войлочных коврах, поджав под себя ноги. Дождался, пока спешащие следом ученики разместятся перед ним, покрутил в руках линейку и спросил:

– Кто еще не догадался найти дерево для домашних измерений? – Чуть помолчал и, не дождавшись ответа, внезапно спросил: – Вот скажи, княжич Василий, как справился с заданием ты?!

– Измерил смотровую башню дворца, учитель! – с готовностью выкрикнул заложник из Москвы. – Получилось девять саженей!

– А как ты мог исчислить высоту с такой точностью, чадо, – с подозрением прищурился старик, – коли к основанию сей башни не подойти, ибо она посередь крыши воздвигнута?

– Я астролябию на посох саженной высоты поставил, учитель, и угол на высоту башни замерил. Опосля на десять саженей назад отступил и еще раз измерил, – бодро отчитался княжич. – По разнице углов получившихся удаление и определил. А по углу и удалению – высоту!

– М-м-м… – не без удивления поджал губы мулла.

– Ты чего, вправду мерил? – наклонившись к заложнику, шепотом спросил царевич.

– Зачем, Джел? – так же тихо ответил Василий. – Мне твой отец еще в первый день ее высотой похвастался!

– Смотрите и восхищайтесь, бездельники! – громко заговорил премудрый Истрахан, вскинув палец к усыпанной налитыми гроздями виноградной лозе. – Заезжий северянин понимает важность древнего знания и постигает его с достойным прилежанием! В отличие от вас, крикливых ленивых бакланов! Попомните мое слово, пустоголовые чибисы, эти северяне, мудрость отцов ваших изучив, еще вами же править и помыкать вскорости станут!

– На что мне вся сия премудрость, учитель, – не выдержал царевич, – коли я завсегда могу слугу с заданием послать, и он сию высоту мне в точности измерит?!

– Вестимо затем, чадо, что за высоту минаретов али башен твоя казна каменщикам звонким серебром платит, – чуть понизив тон, наставительно ответил мулла. – И коли ты излишне на слова слуг полагаться станешь, то они с легкостью сажень, а то и две к высоте припишут, а плату меж собой поделят. Либо ширину реки преувеличат и плату за лишние сажени возьмут али площадь крепости преувеличат. И потому облик властителя, самолично в астролябию смотрящего и высоты али расстояния самолично с легкостью исчисляющего, весьма сильно слугам честности добавляет, а казну бережет!

Премудрый Истрахан обвел мальчишек назидательным взглядом и вдруг спросил:

– Как определить ширину реки с помощью астролябии?

– Так же как и высоту, учитель! – снова выкрикнул без спроса нетерпеливый Идигу. – Надобно токмо набок ее положить!

Мулла резко вскинул линейку, и мальчонка втянул голову в плечи. Однако премудрый Истрахан лишь одобрительно потряс своим инструментом.

– Истинно так, сообразительное чадо! Вестимо, не иссякли еще умы в наших землях, есть еще надежда на грядущее процветание державы и славу ордынского имени! Молодец! Ну, а чтобы проще было простым смертным измерения произведенные сложить, в астролябии специальные диски имеются, каковые умножать и делить позволяют с изумительной легкостью. Сегодня я вам о них расскажу и покажу все в подробностях…

Премудростями арифметического счета с помощью астролябии мулла утомлял знатных мальчишек почти до полудня и распустил учеников лишь перед самым обедом, – успев к сему часу заметно охрипнуть.

Обед в царском мектебе был общим для всех. Слуги вынесли во двор огромный казан плова – еще горячего и парящего, как политый водою костер, а также поставили большущий короб с арбузами. Больше ничего и не требовалось – ибо пиалы, по древнему обычаю, татары всегда носили с собой.

Первыми угощение из котла зачерпнули, понятно, самые знатные из детей: царевич Джелал ад-Дин, наследник ордынского трона, и княжич Василий Дмитриевич, наследник трона русского. Вместе зачерпнули и как равные сели бок о бок на ступенях идущей на гульбище лестницы, пальцами переправляя в рот горсти горячего ароматного варева.

– Так чего, на охоту завтра скачем? – поинтересовался заложник. – Или ты так, к слову предложил?

– Я бы и сегодня сорвался, Вася, – с пришепетыванием ответил полным ртом сын Тохтамыша. – Да токмо сегодня нам бек Салак опять родословную сказывает. Нудный он и болтает много. Токмо к сумеркам, верно, и избавимся. На охоту же надобно самое позднее после полудня отъезжать, сильно не задерживаясь. А как завтра учение сложится, не помню… Коли второго учителя не будет, тогда сразу на соколятню бежим, на конюшню и в степь! Ага?

– Ага! – лаконично согласился княжич, вытряхнул остатки плова из пиалы в рот и отправился за добавкой.

Бек Салак еще не успел добраться возрастом к пятидесяти годам, но всячески старался выглядеть истинным, умудренным долгой трудной жизнью дервишем. Он носил длинную и очень узкую бородку, вроде бы как седую – вот только волосы у самого подбородка подозрительно темнели. Халат его выглядел совершенно ветхим, местами вытертым до дыр, с заплатами на локтях, а опоясывался бек толстой пеньковой веревкой. Невероятную скромность учителя особо оттенял тощий тюрбан из выцветшего зеленого атласа.

Зеленый головной убор означал, что его владелец посетил Мекку и поклонился священной Каабе.

Хотя старшие ученики сильно сомневались и в этом. Коли мужчина красит бороду и таскает на себе древнее тряпье, получая от казны девять дирхемов в неделю, – можно ли верить всему остальному, что он сказывает и чем хвастается?

Хотя слушать его все равно приходилось терпеливо и с прилежанием, ибо речь шла об основателе царского рода Чингизидов:

– …и победив людей с собачьими головами, великий сын солнечного света направился в поход к восходящему солнцу. На пути туда он перевалил высокий Каменный пояс и столкнулся там со странными людьми, что проводили всю свою жизнь в битвах и дальних походах. Они сражались каждый день по многу раз, и оттого левые их руки, постоянно держащие щиты, скрючились и ссохлись, совершенно закостенев, а правые руки стали столь сильными и толстыми, что превосходили размером ногу сильного мужчины. Взмахом клинка они рассекали своего врага пополам, брошенные же ими копья летели вдвое дальше, нежели стрелы из булгарских луков[7]7
  Здесь и далее – пересказ идет по «Сборнику летописей» Рашида ад-Дина, единственному известному науке источнику сведений о деяниях Чингис-хана и существовании Монгольской империи.


[Закрыть]…

Бек Салак рассказывал все это заунывно и однотонно, полуприкрыв глаза и раскачиваясь из стороны в сторону. Все вместе взятое вгоняло учеников в дремоту – но спать было нельзя, ибо заснувшему на уроке, посвященном великим предкам царя Тохтамыша и основателю всего царского рода, полагалась не просто фалака – а таковая, после которой преступник неделю не способен встать на ноги!

– …и победив народ разноруких воинов, всемогущий Чингис добрался до самого дальнего восточного берега, где на краю земли жили дикие люди, сразу поклонившиеся великому потрясателю вселенной. Но задерживаться там правитель не пожелал, ибо каждое утро там с невероятным грохотом выкатывалось на небеса ослепительное солнце, и стоял такой шум, что никто не мог расслышать стоящего рядом товарища. И потому развернул потомок солнечного луча свою великую армию и двинулся на юг, к горячему морю…

– А может, просто удерем с обеда – да в степь? – наклонившись к товарищу, шепотом предложил Василий Дмитриевич.

– Тебе хорошо сказывать, у тебя до отца полный месяц спешного пути, – тихо хмыкнул царевич. – А моему уже через час соглядатаи донесут, в седло подняться не успею. Нас после такового до осени от соколятни отлучат. А то и вовсе до весны. Может, в субботу, аккурат на рассвете, да на полный день?

– Мне нельзя, в церковь ходить надобно, – настала очередь Василия недовольно морщиться из-за нудных княжеских обязанностей. – Коли пропущу, дядьки враз в Москву отпишут. Плакали тогда мои сокола и моя охота. Под замок посадят, да еще и крестовое Священное Писание зубрить вынудят. Мало мне этого…

Заложник указал подбородком на качающегося с полузакрытыми глазами дервиша, монотонно скулящего:

– …восемьдесят дней шла армия великого Чингиса по пустыне, обессилев от голода. И тогда, дабы спасти своих воинов, повелел потрясатель вселенной бросить меж храбрецами своими жребий. И в каждом десятке убили товарищи одного из друзей своих и приготовили, и съели, и тем набрались сил и бодрости, и с великим воодушевлением вырвались из оной пустыни в обитаемые земли…

– Так давай сразу после заутрени? – пожал плечами царевич. – У христиан моления ранние, все едино почти весь день впереди останется! К Ахтубе сразу повернем, к верхнему броду. Я там на Рыжий остров с самой весны не заглядывал. Гусей да уток там, мыслю, несчитано!

– Точно! – загорелись глаза у княжича. – Я крапчатого своего возьму. Он мал, да стремителен. Уток бьет по три за вылет!

– Так уж прямо и по три за единый раз!

– Клянусь клыком Перуна, два раза сие случалось!

– А давай ты мне не клыком кабаньим поклянешься, а своим наборным поясом? – ехидно прищурился царевич. – Мой пояс против твоего, что не возьмет твой крапчатый трех уток за вылет? Ни разу за всю охоту?

– Ну, так всего дважды за все время такое вышло, – заколебался Василий. – Сие есть дело случая. Вдруг не повезет?

– Коли дважды по две возьмет, тогда и в три поверю, – чуть понизил ставку Джелал ад-Дин и протянул руку: – Идет?

– Идет! – решился княжич и пожал протянутую руку.

– Керим, разбей! – кивнул брату царевич.

– Чего «разбей»?! – оборвав свое повествование, вскинулся бек Салак. – Кто тут болтает на уроке?!

Керим, куда более смуглый, круглолицый и упитанный, нежели брат, и к тому же на голову ниже, быстрым взмахом разорвал рукопожатие и тут же громко выкрикнул:

– Наш великий прадед разбил всех своих врагов!!!

– Прадед? – В первый миг учитель возмущенно набрал полную грудь воздуха… Но уже во второй сообразил, где именно читает свои уроки, и закашлялся, хрипло выдохнул и кивнул: – Да, царевич, твой предок был мудр и непобедим! Э-э-э… И вот послал он караван со своими товарами в богатую Бухару. А правил тогда в ней великий и могучий падишах Мухаммед…

– О чем спорили? – тут же спросил Керим. – Разбивальщик завсегда правоту в споре определяет!

– Васька поклялся, что его крапчатый за одну охоту дважды собьет двух уток за один вылет!

– И когда?

– В субботу… Вы ведь с Кепеком с нами поедете?