Текст книги "Любовь литовской княжны"

Василий чуть повернул щит, ставя сшитые доски вертикально, позволил лезвию меча засесть глубоко в край, тут же потянул к себе, одновременно делая шаг вперед и полуоборот, срубил держащую рукоять кисть руки, толкнул плечом чужой щит, выводя врага из равновесия, сделал еще шаг вперед и кольнул татя острием клинка в глаз. Прикрылся от удара слева, полуповернулся и отступил, обходя еще одного новгородца с правой стороны, придержал краем своего щита его деревянный диск, позволил разбойнику замахнуться – а сам чуть откинул назад голову, выставляя грудь. Пластины юшмана выдержали скользящий удар без труда, вражеский меч ушел вниз, и паренек тут же рубанул оставшееся открытым горло ушкуйника. Резко отступил, пока его самого никто не уколол и не ударил, прикрыл грудь щитом, выглядывая из-за его края.

– Я тебя убью, поганец! – пообещал разбойник, одетый в шлем, похожий формой на яйцо, и с длинным медным наносником. Морщинки под глазами, обветренное лицо… Наверное, воин опытный. – Будешь издыхать долго и мучительно!

Но из окна аккурат ему за спину очень вовремя спустился Пестун, быстро подступил и буднично резанул новгородца ножом по горлу.

Куда исчез еще один тать, Василий не заметил. Наверное, с ним управился Копуша.

Послышался жалобный визг – это сверху соскользнула Зухра и спрыгнула рядом с Пестуном.

– Эй, что у вас? – закричали от угла дворца.

– Татарку поймали! – сцапав невольницу за горло, Копуша повернулся на звук, прикрываясь ее сочным телом. – Пыталась сбежать со товарищи!

Девица завизжала так, что у княжича заложило в ушах.

– А-а-а… – Вышедшие на улицу ушкуйники отправились обратно, один из них призывно махнул рукой: – Давай сюда! Одна створка уже повисла, сейчас рухнет.

Уловка холопа сработала. При разбое беглые и пойманные девицы, трупы на улицах – дело обычное. Оружие, броня княжича и его воинов были новгородцам знакомыми, северными; речь – русской. Выходит – свои. А кого там свои в этот раз порубали – чего к мертвецам приглядываться?

– Замолчи, я сейчас оглохну, – отпустил Зухру дядька. – Уходим!

Беглецы поспешили прочь от дворца по пыльным пустым улицам.

– И куда мы теперь? – спросил Копуша.

– В церкви укрыться можно, – предложил Пестун.

– Не нужно. В храмах всегда чего-нибудь ценное найдется, их во первую голову грабить начнут.

– Надобно не в самой церкви, а у прихожан схорониться.

– Я им не верю, – подал голос княжич. – Нет здесь московских сторонников.

– Ну-у… у ушкуйников друзей тут всяко еще меньше, – мотнул головой пожилой холоп. – Так что местные им никого не выдадут. Даже тех, кого сами не любят. Надобно на окраины выбираться, к бедноте. Там в какой-нибудь церкви помощи попросить. Нищие дома никто не грабит, туда тати новгородские даже не заглянут.

– Это смотря насколько задержатся, – отозвался прихрамывающий дядька. – Коли на день заскочили, то токмо дворец да дома богатые разорят. Коли дня на три, то центр и храмы разграбят. Если же на неделю остановились, то весь город до норы мышиной перешерстят. Это же ушкуйники, они грабежом живут, добро искать умеют. Да не бегите вы так, я не успеваю!

Миновав зажиточный центр ордынской столицы, беглецы пробирались теперь узкими улочками между крытыми камышом хибарками и двориками, окруженными кое-как слепленными из глины и соломы заборами. Они уже чувствовали себя почти спокойно – когда в очередном проулке вдруг наткнулись на тощего и высокого старика в темном, дурно пахнущем халате. Чахлая бородка ордынца болталась, словно клок застрявшей на репейнике ваты, ноги тонули в кожаных безразмерных шлепанцах, руки с тонкими и длинными пальцами походили на двух огромных пауков. Старика окружали примерно с десяток девиц и детей разного возраста, моментально устроивших истошный вой. Хозяин же сего крикливого выводка упал на колени, вскинул руки перед собой:

– Пощадите, во имя всех богов небесных и земных! Берите все, чего пожелаете, токмо детей не троньте! Стану молиться за вас по гроб жизни, пыль следов ваших целовать, имена восхвалять, токмо не дети!

– Чего с тебя брать-то, голодранец? – хрипло выдохнул запыхавшийся Копуша. – Куда тебя вообще несет в такой недобрый день?

Старик осекся, настороженно водя глазами. О чем-то напряженно думая. Вестимо, он был не так прост и нищ, как старался выглядеть.

– Кто ты такой, татарин? – прищурился на него Пестун. – Куда бежишь, почему не прячешься? Отчего сокровища свои прятать и закапывать не спешишь? Пушки на три версты вокруг грохочут! Нечто ты про ушкуйников не услышал?

– А вы… Не? – неуверенно мотнул головой горожанин.

– Они еще со дворцом царским не покончили, – княжич положил руку на рукоять сабли. – Ты разве не слышал вопросов моих воинов?

– Мехмед я, рыбак с Жемчужной улицы, – облизнув губы, признался старик. – Про душегубов ведаю. Вот, бегу. Лодка у меня…

– Тебе-то чего новгородцев бояться? – хмыкнул Копуша. – На тебя глядючи, подаяние кинуть хочется, а не пояс и подолы щупать.

– Юная девица у купцов дороже китайского шелка ценится, храбрый нукер. Лучшие красавицы не токмо в богатых дворцах рождаются, но и в лачугах нищенских… – осторожно ответил старик.

– Я же сказывал, Пестун! – торжествующе вскинул палец хромой холоп. – Хороший ушкуйник даже в самой нищей дыре добычу найти сумеет! Коли разбойники в Сарае задержатся, обязательно в каждый нужник свой нос засунут! Не жемчуга самоцветные, так хоть прелестниц юных у голодранцев убогих отберут.

– Показывай, старик, – дернул подбородком княжич.

– Смилуйся, царевич! – вскинул руки к небу старый рыбак.

– Да не девиц, бестолочь! – поморщился Василий. – К лодке отведи!

Старик чуть успокоился, приободрился, поднялся с колен и спешно засеменил по проулку.

Лодка старого Мехмеда, спрятанная среди камышей в полуверсте ниже Сарая, оказалась весьма солидной:двухмачтовая, сшитая из лиственного теса, она имела не меньше полутора саженей в ширину и добрых шести саженей в длину, плюс к тому с надстройками на носу и на корме. В общем – нищета старика и вправду оказалась показной, а его драный халат и безразмерные шлепанцы были надеты именно на случай встречи с разбойниками. И да – в вонючем грязном поясе татарина наверняка было вшито несколько серебряных, а то и золотых монет на самый крайний случай.

– Ты знаешь, старик, что у тебя все дно дырявое?! – громко поинтересовался Копуша, когда путники уже поднялись на борт. В центре корабля через распахнутые люки просвечивало сквозь переплетную ивовую лозу песчаное дно Ахтубы.

– Знамо, дырявое, – не стал спорить рыбак. – А как бы я иначе улов из лиманов в город свежим доставлял? Живую добычу в трюм, снулую в бочку с солью. Так и живем… Айрат, поднимай кормовой, мы отплываем! А потом закрой щитами трюм, наши гости волнуются.

Айратом был четырнадцатилетний курносый мальчуган, стороживший корабль, пока отец бегал за семьей. Вестимо – один из сыновей Мехмеда. Маленький рыбак быстро и умело вздернул небольшой треугольный парус, после чего замахал на пассажиров, указывая на корму, схватился за длинное весло с узкой лопастью. Люди послушно прошли вдоль судна, корма просела, нос подвсплыл, мальчишка толкнулся от травы – и лодка соскользнула на стремнину.

Парус, как понял Василий, требовался только для управляемости этим довольно крупным судном. Беглецы спасались вниз по течению, и Ахтуба весьма бодро уносила путников и без всякого ветра.

– Куда мы, Мехмед? – спросил княжич, глядя на проплывающий мимо кустарник.

– Вверх по реке нельзя, царевич, – чуть поклонился удерживающий кормовое весло рыбак. – Там разбойники. Мыслю, на Волгу лучше тоже не показываться. Ушкуйники, коли уж пришли, завсегда всех путников грабят, царевич. Мимо них не проскочить.

– Я не спрашивал, почему мы плывем вниз, Мехмед, – покачал головой Василий. – Это и так понятно. Я хочу знать, куда ты направляешься?

– Внизу много проток и заводей, царевич, скрытых островов и камышовых полей, – пожал плечами татарин. – Я хорошо их знаю. Укроемся там и переждем до середины лета.

– Так долго? – удивился паренек.

– Ушкуйники после Сарая к Астрахани пойдут, посему спешить нам некуда, – потянул рулевое весло на себя старик. – Чем дольше в камышах просидим, тем спокойнее, царевич. Новгородцы после Астрахани либо дальше, в Персию, поплывут, либо обратно к Вятке. Посему через месяц надобно будет на разведку сплавать, царевич. Коли разбойники дальше на юг пошли, придется улов распродавать и обратно в протоки прятаться. Они ведь осенью все едино обратно двинутся и опять грабить станут. А коли ушкуйники домой повернут, то и нам в Сарай возвертаться можно, царевич.

– Вижу, у тебя есть опыт, Мехмед.

– Всю жизнь на воде, царевич, – признался рыбак. Немного помолчал. Спросил: – Ты спрячешься со мной, царевич? Я все сие время полагал ставить снасти, а семью оставить на одном из островов в полной скудости и скуке, царевич. Там токмо шалаши да соль. Дров нет, костра мы на ловах не разводим. Боюсь разочаровать тебя, царевич. Хотя, конечно, сие убогое укрытие станет на лето самым безопасным местом в Орде… Царевич… Да?

Княжич промолчал, задумчиво глядя на проплывающие мимо берега. Он пытался переварить, переосмыслить все случившееся с ним за последние пару часов. А произошло очень и очень многое. Пожалуй что, даже больше, нежели за всю минувшую зиму и весну.

Во-первых – сегодня он не стал сражаться против ушкуйников.

Сиречь – схватиться с новгородцами Василию все-таки пришлось. Однако – он не стал сражаться за Орду! Княжич дрался только за себя.

И во-вторых – сегодня он скрылся из Сарая.

Теперь московский заложник пытался понять: что из всего этого случилось само собой, а что – по его собственной воле.

Пареньку не хотелось признаваться даже самому себе, что он струсил, что попытался сбежать, дабы снова не оказаться в сече. Что испугался возможной смерти… И уговорить себя оказалось легко – ведь пару часов назад Василий лично сразил троих из новгородских разбойников! Не сбежал, не сдался – а вступил в битву и победил!

Но тем не менее – сейчас он плыл прочь из города, в котором находился по уговору своего отца и царя Тохтамыша! Плыл из шумного богатого Сарая, в котором остались его друзья, его учителя, в котором ему нравилось, к которому он привык. В котором ему было хорошо!

Поэтому больше всего на свете княжичу Василию хотелось вернуться туда, во дворец. Вернуться домой!

Но как можно внятно и правдоподобно описать все случившееся царю Тохтамышу и его сыновьям? Как оправдать свое исчезновение в час опасности и возвращение спустя несколько месяцев?

Причем вернуться раньше середины лета, похоже, никак не получится.

Здесь было над чем подумать… Пока мимо проплывают заросли камышей и редкие кроны осин, серебристый кустарник и полоски проток между топкими заболоченными островами.

Прошло больше часа, прежде чем княжич Василий Дмитриевич наконец-то принял правильное решение. Трудное, но единственно возможное.

– Ты должен немедленно доставить меня в Персию, Мехмед! – прервал свое долгое молчание паренек.

– В Персию?! – от удивления рыбак даже забыл добавить свое неизменное «царевич». – Прямо сейчас?!

– Ты сам сказал, Мехмед, что после Сарая ушкуйники направятся к Астрахани, а потом через море. Мне нужно успеть туда раньше. Так быстро, чтобы покинуть Тебриз до появления новгородцев.

– Но я… Мы… – Старик пожевал губами. – Но у меня нет припасов для столь долгого пути! И мне… Мне надобно кормить семью, царевич. Я не могу бросить ловы и уплыть на столь долгий…

– Пестун! – громко окликнул холопа княжич. – Ты ведь прихватил с собой кошели с серебром? Дай рыбаку аванс. Мы плывем в Персию!

– Воля твоя, Василий Дмитриевич, – приблизился седой дядька. – Я могу спросить зачем?

– Отец сказывал, – размеренно ответил паренек, – что я должен потерпеть в Сарае хотя бы пару лет, дабы Русь оправилась от татарского разорения. Лучше года три. Ныне же прошло аккурат больше трех. Мне пора возвращаться домой, Пестун. К моему любимому отцу и матушке. Нам всем пора ехать обратно в Москву.

– Но при чем тут Персия, княже?

– Так ведь на Волге засели ушкуйники, дядька! – напомнил паренек. – По ней на север не пройти. Придется ехать вокруг.

– Через Персию?

– Не беспокойся, дядька, не заблудимся, – рассмеялся Василий. – Я же не просто так целых три года зубрил землеустройство обитаемого мира! Теперь выйдет хоть какая-то польза от болтовни старого беззубого Фархада.

Часть вторая
Беглец

2 июня 1386 года

Персия. Город Энзели, провинция Тебриз

Пузатый двухмачтовый корабль, подобрав паруса еще в сотне саженей от берега, с разгона подкатился к пляжу и мягко уткнулся носом в песок на мелководье. Через борт спрыгнули прямо в воду трое мужчин и одна девушка – все в атласных рубахах и шерстяных штанах. Путники, стоя по колено в воде, приняли два сброшенных следом заплечных мешка, закинули за спину и побрели к суше. А корабельщики, отталкиваясь веслами, ушли обратно на глубину, повернулись бортом к персидскому берегу. Мачты быстро побелели, белая ткань поймала боковой ветер, натянулась и повлекла рыбаков обратно в море.

Пришельцы же выбрались по широкому песчаному пляжу к утоптанной тропинке. Остановились, переводя дух.

Вскоре на берегу появился мальчишка в длинной полотняной рубахе, ведущий за собой ишака с хворостом. Пожилой, седобородый и седовласый мужчина обратился к нему на хорошем арабском языке:

– Скажи мне, отрок, в вашем селении есть постоялый двор?

Мальчишка попятился, поморщился, дернул ослика за поводья и спешно обежал старика стороной, бегом устремившись дальше по тропе.

– Грубиян! – бросил ему вслед путник.

– Не ругайся, Пестун, – сказал самый молодой из странников. – Возможно, он просто не знает арабского. Нужно найти человека более взрослого и солидного, образованного.

– Или просто торговца, – добавил третий мужчина, каковой, прихрамывая, только сейчас нагнал своих товарищей. – Все купцы знают арабский!

– Обычно рынок или возле причалов, или в центре деревни. – Пестун оглянулся на юного спутника: – Куда пойдем, Василий Дмитриевич?

– В поселок, – решил княжич и первым двинулся вперед.

Спустя четверть часа тропа вывела заморских гостей к крайним домам – крытым соломой низким глиняным мазанкам, между которыми тянулись знакомые по Сараю глиняные заборчики с редкими калитками, сплетенными из толстых ивовых прутьев. Возле одной из таких калиток сидели на крытой циновкой приступке два совсем уже ветхих старца с белыми, как снег, бородами, в белых чалмах и белых же полотняных рубахах длиною почти до пят. Пестун повернул к ним, уважительно пообщался и вскоре вернулся к остальным.

– По сей тропе надобно топать до дома с черепичной крышей, – пересказал он ответ стариков, – за ним повернуть налево, идти по улице, постучать в третьи ворота, спросить досточтимого Каната.

– Вот уже и торг не надобен, – сделал вывод Копуша. – Сами постой найдем.

Чем дальше бежала вдоль селения тропинка, тем богаче, выше и опрятнее становились дома. Заборы выросли до высоты в полторы сажени, а глухие стены строений – до трех ростов человека; ворота и калитки зачернели пропитанным дегтем тесом, кровли перестали топорщиться соломой, и что там лежало, спасая жилье от дождя, – снизу стало не разглядеть. Поэтому на улочку с добротными дворами путники повернули практически наугад, отсчитали третьи ворота, и Копуша громко постучал кулаком в черную калитку.

Вскоре створка приоткрылась, наружу выглянул одетый во все белое мужчина лет сорока, с русой бородкой клинышком и идущими вниз от ушей, аккуратно подбритыми снизу и сверху баками. Оглядев гостей, хозяин недовольно поморщился, и княжич не выдержал, громко рявкнув:

– Да, да, я знаю, мы все провоняли рыбой! Поэтому нам нужна баня, чистая одежда, две комнаты и сытный ужин. Это постоялый двор или нет?

– Запах гостя всегда чудесен! – Презрительная гримаса хозяина моментально сменилась заискивающей улыбкой, он всплеснул руками, затем низко поклонился и широко распахнул калитку, впуская посетителей: – Милости просим!

Здешняя баня оказалась непривычной для русского человека: слегка теплая, с выложенным известняковыми плитами полом – причем полом, чем-то снизу подогреваемым! Без очага и каменки – но зато с большущей бочкой с горячей водой, в которую можно было погрузиться целиком; с ковшами пахнущего летним лугом разноцветного щелока и с широкими гранитными скамьями для отдыха у обшитых можжевеловыми реечками стен.

Вестимо, гранитные лавки здесь считались дешевле деревянных.

Накупавшись до полного блаженства, несколько раз натеревшись щелоком и ополоснувшись, путники наконец-то избавились от въевшегося в тела рыбного духа – после чего облачились в чистые полотняные рубахи непривычного покроя: длиною до пят, но с разрезами внизу с обеих сторон почти до бедер и без застежек с завязками, просто с разрезом на вороте.

А сразу после бани гостей уже ждал накрытый на свежем воздухе, на гульбище, большой стол, заставленный блюдами с копченой рыбой, с финиками, изюмом и курагой, плошками с медом и лежащими стопкой лепешками, с халвой и белесым, вязким баслюком. В кувшинах пенилась холодная бражка – то ли перестоявший сок, то ли недозревшее вино, то ли просто неведомый местный напиток. Но напиток этот освежал и был приятен на вкус.

Постоялый двор досточтимого Каната выглядел как сильно уменьшенный сарайский царский дворец: дом вокруг двора с прудиком в центре и с виноградной лозой на натянутых сверху веревках. Однако только здесь и сейчас путники осознали всю мудрость подобной конструкции. Здешняя лоза дарила тень и плоды, а вот прудик – не только прохладу, но и свежую воду для скота. Постоянно свежую – ибо аккурат в то время, когда наследник московского престола обедал с холопами на заплетенном виноградом балконе, мальчишка внизу сливал в пруд запряженную осликом водовозную бочку, в итоге наполнив выемку всего наполовину. Получалось, что на все хозяйственные хлопоты здесь уходило по две бочки воды в день. В общем – пруд явно не застаивался.

– Дозволь спросить, Василий Дмитриевич, – с наслаждением отъедаясь белой рассыпчатой копчушкой, произнес Копуша, – каковым путем ты полагаешь возвертаться в Москву? Бо объяснений Пестуна я так и не понял.

– Все очень просто… – Княжич разорвал лепешку, сложил кусочек пополам и макнул в мед. – Отсюда на запад, через османские земли до Царьграда, а оттуда на север, домой.

– Воля твоя, княже. Однако же, я так мыслю, слишком далеко сие получится. Может статься, просто переждать, покуда новгородцы уйдут, да Волгой же и вернуться?

– Глупость сказываешь, ратник, – внезапно вступился за воспитанника Пестун. – Я помню, при Иване Ивановиче, батюшке великого князя Дмитрия, ушкуйники пятнадцать лет между Казанью и Нижним Новгородом сидели да никого по реке не пропускали, всех купцов и путников разоряя. В общем, баловали там, покуда мы дружины княжеские супротив сих разбойников не снарядили да вместе с ордынцами не перебили душегубов проклятых начисто. До того же времени на Волге лучше было и вовсе не показываться. Я это к тому сказываю, что никто не поручится, уйдут к себе ушкуйники али озоровать останутся? Нам что, головой княжеской наудачу рисковать? Опять же, через татарские земли ехать рискованно. А ну, узнает кто из степняков Василия Дмитриевича да к Тохтамышу возвернет? Оно нам надо? Не, княжич прав. Путь через Царьград длиннее выходит, зато спокойнее. Там, за Грецией, страны свои, славянские. Оттуда не выдадут.

– Хорошо, молчу, – признал свою неправоту Копуша. – Как скажете, так и поеду.

– Опять же, Царьград есть сердце веры греческой, христианской, – продолжил свои мысли седой дядька. – Ты вспомни, как басурмане ходжам своим поклоняются, Мекку посетившим? Василию Дмитриевичу после возвращения из святых мест тоже великое уважение от бояр, князей и иных христиан выйдет!

– Да молчу же, Пестун, молчу, хватит меня уговаривать! – повысил голос Копуша. – Княжич ныне, так выходит, нас обоих, вместе взятых, и умнее, и образованнее. Его и воля. Что нам ныне делать, Василий Дмитриевич? Что прикажешь?

– От пуза накушаться приказываю и спать идти. – Знатный паренек закусил медовую лепешку курагой. – Завтра на торг отправитесь, купите лошадей, упряжь, сумки чересседельные. Я на людях показываться не хочу. Меня тут никто не знает, но мало ли что? Вдруг Тохтамыш наместников каких тут оставил? Так что сами там хороших коней подберите. Снарядимся в путь честь по чести и послезавтра поскачем дальше.

– Так, может, сегодня сбегать? – предложил Пестун. – Еще светло!

– А что проку? – пожал плечами Василий. – Здешние слуги нашу одежду в стирку забрали. Хорошо, если завтра высохнет. Так что все едино раньше, чем через день, нам отсюда не уехать.

– Я же сказывал, княжич нас обоих умнее! – весело щелкнул пальцами Копуша. – Уж тебя-то точно!

Пестун отвечать не стал, обратив все свое внимание на рыбу.

– Я бы постирала… – тихо произнесла Зухра.

Ее по русскому обычаю пустили за общий стол, посадив на «худородное» место – внизу стола. В нынешних обстоятельствах это означало – прямо напротив княжича.

– Ты лучше броню нашу оботри хорошенько и проветри, – распорядился Пестун. – Она все это время в мешках лежала, так что сильно провонять не должна. Но все же… Кожу стирать нельзя, покоробится! Так что обращайся с нею осторожнее.

– Юшман можно и прополоскать хорошенько со щелоком, – добавил Копуша. – Он железный. Если сразу высушить, ничего с ним не сделается.

– Но только завтра! – предупредил Василий. – Хочу ночь со свежим воздухом провести. Без рыбного духа! А куяки, мыслю, наверняка все-таки припахивают. Так что завтра!

Холопы отправились на торг на рассвете, не тревожа знатного воспитанника, и потому княжич поднялся довольно поздно. Во всяком случае, Зухра уже успела вычистить пластинчатые панцири, и теперь они выветривались, переброшенные через перила гульбища. От куяков ощутимо веяло болотной тиной – но не до такой степени, чтобы хотелось зажать нос и убежать.

Василий перекусил оставшейся с вечера копченой рыбой, заел ее финиками и лепешкой, попил фруктовой бражки. Вышел на гульбище, выглянул во двор. Но там ничего не происходило, если не считать жадно пьющих из прудика овец. Невольница же, стоя на коленях перед низкой бадьей, старательно выполаскивала в пенистой воде сверкающий от влаги, словно бы лакированный, княжеский юшман.

– Ого, что это? – Девушка провела пальцем по пробоине на пластине.

– Пику черкесскую в грудь получил, – признался княжич и с недовольной гримасой потер грудь. – Не повезло. Али наоборот, свезло? Токмо шрамом отделался.

– Шрамом? – эхом отозвалась невольница, вперившись взглядом в указанное место.

И опять паренек ощутил непонятную сладко-томительную волну, пробежавшую по телу и скрутившуюся внизу живота непонятным желанием. Желанием что-то сделать для этой широкобедрой девушки с большой грудью, зеленоглазой и черноволосой. Сделать что-то решительное и радостное, резкое, неожиданное.

– Ты ведь персиянка, Зухра? – вдруг вспомнил он. – Хочешь, я отпущу тебя домой?

Невольница вздрогнула, уронив броню в мыльную воду, метнулась к княжичу, упала на колени перед ним, обняла обнаженные ноги, крепко к ним прижавшись, и истошно завыла:

– Ка-а-ак, почему-у-у?! За что, мой господин?! Прости, мой господин! Смилуйся, мой господин! Зачем, мой господин?!

– Ну… Это… – от сильного толчка, да еще оказавшись обездвиженным, Василий чуть не упал.

– Пощади меня, господин! Прости меня, господин! Не изгоняй меня, господин! Я стану самой преданной твоей рабой! Я сделаю все, что пожелаешь! Я стану самой послушной, самой ласковой, самой нежной и честной! Я стану самой лучшей! Пощади меня, господин! Не изгоняй меня! – И невольница принялась целовать его ноги… Отчего паренька и вовсе бросило в лютый жар.

– Я же не изгоняю тебя, я отпускаю! – чуть ли не выкрикнул княжич, ожидавший совершенно другого отклика.

– Зачем?! Куда?! За что?! – вскинула лицо кверху девушка. – Кому я буду нужна, одна, никчемная, нищая бездомная бродяжка!

– Я тебя награжу! – пообещал Василий, крепко вцепившись в перила, но все равно с трудом удерживая равновесие. – Купишь дом, выйдешь замуж…

– Да кому порченая девка в жены нужна? – уже не так рьяно возразила Зухра, однако пальцы, забравшиеся под полотняную рубаху, продолжали скользить по ногам паренька все выше и выше. – При тебе я служанка царевича! Все кланяются мне, ищут милости, чтут и уважают! А там я стану просто брошенной иноземцами бабой. Все станут плевать мне вслед, сторониться и запрещать женам и детям подходить к моему порогу.

– Но разве ты не хочешь иметь своей семьи, своего двора, детей? – От захлестнувшего его жара Василий покраснел, а сердце его колотилось, словно в драке с тремя соперниками. Этот разговор с Зухрой, а пуще того ее пальцы над коленями вызвали у паренька таковое напряжение во всем теле, что впору было сваи забивать. – Своего… дома…

– У нас в деревне?! – вскинула брови невольница, и ее ладони скользнули по ногам княжича совсем сильно выше колен. – Поить скот, чистить одежду, убирать дом, вышивать одежду и ткать ковры? Разве здесь я не делаю то же самое? Чтобы родить детей, не обязательно заводить семью. Но в ауле мои дети вырастут жалкой худородной голытьбой, а рядом с тобой они станут царской свитой, царской стражей. И окружат мою старость почетом и покоем. Не было для меня большего счастья, господин, нежели стать твоей рабой, не было большей радости! Не изгоняй меня, господин! Я стану тебе самой лучшей, самой преданной, самой послушной и ласковой…

Зухра снова принялась целовать ноги паренька, целовать ступни, голени, колени – и у княжича заплясали перед глазами яркие искры, по коже забегал колючими язычками пламени нестерпимый жар. Сердце уже вырывалось из груди, а томление сосало силы, подобно ужасу смерти.

– Да, да, хорошо, – выдохнул он. – Ты останешься со мной. Ты останешься со мной навсегда! Клянусь тебе, Зухра, я тебя не брошу!!!

– Благодарю, господин… Ты не пожалеешь, господин… Я стану самой лучшей, господин, – ответила невольница, но рук не убрала и целовать ног не перестала…

Холопы вернулись вскоре после полудня, приведя в поводу четырех уже оседланных низкорослых лошадей с толстыми мохнатыми ногами: двух серых в яблоках, одного гнедого и одного чалого.

– Великий Похвист, какое убожество! – сказал, глядя сверху, наследник московского престола. – Неужели у нас осталось так мало серебра?

– Породистые скакуны дороги, а поселок маленький, – ответил Пестун. – Здесь за хорошую лошадь настоящей цены никто не даст. Посему добрых скакунов сюда просто не пригоняют. Приводят только беспородных степняков. Пришлось покупать, какие есть.

– Может статься, оно и к лучшему, княже? – добавил Копуша. – Меньше внимания привлечем. Мы же на ордынской земле, разве нет? На арабского или туркестанского жеребца весь город пялиться станет, и каждый разъезд будет останавливать.

– Выбора все равно нет, – пожал плечами Василий. – Коли не понравятся, поменяем в пути.

– Как скажешь, княже.

Холопы скинули седла, упряжь, отвели лошадей к яслям. Поднялись на гульбище. Копуша тут же наклонился к куякам, принюхался:

– Вроде как не пахнет! Зухра молодец, золотые руки. Все вычистила! – Он сгреб обе брони, ушел в комнату и принялся укладывать в мешок.

– Возьми новую сумку. – Пестун бросил седла в углу. – Старые воняют.

– Это верно, – согласился хромой дядька. – Надо было тоже постирать.

– Кожаные, сморщатся.

– Да плевать! Это же мешки, а не сапоги или куртка. Как покоробятся, так и растянутся. Набьем мокрые сеном до упора да бросим сохнуть.

– Сено не удержит, стянутся.

– Так и леший с ним. Ну, станут чуток меньше… Невелика беда!

– Копуша, – вслед за холопами в комнату вошла невольница, – я знаю, у тебя есть ремешки для плетения. Ты не мог бы дать мне один?

– Ага… – Дядька открыл поясную сумку, вытянул сыромятную полоску в половину пальца толщиной и отдал девушке. После чего вернулся к делу.

Спустя примерно час, когда они сели к столу, на лбу прячущей улыбку Зухры блеснул драгоценный шрингар[12]12
  Шрингар (он же тика, фероньерка, налобничек) – подвешиваемое на середину лба тем или иным способом украшение. На протяжении последнего тысячелетия трижды входило в моду, а затем забывалось.


[Закрыть]: золотой овал длиною около вершка, украшенный закрепленными вплотную друг к другу густо-алым яхонтом и небесно-синим астероидом. Холопы без труда узнали в нем княжескую фибулу: заколку от оставшегося в далеком Сарае плаща, ныне закрепленную через волосы тонким сыромятным ремешком.

Копуша и Пестун понимающе переглянулись и опустили головы, пряча снисходительные усмешки.

– На рассвете выезжаем, княже? – спросил старший из воспитателей.

– Да, – подтвердил Василий. – Сперва на Решт, а оттуда к Зеджану и далее к Урмии. От нее до Царьграда должен идти добротный торный тракт.

12 января 1387 года

Царьград (Константинополь)

Путешествие через османские земли оказалось на удивление размеренным и спокойным. Низкорослые степные лошадки легко проходили за день по двадцать верст, после чего странники останавливались на ближайшем постоялом дворе, кушали и отдыхали – а на рассвете снова поднимались в седло. По прошествии пяти дней князь со свитой останавливались уже на две ночевки, дабы принять баню и постираться, – а затем снова отправлялись в дорогу. И самыми страшным бедами, каковые случились с путниками в могучей южной державе, стали грозы и затяжные дожди, из-за которых странники несколько раз застревали в очередном дворе на неделю-другую, пережидая непогоду.

В бескрайних садах, тянущихся возле дорог насколько хватало глаз, постепенно вызрели сочные плоды, потяжелели виноградные грозди, налились соком персики, возвещая о наступающей осени. Однако погода продолжала стоять очень жаркой – хотя и не столь убийственно знойной, как ранее. А вслед за осенью незаметно подкралась зима, каковая в здешних краях оказалась такой же мягкой, как русская ранняя осень, и скачке по дорогам ничуть не мешала.

Хотя теплые душегрейки странникам пришлось все-таки прикупить.

К середине зимы наследник русского престола со свитой наконец-то добрался до знаменитого Боспорского пролива между турецким и греческим берегами. Каковой, понятно, в столь теплую погоду не замерз – и его пришлось преодолевать на огромной широкой галере с ровной палубой, вмещающей на себе пятнадцать стоящих по трое в ряд возков или целый табун лошадей.

Великий Царьград княжича Василия одновременно и изумил, и восхитил, и разочаровал.

Со стороны суши, откуда они подъехали к городу после переправы, перед путниками возвышалась гигантская твердыня из трех стоящих друг за другом каменных стен, причем каждая последующая почти на пять саженей превышала предыдущую. Многие десятки башен, глубокие рвы… Невероятно могучая крепость почти в полную версту длиной!!!