Текст книги "Судьба княгини"

– Ты как, Васенька, не устал? – Правительница погладила по плечу, по щеке упитанного мальчика лет десяти, русого и вихрастого, ростом ей почти по плечо, в зеленых сапожках, черных шароварах и в парчовой безрукавке. – Раскраснелся смотрю весь, запыхался. Ничего не болит? Это у тебя не царапина?

– Да хорошо все, мама! – буркнул тот и чмокнул княгиню в щеку. – Вовка водит. Я побегу?

– Пустое сие занятие, беготня всякая! – укорила сына Софья Витовтовна. – Будущему правителю в шахматы играть надобно, в крик-крак, дабы ум развивать. Книги читать еще полезнее.

– А ты кто? – Взгляд мальчика устремился куда-то за плечо матушки.

– Мое имя Василий, княже, – ответил из-за спины правительницы новик. – Сын Ярослава, властителя Боровского, – и не преминул добавить: – Внук Владимира Храброго!

– Айда с нами в пятнашки! – предложил сын великого князя.

– Не могу, я на службе, – положил ладонь на рукоять сабли боровский княжич.

– Как на службе? – не поверил мальчишка. – Сколько тебе лет?

– Тринадцать! – выпятил грудь юный воин.

– И ты уже на службе? Как такое может быть?

Этот восхищенный взгляд стал для новика самой высшей наградой за все минувшие унижения, за усталость и недосып и понукания от дворцовых рынд! Ему завидовал сын великого князя!!! Завидовал, восхищался, смотрел снизу вверх и вроде как даже слегка заискивал. Княжич Боровский наконец-то ощутил себя настоящим, достойным, бывалым витязем. Настоящим воином!

Услышав интересный разговор, к Василию стали подтягиваться остальные мальчики.

– Василий Ярославич выступил в поход новиком, при отце, – поднявшись, ответила за телохранителя Софья Витовтовна. – И показал в битве столь высокую отвагу и мастерство, что великий князь, невзирая на его юность, приставил сего витязя ко мне начальником стражи.

– Ты уже дрался в битве?! – с завистливым придыханием спросили собравшиеся вокруг княжичи из свиты малолетнего наследника престола. – И как оно, сразил многих?

– Поначалу из луков стреляли… – как мог спокойнее стал рассказывать Василий. – Потом колчаны опустели, и мы бросились на татар… Я был первым, меня сразу затоптали…

– И как оно?! Ты кого-нибудь зарубил? Много степняков побил?

– Мы сшиблись… – замялся княжич. – Меня опрокинули, и я обеспамятовал. Вестимо, копытами по мне прошли.

– Как же тебя мать-то отпустила, таким юным под татарские сабли?! – не выдержала сего подробного повествования Софья Витовтовна.

Василий перевел на нее взгляд, прикусил губу – и великая княгиня сразу все поняла. Сглотнула и выдохнула:

– Прости!

Женское сердце дрогнуло, Софье захотелось прижать сироту к груди, обнять, пожалеть, погладить по голове.

– Мама, а когда я пойду в ратный поход?! – жалобно взмолился наследник престола.

– Как отец решит, так и пойдешь, – ответила Софья Витовтовна. – Года через четыре. Лучше через пять.

– Но Василия отпустили в тринадцать! – указал на новика мальчик.

– И его стоптали в первой же сече! – повысила голос великая княгиня. – Отцы берут отроков в походы, чтобы те опыта набирались, привыкали, понимали, что и как, а не для того, чтобы в сражения выпускать. Но человек предполагает, а судьба располагает. Посему не раньше пятнадцати лет! Нечего попусту головою рисковать. Ты наследник престола! От твоей безопасности зависит благополучие всей державы!

– А я у отца попрошусь! – обиженно выпятил губу мальчик. – В тринадцать, как боровский княжич! Даже в двенадцать!!!

– Вот токмо тебе еще десяти нету, Васенька, – улыбнулась его матушка и потрепала сына по щеке. – Так что беги, играй. Через три года поговорим.

– Ага… – Наследник престола снова с явной завистью стрельнул взглядом в сторону новика и побежал к телегам: – Вовка водит!

Софья Витовтовна проводила его взглядом. Удивленно покачала головой.

Мальчишка настолько явственно рос в отца… Не в великого князя, каковой проводил годы в обитых кошмой и выстеленных коврами палатах, никогда не вынимая сабли из ножен – а в князя Юрия, каковой водил полки в походы чуть ли не с пятнадцати лет, что ни год по несколько раз рубясь в смертельных сечах. Разница между непоседливостью Василия и вялостью его отца была столь велика, что Софья никогда не сомневалась – этого дитятю она понесла от Юрия. Шумливость и беготня мальчишки явно шла от непоседливого, самовольного воеводы, однажды учинившего разгром великой Орды даже вопреки прямому запрету великого князя!

Женщина глубоко вздохнула, развернулась, направилась к лестнице.

Правительницу тут же окружила приотставшая было свита – знатные княгини быстро оттеснили юного стражника и его холопов назад. Однако, когда все они вернулись в покои государыни, новик протолкался вперед и протянул госпоже доверенную час назад шкатулку:

– Вот, Софья Витовтовна, все в целости и сохранности.

– Благодарю, – забрала подарок любимого правительница, положила на колени, подняла глаза на Василия Боровского: – Прости, княжич, что напомнила тебе о матери. Мне очень жаль.

– Она покинула нас еще два года назад, княгиня, – вздохнул ее стражник. – Мы успели смириться.

– Ты о братьях?

– У меня нет братьев, Софья Витовтовна, – покачал головой новик.

– Да, мой Василий тоже один… – посетовала женщина.

Черная тоска, нахлынувшая после расставания с любимым, немного отступила после встречи с сыном и небольшой прогулки – и правительница вдруг подумала, что столь удачно подвернувшегося ей новика она вполне способна достойно отблагодарить. Достаточно истребовать для него от мужа хорошее место, кормление для его отца. А княжич, понятно, уедет с родителем.

– Значит, ты у князя Ярослава единственный? – задумчиво повторила она.

– У меня есть сестра, Мария, – поправил правительницу новик.

– Такая же храбрая, как ты? – попыталась пошутить Софья Витовтовна.

– Ей всего восемь, княгиня. Когда матушки не стало, она никак не могла понять, почему мама перестала к ней приходить… – сглотнул юноша. – Шесть лет всего! Как объяснить такой малышке, что играть с ней больше некому? Она плакала, просила позвать. Умоляла. Старалась хорошо себя вести, дабы мама не сердилась и все-таки ее навестила…

– Бедное, бедное дитя, – улыбка сползла с уст московской правительницы. – Это ужасно – вдруг оказаться без материнской любви. Мне жаль, очень жаль… – и поддавшись порыву, женщина вдруг произнесла: – Я хочу ее увидеть, Василий! Твою сестру. Отпиши отцу, пусть привезет.

13 ноября 1424 года

Москва, Кремль

Новый день выдался ярким и солнечным. И – еще более морозным. Вылитая накануне на склон поверх мерзлой травы вода застыла толстой прозрачной коркой в два пальца толщиной, превратившись в длинную широкую дорожку, что начиналась от площади перед крыльцом великокняжеского дворца, шла вниз по склону до канавы, каковая тянулась от Водовзводной башни к конюшням, ныряла в нее, поворачивала и бежала дальше уже вдоль стены на добрую сотню саженей, упираясь в сеновал под дощатым навесом.

Разумеется, устоять перед подобным соблазном не мог никто из подростков – и уже с первыми лучами солнца здесь вовсю катались мальчишки из дворцовой дворни. Кто на санках, кто на рогоже, кто на охапке соломы, а кто и вовсе на собственном седалище. Причем валяющиеся внизу две сломанные прялки[12]12
  По русским народным приметам для удачного замужества девке на выданье нужно прокатиться с ледяной горки на своей прялке.


[Закрыть] и обрывок тулупа подсказывали, что были они отнюдь не первыми весельчаками на ледовой тропе.

После заутрени суровые княжеские стряпчие веселую компанию быстро разогнали, разослав отроков на работы по хозяйству. Ибо сидеть на княжеских харчах за просто так не полагалось никому, хоть ты малый, хоть ты дряхлый. Работа по силам находилась каждому.

На некоторое время на склоне возникло затишье. Но ненадолго. Вскорости тут появились холопы, притащившие несколько санок, обитых поверху кошмой, да плюс к тому несколько старых, вытертых ковров и просто кусков кожи. Подворники прибрали оставшийся еще с ночи мусор – ошметки соломы, рогожу, деревянные обломки, после чего тихо исчезли. И почти сразу после них на край площади со смехом и криками прибежали другие мальчишки – но одетые уже не в простенькие овчинные тулупы и не в серые стеганые кафтаны, а в шубки бобровые да рысьи, да в душегрейки из индийского сукна, с каракулем, да в штанишки бархатные али меховые, в шапки собольи и песцовые.

Отроки быстро расхватали санки – и с громкими криками понеслись вниз по склону, задыхаясь от встречного ветра и придерживая руками шапки на головах. С малым опозданием сюда же подошли дядьки – пожилые в большинстве холопы; бывалые служаки и опытные воины, приставленные к княжичам, дабы учить их ратному делу, умению владеть мечом и луком, мастерству держаться в седле и сбивать на всем скаку рогатиной подвешенное на ветке яблоко. Ну и от бед возможных оберегать. В детское веселье суровые учителя вмешиваться не стали. Чего попусту подростков радости лишать? Праздник Покрова[13]13
  Покров – праздник первого снега. Во всяком случае, так было изначально.


[Закрыть] всего раз в году случается!

Мальчишки скатились вниз раз, другой, третий. Разогрелись, раскраснелись, начали скидывать зипуны и шубки. Простого катания им теперь показалось мало – они стали толкаться, норовя спихнуть друг друга вниз, однако вместо этого то и дело срывались вниз сами. Парами, а то и целой компанией. Потом затеяли «петушинные бои»: поджимая одну ногу и прыгая на другой, наскакивали друг на друга, норовя сбить на землю, а еще лучше – на зеркальный лед. Однако сие вскоре им наскучило, и отроки перешли на схватки «верховые». Это когда один мальчишка садился на закорки другого, после чего кидался в атаку на такую же пару друзей, стремясь столкнуть противника с закорок на снег либо опрокинуть обоих на горку – и тогда побежденные с криками отчаяния улетали «в пропасть».

«Верховые» пары тут же стали сбиваться в команды, чтобы нападать на одиночек, те тоже стали собирать «армии» для совместных битв…

В общем – все пошло развиваться, как и во «взрослой» политике. Только без крови.

Однако сражения четырех-пяти «всадников» против пяти-шести возле горки уже не помещались, и развлечение вернулось к началу – отроки снова взялись за санки и ковры и стали по двое-трое скатываться на них вниз.

Ведь любое развлечение в компании – веселее.

Князь Юрий Дмитриевич появился у склона аккурат к этому времени. На сей раз он выглядел не воином, а придворным боярином: не в плаще, а в крытой парчой собольей шубе, украшенной поперек груди золотым шитьем, россыпью похожего на ледяные капельки речного жемчуга и пронзительно-синих агатов, в высокой бобровой шапке, в сапогах красных замшевых и с тяжелым, окованным серебром посохом из темно-бордовой вишни с яхонтовым навершием. И как знатного царедворца, его сопровождали несколько богато одетых бояр и четверо холопов с внушительными косарями на поясах.

– Дядюшка!!! – Русый вихрастый паренек лет десяти, одетый в бархатную ферязь с бобровой оторочкой, голубоглазый и курносый, оторвался от толкающейся возле саней компании, пробежался по мощенной дубовыми плашками площади, с размаху врезался в князя Звенигородского, отчего тот даже сделал шаг назад, и крепко обнял, прижавшись щекой к широкой груди: – Дядюшка, ну наконец-то!

Паренек чуть отстранился и вскинул голову на воеводу, превосходящего его ростом почти на две головы, обиженно нахмурился, глядя снизу вверх:

– Что же ты все не идешь да не идешь, дядя?! Ты же уже, почитай, две недели как в городе!

– Прости, Васенька, – положил ладонь мальчишке на спину Юрий Дмитриевич. – Полагал, как обычно, на охоту позвать. Там бы и встретились, и развлеклись. Да вот, не сложилось. Непогода.

– Так вот… – отпустил князя паренек. – Встала погода-то!

– Теперь уже мне в дорогу пора, племянник. Ты уж прости… – Рука непобедимого воеводы легла княжичу на плечо. – Но ведь не последний раз видимся, правда? В следующий раз встреча куда веселее получится, я тебе обещаю!

– Опять на полгода пропадешь, дядюшка… – набычился мальчик, недовольно оттопырив нижнюю губу. – А то и вовсе на год…

С самого малого детства князь Звенигородский был для княжича тем, кто приносит подарки и угощения, кто играет и развлекает, с кем просто и весело. Прочие взрослые отрока сторонились. Бояре опасались неправильно повести себя с сыном великого князя, нажить беды на пустом месте; холопы и дядьки кланялись и угождали. Отец всегда был занят, холоден и отстранен. И только Юрий Дмитриевич держался с ним, как должно мужчине с мальчиком. С добротой, но без заискивания. С любовью, но без подобострастия. И потому долгие расставания с дядюшкой юный Василий Васильевич всегда воспринимал как обиду, как несправедливое, незаслуженное наказание.

– А ведь я к тебе с подарком! – улыбнулся гость и сделал призывный жест.

Тотчас один из холопов подбежал, выставил вперед руки, на которых лежал сверток из темного, словно влажного полотна, и уважительно склонил голову.

Князь Звенигородский откинул один край свертка, другой, третий… На свет показалась груда широких вороненых колец, по каждому из которых вились золотистые надписи: «Славит Бог победителя» – на арабском, и «Василий Васильевич» на глаголице.

– Байдана[14]14
  Байдана – кольчуга из широких, 20–30 мм, и толстых плоских колец. Все сохранившиеся байданы (все три) несут на кольцах надписи на русском и арабском языках.


[Закрыть]!!! – полыхнули восторгом глаза отрока. – Дядюшка, это мне?!

– Ты мужаешь на глазах, племяш, – потрепал княжича по щеке Юрий Дмитриевич. – Пора уже и о броне для походов дальних задуматься.

– Примерить можно, дядя? – снова вскинул голову Василий.

– Конечно. Она же твоя!

– Дозволь помочь, княже… – направились к мальчишке сразу двое седобородых дядек, но князь Звенигородский остановил их решительным жестом:

– Не нужно! Я сам… – Воевода передал посох одному из своих бояр, нащупал среди железной бесформенной кучи ремешок, развел ладони, поднял – и кольчуга раскрылась в черную с золотом рубаху с двумя рядами медных колец на юбке и на рукавах. Прочности сии ряды броне не добавляли, но зато выглядели красиво. – Поднимай руки, племянник!

Сын великого князя послушался, и вскоре байдана со зловещим шелестом легла ему на плечи – прямо поверх ферязи. И сразу стало ясно, что броня Василию Васильевичу явственно велика. Рукава поползли вниз, юбка повисла чуть не до самых ступней.

– Да-а-а, – со вздохом признал свою ошибку воевода. – Тебе до нее, вестимо, надобно еще изрядно подрасти.

– Да подпоясаться просто, чтобы не болталась, да застежки переставить! – не согласился княжич, одергивая железное полотно со спины на грудь. – Кольчуги, они ведь безразмерные!

– Можно и поясом подтянуть, – не стал спорить князь Звенигородский. – Но рукава все едино виснут.

– Виснут, но не мешают! Ты возьмешь меня в ратный поход, дядюшка? – жадно попросил княжич. – Кого ты станешь громить на сей раз?

– А кто рубежи русские потревожит, того и истреблю, – пообещал Юрий Дмитриевич.

– Меня возьмешь? – снова азартно потребовал мальчуган.

– Когда байдана впору станет, так и возьму, – улыбнулся непобедимый воевода.

– Да это когда еще будет, дядюшка?! – возмутился отрок.

– В твои годы, Вася, отроки растут быстро, – утешил его князь. – Через пару лет броня аккурат в размер будет.

– Мама ко мне намедни с новиком приходила. Ему всего тринадцать, а он уже в битвах побывал! – припомнил Василий. – Почему мне тогда нельзя? Я ведь великокняжеского рода, у меня прав больше, нежели у него! Я тоже хочу в поход!

– Ты про боровского княжича? – сразу понял воевода. – Нашел с кем равняться! Ты в державе единственный, а младших княжеских сыновей – многие сотни. Посему тебя от татарских стрел всячески беречь надобно, а Василием Боровским можно и рискнуть. И опять же, вспомни, насколько новик выше тебя ростом и шире в плечах. Отец взял его на службу, когда ему стала впору взрослая броня. Подрасти хотя бы до размера сей байданы, а уж потом во взрослую драку устремляйся.

– Но ты меня возьмешь в битву, дядя? – настойчиво потребовал ответа мальчик. – Ты обещаешь?

Прежде чем воевода успел ответить, все вокруг него склонились в низких поклонах, и в наступившей тишине прозвучал хриплый голос:

– Ну, здравствуй… брат…

Юрий Дмитриевич крутанулся на пятках, вскинул в удивлении брови и раскрыл объятия:

– Здравствую, брат!

Сыновья Дмитрия Донского обнялись, чуть отступили, оценивая друг друга взглядом.

На сей раз великий князь выглядел куда скромнее воеводы: шапка из горностая, стеганый суконный поддоспешник вовсе без опушки, коричневые шерстяные штаны и сапоги из грубой воловьей кожи. Разве токмо пояс оставался боярским, кожаным с серебряными накладками, да на поясной сумке сверкали золотые заклепки. И свита за государем шла не боярская, а из пяти холопов в посконных рубахах да в засаленных тулупах.

– Ты откуда, брат? – не сдержал изумления звенигородский князь.

– Из конюшни, – ответил московский правитель. – Кобылка туркестанская ожеребилась. Красавец уродился без единого темного пятнышка! На слово конюхам не поверил, сходил убедиться. Представляешь, так оно и есть! Белый весь жеребенок, ровно Русь после Покрова! Не иначе, Карачуний подарок. Надобно будет тоже ему отдариться. Пастилы с халвою ряженым отсыпать али изюма с курагой. А ты откуда здесь, в шубе и с посохом на детском развлечении? Я уж и забыл, когда тебя таковым видел!

– Подарок племяннику принес, – оглянулся на княжича Юрий Дмитриевич. – На войну страсть как просится. Ты отпустишь его со мною в ратный поход, княже? Не сейчас, знамо, а когда броня впору придется.

– Как придется, так и решу, – без тени улыбки ответил великий князь.

– И еще я желал с тобой попрощаться, брат, – после малой заминки продолжил воевода. – Отъезжаю в удел. Надобно проверить, как оно там, без хозяйского пригляда. Приказчики у меня вроде толковые. Но одно дело за чужим добром следить, и совсем другое – о своем беспокоиться.

– Это понятно, – согласился Василий Дмитриевич. – Родной очаг, дети, дом. Без них в душе пустота. Что же, тогда пойдем. Попрощаемся.

Братья вместе направились к крытому черным от дегтя тесом крыльцу, поднялись по ступеням, вошли во дворец – в то время как мальчишки окружили княжича, с завистью рассматривая вороненую броню, трогая именные кольца.

Похоже, княжич Василий стал первым среди знатных отроков, получившим в подарок от старших родственников свой собственный настоящий доспех.

Тем временем великий князь провел своего брата в трапезную, поднялся там за возвышающийся над пустой палатой опричный стол, сел в свое, центральное, кресло, распорядился в сторону конюхов:

– Третьяк, ступай на кухню! Вели принести нам с братом вина и буженины. И скажи, что вас в честь редкого события я тоже приказываю напоить и накормить угощениями от моего обеда.

– Слушаю, княже, – поклонился один из холопов.

– Оставьте нас одних, – отдал второй приказ Василий Дмитриевич, и свита воеводы попятилась, скрывшись за дверью.

В огромном помещении повисла тишина.

– Как-то ты сурово с сыном, – после долгого молчания заговорил первым Юрий Дмитриевич. – Мальчишка в походы рвется, в горячие битвы. Пообещал бы отпустить-то, что тебе от пары слов? Ему до сей брони еще расти и расти! Как оно через три года сложится, ныне еще неведомо, зато сегодня бы твой сын порадовался, надежду…

– Как ты о нем заботишься, беспокоишься, Юра, одаряешь… – хрипло ответил великий князь. – Любишь. За нас двоих, вестимо, любишь… Ибо мне он не сын!

Юрий Дмитриевич сглотнул, ощущая, как спину покрывает холодный пот.

Непобедимый воевода замер, не зная, что сказать, как ответить своему брату, и с ужасом ожидая продолжения.

– Ты помнишь, как разгромил большую Орду, как разорил и уничтожил державу Тохтамыша? – продолжил великий князь. – Как вернулся в лучах славы, с огромной добычей, с бесчисленным полоном, как заслужил всеобщее восхищение? Ты помнишь сии давние славные дни?

От сего прямого намека воеводу бросило уже в жар, а правая рука невольно скользнула к левой, закрывая от глаз великого князя обвивающего мизинец золотого аспида с рубиновым глазом.

Василий Дмитриевич тяжело вздохнул, покачал головой:

– Как много я тогда узнал о тебе, братик! Так много…

Юрий Дмитриевич прикусил губу в лихорадочных поисках оправданий. Невозможных оправданий для своей подлости, своего предательства.

Да разве возможно подобное простить или оправдать?!

– Все слуги, все бояре день и ночь шептали мне в уши, что ты изменишь, обманешь, предашь, – продолжил хриплое повествование великий князь. – Что воспользуешься своей славой, победой, любовью народа и преданностью ратных полков против меня. Что свергнешь, изгонишь, сядешь на московский стол сам! Но все они лгали. Все эти шептуны, завистники, интриганы… Я поверил не им, я поверил в тебя, моего брата! И оказался прав! Никогда, ни разу за все минувшие годы ты не позволил возникнуть даже тени сомнения в твоей преданности, твоей чести, твоей порядочности. Ты всегда оставался для всех образцом достоинства, совести и добродетели! Был лучшим слугой, лучшим братом. Ты единственный, на кого я могу полагаться без единого колебания, сомнения, всегда и во всем. В этом мире нет никого преданнее и честнее…

Еще никогда в жизни звенигородский князь не ощущал себя столь мерзко и гнусно. Столь гадостно, что в этой душевной погани бесследно растворился миг невероятного облегчения, когда князь понял: его брат все еще ни о чем не догадывается! Что Василий говорит вовсе не о супружеской измене, а о братской преданности! И чем дальше говорил московский правитель, тем пакостнее становилось на сердце его воеводы.

– Но почему ты отрекаешься от сына?! – не выдержав, перебил великого князя Юрий Дмитриевич.

– Он не мой сын, – глубоко и тяжело вздохнул князь Василий. – Я знаю, я чувствую. Догадываюсь.

– Он вылитый ты! Твои глаза, твои черты, твой голос, твое сложение!

– Вот только появился со странным сроком. Нос с горбинкой, губы другие, шея… – Великий князь поморщился. – Да и не в этом дело, брат! Не в схожести дело, в Софье! В ней… Она… Она случается совсем отчужденной, она вздрагивает от моих прикосновений, у нее появляются новые ласки, она иначе смотрит, иначе говорит… Словно бы смотрит на меня, а видит другого… – Василий Дмитриевич схватился за голову. – Я не знаю, как объяснить это словами, брат! У меня нет объяснения. Я просто чувствую! Чувствую с самого его рождения!

Дверь в трапезную распахнулась, три упитанные стряпухи во влажных полотняных юбках и серых рубахах внесли прямо в руках увесистую крынку, два кубка и деревянные миски. Похоже, обычных слуг возле кухни не нашлось, и ключница предпочла отправить к правителю страшных неопрятных баб – лишь бы только не заставлять московского правителя ждать лишние минуты.

Великий князь помолчал, дожидаясь, пока стряпухи уйдут, потом самолично разлил вино и продолжил:

– Я не знаю, не понимаю, что оно, как? – мотнул он головой. – Я ничего не могу с собой поделать, не могу расстаться, не могу попрекнуть, даже истребовать ответа с подобающей твердостью не могу! Я люблю ее, убей меня Карачун, люблю и не в силах совладать со своим сердцем! Не знаю… Может статься, она опоила меня приворотным зельем? Душа рвется и болит, но из капкана любовного вырваться никак не может. И верить ей больше не в силах, и отвергнуть тоже. Мне легче делать вид, словно бы я ничего не замечаю!

– Но ведь ты можешь ошибаться! – Юрий Дмитриевич с силой рванул с мизинца подаренное накануне кольцо.

– Каждый день я говорю себе то же самое… – Великий князь жадно осушил кубок. – Я могу ошибаться. Вся моя надежда в том, что я могу ошибаться!

Он с силой ударил кубком о столешницу.

Юрий Дмитриевич прикусил губу. Кольцо сидело на его мизинце так прочно, словно бы насмерть присосалось и слезать не желало. Посему воевода оставил бесплодные попытки и тоже залпом выпил налитое вино.

– Как первый раз Софью свою увидел, сердце мое сразу словно когтями медвежьими пронзило, – признался великий князь. – С тех самых пор лапа сия и не разжалась. Люблю ее до боли. Несмотря ни на что, люблю! Знаю, москвичи ее чураются, за ведьму почитают. Сказывают, слишком часто недоброжелатели ее странной смертью умирают. Конюший мой Алексей Ростиславович, к примеру… Подговаривал боярин обратно к отцу Софью возвернуть, да скончался скоропостижно. Воевода тульский Федор Караскович тоже сгинул подозрительно. Сказывают люди, Софьюшка моя Литву свою выше Руси почитает. Сказывают, колдует на полнолуние, порчу на врагов своих насылая. Всякое сказывают. Но сердце не верит.

Василий Дмитриевич снова налил вина, и братья хмуро выпили, каждый думая о своем.

– Но то, что не способен сделать я, брат мой, то сможешь сотворить ты! – неожиданно сказал московский правитель. – Всей своей жизнью ты доказал, что ты есть воплощение чести и совести, достоинства и преданности! Посему именно тебе, твоему суждению я могу довериться полностью, брат. Именно ты определишь вину или невинность моей жены, и ты определишь ее судьбу. Ты обережешь Русь от Литвы, и именно ты позаботишься о судьбе княжича Василия!

– Я не понимаю тебя, брат, – повернул голову к правителю Москвы князь Звенигородский.

– Я кашляю кровью, – ответил тот.

– Что?

– Я кашляю кровью, брат, – намного громче повторил Василий Дмитриевич. – И кашляю уже давно. Знахарки и лекари стараются, травят меня своими зельями и жгут на мне трут пудами[15]15
  Жечь трут на коже больного человека – такое вот существовало странное лечение от легочных заболеваний.


[Закрыть], но особой пользы от их стараний не заметно. Вестимо, мне осталось недолго. Два, три года. Может статься, четыре. Потом все. Как ты помнишь, отец наш в своем завещании указал тебя наследником московского стола в случае моей смерти. Вестимо, именно тебе и придется исправлять мои ошибки и возмещать мою любовную слепоту.

– Какие ошибки?

– Я ведь только что все тебе рассказал, брат! – в третий раз наполнил кубки великий князь. – Софья моя есть дочь литовского правителя и превыше всего любит свою отчину, а вовсе не Москву. Но разве можно попрекнуть ее за сии детские чувства? Она любит свою родину! Сия ее любовь суть наша многая печаль. Посему во первую голову не допусти того, чтобы она положила наши земли к ногам отца своего, чтобы подчинила нашу Русь своей Литве! Дай мне слово, брат, что, узнав о моей смерти, ты без промедления исполнишь завещание нашего отца. Что ты займешь московский стол, не дав моей жене совершить ничего плохого. Что ты рассудишь по чести и совести, какой награды или кары она достойна. Про Василия даже говорить не стану! Похоже, ты любишь его куда сердечнее, нежели я сам. Значит, ты лучше меня позаботишься о сем мальчике, дав ему достойное кормление и воспитание.

Князь Василий Дмитриевич сделал пару глотков и добавил:

– Я рад тому, что в нашем роду рождаются мужи, подобные тебе, Юрий. Что у меня вырос столь достойный, великий брат. Зная, что судьба нашей отчины перейдет в руки столь безупречного, честного и храброго витязя, я смотрю в лицо смерти без страха и сожаления. Спасибо тебе, брат, за такое спокойствие. Когда-то я думал, что подобные тебе герои случаются токмо в сказках и былинах. Но вот, Юра, мы сидим с тобой за одним столом, живые и во плоти. Да благословят тебя боги за то, что ты таков, какой ты есть!

Юрий Дмитриевич облизнул пересохшие губы и снова залпом выпил вино.

Сказать, чтобы на душе его было тошно, – означало ничего не сказать. Стыд душил звенигородского князя так, что стало трудно дышать. И чем сильнее хвалил его брат – тем жестче становились муки совести.

Василий даже не подозревал, кому именно он изливает свою душу!

И близко не знал, что восхищался безупречной честью главного виновника своих сердечных мучений!

– Болезни приходят и уходят, брат, – выдавил из себя Юрий Дмитриевич. – Ты крепок и совсем еще не стар. Тебе рано думать о смерти. Грудной недуг отступит, и ты проживешь еще много, много лет. Поверь, мы еще на столетии твоем погуляем! Да и с супруги своей ты все подозрения снимешь, коли внимательнее приглядишься, тайных соглядатаев к ней приставив…

В последнем Юрий Дмитриевич был уверен совершенно точно – поскольку мысленно уже дал себе твердую клятву, что более нигде и никогда даже близко не появится возле жены своего брата!

Испытывать стыд, подобный сегодняшнему, еще раз ему совсем не хотелось.

Обманывать того, кто верит тебе без оглядки, кто доверяет целиком и полностью, своего правителя и своего брата – теперь воевода и сам не понимал, как смог скатиться до подобной низости?!

– Твои бы слова, да ледяной Маре в уши! – сделал еще пару глотков великий князь. – Ведь она уже приходит, присматривается. Я, почитай, через день ее в опочивальне своей ощущаю, иногда даже тень различаю сквозь сумерки ночные. Трудно не заметить богини смерти, коли от ее приближения сразу грудь сдавливает и воздух мертвым становится, не продышаться! Вестимо, вскорости уже не из кубка золотого, а из ее костяной чаши нектар последний испить доведется.

– Раз уходит, значит, твой час еще не пробил, Василий! – Юрий Дмитриевич налил себе вина из почти пустого уже кувшина. – Не спеши себя хоронить. Молебен, вон, за здравие свое закажи. Нечто ты не христианин? Должно помочь!

– Я и сам в могилу не спешу, Юра, – покачал головой московский правитель. – Все возможное для исцеления своего делаю. Однако же обязан не токмо о себе, но и о державе отцовской подумать, о ее сохранности и благополучии. О ней, об отчине нашей, мы сейчас с тобою и говорим. Посему и завещание отцовское вспоминаем. Моя жена литвинка, ее сын суть неразумное дитя. Кто Русь нашу удержит и убережет? Кто защитит и возвеличит? Вот каковые думы меня терзают, вот что покоя не дает! Так могу ли я положиться на тебя, брат мой? Примешь ли ты на себя всю тяжесть венца великокняжеского? Сохранишь наш отцовский удел?

– Подожди, брат! – мотнул головою Юрий Дмитриевич. – А что супруга твоя про недуг твой сказывает? Прости за намек таковой, Василий… Ведьмой твою Софью, может статься, называют очень зря, но ведь она и вправду из рода людей знающих происходит, с тайнами чародейскими знакома не понаслышке! Кому, как не ей, твоим исцелением заниматься?!

– Она не ведает, – покачал головой великий князь. – Когда мне совсем плохо стало, до беспамятства, я с лекарями в Клин отъехал, как бы по делам неотложным.

– Но почему?! – разведя в изумлении руками, повысил голос князь Звенигородский.

– Не хочу пред Софьей немощным старцем представать, – Василий Дмитриевич, наоборот, заговорил еще тише. – Она ведь когда-то во мне ходжу полюбила, бесстрашного красивого витязя. Не желаю в ее памяти остаться жалким немощным развалиной! Лучше уж где-нибудь в стороне дух тихо испустить, чем постель прилюдно портить.

– Что за ерунду ты сказываешь, брат?! – хлопнул государя по плечу Юрий Дмитриевич. – Ты бодр и крепок!

– Да, последние дни и вправду легче стало, – согласился Василий. – Посему я с чистой душой вернулся в Москву и на пирах, видишь, показываться не опасаюсь. Вестимо, знахари лесные, да волхвы яриловы помогли, отмолили. Однако же плох бы я был как правитель, кабы не озаботился будущим своей державы на тот случай, коли сухота вернется снова. И посему спрашиваю тебя еще раз: клянешься ли ты в случае моей нежданной смерти принять в свои руки наш отцовский удел и сохранить его от опасностей? Готов ли ты поступить с моею семьей по чести и совести?