Текст книги "Крест и порох"

Еще никогда в жизни сушеное мясо не казалось Митаюки таким вкусным! Вкуснее любых запеченных в травах угощений, вкуснее зажаренных над костром окороков, вкуснее копченых вареных изысков… Жалко только, быстро кончилось.

Девушка жалобно посмотрела на воина. Тот пожал плечами и указал рукой вниз, на площадку с котлами. Митаюки облизнулась, сняла с плеч накидку, сложила, опустила к ногам бородача, поклонилась – и стала спускаться вниз.

Внутри огромнейшего дикарского строения все были заняты делом. Кто-то колол дрова, кто-то таскал воду, кто-то обтесывал стволы, кто-то кроил кожу. Со всех сторон доносились стуки, шорохи, бодрая веселая перекличка. Все это ничуть не напоминало жизнь окраинных людоедов, какой она представлялась из рассказов воспитательниц. Дикари не сидели угрюмыми возле костров, кутаясь в обрывки шкур и жаря на палках мясо над огнем, не спали в гнездах из сваленных камней, не дрались между собой из-за костей или украденных одежд. Скорее наоборот. Они строили себе такие чумы, о каковых сир-тя не могли даже помыслить, были веселы и безмятежны, а их воины, наоборот, внимательны и умелы.

– Горе тем, кто не ищет битвы, ибо битва сама придет к ним… – девушка пробормотала себе под нос еще одно предсказание злой ведьмы.

На бродящую без присмотра пленницу внимания никто не обратил. Не хватали, не вязали, не пытались остановить. Хотя Митаюки и видела в углу строения открытый наружу проход. Всего несколько шагов – и она на свободе!

Вот только куда бежать, не зная дороги? Как пробраться через непролазные дебри, как выжить, не умереть с голоду, не попасть в лапы менквов, просто не сломать ноги в нехоженых буреломах?

– Эй! Эй, ты! – Юная шаманка почувствовала, что обращаются к ней, повернула голову и увидела невысокую чернобровую бледную дикарку с непривычно вытянутым лицом, с повязанной тончайшей материей головой и в так же тонко плетенной малице с красными рисунками, поверх которой была накинута другая, обычная, из оленьей кожи. Дикарка указывала Митаюки на полную рыбы корзину с двумя ручками, явно прося помощи.

Девушка колебалась всего пару мгновений – потом махнула рукой на родовитость, на достоинство сир-тя, взялась за вторую ручку и вместе с дикаркой понесла тяжелую корзину к морю. Ведь Митаюки-нэ, считай, была уже мертва. Теперь поздно беспокоиться о чести и утверждать свое достоинство. Теперь ей оставалось лишь умереть до конца – либо проявить полное смирение судьбе, остановившись на самой границе Нижнего мира…

На берегу женщины надежно пристроили корзину между крупными валунами, после чего дикарка взяла одну из рыбин, вытянула из ножен тонкий сверкающий клинок, присела возле воды и принялась потрошить добычу, потом чистить, споласкивая морской водой. Митаюки огляделась, подобрала удобный окатыш, другим в несколько ударов сбила его край на скос и пристроилась рядом, тоже рассекая брюшину рыбешек острым сколом камня, ополаскивая, сдирая чешую.

– Как ты это сделала?!

Митаюки-нэ ничего не поняла из бормотания дикарки, однако же волну изумления и восхищения ощутила отлично. Она не удержалась от довольной усмешки, подняла голову указала на себя большим пальцем и назвалась:

– Митаюки!

– Устинья, – ответила дикарка.

– Ус-ти-нья… – громко и отчетливо повторила Митаюки. – Устинья!

Дикарка кивнула, и юная шаманка указала рукой на стоящее на взгорке сооружение, сопроводив жест вопросительной эмоцией.

– Острог, – ответила Устинья.

– Осток…

– Острог, – поправила дикарка, повела рукой, указывая: – Башня, стена, башня. Острог.

– Башня. Стена. Острог, – послушно повторила девушка, возвращаясь к работе. – Башня, острог, стена.

– Рыба, – показала Устинья, вынимая из корзины очередную тушку.

– Юба.

– Р-рыба! – повторила дикарка, и Митаюки, вспарывая очередную брюшину, послушно поправилась:

– Рыба. Башня. Стена, острог.

– А это нож.

– Аэтонош.

– Нет-нет, – рассмеялась дикарка и, снова показав свой клинок, отчетливо произнесла: – Нож! – Положила руку на валун: – Камень. – Зачерпнула горсть моря: – Вода. – Потом быстро ткнула пальцем: – Это камень, это вода, это нож.

Миатюки понимающе кивнула и ткнула в нее пальцем:

– Это Устинья!

– Соображаешь… – рассмеялась та, и душу Митаюки кольнула гордость из-за исходящей от девушки эмоции одобрения и легкого восхищения. Дикарка понимала, что девушка рода сир-тя умнее ее!

Покончив с чисткой, девушки отнесли корзину обратно в острог, вывалили в большущую емкость с очень тонкими стенками из твердого желтоватого металла.

– А это? – указала на него Митаюки.

– Котел! Вон еще котлы, – указала на два соседних очага Устинья, потом развела руки, указывая на пространство вокруг: – А это двор. Двор внутри острога. Поняла? Вот, смотри… Это камень. Это камень внутри кулака. А это – дикий лук. Лук внутри Устиньи. – Девушка сунула луковичку в рот, прожевала. – Поняла?

– Поняла, – кивнула Митаюки. – Это все двор. Двор внутри острога. А это… – Она подумала и сжала правой рукой указательный палец левой. – Палец внутри.

– Правильно… Давай-ка лука начистим и в котел покидаем. Обед скоро.

Дикарка была словоохотлива, доброжелательна и отзывчива. Главным было запомнить все то, что она успела наболтать.

От ворот самой большой башни к ним подошла девушка в оленьей кухлянке – круглолицая, с нормальной кожей. Деловито вылила в котел, в чищеную рыбу, два ведра воды.

– Сир-тя? – Сердце Митаюки сжалось от надежды.

– Сама ты сир-тя… – с презрением огрызнулась та и отправилась обратно.

Затем две бледнокожие дикарки принесли еще одну большую корзину подготовленной рыбы, вывалили ко всей прочей в котел и встали рядом, помогая чистить дикий лук и еще какие-то ароматные травки, стали переговариваться между собой, и обучение юной шаманки прервалось.

Наконец двое крепких дикарей на толстой жердине перенесли котел, полный рыбы, к ближайшему костру, повесили над огнем. Девушки, покончив с работой, весело защебетали между собой, пошли к главной башне. Митаюки увязалась следом, беспрепятственно прошла через ворота – хотя по спине и пробежали мурашки страха. Глазами, душой девушка невольно устремилась к лесу – туда, где остался родной дом. Но ум подсказывал, что добраться к нему через полные хищников и менквов земли ей не по силам – и юная шаманка, сглотнув, побежала за дикарками.

Оказалось, что они просто хотели умыться после грязной работы и морской воды. Девушки сполоснули руки до плеч, омыли лица, попили из ладоней. Пленница поступила точно так же – тем более что от жажды страдала даже сильнее, нежели от голода. Дикарки развеселились, стали брызгаться. Митаюки же, напившись от души, вспомнила про своих подруг, томящихся в башне. Улыбнувшись дикаркам, дабы не подумали плохого, она побежала обратно в острог, пересекла двор, вошла в башню, громко крикнула:

– Тертятко-нэ! Ты все еще здесь?

– Ми, ты жива?! – радостно отозвалась подруга. – Мы думали, тебя съели!

– Хотите пить?

– Да! У тебя есть?! – зашевелились пленницы, подбираясь к отверстию и выглядывая вниз.

– Идите со мной!

Дикари не стали останавливать захваченных девушек, даже когда те вышли через ворота целой стайкой. Увидев реку, юные сир-тя кинулись к воде, а Митаюки-нэ повернула обратно, вошла во двор, скользнула взглядом по большому чуму с крестом на остроконечной крыше, о котором еще ничего не успела узнать и… Увидела на углу старую Нине-пухуця, с нечесанными седыми волосами, сгорбленную, в обгоревших лохмотьях…

Злая ведьма, несущая смерть, оглянулась на крик, прищурилась, прямо на глазах превращаясь в юную белокожую дикарку, а потом торопливо ушла за чум.

Митаюки-нэ ощутила боль в плече, осеклась… И поняла, что кричала именно она. Ударивший пленницу дикарь что-то громко сказал, размахивая руками, толкнул еще раз – но тут подбежала Устинья, сама рыкнула на воина, обняла девушку за плечо и повела с собой.

– Здесь черная шаманка! – горячо сказала Митаюки. – Она поклоняется богу смерти. Она вас всех убьет!

Устинья, не понимая ни слова, кивала и отвечала какими-то утешениями. Подвела пленницу к месту рубки дров, выбрала из кучи две больших деревянных пластины, повернула к котлу, возле которого уже начался пир, выковыряла из парящего супа пару крупных рыбин, разложила по деревяшкам, протянула одну девушке:

– Ешь.

– Ешь? – всхлипнув, Митаюка жестом показала, как переправляет рыбу в рот.

– Да-да, правильно. Ешь, ем, есть… Кушать.

– Кушать… – еще раз вздохнула пленница и принялась за еду.

Съев первую рыбину, Митаюки-нэ сходила за второй – и никто не попытался ее остановить. Дикари отнеслись к желанию пленницы наесться до отвала с таким спокойствием, словно к равной, одной из своих. У юной шаманки стало складываться впечатление, что они вообще не знали о существовании рабов и рабынь, слуг и знати, слаборазвитых воинах и могучих вождях. Для них равны были все – и тот, кто командовал их племенем, и жалкие существа, еще вчера захваченные в набеге. Равны и свободны – а потому сторожить пленниц они и не собирались.

Слаборазвитые дикари, не тронутые знанием! Понятно, почему все они были воинами – низшей кастой людей в народе сир-тя. Они не знали, что есть те, кто от рождения может быть умнее, сильнее и разумнее и потому обречен не подчиняться, а править!

По примеру прочих дикарей Митаюки бросила грязную дощечку в огонь. Однако поступить так же с руками было невозможно, и она отправилась к реке.

Текучая вода быстро смыла липкий, как смола, рыбий жир, стоило потереть ладони руками. Помыв руки и ополоснув лицо, девушка напилась, пригладила упругие волосы, попыталась хоть как-то расчесать их пальцами, раз уж гребень пропал. На пути к острогу поймала на себе восхищенные взгляды трех молодых дикарей, идущих навстречу, и сердце затрепыхалось, ибо в ее положении небесная красота была проклятием, а не наградой.

Так и есть – широко ухмыляясь, парни жестом позвали ее за собой.

Удел пленниц – смирение. Даже понимая, что с ней станут делать, Митаюки все равно улыбнулась в ответ, пошла, куда указали, остановилась возле сваленного в кучу валежника в стороне от натоптанной дорожки. Парни трогали ее, оглаживали, целовали шею, плечи, потянули вверх кухлянку. Юная шаманка не сопротивлялась – все равно бесполезно. И даже обняла за шею дикаря, который первым начал ее ласкать, покорно опустилась на подстеленную одежду, развела колени, позволяя насильнику подобраться к лону, вскрикнула и нежно погладила его по плечу, когда ощутила в себе чужую плоть.

По девичьему телу скользили сразу несколько рук, трогая соски и бедра, оглаживая колени и плечи, ее касались сразу много губ, целуя губы и бедра, ладони и лицо – и она, как могла, отвечала, опасаясь разозлить своих часто меняющихся хозяев, что никак не могли насытиться своею властью.

Наконец все закончилось. Дикари, посмеиваясь и переговариваясь, ушли, оставив жертву лежать возле валежника. Немного придя в себя, Митаюки-нэ поднялась и, не одеваясь, побрела к реке, по пояс вошла в воду, присела, омываясь от налипшей на тело грязи, от следов прикосновений и насилия, и выбралась обратно на сушу, лишь когда совсем продрогла. Одеваясь, она заметила бредущую к воротам острога парочку. Девицу в малице, которую она поначалу приняла за сир-тя. По их чувствам было легко догадаться, чем они занимались в стороне от людских глаз. Но они возвращались – вместе! И шли – держась за руки! Они были парой, в которой каждый из двоих выбрал другого, чтобы быть вместе.

Выходит, в обычае дикарей тоже существовали семьи. Пленниц насиловали кто хотел, когда и как хотел только потому, что они были ничейными, сами по себе…

В задумчивости прикусив губу, Митаюки добрела до костра и вздрогнула: Устинья сидела на бревне бок о бок с круглолицым пареньком, очень похожим на сир-тя, прижавшись к нему плечом и склонив голову навстречу его голове. Они о чем-то перешептывались, улыбались друг для друга – и только слепой не догадался бы, что они тоже были парой!

– Ты из нашего рода, шаман? – с надеждой спросила мальчика Митаюки.

Паренек вскинул голову, энергично помотал ею:

– Нет. Я хант из рода Ыттыргына, с Ас-реки. А ты сыр-тя, людоубийца!

Чуть не впервые за время своего пленения юная шаманка ощутила к себе ненависть. Но все же спросила:

– Ты понимаешь наш язык?

– Мало-мало. Он похож.

На что похож, Митаюки спрашивать не стала, дабы не услышать новые оскорбления. А паренек поднялся, потянул Устинью, скомандовал:

– Сбирайтесь! И вы, людоубийцы сир-тя, тоже!

– Хочешь нас убить?

– Умирать нет. Ягоды да. Корень, трава, гриб.

Больше из его эмоций, чем из слов, Митаюки поняла, что женщины отправляются собирать ягоды, грибы и всякие пряности. С уловами у дикарей, видно, было хорошо – но просто наедаться досыта им было мало. Хотели не пресную рыбу кушать, а с приправами.

– Корзина? – спросила юная шаманка, обращаясь уже к Устинье.

– Корзинки, туески дадим, наплели, – кивнула та. – Хотя, мыслю, надобно еще наделать. Женских рук в остроге вон как прибавилось.

Впрочем, из всей ее речи Митаюки поняла только одно слово.

За травами и ягодами пленницы и прочие женщины острога отправились по берегу вдоль моря. Нужные места, богатые кореньями и грибами, издалека выбирал своим опытным взором хант, иногда указывая, что именно брать можно, а чего следует остерегаться. Чуть в стороне шагали с копьями наготове несколько воинов. Юная шаманка уже поняла, что стерегут не пленниц, дабы не разбежались, а охраняют всех женщин от появления опасных зверей, каковых на окраине мира водилось в достатке.

Дикарские воины выглядели совсем не так, как мужчины сир-тя. Они не были столь красивы, ухоженны, не играли мышцами, не привлекали внимания осанкой и статностью. Они походили на двуногих клыкастых волчатников, постоянно остро приглядывающихся к миру вокруг, постоянно готовых кинуться в драку, вцепиться зубами, драть лапами, грызть любого врага до победы – или до своей смерти, не сражаясь наполовину и не зная об отступлении. Они и пахли иначе – не гордостью и величием, а хищностью, азартом и голодом. Они были уродливы, но… Но они излучали дикую природную силу.

Вот и сейчас – воины находились в напряжении, они высматривали и прислушивались, мгновенно реагируя на любой шорох. Если воины сир-тя красовались, то эти выглядывали сами. И горе тому, кого они заметят! Они забыли даже о близости легкодоступных женщин. Митаюки успела убедиться в похотливости дикарей – но взяв в руки оружие, эти самцы обращались в совершенно других существ, забывших обо всем, кроме возможности вцепиться во врага.

Старшим из трех, отдающим приказы, оказался тот самый бородач с серьгой в ухе, что лишил Митаюки девственности. Тот, что накрыл ее своей накидкой, когда она замерзла. Зрелый муж, крепкий, сильный, здоровый. Не сир-тя, конечно… Страшный, вонючий, бледный, как мясная гусеница, и обросший по лицу шерстью. Но было в нем что-то от башни острога. Ударь такого со всей силы – вреда не причинишь, а сам расшибешься.

На глаза девушки попался маралов корень, похожий на бурьян, но без колючек. Она опустилась на колено, словно собирая вокруг него красную морошку, прихватила стебель у корня, выдернула, положила, вполглаза глянула на остальных девушек, мелко потрясла растением, стряхивая с корня землю, и быстро сунула за пазуху. Вскоре на ее пути попалась и душица. А уж найти клевер труда не составляло. Нужно-то и было всего пять темно-розовых головок.

Когда все они с полными корзинами вернулись в острог, Митаюки отдала свою емкость с ягодами Устинье и тут же убежала, пока ничего не поручили. Выбрав на месте рубки деревьев, среди щепы, обрезков и обрубков, пару кусков бересты, юная шаманка убежала с ними к морю. Достав маралов корень, хорошенько промыла в морской воде, мелко порезала, добавила душицы и клевера, все сложила в свернутую кульком бересту.

Обойдя острог вдоль берега, девушка зачерпнула пресной воды из реки, вернулась через ворота, подобралась к дальнему очагу и, зажав кулек между двумя поленьями, придвинула его поближе к жару. Береста тонкая, и вода в кулечке закипает всегда раньше, нежели успевают полыхнуть дровины – не один раз еще дома проверено.

Пока кулек закипал, из второго берестяного куска, обрезав сколотым камнем неровные края, она сложила стаканчик, загнула края со всех сторон и скрепила их слегка надрезанной щепой. В него юная шаманка и слила густой отвар, придерживая щепочкой гущу, чтобы не проскочила.

Заваривать травы – не самый хороший способ для снадобий, делать настойку надежнее. Но ждать, пока травы отдадут свою силу в холодную воду, у Митаюки не было времени. Пришлось делать наспех – но добавлять трав побольше, дабы зелье вышло действенным.

Ее стараниям никто не мешал. Над острогом сгустились сумерки, все работы прекратились, дикари собрались возле больших костров, на которых жарились какие-то туши. Что-то пили, переговаривались, смеялись, иногда пробовали петь. Отдыхали…

Пленница, стараясь быть тихой и незаметной, скользнула к воинам, протиснулась меж ними за спину бородачу с серьгой, лизнула свою ладонь и, даже не останавливаясь, мимоходом провела ею по его плечам – тут же ушла дальше, пока никто ничего не заподозрил. Опять вернулась к дальнему костру, в свете огня осмотрела пальцы. Разумеется, на них осталось несколько волосков. У людей всегда выпадают волосы, прилипая к одежде, и если хочешь делать наговор на плоть – добыть несколько волос с плеча проще всего.

Свой волос Митаюки тоже не выдергивала, а сняла с кухлянки, скрутила вместе с дикарским, нашептывая заговор на связывание плоти, быстро провела рукой над огнем. Сама не обожглась – а тонкие волосы опалились. Растерев их, шаманка бросила пепельную пыль в зелье, размешала. Уколола край пальца, уронила несколько капель крови, продолжая напевно призывать ночную богиню и лисицу-праматерь, дарующую плодородие. Растерла и опустила в стаканчик несколько утаенных ягод, сделала пару глотков.

Зелье пахло медом, имея чуть горьковатый, слабо-ореховый вкус. Похоже, все правильно… Если старая шаманка, учившая их травам и заговорам, сама ничего не напутала.

Митаюки мигом отогнала мысль об ошибке – она могла слишком дорого обойтись. Взяла стаканчик и опять направилась к веселящимся дикарям, рассевшимся на бревнах у огня и уже начавшим срезать с туши прожаренные куски мяса. Пройдя перед костром, девушка опустилась перед бородачом с серьгой на колени и с поклоном, двумя руками, протянула ему стаканчик:

– Выпей!

Понять юную шаманку воин, конечно же, не мог, но Митаюки использовала все свои силы, все свое умение повелевать другими живыми существами, все свои способности. Собрала их и ударила всем вместе в жертву одним-единственным приказом: «Выпей!!!»

Увидев пленницу, почтительно склонившуюся перед Серьгой, протягивая ему берестяной корец с каким-то питьем, казаки дружно расхохотались:

– Эк она к тебе прониклась, Матвей! Чем ты ее так пронял, что невольница сама, ровно кошка, ластится? Вестимо, Матвей, твой уд крепче всех прочих оказался, коли токмо его и запомнила! Ишь, как выделяет – сама питье подносит, на коленях стоит! А смотрит, смотрит как! Ровно пес преданный! Да, Матвей… плоть твоя, видать, бабам разум начисто отшибает! Удал ты, казак, удал! С одного раза девку сломал! Сама прибегает, да еще срама просит!

Под общее одобрительное подначивание Серьга хмыкнул, отер усы, взял берестяную посудинку из рук полонянки, чуть принюхался, неторопливо выпил, причмокнул губами:

– Вкусно варит девка. На сбитень похоже…

Митаюки, бормотавшая закрепляющие заговоры все время, пока дикарь пил, выхватила опустевшую посудину из рук воина и швырнула в огонь, дабы невыпитые капли не попали в чужие уста.

– Девка-то красава какая, – поднялся со своего места Семенко Волк. – Ну-ка, подь сюда, я тебя тоже оприходую. Может статься, мой уд тебе слаще матвеевского приглянется!

– Ша, охолонь! – вдруг резко осадил его Серьга, привлек невольницу к себе, посадил на колено. – На меня она глаз положила. Неча теперь руки тянуть. Моей будет.

– Ты чего, Матвей? – изумился Волк. – То ж не жена твоя, а полонянка, добыча общая! Чего к себе общее добро тянешь? Я тоже побаловаться с бабой мягкой да тепленькой хочу!

– Пока не жена. Но может, еще станет. Приглянулась она мне, понял? По сердцу пришлась!

– Мне тоже приглянулась, что с того?! Побаловал, дай другому развлечься!

– Ш-ша, оба заткнитесь! – негромко, но внушительно вмешался в спор Силантий Андреев, сидевший возле воинов своей десятки. – Вы мне тут еще свару из-за бабы затейте! Тебе, Матвей, негоже с сотоварищами лаяться! Вороги наши за стенами острога сидят, а не здесь. Меж собой казакам держаться надобно крепко! А ты, Семенко? Тебе других невольниц мало похоть тешить, коли уж одна сотоварищу особо приглянулась? Вона, аж две башни набралось! Иди, хоть по два раза каждую оприходуй, пока не свалишься! Что добро общее у Матвея осело, о том, коли хочешь, на дуване напомни, когда добычу делить станем. А уж коли вовсе невтерпеж – круг созывай, товариществу за обиду челом бей! Станешь круг из-за бабы скликать, Семенко?

– Вот еще, круг… – поморщившись, отмахнулся Волк. – Что с девки за обида? Их таких тут еще с десяток бегает. – Он задумчиво подергал себя за бороду и стал выбираться через бревна: – И то верно, пойду заловлю одну-другую. Чегой-то захотелось и своего парня на прочность испытать.

Казаки засмеялись, еще несколько тоже поднялись со своих мест. Вестимо, испытали похожее желание.

Митаюки сидела у бородача на ноге, привалившись к его плечу, полуобнимая, по губам ее гуляла слабая презрительная улыбка, в глазах кроваво отражался свет костра. Она пока не понимала слов, но поведение дикаря ясно показывало, что он вступился за нее, не отдал. Значит, зелье подействовало.

Разумеется, за это покровительство ей еще придется много и щедро заплатить. Возможно – платить всю оставшуюся жизнь. Но лучше отдаваться ради покровительства одному, нежели принадлежать всем и просто так.

Конечно же, вечером дикарь с удовольствием воспользовался своей властью – напористо и прямолинейно, получил свое и вытянулся рядом, по-хозяйски накрыв девушку рукой и прижав к себе. Так же просто попользовал и утром – однако не ушел, бросив, словно игрушку, помог спуститься, отвел к еле тлеющему костру, где они вместе подкрепились оставшимся с вечера горячим мясом. После чего, похлопав Митаюки по плечу, бородач поднялся, сунул за пояс топор и вместе с двумя десятками других дикарей отправился за ворота. Как поняла пленница – рубить лес. Дикари постоянно рубили лес, достраивая и укрепляя свой острог, а заодно – заготавливая огромное количество дров, что выкладывались вдоль одной из стен высокой поленницей.

Оставшись одна, Митаюки покрутилась по двору, нашла Устинью, с готовностью спросила:

– Чистим рыбу?

– Рыбаки еще не вернулись, – ответила девушка.

Митаюки вопросительно вскинула брови. Дикарка задумалась, потом попыталась объяснить, показав виляющую ладонь:

– Рыба… Рыбак… – Она стремительно опустила руку вниз, схватила что-то невидимое, выдернула, показывая, как трепыхается рука. – Рыбаки… ушли. – И она продемонстрировала шаги пальцами по руке.

– Рыбаки ушли… Рыба, корзина… на двор в острог? – произнесла Митаюки.

– Правильно. Как наловят бреднем, принесут во двор в острог.

– Принесут… – Устинья подняла что-то невидимое, понесла. – Нести.

– Идти… – пальцами показала настойчивая шаманка, а потом повиляла ладонью, подражая дикарке. Вскинула брови.

– Плыть, – поняла ее вопрос Устинья. – Это называется плыть. А вот это… – Она подскочила, – это прыгать. А это, – она подобрала и метнула в костер небольшой сучок, – это называется кидать. Смотри: подобрала, кинула.

– Идти, подобрала, кинула, – терпеливо повторила ее действия и слова юная шаманка.

– Отлично! Ты просто умница.

– Я Митаюки, ты Устинья, а это… – Девушка огладила несуществующую бороду, потом подергала себя за мочку уха.

– А-а-а! – рассмеявшись, погрозила ей пальцем дикарка. – Матвей Серьга! Вчера весь острог пересказывал, как ты к нему под бочок пристроилась.

– Матвейсерьга?

– Матвей, – опустила одну ладонь Устинья и после некоторой задержки опустила вторую: – Серьга. Серьга Матвей. Или просто Матвей. Или просто Серьга.

Митаюки внимательно слушала, вникая в эмоции и интонации, улавливая смысл и главных слов, и их окружения. То, что ее бородач имел два имени, она поняла. Но не поняла, какое из них главное и почему два, что они могли означать? Когда какое из имен использовать? Однако спросить об этом шаманка была не в силах, а потому перешла к вопросам попроще:

– Пристроилась?

Занятия длились до тех пор, пока с главной башни не крикнули о возвращении рыбаков. Несколько дикарок вместе с Митаюки отправились к реке, приняли выгруженные на берег тяжелые корзины и потащили их к морю – чистить.

Юная шаманка, старательно работая, постоянно пыталась разговаривать, неизменно вызывая у дикарок смех. Но смеялись девушки беззлобно, а главное – ее поправляли. И постепенно фразы пленницы становились все более и более связными.

К обеду лесорубы вернулись в острог и стали жадно отъедаться белой рассыпчатой рыбой, запивая ее горячим ягодным отваром. Наевшись, они довольно хлопали себя по животу, потягивались. Иные тут же пристраивались поспать на солнышке, другие отлучались по каким-то своим делам.

Митаюки, издали приглядывая за своим дикарем, дождалась, пока он поест, потом окликнула:

– Матвей! Пойдем со мной.

– Куда? – вскинул голову бородач. – Ты чего задумала, невольница?

– Мое имя Митаюки-нэ! Пойдем, не бойся.

– Ты говоришь по-русски? – изумился, поднимаясь, бородач.

– Мала-мала. – Юная шаманка показала чуть разведенные пальцы и взяла его за руку, повела за собой.

Место на берегу моря она присмотрела еще утром – за двумя крупными валунами, закрывающими от башен груду давно высохших на берегу водорослей. Утянув туда дикаря, она стянула через голову тунику, бросила поверх травы, чуть постояла, позволяя воину насладиться красотой обнаженного тела. Вожделение, какового лишь несколько мгновений назад не ощущалось вовсе, стало стремительно наполнять чувства дикаря. Он расстегнул пояс, потянулся к девушке. Шаманка не противилась грубым ласкам и, пользуясь возможностью, стянула с Матвея рубаху, стала оглаживать ладонями покрытую шрамами грудь. Штаны дикарь стянул сам и – слава Хэбидяхо-Ерву – снять сапоги не поленился, после чего навалился на девушку.

Митаюки послушно стерпела издевательство, а когда воин перестал буйствовать в ее лоне – придержала его, дабы не вскочил и не убежал, направила его желания на необходимость отдохнуть, расслабиться. Дикарь послушно откинулся на спину, переводя дух, и юная шаманка получила возможность прижаться щекой к его плечу, погладить ладонью грудь, словно выражая свою благодарность.

Чуть выждав, дабы воин набрался сил, Митаюки, не переставая гладить Матвея и как бы продолжая свои благодарные ласки, поднялась и села на его бедра. Подавляя появившийся протест, наклонилась и стала целовать сильное тело, словно невзначай проведя сосками по его груди. Дикарь поддался этой нехитрой уловке, снова расслабился. Шаманка смотрела на него с нежностью, гладила, негромко приговаривая:

– Сколько же раз ты проливал кровь? Вот длинный шрам, это явно порез, но на половину тела. Эти короткие и расширенные означают, что тебя кто-то трижды проткнул. А вот все эти круглые – даже не знаю… Но, верно, Темуэде-ни не раз приезжал за тобой на своей упряжке… Только почему-то не нашел, и ты остался на земле…

Она говорила на своем языке, непонятном Матвею, а потому не особо заботилась, что именно произносит, надеясь больше на вкрадчивое звучание своего голоса, на якобы случайные прикосновения сосков к груди, животу, плечам… И очень скоро вожделение опять затопило сознание воина, а плоть его окрепла, готовая к новой схватке. И шаманка сдвинулась вниз, начиная новую близость не грубостью, а нежными прикосновениями, не отдаваясь сразу, но все же позволяя проникнуть в свое лоно.

Воин не удержался, вздыбился, прорываясь к заветной цели, – Митаюки сразу откинулась, позволяя ему сохранить свою победу, но только не подняться. Матвей чуть опустился – она стала медленно покачиваться, наклонилась вперед, опять провела сосками по его груди, но уже с полной силой, дала познать их горячность и мягкость – и тут же откинулась назад, чуть не ложась на спину, резко меняя ощущения и для себя, и для него, покачалась так и выпрямилась, опять меняя ощущения.

Грозный дикарь, стиснув зубы, скулил и вскрикивал, как попавший в капкан щенок, скреб руками песок, не зная, куда их девать, время от времени содрогаясь всем телом. Похоже, могучий воин, привыкший овладевать женщинами грубо и решительно, быстро и просто, даже не подозревал, что близость может быть столь изысканной и многогранной, сладостной и яркой. Митаюки, глядя в его глаза, победно усмехнулась, стала двигаться быстрее, притом позволяя себе еще и покачиваться, пока мужчина не взорвался, застонав и изогнувшись, едва не сбросив ее с себя, но успев поймать за бедра и с силой осадив вниз. И обмяк – словно испуская дух.

Юная шаманка позволила ему еще немного побыть частью себя, потом осторожно поднялась и вошла в море. Ледяная вода обожгла, но Митаюки все равно присела, ополаскивая все тело, омывая лицо.

Сзади подошел Матвей, взял ее руками за плечи. Девушка обернулась, запрокинула голову.

Взгляд дикаря изменился. Теперь он больше не смотрел на нее как на свою собственность. Он любовался сокровищем. Митаюки счастливо рассмеялась, взяла его за руку и повела на берег.

В ворота острога они вошли, понятно, вдвоем. Но теперь уже не она цепко держалась за покровителя, а он сам обнимал ее за плечо и крепко прижимал к себе.

Обед уже подходил к концу, дикари собирались на работу. Матвей забрал свой топор, крепко поцеловал шаманку в губы и отправился вслед за товарищами. Девушка до ворот провожала его взглядом – и воин тоже оглянулся раза три, неизменно улыбаясь.

– Что случилось, Митаюки-нэ? – изумленно спросила подруга, глядя на это преображение.

– Я дала ему приворотное зелье, – спокойно призналась юная шаманка, благо в остроге их речь все равно никто не понимал.

– Ты обезумела, Ми?! – охнула Тертятко-нэ. – Как ты могла? Это же дикари, людоеды, безродное племя! Они убивали наших воинов, они насиловали нас самих! Этот бородач осквернил твое лоно, неужели ты забыла?!

– Помню, – спокойно ответила шаманка. – И дикарь расплатится за это сполна. Раз осквернил, то пусть теперь кормит и содержит.

– Вот как… – понизила голос подруга. – Выходит, вот ты так порешила…

– Мы – сир-тя, носители древней мудрости, – скривилась в усмешке Митаюки. – А они – всего лишь жалкие окраинные дикари. Мы должны пользоваться ими, повелевать, а не сетовать на свою долю.