Текст книги "Офицерский штрафбат. Искупление"

Во взводе у меня специалистов саперов не оказалось, а я еще в военном училище как-то особенно заинтересованно изучал и свои, и немецкие мины (всегда следовал правилу: «лишние знания никогда лишними не бывают»). И потому решил сам заняться этим небезопасным делом. Поручать кому-то из штрафников, не владеющих этим небезопасным делом, не хотелось, да и морального права, строго говоря, не имел.

Тогда я не подумал, что этот минированный завал обозначен не только на наших картах, но даже на картах армейского штаба как важный элемент полосы обороны на особо опасном направлении. Конечно же, этот минированный участок за нашими позициями, установленный давно, не был заграждением специально за штрафниками. К слову еще раз сказать, за нашим батальоном никогда не было заградотрядов, не применялись и другие устрашающие или заградительные меры. Смею утверждать, что офицерские штрафные батальоны были образцом стойкости в любой боевой обстановке.

Свою «саперную» деятельность я, конечно, начал с участка с белыми, «зимними», минами. Днем снимал, обезвреживал, а ночью выставлял в 30–50 метрах перед своими окопами, хорошо маскируя дерном, всегда помня при этом золотое правило, которому наставлял нас в военном училище командир роты Литвинов: «Боишься – не делай, делаешь – не бойся». Мой командир отделения Омельченко (из пограничников), которого я привлек себе в помощники, с нашими противопехотными минами был знаком и быстро освоил дело постановки их. У нас вскоре определилось своеобразное разделение труда: я искал, разряжал и снимал мины на одном месте, а он устанавливал их на другом!

Обследуя местность в районе обороны, бойцы обнаружили в маленьком полуразрушенном сарайчике забытые нашими предшественниками несколько десятков неиспользованных мин натяжного действия. Официальное название их было «ПОМЗ-2» – «противопехотная осколочная мина заградительная». Эти мины напоминали насечкой на их металлической «рубашке» наши ручные гранаты Ф-1 («лимонки»), убойная сила их осколков была тоже не менее 200 метров. Устанавливались они на высоте 20–30 см над землей на вбитые в землю колышки. От детонаторов-взрывателей отводились проволочные нити-растяжки, при достаточно ощутимом прикосновении к которым мина срабатывала. Установка таких мин требовала особой осторожности, тщательности и аккуратности. Они представляли более реальную опасность, чем обычные противопехотные мины. И все-таки я решил: чем добру пропадать, пусть с большим риском, но и эти мины буду устанавливать! Но только сам! Никому, даже уже набравшему опыта минирования Омельченко этого дела не доверю, не могу переложить ответственность на подчиненного штрафника, не имеющего специальной подготовки. Подорвусь – так сам!

Конечно, со временем и не без помощи нашего командира роты капитана Матвиенко, более опытного и старшего возрастом офицера, мы стали понимать, что не имеем права снимать мины с участка, заминированного по распоряжению старших начальников. И поэтому я уговорил ротного доложить в штаб батальона, что мы минируем участок перед своими окопами только минами-растяжками ПОМЗ. Неожиданно командир роты согласился, но на всякий случай решил составлять подробную схему минного поля перед окопами с учетом постановки всех мин.

Все шло хорошо, пока я работал на участке завала с «зимними» минами. Нам удалось без происшествий переставить и хорошо замаскировать около двухсот белых мин. И плюс к тому я успел установить добрую половину из найденных нами мин-растяжек. Так что перед нашими окопами образовалось довольно плотное минное поле.

Прошло уже недели две, как мы встали на этом участке в оборону. Наши тыловики разведали и грибные места. Так что даже грибные супы из походной кухни были для нас хотя и большой редкостью, но приятной. Меню изысканное для фронта!

В моей памяти в связи с этим вставало весьма небогатое меню в офицерской военторговской столовой в запасном полку под Уфой. Видимо, тогда и родился анекдот о том, что работники военторга купили на свои деньги для фронта самолет, как прогремевший тогда на всю страну колхозник Ферапонт Головатый, купивший истребитель на свои сбережения. Но летчики будто бы наотрез отказывались вылетать в нем на боевые задания, так как, глядя на бортовую надпись «Военторг», свои же собьют! Такой «любовью» пользовался этот «Ванькинторг», как его чаще величали на фронте.

У нас в запасном полку ходили слухи, что такое питание офицеров в запасных полках будто было «запрограммировано» на «подъем патриотизма», и именно оно поднимало волны рапортов офицеров, рвущихся на фронт. Но рвались мы на фронт вовсе не поэтому. Хотелось не опоздать, быстрее принять участие в разгроме фашистов, в чем сомнений уже ни у кого не было. В то же время офицеры как праздника ждали очередного наряда дежурным по солдатскому пищеблоку, что случалось примерно 1–2 раза в месяц. Там для солдат, кому всего через месяц предстояло уже быть на фронте, готовилась совсем другая пища: мясные супы с толстыми, белыми, очень аппетитными трубочками макарон и гречневая или перловая каша с мясом… Хоть раз в две недели, снимая обязательную пробу со всех котлов, наедались вкусно и вдоволь.

Возвращаясь в белорусско-украинское Полесье того времени, еще раз подчеркну, что именно здесь наши тыловики развернулись по-настоящему и показали, на что они способны. А может быть, армейские снабженцы действовали так умело, как ни раньше, ни позднее на фронте не было. А может, просто нам раньше не приходилось так долго «обороняться», а в наступлении иногда не до обедов.

И с табачным довольствием было неплохо. Нам, офицерам, привозили папиросы «Беломорканал». Может, это были специальные указания нового командарма, генерала B.C. Попова, понимающего, что мы переданы в состав его армии не просто так, что нам предстоит выполнять очень сложную задачу в интересах его армии. Да, в конце концов, бойцы штрафбата в скором времени станут офицерами и в его армии.

Штрафникам, как рядовым, выдавали строго по норме моршанскую махорку, а некурящим вместо табака – дополнительный сахар. Это немаловажная деталь для тех, кто верит байкам о том, что штрафники вообще ничем не снабжались, должны были «добывать» себе пищу набегами на продсклады или на частные хозяйства жителей прифронтовой полосы.

Летом 1944 года здесь нам повезло и с погодой. Дни стояли жаркие, сухие, воздух был густо напоен хвойным ароматом. Если бы не ежевечерние артналеты противника и другие события, связанные с выполнением боевых задач, можно было бы по сравнению с другими периодами боевых действий, наполненными атаками и отражением контратак, приравнять наше здесь пребывание с неожиданно доставшимся нам отдыхом. Интенданты с нашим батальонным доктором даже раза два или три устраивали вблизи от окопов полевую баню со сменой белья, о чем мы благостно вспоминали в других, менее приятных ситуациях.

Однако там, на южном фланге нашего Белорусского фронта, порой жара была, как говаривали многие, почти африканская. У одного из моих штрафников даже случился то ли солнечный, то ли тепловой удар, и он потерял сознание. Мне вспомнился аналогичный случай, который произошел со мной еще в августе 1941 года, и мы быстро привели его в чувство.

А вспомнил я тогда, как в конце лета 1941 года во время строевых занятий в разведвзводе полка на Дальнем Востоке тоже был жаркий солнечный день и я, стараясь лучше выполнять строевые приемы, вдруг заметил, что все у меня в глазах раздвоилось, я потерял равновесие и «выпал» из строя. Меня подхватили, занесли в тень, окатили грудь холодной водой и заставили выпить хорошо подсоленную воду.

Причиной этого, оказывается, стало то, что утром я не стал глотать соль, которую наш помкомвзвода сержант Замятин принуждал употреблять во время завтрака перед чаем. Оказалось, что это был самый простой и надежный способ предупреждения тепловых ударов перед тяжелой работой или походом в жару. Как нам разъяснял тогда сержант, соль удерживала воду в организме, и он не обезвоживался вследствие обильного потоотделения, равномерно и «экономно» выделяя пот, способствующий охлаждению тела. А это, наверное, и было тогда основой армейского способа профилактики тепловых ударов.

И вот здесь, на фронте, мой личный опыт пригодился. Я приказал всем командирам отделений строго следить за неукоснительным выполнением этого утреннего «солевого» ритуала. Случаев тепловых ударов в дальнейшем ни в обороне, ни в изнурительном наступлении больше не было. Помогло!

В то время там, в обороне, я почти все белые мины переставил и перешел (аппетит приходит во время еды!) на зеленые. Их обнаруживать стало значительно труднее, так как разглядеть их, замаскированных зелеными веточками в зеленой траве, оказалось не так просто. Где-то на втором или третьем десятке этих неудобных мин мне не повезло, и я… подорвался на одной из них! Произошло это 26 июня, когда, получив разрешение ротного, я пошел продолжать уже почти привычную работу по разминированию. В этот раз я успел снять несколько мин, положил их на пенек, сделал шаг в сторону и… взлетел в воздух!..

«Полет» мой от взрыва был краток, почти мгновенно я оказался лежащим на земле плашмя, лицом вниз. Первое ощущение – болезненно печет левую ногу. Значит, думаю, ноги этой уже нет, а ощущение это – просто фантомная боль. Решил повернуться, посмотреть, что от нее осталось. Но когда поднял голову – обомлел! Сантиметрах в десяти, прямо перед глазами – мина! Как я не угодил на нее головой, это просто чудо! Овладев собой, я уже привычно, почти автоматически (все-таки опыт: я разрядил более двухсот мин!), осторожно вынул взрыватель, разогнул в сторону усики чеки и стал внимательно осматриваться вокруг.

Сбоку, справа, увидел еще одну мину, тоже совсем близко. Только после того, как разрядил и ее, повернулся и обнаружил, что моя нога на месте, только носок сапога неестественно повернут внутрь. Попробовал пошевелить пальцами – кажется, удалось. Значит, нога не оторвана! Видимо, наступил на «маленькую», 75-граммовую мину. Потом, анализируя этот факт, я понял, что, к счастью, наступил, видимо, не на саму мину, а на какую-то толстую ветку, лежавшую одним концом на мине, и взрыв произошел сбоку, сантиметрах в 20–30 от ноги.

Командир отделения Пузырей ожидал меня на тропе у края заминированного участка, чтобы отнести на импровизированный взводный склад обезвреженные мною и вынесенные к нему мины. Услышал он взрыв и с криком «Лейтенант, живой?» бросился напролом ко мне. Я понял, что он может сейчас тоже напороться на мину, и заорал что было мочи: «Стоять! Не двигаться! Я выберусь сам!» Кое-как встал и, еще не чувствуя острой боли, опираясь на какую-то палку или толстую ветку, волоча поврежденную ногу, стал выбираться по уже разминированной части завала к тропе. В сапоге что-то хлюпает, понял: кровь. Вот и первое ранение!

Меня подхватили Пузырей и ординарец Женя, уволокли к землянке, разрезали и сняли сапог, перевязали, на какой-то тачке, невесть откуда взявшейся, отвезли на батальонный медпункт километрах в полутора от окопов в селе с запомнившимся названием Выдраница, недалеко от штаба батальона, находившегося в Замшанах. В тот же день к вечеру меня, перевязав уже профессионально, доставили в медсанбат.

Вывих, если можно так назвать выскочившую из своего нормального положения ступню, хотя в справке о ранении было написано «ушиб», мне там вправили (вот когда ощущение боли пришло ко мне в полной мере!), противостолбнячный укол сделали, рану обработали и ногу забинтовали основательно, с шиной, как при переломе. Однако коварство этих мин из стеклянных бутылочек мне довелось узнать не сразу. Если крупные стеклянные осколки, обнаруженные на ощупь при обработке раны, удалили тут же, то те, что помельче, остались в ноге. Их даже не обнаруживали после и под рентгеном, а оставшиеся в ноге стекляшки выходили из нее еще много лет после войны через долго не заживающие свищи.

В медсанбате несколькими днями позже я стал, хотя и с трудом, ходить, опираясь на костыль. Вскоре я заменил костыль палкой, с которой расстался только недели через две после выписки уже у себя, в штрафбате. Недели лечения мне оказалось достаточно, чтобы настоять на выписке, и я кое-как уговорил медсанбатовское начальство отпустить меня в мой батальон.

Тем временем надо мной сгущались тучи. Наш особист, почти ежедневно посещавший меня в медсанбате, подробно выспрашивал у меня, кто принял решение снимать мины с лесного завала.

Мне нужно было отвечать за самовольную ликвидацию этого элемента обороны, не бросая никакой тени на ротного, согласившегося на это. А тут еще за время моего лечения случилась беда. Уже набравшийся опыта мой помощник по минному делу штрафник Омельченко решил сам без меня продолжить установку ПОМЗов. И погиб, когда по неосторожности в темноте задел нить только что взведенной им мины. А она, как назло, сработала, да как! Истинно: минер и сапер ошибаются один раз. Для Омельченко эта ошибка с минами была тоже единственной. Но на этих минах однажды ночью подорвались фрицы, пытавшиеся проникнуть в наше расположение за «языком». Для них минное поле здесь тоже оказалось неожиданностью.

Как потом рассказали мне друзья, комбат с заместителями всерьез обсуждал возникшую проблему, как уберечь меня от трибунала за это хотя и с благими намерениями, но умышленное «вредительство» и не дать свершиться моему переходу из категории командира штрафников просто в штрафники. Наш комбат, тогда уже полковник Осипов, после беседы со мной в медсанбате лично ездил к командующему 70-й армией генералу B.C. Попову хлопотать за меня.

К слову сказать, в нашем комбате полковнике Осипове удивительно и счастливо сочетались немногословие, твердость и строгость с одной стороны, и доброта, отеческая забота – с другой. Недаром все его иначе не называли между собой, как Батя, отец-комбат. И визит комбата к командарму снял этот вопрос с повестки дня. Заступничество комбата даже завершилось награждением меня орденом Красной Звезды.

Выписали меня. А в справке написали: «Выписывается по настоятельной просьбе больного с амбулаторным лечением при части». Когда я вернулся из медсанбата, Семен Петров, командовавший взводом без меня, предложил командиром отделения вместо погибшего Омельченко бывшего лейтенанта Федора Шерстунова, начальника инженерной службы полка, которого он знает еще по 33-му ОШБ и который неплохо знает минное дело. Я твердо решил, что этим минным делом заниматься без приказа свыше больше не буду, но совет Петрова поддержал.

Уже говорилось, что немцам как-то удалось определить, что перед ними штрафбат. Через свои громкоговорители они в начале каждой агитпередачи на русском языке стали обязательно включать нашу знаменитую песню «Катюша» и даже исполняемую по-немецки «Вольга-Вольга, Мутти Вольга», а затем уже призывали штрафников повернуть оружие против своих «командиров-притеснителей» и вместе с тем называли нас «бандой Рокоссовского». Как нам было и раньше известно, это прозвище нашему батальону дали немцы еще в 1943 году, когда батальон впервые в полном составе вступил в бои на Курской дуге, тогда еще на Центральном фронте, которым командовал генерал Рокоссовский.

В свободное время (а оно в обороне иногда все-таки бывало) офицеры вели с бойцами беседы о боевом опыте – и своем, и самих штрафников. Это было, если хотите, что-то вроде обмена опытом или курсов повышения квалификации. Помню, как-то вечером после таких бесед, когда уже порядком стемнело, я обходил по брустверу свои окопы, еще опираясь на палку, выструганную в медсанбате. И вдруг услышал, как один штрафник, наверное, старше других по возрасту, почти шепотом продолжал делиться с небольшой группой бойцов своими пехотными навыками. Его слушателями, курящими по привычке в ладонь, видно, были представители других родов войск, жадно ловящие его инструктаж, касающийся малой саперной лопатки. Наверное, его урок подходил к концу, так как я услышал его слова о том, что без нее земля не спасет. Остановился я, стою тихонько, чтобы не спугнуть инструктора, самому интересно. А он дальше ведет, прямо скажем, умную, образную речь, которую я запомнил примерно так: «Переправились через речушку, закрепились, надо бы окопаться, хлоп рукой – а лопатки нет. Заскучал я: ни окопаться, ни в рукопашную, которая вот-вот – но повезло, обошлось. Говорите, при чем здесь рукопашная? Да еще до рукопашной без нее грустновато. Ну, бежишь в атаку, ее, родную, в руке держишь, лезвием грудь прикрываешь, будто лата большая сердце от дурной пули защитит. Или черенок за пояс: мне, низкорослому, – сердце, а кто повыше ростом – живот прикроет, тоже важное место, может, еще важнее, чем грудь, недаром говорят на Руси „живот – это жизнь“. Ну а в рукопашной лопатка не хуже штыка, да если ее хорошо наточить с боков – хорошая секира получается, получше топора. Изловчишься, так и фрицу голову срубить можно».

До чего же мудры наши бойцы. Вот не учили нас этим премудростям в училище, а поди ж ты, как здорово! Назавтра я видел не одного своего штрафника, кто напильником, неизвестно откуда добытым, кто камнем, но точили свои лопатки! Этот урок я взял себе на вооружение и не раз использовал в обучении пехотному бою не только летчиков.

На тех «курсах повышения квалификации» штрафников, которые ненавязчиво организовал наш ротный командир, капитан Матвиенко, из рассказов бывалых воинов о боевых действиях я почерпнул многое и, в частности, узнал, что мой случай подрыва на мине не такой уж исключительный, что-то аналогичное со счастливыми исходами случалось и с другими. Хотя с минами вообще мое «взаимодействие» случалось не раз, но всегда удивительно удачно, по ходу описания боевых действий я еще об этом расскажу.

Мне запомнился и рассказ самого комроты Матвиенко, как его однажды подкараулил в засаде здоровенный фриц, зажал под мышку и потащил. Ухитрился Иван свою болтающуюся где-то внизу ногу вставить между ног фрицу. Тот не ожидал такой «подножки», упал и на мгновение выпустил Ивана, а тот успел сапогом ему «врезать между глаз» и убежать. Много поучительного было в этих беседах и рассказах. Но наверное, главной мыслью, главным содержанием таких бесед были симоновские стихи: «За чужой спиной не сидят, из чужой винтовки не мстят».

А между тем немцы активизировали свою информационную войну против нас. Они постоянно забрасывали к нам и с самолетов, и специальными снарядами большое количество разных листовок. В них штрафников призывали сдаваться, бросить своих командиров – «сталинских энкавэдэшников» – и перейти к ним, где займут офицерские должности в вермахте в соответствии с их званиями, будут жить в фешенебельных гостиницах с офицерским питанием. Масса листовок была о том, будто «сыновья Сталина и Молотова уже сдались в плен и проклинают своих отцов», чему мы не верили.

Бросали и стандартные для всех фронтов листовки-пропуска в плен, так называемые «ШВЗ» – «Штык в землю». Надо сказать, что наш особист, да и некоторые политработники поначалу очень ревностно следили за тем, чтобы штрафники не подбирали и не прятали листовки (тем более – «пропусков ШВЗ»). Видимо, сомневались в стойкости бойцов или был такой приказ. Но вскоре убедились, что эти листовки штрафники брезговали пользовать даже на махорочные самокрутки, а пускали только по известной «нужде», и тогда поостыли в своем рвении.

Поскольку меня за рогачевский рейд до моего ранения на мине даже медалью не отметили, мне не раз приходила мысль, что меня «обошли» наградой. Может быть, думал я, из-за того, что мой отец репрессирован за нелестное высказывание в адрес руководства страны о неудачах на фронте в начале войны, дядя был объявлен «врагом народа». Думалось тогда, что, может, и потому, что один из моих братьев, Виктор, пропал без вести на фронте в конце 1942 года под Сталинградом. Не попал ли он в плен и не смалодушничал ли там? Хотя, зная его твердый характер, я в корне отвергал такую возможность, да и воспитаны мы были в неприятии плена как альтернативы смерти.

Если говорить дальше о немецких листовках, то были и такие, которые утверждали, будто есть приказ Сталина не награждать тех, кто еще не получил ранения. Чушь это, думал я. Ведь живым примером обратного был наш Ваня Янин, имевший уже несколько орденов и медалей, хотя ни разу не был ранен. Но в то же время командующий 70-й армией генерал Попов наградил меня орденом Красной Звезды после того, как я подорвался на мине. Ну, просто совпадение: вместо ожидаемого наказания за самовольное разминирование завала – награда «за решительность, инициативу и смелость по укреплению обороны и за умелые боевые действия в боях за город Рогачев», как сказал мне при вручении ордена наш комбат Осипов. Так сказать – «по совокупности». Вообще чаще всего у нас награждали не за отдельные бои и боевые достижения или подвиги, а именно «по совокупности». Так счастливо для меня закончилась эта минная история.

Этот оборонительный период на левом фланге 1-го Белорусского фронта был насыщен и другими боевыми эпизодами. Были и события, которые прошли как-то мимо моей памяти, не задержавшись в ней, но почти все, что происходило здесь и потом в наступлении, отпечаталось в ней прочно. Впечатление «нечаянного отдыха» было, конечно, далеким от истинного смысла этих слов. Постоянные артналеты, интенсивные обстрелы приводили и тогда к серьезным потерям. Так однажды во время артиллерийско-минометного налета крупная мина угодила в легкое перекрытие подбрустверного блиндажа, где размещался мой друг еще по Рогачевскому рейду Петя Загуменников, командир взвода ПТР. Результат – трое убитых, двое раненых. А друг мой тоже чуть не погиб, отделавшись контузией, после которой он долго почти не слышал. Видимо, распознав по губам мой вопрос «Почему не в медсанбате?» – ответил: «Так пройдет!» И прошло же! И такое случалось довольно часто, так что потери были и в обороне.

Как я уже говорил, немцы всяческими методами, в том числе и авиаразведкой, пытались раскрыть систему нашей обороны и определить изменения в ней, происшедшие за последнее время. Над нами нахально повадилась летать «рама». Так на фронте прозвали фашистский двухфюзеляжный разведывательный самолет-корректировщик «Фокке-Вульф-189». Один штрафник-пулеметчик приспособил колесо перевернутой телеги под вращающуюся турель ручного пулемета Дегтярева и в очередной пролет на низкой высоте этой «рамы» так удачно запустил в нее длинную очередь трассирующих, зажигательных и бронебойных пуль, что самолет «клюнул», резко стал снижаться и, едва перелетев через речку, упал и взорвался. Летчик даже не смог воспользоваться парашютом.

Сколько было радости у нас! И не только потому, что «наша взяла». В первую очередь радовались штрафники, ну и мы за них. Знали, что за сбитый самолет или подбитый танк надлежало награждение орденом Отечественной войны! Причем без тех условий, когда за боевые отличия награждали медалями или орденами, если подвиг бойца был выше по своему значению, чем основания для снятия с него вины. А для штрафника награждение орденом – это и освобождение от штрафбата за подвиг без пролитой крови, без ранения!

За этот оборонительный период открылись и другого рода «подвиги» штрафников. Как уже упоминалось, фашисты ежедневно совершали на нас мощные артналеты. Наша артиллерия на них, как правило, не отвечала, так как на период подготовки к активным действиям к операции «Багратион» была жесткая установка на максимальную экономию артбоеприпасов, да и патронов тоже. Мы и раньше замечали особенность пресловутой немецкой аккуратности – совершать эти налеты в определенное время суток, почти каждый раз после 9 часов вечера. И хотя к этому времени все старались находиться, как правило, в окопах, вдруг стали появляться среди штрафников легко раненные осколками в мягкие ткани, как правило, в ягодицы. Ну а коль скоро штрафник ранен, пролил кровь – значит, искупил свою вину со всеми вытекающими отсюда последствиями. Здесь, в обороне, где время пребывания в штрафбате текло как-то медленнее, число таких случаев стало подозрительным. Особисту нашего батальона через других штрафников, презрительно относившихся к таким хитрецам, удалось узнать технологию этих ранений.

Оказывается, во время артналета под грохот разрывов снарядов изобретатели этого способа бросали в какой-нибудь глухой окоп ручную гранату, а затем из стен сарайчика или обшивки окопа выковыривали ее осколки. Вынимали из автоматного патрона пулю, высыпали половину пороха и вставляли в гильзу подходящего размера осколок. А дальше – дело техники. В очередной артналет из этого автомата выстреливали заряженный осколок в мягкое место – и получали легкое ранение, а значит, вожделенную свободу. Правда, когда эту хитрость раскусили, почти всех хитрецов выловили в войсках и вновь судили, теперь уже за умышленное членовредительство и фактическое дезертирство из штрафбата. Не все «умники» возвращались в ШБ. Некоторых с учетом их прежних «заслуг» приговаривали к высшей мере. К подобным изобретателям в офицерском штрафбате относились, мягко говоря, негативно.

Не могу не рассказать об одном «выдающемся» штрафнике, прибывшем во взвод в начале июля 1944 года, когда мы стояли в обороне. Запомнил о нем многое, такой он был «особенный». Это бывший инженер-майор Гефт Семен Давидович, прибывший к нам уже в оборону. Читал копию его приговора с чувством брезгливости: он был осужден, как теперь сказали бы, за сексуальное домогательство и принуждение к сожительству в извращенном виде.

Будучи начальником автобронетанковой службы кавдивизии, Гефт создал себе возможность питаться отдельно от всех и не только заставлял девушек-солдаток, приписанных к этой службе, выполнять дополнительно обязанности официанток, но и принуждал их во время приема пищи удовлетворять его всякие сексуальные прихоти. При этом он угрожал бедным солдаткам, что если они откажутся или пожалуются кому-нибудь, то он загонит их в штрафную роту (девушки не знали, что женщин в штрафные части уже не направляют).

По всем меркам это было насилием с использованием служебного положения. Приговор был суров: 10 лет ИТЛ с заменой тремя месяцами штрафбата, что было вполне справедливо.

В те годы не только армейские законы, но и законы морали были значительно строже, чем сейчас, когда у нас стало модным подражать «цивилизованным» странам. Особенно после того, как современные идеологи ухватились за горбачевские «общечеловеческие ценности», в том числе и «сексуальную революцию», невиданно уронившую мораль не только среди молодежи. «Сексуальное просвещение» детей, навязанное нам Западом, привело к тому, что даже младшим школьникам все обо всем разъясняют в подробностях. Поэтому перестали быть редкостью неединичные случаи детской проституции и беременности, валютная проституция кажется некоторым девочкам лучшей профессией в мире, а наши «правозащитники» нет-нет да и заговаривают о легализации этой «древней профессии». Мне кажется, что в наше время «сексуальной продвинутости» половой извращенец и насильник Гефт в лучшем случае отделался бы штрафом или простым осуждением.

Представляясь мне, видя мои звездочки старшего лейтенанта на погонах, Гефт подчеркнуто нарочито называл себя инженер-майор. Пришлось ему напомнить, что он лишен своего прежнего звания и, чтобы его вернуть, ему нужно еще очень постараться. А пока его воинское звание здесь, как и у всех, кто попал в штрафбат, – боец-переменник. Определил я Гефта в отделение Пузырея на отдаленный участок взводной траншеи и предупредил «новобранца» о том, чтобы всегда, а прежде всего во время вечерних немецких артналетов он внимательно наблюдал за немцами в своем секторе с целью не допустить проникновения их в наши окопы под прикрытием артогня. Предупредил, что фрицы уже давно здесь охотятся за «языком».

В первый же вечер Владимир Михайлович Пузырей доложил мне, что Гефт во время артналета ложился на дно окопа, накрывался плащ-палаткой, за что заметившим это соседним штрафником был бит. Я приказал Пузырею постараться основательнее убедить этого «е…рь-майора», как по аналогии с обер-майором ему успели дать кличку штрафники. И как только они успели узнать о его похождениях? Видно, «солдатский телеграф» здесь тоже работал.

Еще не успел я забыть об этом разговоре, как через день-два под вечер, почти сразу после немецкого артналета, в землянку влетел командир отделения Пузырей и выпалил: «Ничему не удивляйтесь и пока молчите». Едва я успел отреагировать на это неожиданное появление взволнованного командира отделения, как буквально вслед за ним по ступенькам скатился большой клубок связанного таким образом человека, что голова его и руки закутаны плащ-палаткой и обвязаны вместе какой-то веревкой. Вслед за ним, неестественно что-то крича по-немецки, быстро перебирая ногами ступени, ввалился мой «переводчик» Виноградов. Ну, думаю, «языка» приволокли! И как же это удалось им, да еще почти засветло!

Эта мысль пришла мне потому, что был понятен смысл нескольких фраз Виноградова, обращенных к плененному, да и его торопливых ответов «Ya… Ya… Я…», что соответствовало русскому «Да» и означало в данном случае полное и безоговорочное согласие на что-то. Потом Виноградов четко по-немецки, обращаясь к несуществующему какому-то «обер-лёйтнанту», что-то доложил и с помощью другого штрафника стал развязывать стоящего на коленях плененного. Я понял, что этот доклад обращен ко мне, и ожидал увидеть пленного фрица, но увидел… Гефта!

Тут «развязал язык» Пузырей и рассказал, как Гефт, снова закрыв голову плащ-палаткой, спрятался в окопе. У них, наблюдавших за ним, родился план имитировать захват языка немцами. Струсившего в очередной раз и снова накрывшегося плащ-палаткой, так его и связали Пузырей и несколько штрафников, по дороге снова надававшие ему изрядное количество крепких тумаков. Говорят, современные преступники не терпят в своей среде сексуальных насильников. Это «действо» было тоже местью штрафников-офицеров половому развратнику.

Сам Гефт, до которого стала доходить ситуация, где он при мне давал согласие сотрудничать с немцами, стал вначале будто завывать, потом просто выть, а под конец упал на пол землянки и зарыдал в голос. Понял, наверное, что с ним станет, если обо всем я доложу комбату или хотя бы особисту, ведь дело может принять весьма печальный для него оборот.

Я понимал, что мой наказ «основательно убедить» был выполнен таким образом. Поэтому я приказал отобрать у Гефта оружие (как бы чего он сдуру или со страха не наделал), а его самого посадить в отдельный окоп и приставить охрану. Получилось что-то вроде гауптвахты. До утра его, дрожащего от страха и пережитого, продержали там, а назавтра я имел с ним продолжительную беседу, от которой, честно говоря, не получил удовлетворения (хотя от наглости Гефта не осталось и следа). Просто мне никогда еще не приходилось иметь дело с таким патологическим трусом. Пузырею я приказал вернуть ему оружие, но на все время пребывания в батальоне установить за ним наблюдение. После этого случая Гефт перестал прятаться во время артобстрелов, и мне показалось, что он переборол свою трусость.