Текст книги "Синий зонт"

Александр Радченко
Синий зонт

Талант – то самое качество,

Которое велит тебе делать

все наоборот, все не правильно,

и убаюканный привычной

гармонией мир взрывается.

Андрей Макаревич

Глава первая
Из жизни художника Альберта

Абсолютный стих

 
Кого-то лепили из глины,
А вас, безусловно, из теста.
Над вами вам пели былины
О белом царе и невесте
И в душу немного изюма,
И капельку рома с Ямайки,
Что ночью стащили из трюма.
Я третий на снимке без майки.
P. S. Абсолютный встал.
Абсолютный сел.
Абсолютный стих.
 

«Я сделал все наоборот…»

 
Я сделал все наоборот:
Мой пианист стреляет первым,
Он, как умел, играл фокстрот.
Он, как хотел, лечил вам нервы.
 
 
Тогда вы были при князьях,
Хрустальный шар сиял при свите.
Маэстро вспомнил о друзьях,
О Вессоне и Смите.
 
 
Менялось время на часах,
Где циферблат без стрелок.
Раввин сказал, что был Пейсах,
Сметая все с тарелок.
 
 
А пианист играл фокстрот,
Играл его наоборот.
 

«Если пес-то лунный…»

 
Если пес-то лунный,
Если друг-то милый,
Если враг-то гунны
За спиной Аттилы.
 
 
Шляпа и гитара,
Куртка на диване.
Накопилась тара
И чужая в ванне.
 
 
Мотыльки летают,
От свечи огарок,
Тени нарастают
В свете желтых арок.
 
 
И под строчкой нота
Личного протеста
Да на стенке фото,
 
 
Где она невеста.
Где оркестр струнный,
Диксиленд нехилый,
Там, где друг не лунный,
Там, где пес не милый.
 

«Вот бы иметь столько рук…»

 
Вот бы иметь столько рук
И попросить третий глаз.
Было бы меньше разлук
И неоконченных фраз.
 
 
Вас просвещаю, пока
Заняты боги судьбой,
Держит за хвост облака,
Шива шестою рукой.
 
 
Держит за хвост облака,
Некогда руку подать
Смотрит как будто с тоской
И говорит: Так держать!
 

«По протоке тонкой…»

 
По протоке тонкой,
Управляя джонкой,
О тебе пою.
Как за горизонтом
Атмосферным фронтом
Баю ночь твою.
Или каплей звонкой
По щеке румяной,
Словно колокольчик
Тройки резво-рьяной.
Баю ночь твою,
Баю и пою.
 

Охота

 
Ведь будешь франки предлагать,
Шептать противно: «Обними»,
И прессе что-то нагло врать…
Да ври, конечно,
Черт с ними.
Иль сбрось
С тебя хандру —
Наряд невежды,
Слепую глиняную рать.
С короной пышные одежды
На Александрову кровать.
А мне зевать, Мадам, охота!
 

В беседке

 
В беседке миленькая вслух
читала Фета.
Соседская сирень над вечною
весной склонилась.
Нет, мне не послышалось,
Она сказала:
«Света. Я вас прошу уйти,
Пожалуйста, со мной.
Я брошу вас монеткою
на счастье
В небесно-голубой фонтан
Мечты.
Чтоб вспоминать порою
в час ненастья
Твои черты, твои черты».
 

«От грозы шагала прочь…»

 
От грозы шагала прочь
Дева краем сада.
Жуткий вой наполнил ночь,
Словно стон из ада.
 
 
И босая, без платка,
Чадо прижимая,
Оглянулась и стоит
Белая, немая.
 
 
Смотрит в волчие глаза
И, забыв о страхе,
Хлопнула разок-другой
По своей рубахе.
 
 
Он дитя ее лизнул,
Мордою прижался.
Не заметил, как уснул
И во сне остался.
 

Грусть

 
Много лет понедельник,
Много лет вечереет.
Много лет враг-бездельник
На диване стареет.
 
 
Что нам даты и числа —
Календарное бремя.
Мы без всякого смысла
Примирились на время.
 
 
Что нам жизни-идеи
Когда подвиги-будни.
Если дети-злодеи,
Если женщины-блудни.
 
 
Верно, встретимся вновь
Мы порою весенней.
Закипит в жилах кровь
И придет воскресенье.
 

«Zоrrоастрийка беглая дикая…»

 
Zоrrоастрийка беглая дикая
По-персидски всегда многоликая,
Над кострами ночами парящая,
В злобной ласке ночами кричащая.
 
 
Непокорная и не битая
И местами шилом бритая.
Вся в орнаментах и наколочках,
Вся в булавочках и иголочках.
 
 
И на улицах Красной Пресни
Ты поешь невеселые песни.
Под гитару-подругу из детства,
Про судьбинушку с малолетства.
 
 
Где в могилке ты приземленная
И настолько в меня влюбленная.
 

«Под кистью Куинджи рождается лето…»

 
Под кистью Куинджи рождается лето,
Белеет краса среднерусских равнин.
Как жаль, что Дега не увидел все это,
Не видел Веласкес, рисуя менин.
 
 
Ты чей-то «caprise», нe лишенный
тревоги.
Ты сказка под утро и легкая тень,
Бегущая с ветром по пыльной
дороге
Навстречу рассвету и чья-то
мигрень.
 

«Вдохни огонь на Шангри-Ла…»

 
Вдохни огонь на Шангри-Ла,
Лиши монаха оберега.
Там в трех лучах летит стрела
И птица Вещего Олега.
 

«Давай постоим под июльским дождем…»

 
Давай постоим под июльским дождем,
Синий зонт выбросив в клевер.
Продрогнем до судорог и подождем
Дю Солей, уходящий на север…
 
 
…вместо мокрого платья чье-то трико,
Ты позируешь ночью Пикассо
На мяче у костра, и бутылка Клико,
И в руке моей нож. Асса.
 

«Стих не родится, локон не вьется…»

 
Стих не родится, локон не вьется,
Нету унылой картины в окне.
Бабочка больше о лампу не бьется,
Мирно лежит на зеленом сукне.
 
 
Ваши обиды желтеют в конверте,
Джинном в нем бродит сюжетная нить.
Жаль, не читал, но я рад – вы поверьте,
Будет зимою, чем печь растопить.
 

Это Архипов

Александру Архипову

 
Затвор передернут, финка в груди,
Кровью залиты горные хаты.
По хрен. Бегу. Враг впереди
И сейчас я его аты-баты.
 
 
Встал на мину. Перепрыгнул забор,
С АГСом полет страшен.
Вновь кольнуло – в спине топор,
«Муху» взвел. Сарай мозгами окрашен.
 
 
Фески красные вьются вокруг.
Из себя вынимаю финку.
Сколько было голов. И, конечно же, рук,
Время – «час». На бегу ем грудинку.
Вот бы с Лиговки Нинку.
 

«Лет двадцать примерно бомжую…»

 
Лет двадцать примерно бомжую,
Рюкзак дарит форму и стать.
И, как подобает буржую,
На рубль могу загулять:
 
 
На 10 копеек – цыгане,
За 20 до Лиговки свищем.
На 30 кутил в балагане,
А прочее – нищим.
 

«Склонилась ветка…»

 
Склонилась ветка
сливы розовой
Над ручьем,
Несущим цветок сирени
У горы Машук.
 

Самурай и неверная жена

 
Съешь в моей пагоде все,
Только бамбук не грызи.
Только изыди и лесом иди
У горы Фудзияма.
 

«Мой маленький и злобный азиат…»

 
Мой маленький и злобный азиат,
Венец Эпохи Вырождения,
Певец былых проказ и ад,
Натуры мертвой взлет падения.
Крапивных слов седая скука,
Рептильных глаз болотный цвет,
И воском залитое ухо,
И по плечам янтарный свет.
 

«Из-за угла подошли мы…»

 
Из-за угла подошли мы,
Стоп-гоп,
Взяла на себя много ты,
Стоп-гоп, у горы Фудзияма
 

«Псом виляет лунный хвост…»

Ольге Ушаневой

Светлане Вайвод

Группе «Лунный пес»

 
Псом виляет лунный хвост,
Мы идем на встречу солнца
В направлении норд-ост,
С отражением в оконцах
Чьих-то запертых домов,
Со следами светских сплетен,
Вдоль нечитаных томов,
Без которых мир конкретен,
В даль, над речкою ночной,
Где под веткою вишневой
Пил единорог ручной
В сказке Ольги Ушаневой.
 

Эскиз № 1

 
Настроение «Завтра» вечером.
Настроение «Ждал» целый день.
Выпил ром. Спать ложусь.
Делать нечего. Оглянулся. А зря. Моя тень.
 

Эскиз № 2

 
На холсте сырая осень,
С мастихина льют дожди.
Жду ее уже дней восемь,
Ученицу Джона Ди.
 
 
В черном зеркале покажет
Шамаханский дивный сад,
По руке моей расскажет
О работе на Моссад.
 
 
Нитью жемчуга стреножит
Для полета наяву.
В арбалет стрелой уложит
И натянет тетиву.
 
 
Проведет тропой Трояна
Меж неведомых земель,
Где слагалась Рамаяна,
Где бессилен Ариэль.
 

Эскиз № 3

 
Гоню иллюзии с концами,
Как тройку по Владимирской Руси,
Летящую по тракту с бубенцами.
Чтоб я так мчался? Боже упаси!
 
 
Гора не стала ближе к Магомету,
А бросила лишь что-то на плетень.
Так поклоняйся завтра амулету.
Я буду прост. Я прихвачу кистень.
 

Проходимке

 
Не знаю, как благодарить
За смелый взгляд усталый.
Могу строкою озарить,
Но лучше «шпалы-шпалы»,
Где мчится поезд по спине,
Везет зерно и ласки,
Где кто-то скажет обо мне:
«О, сказочник… о, сказки».
 

И(деал)огия

 
– А как же та?
– А ей. Ей. Богу.
Такие строчки напишу,
Что только с ней я в путь-дорогу,
Мне только ту.
Мне только ТУ-154,
Воздухоплаванья костюм,
Чтоб жить, как рыжему коту
На стареньком речном буксире,
И доступ в трюм.
 

«Ирисы вишневой ночью…»

Ольге Ушаневой

 
Ирисы вишневой ночью
В созвездии Тельца.
Ты в белой рубахе. Воочию.
С рыжим котом у крыльца.
Все мурлыкаешь тихо на ушко
Обо мне белоснежный романс.
Васильковая чудо-подружка
И ирисовый чудо-нюанс.
 

Анютины глазки

 
– А что было дальше?
– Могу и об оном.
Потом генеральша,
Притом с пансионом.
Деревня – душ триста,
Венки, хороводы.
Под звездами пристань,
В огнях пароходы.
То ярмарка в Туле,
То в пятницу гости.
Стреляю в загуле
Ворон на погосте.
А вниз, за рекою —
Анютины глазки…
 
 
Махнула рукою:
«Рассказывай. Сказки…»
 

«Ты* взлетела одна…»

 
Ты* взлетела одна,
Видишь* вечность без дна,
Небо га*снет и манит узором.
А*риадна не в счет,
коль беспечен полет,
Бездну* дразнишь
пленительным взором
у горы Фудзияма
 

«Пальцы легли руной света…»

 
Пальцы легли руной света,
Древо, как дева Vиктория.
Снимок, где девочка эта,
В никуда не плывет которая.
 

Глава вторая
Ставлю на красное

«Танцуют тени танго ночи…»

 
Танцуют тени танго ночи,
Амуры на ветвях пируют.
Шаман запел, закрывши очи:
«Когда святые маршируют».
Альберта тень в кустах мелькнула,
Его ты видела недавно,
Волной волос к плечу прильнула…
А то, что было, и подавно.
Ютландский скальд напишет в оде,
Лелея амулет сарматки,
И что-то скажет о погоде…
Я посвящаю вам загадки.
 

«Меж сердцем и гривой…»

 
Меж сердцем и гривой
Автограф души,
Колчан болью кованых песен.
Аз ведал глагол, прозвучавший в глуши,
Ребенком под ивой и пресен
Ему показался порядок вещей,
Вещдоком заполнена яма.
И вновь Поворот и зачахнет Кощей.
Честь вам у горы Фудзияма.
 

«Меня истина манит сияньем…»

 
Меня истина манит сияньем,
Аккордом зажатых нервов.
Каково же на расстоянии
Архитектором быть для негров,
Реки наши сжимать мостами,
Если нити обрезали сами.
Взять бы гитару, 100 грамм под Ротару
И сделать все наоборот.
Что сказать вам? Поехали. Полный? Вперед!
 

«Встретит, конечно, не водкой…»

Гедре Вайтекунайте

 
Встретит, конечно, не водкой,
А шоколадом с какао.
«И» станет краткой и станет кроткой
Тайной про танец в Макао.
Еле заметно смутится:
«Комната. Кошка. Окошко».
Утром знакомые лица,
Ночью на ощупь немножко.
Алиби стали прочнее,
Йодом становятся виски.
Ты, что в окне вечереешь,
Если ушел по-английски.
 

«Пледом под утро отброшенным…»

Ольге Ушаневой

 
ПлЕдом под утро отброшенным
За Туманом озеро лесное,
ТаЙна лугов некошеных
СтАнет забавой весною.
ТиКают часики. По сердцу
МоЦарта грусти забвение,
ЕдИнорог в гости просится,
СоН превратив на мгновение
В сКазку, знакомую с детства,
СтАвшую, как наваждение
НаМ, что досталась в наследство.
 

Колодец

Светлане Склядневой

 
Сад плывет в лазури прусской,
Ковш к венцу прибили волны.
Летом жарким, тропкой узкой,
Ясным днем, с ведерком полным,
Дети подходили к лесу
Напоить водой живою
Ель, таежную принцессу,
В пламени оставив хвою…
А прусский сад плывет в лазури.
 

««Сохнет» дождь по цветам…»

Светлане Склядневой

 
«Сохнет» дождь по цветам,
Клубни тучные молнии мечут,
Ливни линей омоют ту встречу.
Я бродил где-то там
До высоких берез.
Находил, чтоб наполнить украдкой
Ее корни слезой полусладкой
В общей горечи слез
Аллегорией грез.
 

«Будем друзьями, хоть понарошку?…»

Ольге Будиной

 
Будем друзьями, хоть понарошку?
Утром июньским готовим окрошку,
Днем погуляем в саду, где ирисы,
И после чая польем кипарисы.
Ночью костер разведем из газет,
А если откажешь, тебе Баязет.
 

«Абсент и коррида…»

 
Абсент и коррида
Ночного Мадрида.
Желания, страсти…
Европа во власти
Лунного облика северной девы,
И можно услышать среди тишины
Как в стоне любовном порою слышны
Арктических песен напевы.
 

«Облако-лето по осени мчится…»

 
Облако-лето по осени мчится,
Капли смывают июльский загар,
Сон черно-белый мечтает прибиться
Аистом к стае уставших гагар.
Ночь-Барселона, Облако-Птица,
Алое платье в дымке сигар.
 

«Купите, господа, розы…»

 
Купите, господа, розы,
Рисунки, книги и часы
Имперского периода. Мимозы
Сам бы купил для Красы.
Только барыша нет,
Ибо беден поэт и живет для красы,
Ночью видит Kristall и созвездий букет.
Astrum в ярости тиамата.
 

«Явилась утром в келью для раздора…»

 
Явилась утром в келью для раздора,
Руками крепкими защелкнула капкан.
Осенний блюз рыдал: «Она же Айседора».
Свинг вторил: «Это же Дункан».
Лишь на бульваре Серебристом
Ангольским ритмом воздух трясся,
Волк в настроении игристом —
Авророй для него царевна Яся.
 

Глава третья
Парад планет

«Я стираю не часто…»

Ольге Зарубиной

 
Я стираю не часто,
но огненно,
О тебе попрошу я у Деда.
О тебе бы проверил доподлинно,
О тебе бы была беседа.
 

«Пою кошерно, ем – потею…»

Елене Ткалиной

 
Пою кошерно, ем – потею,
Часы дарю календарю,
Да я на вас дышать не смею,
Лишь чаще прежнего курю.
 
 
Вот бузину сажал намедни
И в Киев дяде написал,
Что есть стихи о вас и бредни.
Он долго голову чесал.
 

Кстати

Серебристому бульвару посвящается

 
Серебрится бульвар, кстати.
И снежинки-опилки кругом,
А соседи-разбойники (тати)
Кстати покинули дом.
 
 
Есть кастрюля, ведро и приемник,
Пьеса, ноты, тарелка и плед.
Есть окно, а под ним подоконник,
Что прослужат мне несколько лет.
Что люблю из горячего? Виски.
А под старость сухое вино.
Я один, нет ни мухи, ни киски,
Не покажут бесплатно кино.
Кстати, есть два билета на Ольгу.
Не пойдешь – загоню, так и знай.
И терплю вас постольку – поскольку,
Кто-то сеял, а я пожинай?
Серебрится бульвар
Кстати, кто-то чешет под синим зонтом,
Говорят, что понравился Кате,
Кстати, сказал управдом.
 

Кто обидит поэта?

 
Кто обидит поэта? Да еще инвалида?!
Кто забьет трубку мира в косяк?!
Дверью хлопнет в висок индивида?!
Кто прочтет и промямлит: «так-сяк»?!
 
 
Расступись. Покажись, кто удалый.
Где тот бубен шамана в трико?
Я уверен, ты грамотный малый,
Без акцента поешь «Сулико».
 
 
Без акцента играешь на скрипке,
Носишь попика цепь для понтов.
Но для нот твоих, ярких и липких,
Хватит с толикой синих зонтов.
 

«Вот под зонтиком торчу…»

 
Вот под зонтиком торчу,
Цвет, конечно, синий,
И гражданочке хочу
Что-то спеть про иней.
 
 
Рассказать, что мир иной,
Не такой, как в книгах.
Намекнет: «Возьмешь женой?»
– Видишь руку в фигах?
 
 
– Я слепая, сунь под нос,
пожалей беднягу.
Приюти. Спаси, Христос,
Савояр-бродягу.
Что сказать? Жив бог во мне:
Прописал и помер.
Так на жизненном столе
Разложили покер.
 

«Так создавалося мнение…»

Ксении Дуниной

 
Так создавалося мнение,
Что сестра милосердия Ксения,
У которой подушка чуть мятая,
Спит в очках, значит, чуть слеповатая,
Не заметит багдадского вора.
Затаюсь. Не сдаюсь. Тише, ворон.
Не накаркай полночной тревоги.
И вообще отвернись от окна.
Чур! Не выдадут Русские Боги.
Вот удача – под утро одна!
 

«О чем молчит твоя печаль…»

Ольге Немзер

 
О чем молчит твоя печаль,
Листок, гонимый сквозняком.
Янтарь паркета и вуаль,
На солнце роза с коньяком?
Ее тончайший аромат —
Моя надежда – не мечтай!
Зеро на все – вам шах и мат!
Ей только сказки подавай…
Рисуй, Альберт, и не зевай
у горы Фудзияма.
 

«Храни меня, гусарский бог…»

 
Храни меня, гусарский бог,
Денис Давыдов и Кобзон-т!
Похоже, сделал все, что мог.
Уходит в дождь мой синий зонт.
 

Нордическая суббота, однако

 
Вот суббота как суббота,
Отдохнул от вечных дел.
В клубе-чуме лишь работа:
Кто играл, а кто потел.
 
 
Проиграл онучи в карты,
Шел от чума песни пел.
Проиграл оленей, нарты,
Тещу, дедов самострел.
 
 
Станет в чуме попросторней
И у чума посвежей.
Просушу, однако, корни,
Шкуры белок и ежей.
 
 
Место тещи под джакузи,
Вокруг чума авеню.
Самострелу – ша! Есть УЗИ…
Быть на скатерти меню!
 
 
Что еще? Детей всех к теще.
Чтоб ее задрал лесник
В нашей приболотной роще,
Чтоб потом сожрал и сник.
 
 
Мы с голубушкой-женою
Одну ночку отдохнем…
А проснемся лишь весною.
Нет, не рано, в общем, днем.
 

Моя мечта

Радченко Александре

 
Под шапкой белых облаков,
Над клевером у склона
Лишу невидимых оков
Мечту от долгого полона.
 
 
Став основанием для снов
На небосклоне алом,
Блеснет, лишенная оков,
Магическим кристаллом.
 
 
Осветит изумрудный рай
Седые дебри яра
И поведет в далекий край
Слепого савояра
Моя мечта.
 

«Вологодский сказ о том…»

 
Вологодский сказ о том,
как художник Альберт попал на
ярмарку в Харовск.
 
 
– Купи камчатского бобра!
Иначе подложу.
Все больше от него Добра
Я щедро отслужу.
(Купил):
– Я жизнью жил и не тужил.
Я «жи» и «ши» писал, как мог.
Я ел, как мог, качался в поле.
Но врут, что пел:
«Жынюсь на Оле» в ля-миноре!
(Блабуду) – ду у горы Фудзияма
 

Глава четвертая
Он стоит у окна

Не было шести. Он стоял у окна и смотрел на раскисший Бремен. Город не встретил его этой ночью. Раздавленный небесным свинцом, он вымучивал сны, он видел себя высоким и стройным, озаренным солнцем и смехом женщин…

Утро. Они встречали его у ворот тюрьмы, все. Полтора года за нападение на полицейского. С того дождливого утра прошло много лет. Полтора года за нападение на полицейского…

Они стояли, как сестры, стояли молча и не замечали, как ненавидят друг друга. Одна была с цветами. Лица не вспомнить, но, кажется, Хелен. Он никогда не помнил ее лица, только черное платье с ниткой жемчуга. Духи? Она не пахла. С цветами Хелен. Хелен фон Кравиц, аристократка, красавица, хозяйка антикварного салона на Фридрихштрассе. Старый друг Хелен, скупившая две трети его картин, сделавшая его богатым и свободным. Хелен, платившая ему пятьсот марок за ночь…

5.37. Бремен не встретил его. Берлин не проводил. Любимый ночной Западный Берлин не заметил его бегства, проиграл его в рулетку, пропил в дешевом борделе, Берлин проколол его в вену. Еще три часа и все изменится. Конечно же, Хелен первая обнаружит его пропажу, первая бросится к телефону и они опять станут сестрами. Они перевернут полицейские участки, больницы, морги. Они устроят красивое шоу.

Часы показывали без четверти шесть. Маленькая комната. Чемодан и этюдник брошены на кровать. Сырость и полумрак. В Бремене дождь.

Весной он записался в фольксштурм. Их рота стояла на Лейпцигштрассе, и он успел подбить два танка. Потом был плен. Потом….

5.52. Ему показалось, что дождь усиливается, дом напротив растаял, в руке щелкнула зажигалка. Полумрак.

Они стояли, как сестры. Кто был еще? Лицо с родинкой на щеке, прямые белые волосы… Рита, журналистка из «Шпигель». Огонек сигареты отразился в окне. Еще левее фрау Шиманн, организатор той выставки, на которую он пришел во взятом у Марека за пятьдесят марок костюме. Он уходил знаменитым, его несли… Это потом он набил морду Мареку, то ли поляку, то ли еврею, и порвал его костюм. Марек умер десять лет назад, и на его могилу приходил только он, с букетом хризантем… Здесь похоронен Марек Лебовски.

Фрау Шиманн, вечный двигатель. Вечно одна. За ней стояла бритая голова, серый плащ – Анне, студентка университета. Говорили, что она связалась на первом курсе с анархистами. Они познакомились после его лекции и договорились о встрече на следующий день. Стук в дверь разбудил его. Было еще темно, когда он, в перепутанных тапках, держась в темноте за стенку, пошел открывать. Ее мальчишеское тело не выдерживало никакой критики. Пришлось подарить ей сапфир. Только у нее потом был ключ от его берлинской квартиры.

Он дал ей «Вальтер» и попросил выстрелить ему в затылок, когда пойдет в ванную. Анне нажала на спусковой крючок, когда он сбросил халат. Магазин был пуст.

5.57. Лица, лица, лица… Без цвета, вкуса и запаха. Он тасовал колоду памяти. Девятка треф-фрау Шиманн. Выставка в Гамбурге. Почему-то вспомнился порт. Ах да! Драка в притоне, неделя Вагнера. Писали, что он пьяный зарезал турка. Врут, наверное. Газеты врали всегда. Они заставляли людей играть в его жизнь, и те играли. Его отпустили за недостаточностью улик, вечером, под вспышки фотокамер, вытолкали в шум толпы, в тайну фрау Шиманн, спрятавшей нож.

5.59. Его жизнь и чья-то игра затягивались. Оставалось вписать в завещание имя той, кто первая найдет его в этой дыре. Имя той, кто унаследует все его состояние – два миллиона марок, квартиру в Западном Берлине и домик в Альпах.

6.00. Бремен проснулся как по команде. За окном шелестели резиной автомобили, собаки тащили укрытых зонтиками горожан, шел дождь.

Щелкнул замок, и в комнату вошла Анне. Тонкими пальцами она держала патрон.

– Ann, ich werde Ihr Portret von der Scheise zeichnen[1]1
  Анне, я напишу твой портрет дерьмом (нем.).


[Закрыть]… – сказал он.

Она встала на колени и поцеловала его руку. Ему было 65. Его звали Альберт фон Радо. И в этом был весь он…

Глава пятая
Турок африканский

Мой отец, Олег Радченко, был третьим ребенком кубанского казака Ивана и дворянки Жени Булгаковой. В самом конце войны Иван Андреевич, уничтожая лучшие немецкие дивизии в Трансильвании, погиб. Далее, при загадочных обстоятельствах, погибают два старших брата моего отца. Он еще школьник, впереди долгие годы учебы. И вот наконец десятый класс, еще немного и…

Умирает красавица Женя. Отец остается один. Конечно, были родственники, была посильная помощь.

Пришлось оставить футбол – отец тогда играл в «Тереке». Пришлось оставить на потом мысль об институте и сразу после школы поступить и хорошо окончить нефтяной техникум. Но пока он студент первого курса, ему вслед кричат «стиляга» и в него влюбляется восьмиклассница Света. Пройдут годы, и я получу из Лондона письмо – исповедь от той самой Светы.

Отец призван в армию, а тогда служили три года. Проводы, гулянья…

Вдруг откуда ни возьмись – появляется цыганка. Берет отца за руку и говорит: «У тебя будут две жены и обе они умрут». Цыганка ушла, молодежь посмеялась и гулянья продолжились.

Началась служба на турецкой границе в батальоне прикрытия.

Прошло три года. Отец возвращается в Грозный с боевым опытом и письмом от Светы, что она встретила и полюбила другого с продолжением. Отец дома. Его встречают родня, друзья и… Света, которая уже успела разлюбить своего первого мужчину. Отец не простил ей измены и дал «от ворот поворот». Третий день мирной жизни, суббота, и вся молодежь едет вечером в клуб на танцы. Едет с друзьями и мой отец.

В то же самое время с подругами едет на танцы Валентина, дочь офицера Николая и красавицы Марии.

Это была любовь с первого взгляда, и на третий день знакомства они влетели в ЗАГС. Что только не говорили о них, сколько богатых невест рыдало в подушку, сколько слез и проклятий выдавила из себя Света. Потом была свадьба, а через девять месяцев родился я. Нам бы жить-поживать, но случилось страшное. Мама заболела. Ее кладут в больницу, ставят неправильный диагноз, лечат не тем и не от того. Спохватились, но было поздно. Отец привозил меня в больницу, маме кололи наркотик, она оживала, играла со мной, о чем-то беседовала с отцом. Беседовал с отцом и врач: «Живет только благодаря уколам». Отец попросил больше не мучить маму. Потом были похороны, а мне исполнился год и два месяца. Отец вспомнил ту цыганку.

Долгие годы Грозный был тихим, уютным и милым. Красивые скверы, фонтаны, гастроли разных коллективов. Всему этому есть простое объяснение. В 44-м году за измену Родине все коренное население по приказу Иосифа Виссарионовича было выслано в Северный Казахстан. Так грозненская область после войны превратилась в многонациональный рай на земле.

Но праздник длился недолго – Хрущев возвращает предателей. Область становится республикой, а некогда мирный край превращается в центр бандитизма на Северном Кавказе.

Прошло время, наступил 69-й год, и если мне не изменяет память, то в Вербное Воскресенье меня понесли в церковь крестить. Конечно, инициаторами были мои дореволюционные бабушки и живой 90-летний прадед Владимир Булгаков, офицер царской армии. Я был его первым правнуком и поэтому получил от него устное завещание, которое лет через пятнадцать озвучили мои бабушки. А пока вся моя многочисленная родня заняла свое место в многокилометровой очереди в церковь. День выдался солнечным и очень теплым, а очередь двигалась очень медленно, почти все несли грудных детей на крещение. Многочисленные родственники были явно навеселе, и мои не исключение.

И вот мы уже в церкви. Душно. Дети орут. С батюшки пот градом. Я ору, не успокоить. Наконец дело дошло до меня орущего. Меня быстро раздели и передали в руки батюшки, который, особо не раздумывая, окунул меня с головой в купель…

Долго ли я был под водой, не знаю, но когда я вынырнул, то сразу вцепился в его бороду двумя руками и захохотал. Он головой дерг-дерг, да не тут-то было. А я хохочу пуще прежнего. Тут подошла старушка из прислуги ему на помощь. Пытается мои пальцы извлечь из бороды.

Первым не выдержал мой крестный и захохотал в голос. Следом его поддержали и родственники, и вместо плача в церкви начался дикий ржач.

Не знаю, что там набормотал поп, но родне он сказал следующее: «Да, веселый будет парень». Веселый. Обхохочешься.

И стали мы жить втроем: я, папа и его тетя Мария Владимировна Булгакова или бабушка Муся, как называл я ее потом, когда научился говорить. А пока была коляска, пеленки и погремушки. В один из летних дней к отцу из Ярославля приехал его друг детства. Приехал ненадолго, проведал своих родителей и уже к вечеру приехал к нам. Поезд уходил утром, и времени было в обрез. Я благополучно уснул. Отец положил меня в коляску и вынес спящего во двор, а сами стоят с другом и разговаривают о том о сем. Сколько времени прошло не знаю, но я стал хныкать. Папа проверил – сухой. Покачал немного, но я стал хныкать громче. Времени мало, а поговорить нужно о многом. Папа решил не обращать на мой скрежет внимания, и стал лишь сильнее раскачивать коляску, выходя из терпения. Но тут я крикнул так, что отец на психе, что есть сил, дернул на себя коляску…

Кирпич попал в асфальт, в то место, где еще секунду назад находилась моя голова.

Потом был еще случай, но отец мне о нем ни слова не сказал, мне тогда было чуть больше трех лет. Отец обнял меня крепко и нежно, а я смеюсь, пытаюсь вырваться из его объятий.

– Сынок, – говорит отец, – будь осторожен, тебя хотят убить.

* * *

Прошло время. Наступил 1974 год, обычный год. Я жил возле бабушки Муси, слушая ее рассказы и наставления. Отца видел только по выходным. С раннего утра до позднего вечера он был на работе, часто уезжал в командировки. А Муся была тяжело больна, редко вставала с постели, а я с радостью нянчился с ней. В один из дней она зовет меня к себе, к постели.

– Внук, – говорит она, – слушай меня внимательно и не перебивай.

Я утвердительно кивнул головой.

– Запомни сам и передай потом своим детям. Никогда, ни при каких условиях не женись на армянке. Ты запомнил?

Я утвердительно кивнул головой.

Лето в Грозном долгое, начинается в середине мая и длится до середины, а то и до конца октября. Осень начинается сразу, неделями идет мелкий дождь, небо залито свинцом, так что ни о какой улице мечтать не приходится. И такая погода может стоять вплоть до Нового года. Это утро ничем не отличалось от предыдущего, дождь льет, и поход в детский сад отменен. Я доволен и кручусь на кухне возле Муси.

– Ну чего мешаешься, – ворчит бабушка, – иди лучше приведи себя в божеский вид. – В какой вид? – не понял я. – В божеский.

Я ушел в ванную, умылся, поправил неуправляемую челку и вновь появился на кухне.

– Ба, ну теперь у меня божеский вид?

– Турок ты африканский, – улыбнулась она, – вот бери свой изюм и иди смотри в окно или поиграй.

Я пристроился в спальне у окна. Дождь. Редкие прохожие, редко проезжающие машины… и вдруг гул. С севера на низкой высоте в сторону нашего дома летят два боевых самолета с большими красными звездами на крыльях. Вот они уже над домом, и чтобы видеть их полет дальше, я бегу на лоджию в зале. То, что я увидел, повергло меня в шок. Наши самолеты стали сбрасывать бомбы на соседние дома и на дом, в котором жил мой детсадовский друг Виталик. Я влетаю к Мусе на кухню: «Ба, наши самолеты со звездами наш микрорайон бомбят!» Муся посмотрела в окно, а потом на меня: «Вот придет отец с работы, скажу ему, чтобы он запретил тебе по вечерам столько смотреть телевизор и эти идиотские новости». Сказано – сделано.

Лет через пять отец получил новую большую квартиру в поселке Ташкала. К тому времени он уже был замом генерального директора одного крупного нефтеперерабатывающего объединения. Моя жизнь мало чем отличалась от жизни сверстников: школа, музыкальная школа, спортивная секция. Настало лето, каникулы, и я решил первую неделю каникул просто балбесничать – спать, читать и слушать музыку.

Утро. Отец ушел на работу и вдруг звонок, скромный-скромный. Друзья? Звонить еще рано, да и трезвонят они не так. Открываю дверь. Стоит старая цыганка и просит о помощи. Ладно, думаю, не обеднеем. Отрезал ей хлеба, насыпал сахара и дал немного мелочи.

– Мальчик, у тебя будет жена, и звать ее будут Валентина, – сказала цыганка и ушла.

Наступил 84-й год. Где-то в мае, перед самым днем рождения, мне стало нехорошо: опустились руки, в голове пустота, на душе тревога, и с каждым днем становилось все хуже и хуже. «Переходный возраст или влюблен в кого-нибудь», – услышал я случайно разговор отца с его новой женой Татьяной. А чувство тревоги с каждым новым днем только усиливалось. Я стал бояться засыпать – постоянно снились горы трупов, разрушенный город, повешенные горцы. Как-то я не выдержал и подошел к отцу, сделал спокойное лицо и очень мягко, зайдя издалека, подвел разговор к переезду из Грозного. Отец также спокойно ответил отказом. После этих слов я скис окончательно. Прошло время, которое лечит, я успокоился, окончил школу и уехал учиться в Ригу. Учеба не пошла с первого дня – мне это было не интересно. Моя мечта поступить в университет, чтобы в дальнейшем стать учителем русского языка и литературы, рухнула, как только я посмел заикнуться об этом в кругу семьи. «Мужчина в первую очередь должен быть технарем», – сказал отец. Так, с горем пополам, с тройки на двойку, я окончил первый курс училища. И сразу две новости: телеграмма из дома – «Поздравляем с рождением брата». О боже, у меня есть брат! Я сиял всеми цветами радуги. И новость номер два – повестка из военкомата. Все понеслось и поехало: учебка, присяга, веселые приключения, классные ребята и никаких страшилок типа дедовщины. Несколько раз присваивали звание младшего сержанта. Столько же раз разжаловали, пару раз сидел на гауптвахте. И вот я дед, вся служба которого стала состоять из игры в футбол – солдаты против офицеров на тушенку; и уроков игры на гитаре. И все бы ничего, но в один из дней мне стало очень плохо. Недолго думая, подошел к командиру нашей роты, объяснил ситуацию и был, с легкостью, отправлен в больницу ближайшей большой деревни. Врач, пожилая добрая тетя Надя, всего послушала, всего пощупала, понять ничего не может, а у меня полуобморочное состояние. Быстро переодела меня в пижаму, довела до койки и уложила. К вечеру стало весьма паршиво, а в голове закрутилась одна и та же мысль – ну вот и все, кажется, даю дуба. Пришла тетя Надя, сделала укол и я уснул. Утром встал как ни в чем не бывало, хорошее настроение и все такое. Приговор тети Нади был прост: в армии мне делать нечего, надо лежать и отдыхать. После обеда пришел проведать меня сослуживец. Сидим на скамейке больничного дворика, о чем-то беседуем, но чувствую, что-то он недоговаривает. Тут открывается дверь, и на крыльцо выходит Она… Мы медленно встали с открытыми ртами. Пришли в себя только тогда, когда на крыльце появилась маленькая рыжеволосая девочка. Она взяла ЕЕ за руку и сказала: «Мама». Но окончательно я пришел в чувство, когда узнал, что вчера в часть пришла телеграмма: «Умерла мама тчк отец».

Умерла вторая жена.

* * *

Закончилась служба. Я отметился дома и уехал к ней. Ее родня приняла меня в штыки, но мы держались как могли. В конце концов решили накопить денег и уехать из Союза. Жить становилось все тяжелее и тяжелее. У нас родилась дочь, а семейная жизнь была на грани развала. Нужно было что-то менять, и тут в газете читаю – Псковская область, дом, участок, подъемные, нетель…