Текст книги "История моей жизни. Воспоминания военного министра. 1907—1918 гг."

Глава девятая

1907 год. – Ольга Ивановна Холщевникова. – Реформы в армии продолжаются. – Открытие Второй Государственной Думы и ее роспуск. – Волнения в Военно-медицинской академии. – Кадровые перемещения после русско-японской войны. – Политические отношения с Францией. – «Я узнал о предстоящем покушении на меня». – Маневры в Красном Селе. – Письмо к великому князю. – День свадьбы. – Свадебное путешествие. – Работа Совета государственной обороны. – Положение о генерал-инспекторах. – Дело Стесселя

Вся первая половина 1907 года была преисполнена для меня волнениями из-за вопроса: удастся ли мне добиться развода и когда? Мысль о разводе, любовь к О.И., желание скорее стать ее мужем целиком владели мною; всякая свободная минута была использована, чтобы написать ей хоть несколько строк, при всякой возможности я бывал у нее (или она у меня) и это, несмотря на то что работы у меня не убавилось. Я только думаю, что работа эта стала более механической, являясь продолжением уже предпринятых мер и по ранее намеченному курсу, и новых начинаний уже было меньше.

Согласно полученному мною разрешению, я 3 января сделал свой первый визит у Холщевниковых. Из Царского я приехал в город и заехал к ним; они занимали меблированные комнаты на Б. Московской, на углу М. Московской. Я застал отца и дочь одних дома и просидел у них два часа с четвертью. Трудно себе представить что-либо более натянутое и нелепое, чем этот визит. О моем жениховстве не было и речи. Сидели мы в комнате О.И., и ее отец говорил все время о минувшей войне и о своем деле, я ему давал нужные реплики, а О.И. при этом присутствовала! Очевидно, что такие разговоры и свидания не могли служить делу нашего сближения с нею; но все же приходилось быть довольным возможностью видеть ее в домашней обстановке, без шляпы и вуали!

Через несколько дней, 6 января, И.В. был у меня в Царском с ответным визитом. 7 января я переехал в город; жена, ввиду стоявших сильных морозов, не решилась на переезд и осталась еще на неделю в Царском. Я пробовал ее уговорить, чтобы она согласилась на развод, но из этого ничего не вышло: она, как всегда, говорила, что со мною жизни нет и она со мною несчастна, но не соглашалась разойтись со мною.

По приезде в город я надумал в тот же вечер заехать к Холщевниковым. Меня не приглашали и я о своем приезде не предупреждал, поэтому я, едучи туда на извозчике, еще сомневался, хорошо ли, что я к ним еду, не застану ли у них кого-либо? Но мне хотелось видеть О.И. и я решил ворваться к ней непрошеным гостем. Застав их дома, я просидел у них от девяти до часа, слушая опять рассуждения И.В. о войне и рассказы о его деле. Он, очевидно, не предполагал, что мне интересно поговорить с его дочерью о совсем других делах! Едва ли он представлял себе, что мы так влюблены, так как удивлялся тому, что мы столько пишем друг другу, а я даже иногда сам привозил свои письма, в которых, конечно, не говорилось ни о минувшей войне, ни о его деле! Но при невозможности поговорить с глазу на глаз это являлось вполне естественным[111]111
  Мой секретарь Зотимов быстро заметил бы, если бы я от него стал делать что-либо по секрету. Поэтому я, по возвращении в город, посвятил его в мою тайну; ему же было указано не класть частных писем мне на стол, а передавать мне в руки. Письма О.И. хранились затем у меня в кабинете в несгораемом шкафу и только последнее полученное было обыкновенно при мне, в бумажнике.


[Закрыть].

Однако образ действий И.В. заставил нас искать других встреч; 11 января О.И. была у меня на квартире перед обедом. Сидели мы в большом кабинете, и я ее только провел потом по всей квартире, чтобы познакомить с нею.

13 января я поехал вновь в Царское, чтобы уговорить жену согласиться на развод, но напрасно; она решила на следующий день вернуться в город. Таким образом, надежды на скорое начало развода не было!

14 января я в третий раз был у Холщевниковых и отвез И.В. копию высочайше утвержденного доклада о его помиловании; и этот вечер прошел так же, как предыдущие два посещения; в следующий раз, 18 января, я захватил с собою разные альбомы, относящиеся к довоенному времени, и этим несколько занял И.В., так что нам удалось немного побыть вдвоем, поболтать и поцеловаться. Тут же мы уговорились, что 20-го мы свидимся у подруги О.И., Марии Павловны Алексинской. Там мы провели весь вечер вдвоем, так как хозяйка не показывалась. Такие же свидания были там же 28 января и 3 февраля, но мы оба чувствовали себя при них крайне неловко перед прислугой, которая знала О.И. и, вероятно, подумала много нехорошего про нее, так что от подобных свиданий пришлось вовсе отказаться. Кстати, И.В. понемногу стал оставлять нас одних, и вечера в его доме стали менее натянутыми и неестественными.

В конце февраля Холщевниковы переехали на другую квартиру, на Фонтанке у Семеновского моста, д. 35, кв. 4, где я 25 февраля был у них на новоселье; на прежней я у них был всего тринадцать раз, или через три дня в четвертый.

Домашняя моя жизнь стала настоящим адом; перипетии ее сохранились в моих письмах к О.И., но я о них предпочитаю умолчать. Скажу лишь, что жена сначала не хотела верить, что я ее действительно разлюбил и хочу развестись с нею; когда же я ей сказал, что люблю другую, на которой хочу жениться, то стало еще хуже: сцены то бешенства, то отчаяния стали ежедневными и происходили не только днем, но часто и ночью, через запертую дверь моей спальни. Она потом высыпалась, а я должен был в обычные часы отбывать свою тяжелую службу. Она грозила мне всякими скандалами, жалобой государю, она на меня жаловалась случайным своим посетителям (Гулевичу, Чебыкину, м-м Гримм). Но, в конце концов, и она устала от них и решила переехать в Царское; она не сомневалась в том, что и я вскоре перееду туда же и совместная жизнь наладится вновь. Она уехала туда 24 марта, захватив с собою все мое серебро, столовое белье и всю прислугу, кроме прачки, которая должна была обслуживать меня. Ее отъезд был для меня избавлением, концом самого тяжелого периода нашей совместной жизни. С женой переехала в Царское сестра ее, Маша.

Тотчас по ее отъезде я сообщил брату о своих домашних делах и намерениях, а в конце апреля сообщил о них и сестрам и племяннице Tee. Для всех родных было полнейшей неожиданностью, что я еще собираюсь жениться, но мое желание добиться развода они все поняли и отнеслись к нему сочувственно.

Жить одному в большой квартире было неуютно, а потому я переселил к себе племянника Сашу. Вскоре ко мне перешел лакей, не пожелавший жить у жены, и обстановка моей жизни стала более приглядной.

На новой квартире Холщевниковых я в течение месяца, до отъезда жены, бывал восемь раз, а затем, до конца мая, когда они уехали на дачу, тридцать два раза, или через день. Сверх того, О.И. бывала у меня девять раз на моей квартире[112]112
  6, 14, 26 и 29 апреля, 8, 18, 25, 27 и 31 мая, в том числе два раза с m-lle Burnier; считая первые ее посещения 11 января и три встречи у М. П. Алексинской, у нас было тринадцать секретных свиданий.


[Закрыть]; это было возможно благодаря тому, что у квартиры был второй парадный вход, которым никто не пользовался, и ее посещения оставались совершенно неизвестными всем служащим, и даже Саше. Таким образом, мы за это время виделись часто; но, наряду с этим, шла усиленная корреспонденция, отправлявшаяся не только по почте, но и экстренно, через посыльных. За это время наших наиболее частых встреч (с 25 марта по 31 мая) я написал 61 письмо и получил 67; правда, эти письма были по большей части уже короткими, тогда как в начале бывали послания по двенадцать страниц самого убористого письма! Остается только удивляться, как я находил время! Говоря по правде, я отбывал свои обязанности исправно, но все же не так, как прежде, когда все мои помыслы были сосредоточены на службе! Было ли это заметно другим – не знаю. Мое увлечение росло, и я с удовольствием оставил бы должность, если бы это было нужно для осуществления моей мечты, честолюбие мое было удовлетворено за глаза, а должность была не только тяжела, но в те времена даже опасна.

С освобождением И.В. от наказания, он оказался без должности, состоящим по Военному министерству; производить ему подсудное содержание уже не было основания, а потому я, 11 марта, испросил ему с 14 января до получения назначения такое же содержание, какое перед тем было дано в аналогичном случае генералу Путяте, а именно – 4500 рублей в год.

В вопросе о назначении его на какую-либо должность я был в крайне затруднительном положении: мои «особые» отношения к нему хотя и не были известны в обществе, но они могли стать известными вследствие чьей-либо нескромности и набросили бы тень на него и О.И. Если бы я в деле его назначения проявил какую-либо инициативу, то это вызвало бы разговоры именно по нежелательному вопросу о наших отношениях. Пришлось поэтому вести дело обычным путем – через Высшую аттестационную комиссию, приняв лишь меры к предварительному ознакомлению некоторых членов ее с тем, что в действительности происходило в Чите. Комиссия должна была обсуждать судьбу И.В. 17 марта, но великий князь Николай Николаевич заявил ей, что получил указание государя не давать И.В. назначения, а уволить его от службы. Комиссии пришлось без рассуждений подчиниться этому указанию.

При следующем моем докладе, 20 марта, я сказал государю, что мы в И.В. теряем хорошего генерала. Он был готов смягчить свое решение, но я просил теперь не перерешать: можно будет потом вновь определить на службу из отставки.

К особой осторожности в данном случае меня побуждала уверенность, что решение государя исходило вовсе не от него, а было испрошено великим князем; недаром 17 марта, перед заседанием Комиссии, Палицын, зайдя ко мне, заговорил об И.В. и сказал, что положение того в Чите было трудное, тем более, что дочь его красива и ему портила. Это, очевидно, совпадало со сведениями великого князя об И.В.

Началась переписка с министром финансов об обеспечении И.В. усиленной пенсией. Только по личной моей просьбе, он, 5 июня, согласился дать ему 3000 рублей из казны (и […][113]113
  Пропуск в тексте.


[Закрыть] из эмеритуры), и 26 июня И.В., «по домашним обстоятельствам», был уволен от службы.

Чтобы убедить жену согласиться на развод, я 25 марта был у нее, но напрасно. Началась переписка с нею, не приводившая ни к чему, пока я не приостановил высылку денег; она не решилась исполнить свою угрозу – жаловаться государю, и в конце июня согласилась проделать нужную для развода формальность. 29 июня я поехал в Царское, подал полицмейстеру прошение о побуждении ее вернуться ко мне; он составил протокол об ее отказе, поехал к ней и вернулся с подписанным ею протоколом. С того дня Гужковский имел возможность начать дело о разводе[114]114
  Жена сначала предъявляла совершенно невозможные для меня условия для развода: чтобы я ей уступил в собственность мой дом в Царском, то есть единственное мое имущество, так как капитала у меня оставалось всего около 6000–7000 рублей; сверх того, она требовала себе половину моего содержания, то есть 9000 рублей в год. Я ей предлагал: право пожизненно жить в моем доме с тем, чтобы она же несла все расходы по дому и не имела права сдать его в найм ни в целом, ни частью; в случае ее выезда из дома, она имеет право взять из дома все, что ей угодно, кроме моих спальни и кабинетов, которые я могу взять, когда они мне понадобятся; я ей выплачиваю, пока я министром, по 6000 рублей в год, а потом – по 4800 рублей в год; на случай моей смерти я ей застрахую пожизненную ренту в 4800 рублей годовых. В конце концов она согласилась на эти условия, вполне обеспечивавшие ее существование; для меня и эти условия были крайне тяжелы.


[Закрыть].

Моя женитьба должна была, несомненно, наделать много шуму, а моя жена стать предметом не только критики, но и пересудов и злословия. Между тем я вначале не знал об О.И. почти ничего и, в частности, не знал, где она воспитывалась и владеет ли французским языком, что для жены министра необходимо. Я поэтому спросил ее, не надо ли ей заняться языком? Оказалось, что она сама об этом думала; в Петербурге была знакомая ей француженка, m-lle Burnier, которая была без места, и она имела в виду взять ее потом в компаньонки. M-lle Burnier, будучи больной, бедствовала. О.И., отказываясь принимать сначала от меня подарки, предложила мне лучше помочь ее приятельнице, которой я еще не видел, и я в начале февраля и в апреле посылал ей субсидии «De la part d’un ami devoué de vos amis»[115]115
  «От преданного друга ваших друзей» (фр.).


[Закрыть]. Весной она поселилась у Холщевниковых и с ними переехала на дачу, где вела хозяйство.

Чтобы сделать О.И. сюрприз, я решил 11 апреля поехать в оперу на «Гибель богов», где она должна была быть. Уже много лет я не бывал в театре. По телефону попросили директора театров прислать мне билет, и он предоставил мне свое кресло, а в антракте подошел ко мне, ожидая, что я буду благодарить, но я это сделал только под конец разговора, когда понял, с кем говорю. В антракте я выходил курить, и О.И., узнав меня, имела неосторожность выйти из ложи и подозвать меня, так что публика видела нас беседующими – готовая пища для on dit[116]116
  Разговор (фр.).


[Закрыть]. После театра я заехал к ней пить чай.

Несмотря на наше желание соблюсти секрет, сведения о нашем романе быстро стали проникать в публику; уже 26 января Березовский сообщил мне, что к ним заезжала вдова Сахарова (министра) и говорила, что я развожусь с женой, чтобы жениться на О.И.! Какая-то подруга О.И. говорила об этом учительнице детей Сахаровой. Пришлось подтвердить Березовским правдивость этого рассказа. По-видимому, он тогда не получил дальнейшего распространения. Какая подруга О.И. выдала наш секрет, осталось невыясненным. Однако 1 апреля, когда я зашел к М. А. Шульман поздравить ее с именинами, оказалось, что слух этот дошел через кого-то и до нее.

На Святую Холщевниковы были у заутрени в церкви Александровского кадетского корпуса и, на удивление начальства, я приехал туда же. В церкви я их не видел, а встретился с ними только при разъезде в передней; с ними был брат О.И., Володя, корнет Ингерманландского драгунского полка, приехавший в отпуск, с которым я тут познакомился; я из церкви поехал к Холщевниковым, куда на своем моторе подвез Володю, причем мы на Фонтанку приехали раньше самих хозяев. Курьезно было мне, министру, что мой будущий шурин – корнет!

На лето Холщевниковы наняли дачу Прянишникова в Черняковцах, у последнего полустанка, не доезжая Пскова по Варшавской железной дороге. Там была дача тетки О.И., Наталии Александровны Раунер, и там она гостила в 1906 году, когда пропало мое письмо к ней. На полустанке поезда не останавливались, и лишь по моей просьбе с лета 1907 года там стали останавливаться одна или две пары поездов. Разлука на лето была тяжела, но для О.И. переезд на дачу был совершенно необходим, чтобы поправить ее здоровье и силы.

В служебном отношении мои работы по-прежнему были направлены, главным образом, на улучшение личного состава армии: на освобождение ее от негодного начальственного персонала с выдвижением более достойных и способных лиц и на улучшение материального положения офицеров и лиц, стоящих между ними и нижними чинами; затем в этом году были закончены подготовительные работы к переустройству хозяйства в войсках и выработаны новые положения о денщиках и о путевом довольствии.

Особенное значение я придавал переустройству хозяйства в войсках, так как ожидал от этого преобразования многих выгод: большей исправности хозяйства, уменьшения злоупотреблений и хищений в войсках, освобождения строевых офицеров и в особенности командиров частей от хозяйственных дел и забот и лучшей подготовки к тому порядку ведения хозяйства, который явится неизбежным в военное время. Освобождение строевых начальников от участия в ведении хозяйства было особенно желательно, так как только при этом условии можно было получить хороших строевых начальников. Хозяйственная работа поглощала массу времени у строевых начальников и невольно составляла главный предмет их заботы, так как неисправности в этом отношении больше бросались начальству в глаза и чаще влекли за собою ответственность, чем какие-либо упущения в воспитании и обучении части. Командир полка, у которого хозяйство было в порядке, аттестовался всегда хорошо, тогда как неисправность хозяйства неизбежно губила командира полка, даже если он был идеальным строевым начальником. Беда заключалась в том, что от командира части одновременно требовались разнородные способности – в строевом и хозяйственном отношениях – причем первостепенные на деле отходили на второй план, а второстепенные приобретали неподобающее им значение. Затем, существовавший порядок брал из строя многих офицеров, которые, проведя долгие годы на хозяйственных должностях, отвыкали от строя, куда они, однако, потом возвращались по праву. Я не говорю уже о том, что, при «своеобразном» у нас взгляде на казенное добро, строевые чины не всегда могли устоять против соблазна, сопряженного с хозяйственными операциями.

В иностранных армиях всей хозяйственной частью заведует Интендантство, а строевые чины только требуют, наблюдают, принимают, потому тут о соблазне не может быть и речи и «чистота рук» у строевых чинов является совершенно естественно[117]117
  В 1878 году мне в Константинополе пришлось, в каком-то кафе-консер, познакомиться с немцем, подрядчиком, который выразил мне свое удивление, что наши строевые офицеры производят закупки для своих частей, и говорил мне, что немецкий офицер возмутился бы таким поручением и сказал бы: «Ich trage einen Degen una! nicht eine Elle» («Я ношу шпагу, а не тряпку» – нем.). Слова эти остались у меня в памяти.


[Закрыть]. При наших нравах такой порядок был более настоятелен, чем где-либо, и я убежден, что через десяток лет после его введения показалось бы даже странным – как это вообще можно подозревать строевых чинов в «неправильном отношении к казенному интересу».

Комиссия, разрабатывавшая вопрос о новом порядке ведения хозяйства, наметила для этого три схемы. Я из них избрал ту, которая наиболее решительно устраняла строевых чинов от хозяйственных дел, и говорил себе, что через десяток лет, с переменой привычек и взглядов, ее может быть признают неправильной в обратном смысле – в напрасном устранении строевых чинов от ближайших забот о хозяйстве своих частей, будут упрекать меня, теоретика, в том, что я пересолил реформу, и сделают опять шаг в обратном направлении, но это будет лучшим доказательством, что «чистота рук» в строю уже достигнута!

Реформа должна была способствовать «чистоте рук» и в Интендантстве: младшие чины его, состоящие в полках, подвергались бы такому всестороннему контролю со стороны строевых офицеров, что должны были бы вести свое дело чисто; они пополнялись бы из многочисленной категории офицеров, оказавшихся к строю непригодными, и давали бы Интендантству естественный и обильный источник его пополнения.

Однако реформа эта неизбежно должна была встретить многих врагов в армии в лице тех чинов, которых она лишала привычных доходов и удобств. Особенно резко она отзывалась на кавалерии, в которой «экономия» от фуража служила источником благополучия для эскадронных командиров и старших над ними чинов[118]118
  В кавалерийских частях, особенно в западных округах, фуражный подрядчик платил ежемесячное жалованье командиру полка, его помощникам и эскадронным командирам и затем вахмистрам и прочим, – об этом мне рассказал А. Каульбарс в Болгарии в 1883 году. О сохранившемся порядке в более позднее время мне пришлось узнать в 1908 или 1909 году, когда Остроградский мне доложил, что полковник Ухин, назначенный командиром одного из полков Отдельной кавалерийской бригады, подал в отставку, так как не хотел брать взяток и вместе с тем не хотел уличать других чинов бригады в мздоимстве. Оказалось, что такой порядок невозбранно существовал в бригаде со времени ее образования и взятки получали даже начальники бригады; на службе оказалось около дюжины генералов, командовавших этою бригадой или же полками (помню: Ренненкампф, Бобырь, Кузьмин-Короваев) и получавших в свое время взятки от подрядчиков. Дело было настолько грязное, что я не решился его возбуждать гласно; я сообщил о нем секретно командующему войсками в Вильне генералу Кршивицкому, который это дело замял. Бригадой в то время командовал, кажется, генерал Тромбицкий.
  Некоторые начальники кавалерийских дивизий (Новицкий) брали из полковых сумм взаймы без отдачи, ввиду большой экономии от фуража, и притесняли тех редких полковых командиров (князь Одоевский-Маслов), которые решались требовать возвращения полку занятых ими денег. Вообще, на почве фуражной экономии в войсках было множество грязных историй. Замечу, что и Сухомлинов в свое время, командуя драгунским Павлоградским полком, получал жалованье от подрядчика фуража.


[Закрыть]; в артиллерии дело обстояло почти так же; в пехоте не было систематических хищений, но много мелких. Во всех вообще частях реформа должна была лишить должностей и столовых денег многочисленных хозяйственных чинов; наконец, last not least[119]119
  Здесь: «Последнее, но не по значению» (англ.).


[Закрыть], реформа должна была коснуться права командиров частей пользоваться, для своего удовольствия, полковыми экономическими суммами, на заведение казенными экипажами и проч. В общем, эта реформа, которой на словах все сочувствовали, должна была на деле встретить массу недоброжелателей и врагов.

Реформа являлась весьма сложной. Существовавшие от-пуски от казны, установленные разновременно, вовсе не отвечали потребностям, и нехватки по одним статьям должны были пополняться сбережениями по другим. Необходимо было выработать новые нормы, обеспечивавшие нужды войск по каждой статье, с тем чтобы можно было требовать исправности всего хозяйства, но денежные затруднения заставляли быть очень осторожным в этом отношении, недоброжелательном в главной массе наших войск! Поэтому Главному штабу было дано указание: по получении новых аттестаций раньше всего рассмотреть таковые на упомянутых штаб-офицеров; среди них было немного гласивших, что они не вполне удовлетворительны или пригодны к оставлению в должности (а не к повышению); наконец, чуть ли не о сотне штаб-офицеров было упомянуто, что они злоупотребляют спиртными напитками. Я испросил высочайшее разрешение уволить в течение года от службы не только тех, которых ближайшее начальство наметило к увольнению, но и всех аттестованных неудовлетворительно или в качестве пьяниц – тех, кто уже выслужили полную пенсию. Благодаря этому к концу года сверхкомплект был устранен и даже удалось произвести сорок четыре выдающихся капитана в подполковники. Это первое применение на деле новой аттестационной системы произвело сильное впечатление в армии и заставило многих разочароваться в этой системе.

Среди высших начальников новые аттестации, в связи с правом на усиленные пенсии, тоже привели к смене многих лиц, хотя и не стольких, как в 1906 году[120]120
  Во всеподданейшем докладе 26 февраля 1908 года приведено, что следующее число лиц было назначено на должности в 1906 / 07 году:
  Командующих войсками в округах – 5 / 1
  Их помощников – 4 / 3
  Корпусных командиров – 27 / 7
  Комендантов крепостей – 12 / 11
  Начальников пехотных дивизий – 45 / 24
  Начальников кавалерийских дивизий – 8 / 10
  Начальников отдельных бригад
  (пехотных и кавалерийских) – 50 / 37
  Командиров неотдельных бригад – 76 / 64
  Командиров пехотных полков – 165 / 90
  Командиров отдельных батальонов – 60 / 48
  Командиров кавалерийских полков – 20 / 25
  Командующий войсками в Казани генерал Карасс оказался слабым, поэтому ему было предложено назначение членом Военного совета; он колебался принять это назначение и в конце концов предпочел выйти в отставку.


[Закрыть].

После улучшения быта нижних чинов оставалось еще озаботиться увеличением содержания высшим чинам военного ведомства. В 1907 году это удалось сделать для лиц, занимающих среднее положение между нижними чинами и офицерами[121]121
  Кандидаты на классную должность, фельдшера, технические мастера, обер-фейерверкеры.


[Закрыть], тогда как вопрос о прибавке офицерам лишь разрабатывался, но не мог получить осуществления по недостатку средств.

Число денщиков я решил сократить, главным образом, для уменьшения числа нестроевых в армии и необученных чинов в ее запасе. С 1860 года генералам полагалось по три денщика, штаб-офицерам – по два и обер-офицерам – по одному[122]122
  Военные чиновники получали, по чинам, такое же число денщиков. До 1860-х годов положенное число денщиков было еще больше.


[Закрыть]. Денщики числились строевыми и должны были служить в строю в начале своей службы и перед увольнением в запас, но на деле ничему не обучались, так что в запасе армии оказывалось 150–200 тысяч человек, совсем не подготовленных к строевой службе! Однако на деле офицеры не всегда ограничивались положенным им числом денщиков, а во время войны с Японией даже ротные командиры брали себе по пять-шесть человек для ухода за верховой лошадью, к двуколке (или вьюку), так как это в армии не считалось преступлением и даже не признавалось предосудительным. Чтобы по возможности ослабить порчу армии в этом отношении, я решил уменьшить число положенных денщиков: назначать их только строевым офицерам и при том не более одного каждому: только в отдаленных округах, где трудно получить другую прислугу, за нестроевыми и чиновниками было сохранено право на одного денщика. Отменявшиеся денщики были заменены отпуском денег на прислугу по десять рублей в месяц за каждого отнятого человека; чтобы получить нужные на то средства, состав армии пришлось сократить на 19 200 человек.

Проект нового положения о путевом довольствии, о котором я уже говорил, был одобрен Военным советом к началу года, но утверждение его задерживалось возражениями Министерства финансов и Государственного контроля.

Освобождение войск от хозяйственных работ понемногу продвигалось вперед: белье и вещи им отпускались в готовом виде, а пригонка и обновление обмундирования в 147 мастерских производилось для частей с составом в 180 тысяч человек. Затем для освобождения войск от работ по хлебопечению разрабатывался вопрос об устройстве гарнизонных хлебопекарен.

Улучшение положения сверхсрочных унтер-офицеров уже стало давать плоды, и число их с 5500 (на 1 января 1906 года) к середине 1908 года возросло до 15 000 человек.

Общее и специальное образование наших офицеров оставляло желать лучшего, особенно в пехоте и кавалерии. Для его поднятия я наметил преобразование офицерских школ в штаб-офицерские курсы с тем, чтобы в штаб-офицеры могли переводиться только прошедшие эти курсы; технические же сведения по специальностям я предполагал давать обер-офицерам в особых школах при войсках.

Для пехоты я решил образовать в округах стрелковые курсы для штабс-капитанов – будущих ротных командиров с целью возможно более полного обучения их стрельбе и ознакомления с тогда еще новым пулеметным делом, а для кавалерии – организовать при дивизиях курсы верховой езды и кавалерийской техники (вождение разъезда, разведка, ковка) по образцу имевшихся в Австро-Венгрии. К сожалению, я не встретил в этом деле сочувствия со стороны генерал-инспекторов пехоты и кавалерии Зарубаева и Остроградского. Первый был против этой затеи, вероятно, потому, что она проводилась помимо него, а Остроградский не знал ничего про школы в Австро-Венгрии (!) и попросту недоумевал, зачем это понадобились мне новые школы?

В 1907 году штабс-капитанские курсы были учреждены в виде опыта в Московском и Киевском округах на 157 штабс-капитанов, а за получением сведений о школах в Австро-Венгрии я в 1908 году обратился к австрийскому военному агенту графу Спаноки, который доставил их мне в конце ноября 1908 года.

Вообще, мои предположения относительно обер-офицерских курсов кончились ничем, поэтому я здесь же закончу рассказ о них.

Первый опыт устройства штабс-капитанских курсов оказался неудачным: руководители увлеклись тактическими занятиями, а стрелковое дело не получило должного развития. В начале 1908 года вопрос об этих курсах обсуждался в Совете государственной обороны при участии съехавшихся семи командующих войсками. Как всегда, я высказывался последним из членов Совета; большинство выражали сомнение в пользе курсов, а некоторые члены, в том числе Зарубаев, высказывались даже против них. Когда очередь дошла до меня, я заявил, что образование таких курсов есть моя личная идея и что, не взирая на слышанные мною замечания, я считаю такие курсы настоятельно нужными. Чтобы поставить стрелковое дело на должную высоту, нужно обучать ему основательно не штаб-офицеров, а кандидатов на получение роты; только на таких курсах могут быть пройдены основательно все виды стрельбы, до боевой включительно; в первый год курсы были поставлены неправильно, но из этого лишь следует, что их надо поставить иначе. После моих слов возражений уже не было, и польза курсов была признана единогласно. В 1908 году курсы были устроены в четырех округах, на 1909 год намечалось дальнейшее увеличение числа курсов. С моим уходом с должности министра курсы были признаны ненужными и более не созывались.

Курсов для молодых кавалерийских офицеров мне не пришлось образовывать, хотя Химец привез самые лучшие отзывы о такой практике в Австро-Венгрии. Сухомлинов признал и их ненужными.

Упомяну еще об одном бывшем у меня предложении, не получившем осуществления: об учреждении в округах тактических курсов для офицеров. Желающих поступить в Академию Генерального штаба была масса, но она могла принять в свои стены лишь небольшую часть их; для распространения образования в армии было желательно создать в округах курсы, на которых читались бы основы академического курса. Об этой идее я говорил с командующими войсками, но сделать ничего не успел.

В 1907 году закончена эвакуация наших войск из Маньчжурии. Палицын закончил план обороны Дальнего Востока, и 5 февраля в помещении Совета обороны Алексеев докладывал его членам Совета. Через неделю состоялось обсуждение плана в Совете, где он был жестоко раскритикован; мне, как говорившему последним, почти ничего не пришлось добавить к сказанному другими членами Совета.

Наши отношения с Японией уже не внушали опасений за ближайшее будущее. Я считал, что мы должны добросовестно примириться с создавшимся на Востоке положением и жить в мире с Японией, по крайней мере лет пятьдесят. За это время мы должны заселить Восточную Сибирь и ближе приобщить ее к России, дабы легче было ее защищать; надо ли будет со временем бороться с Японией – об этом пусть судят потомки; мы же должны им лишь подготовить возможность борьбы в обстановке более благоприятной, чем современная. Эта обстановка действительно была чуть ли не безнадежной: весь Приамурский край был связан с Россией лишь железной дорогой, проходившей по Китаю и вблизи от сферы японского влияния, и только летом действовало еще пароходство по Амуру. При таких условиях было невозможно оказать помощь Приамурскому округу, что предоставлялось собственным силам, и улучшение этой обстановки можно было ожидать лишь с постройкой Амурской железной дороги.

Важнейшим пунктом в округе была крепость Владивосток; состояние ее было неудовлетворительное. Во время войны в ней было построено много временных укреплений, которые несколько восполнили недостатки крепости, но, тем не менее, крепость оставалась слабой во всех отношениях и, в случае новой войны с Японией, несомненно стала бы легкой ее добычей. Вопрос об обороне Владивостока послужил предметом обстоятельного обсуждения в Совете обороны на нескольких его заседаниях и закончился большим конфузом для Совета.

На этих заседаниях я указывал на то, что до сооружения Амурской железной дороги вся оборона не только Владивостока, но и всего Приамурского округа безнадежна; Владивосток уже в начале войны будет отрезан от остального округа, падение его будет лишь вопросом времени и никакое его усиление не поможет делу. Отчасти к моему мнению примыкал великий князь Николай Николаевич, но все прочие члены Совета стояли за немедленное усиление крепости, причем среди них было лишь относительное разногласие по поводу размера этого шага. Некоторые члены, с Дубасовым во главе, настаивали на том, чтобы крепость была усилена до последних пределов, дабы она могла держаться года два-три без помощи извне; на это, по примерному исчислению, требовалось 90–100 миллионов рублей. Другие же члены Совета не шли так далеко в своих требованиях и готовы были ограничиться менее обширными работами. Напрасно я указывал на то, что средств на работы не было никаких, так как Государственное казначейство было пусто, и даже в случае получения денег, превращение их в укрепления, орудия и запасы потребует столько лет, что Амурская дорога может быть готова раньше окончания крепости; между тем с постройкой дороги задачи крепости значительно суживались и упрощались. Дебаты в Совете не приводили ни к чему; разноголосица доходила до того, что на заседании 8 марта председатель, отозвав меня в сторону, сказал мне, что Совет не способен что-либо решать и его надо закрыть! Чтобы прекратить прения и добиться решения, председатель решил произвести голосование вне заседания, для чего вопросный лист был разослан членам, которые должны были прислать письменные ответы.

Я высказался против немедленных чрезвычайных мер по усилению крепости; в случае же войны в ближайшие годы я предлагал верфь взорвать, а гарнизон и вооружение вывезти примерно к Иману, где оборона могла быть организована с большими шансами на успех, чем во Владивостоке, куда противник с полным удобством мог подвезти превосходящие силы и тяжелую артиллерию.

Вслед за тем 12 марта Совет обороны был созван на заседание во дворце председателя, который, открывая заседание, объявил о результате голосования: большинство голосов высказалось за немедленное усиление Владивостока, меньшинство – за чрезвычайное усиление его и я один – за оставление его в прежнем виде и даже за оставление его. Объявляя о результате голосования, председатель с усмешкой сказал мне, что он, собственно, готов бы присоединиться ко мне, но большинство настолько значительно, что это было бы бесполезно.

Это и его усмешка меня взбесили, и я решил идти напролом. Попросив слова, я заявил: «Совет обороны есть высокое учреждение, обсуждающее важнейшие военные вопросы; но он ничего не решает, ничего не исполняет, ни за что не отвечает; его решения, здесь объявленные, суть звук, а изображенные на письме – исписанная бумага и только! Совсем иное значение они получают, когда на той же бумаге появится пометка синим карандашом – тогда эти решения становятся обязательными к исполнению! И вот теперь, перед решительным моментом представления Вашего решения государю, я Вас прошу: одумайтесь! В какое положение Вы ставите государя? Если он доверится Вам и утвердит Ваше решение, о котором военный министр Вам заявил, что оно неисполнимо, то при следующем своем докладе тот же министр попросит государя указать ему способы к исполнению утвержденного им решения, а Вы знаете, что и он не в состоянии их указать! Одумайтесь!»