Текст книги "История моей жизни. Воспоминания военного министра. 1907—1918 гг."

Заявление это, сделанное решительным тоном, произвело большое впечатление: все молчали, и председатель, не видя иного выхода, объявил, что до получения дальнейших указаний Совет не может продолжать работу, а потому заседание закрывается. Отозвав меня в сторону, он мне сказал, что попросит государя, чтобы тот мне поручил составить проект резолюции, которая для меня была бы приемлема. Все заседание длилось не более четверти часа.

Государь согласился поручить мне составление его резолюции; я ее проектировал в таком виде (привожу на память): «Утверждаю мнение большинства с тем, чтобы крепость Владивосток ко времени окончания Амурской железной дороги была приведена в готовность выполнить ту задачу, которая тогда будет выпадать на ее долю». Государь эту резолюцию написал на журнале; ни с ним, ни с великим князем у меня больше не было разговора по поводу этого инцидента, ронявшего значение Совета обороны.

Вторая Государственная Дума была открыта 20 февраля и просуществовала до середины мая. Настроение ее было тоже резко оппозиционным. Приезд в Думу для Столыпина представлялся опасным, поэтому он приехал туда с вечера и переночевал во вновь устроенном министерском павильоне. Мотор был только у меня, и я предложил Столыпину отвезти его домой; посоветовавшись со своими охранниками, он согласился, и я отвез его в Зимний дворец. Во Второй Думе я был еще четыре раза: 9 и 12 марта и 16 и 30 апреля. Я решительно не помню, что произошло на заседании 16 апреля, но на следующий день председатель Думы был у меня с визитом, чтобы этим загладить инцидент; я 17 апреля должен был ехать с докладом в Царское, поэтому Головин заехал ко мне рано утром, в половине девятого; по возвращении из Царского я ему завез свою карточку.

Выступать в Думе мне пришлось 30 апреля по поводу запроса о действиях командующего войсками в Москве Гершельмана. Дело заключалось в том, что в ноябре 1906 года четыре злоумышленника напали на городового и раскроили тому череп его же шашкой. Они были преданы полевому суду по обвинению в покушении на убийство; очередной состав полевого суда оказался под председательством командира 1-го Донского казачьего полка полковника Курючкина. Этот суд, признав подсудимых Кобловых и Тараканниковых виновными в нанесении ран, ничего не сказал о покушении на убийство и приговорил подсудимых к пожизненной каторге без ссылки на статью закона. Гершельман признал приговор неправильным, так как в нем не было ответа на предъявленное обвинение, а наказание было назначено без указания статьи закона; поэтому он приговора не утвердил и передал дело на новое рассмотрение в другой состав суда, который и приговорил виновных к смерти. Передача дела на вторичное рассмотрение в другой суд противоречила закону о полевых судах, и Гершельман был, очевидно, неправ. Правда, что приговор был несуразен, но в этом надо было винить составителей закона об этом суде, которые не ввели в его состав юриста и не предусмотрели возможности несуразных приговоров и необходимости их исправления! По желанию Совета министров я должен был ответить на запрос по этому поводу. Задача была неблагодарная, так как никакими доводами нельзя незаконное действие обратить в законное, и мне в ответ наговорили вдоволь всякой кислоты.

В начале июня Вторая Дума была распущена и издан новый закон о выборах в Думу.

Собственно в Таврическом дворце мне еще пришлось побывать два раза, 4 и 5 марта. В зале заседаний Думы с потолка свалилась штукатурка, к счастью, в такое время, когда зал был пуст, так что никто не пострадал. Произошло это 3 марта, в субботу на Масленицу, когда вольных рабочих нельзя было добыть, так как они были пьяны, поэтому в Совете министров просили дать рабочих от войска. Я распорядился назначить от саперов с тем, чтобы при них непременно были офицеры, а также были приняты все меры предосторожности, так как работать приходилось на громадной высоте. Утром 4 марта я зашел посмотреть на работы; оказалось, что саперы ставили в зале леса под руководством юного подпоручика. Пришлось мне отдать распоряжение о более правильной организации работ с возложением ответственности лично на начальника саперной бригады. На следующее утро я зашел вновь туда же – работы уже шли в порядке и полным ходом; они были закончены быстро и вполне благополучно. Художнику Путилову было заказано написать картину торжественного открытия Первой Думы в Зимнем дворце, причем главные участвующие лица должны были быть изображены портретно; поэтому он 20 мая был у меня, снял фотографию и сделал себе небольшой набросок; картину он должен был писать по фотографии, снятой во время самой церемонии с хоров залы.

Военно-медицинская академия и в этом году находилась в брожении. Так, в марте, во время экзаменов в Академии произошел полный скандал и побоище между студентами. Расследовать это дело я поручил генералу Бородкину. На основании его доклада я назначил виновным наказания; ввиду того что все старания наладить академическую жизнь оказались тщетными, я решил быть суровым и резолюцией от 1 апреля два студента были исключены из Академии, двадцать два уволены из нее навсегда и около шестидесяти – на один год; почти все они были студентами первого курса. Академию пришлось закрыть.

Начальник Академии профессор Данилевский доложил мне, что Конференция Академии ходатайствует о смягчении наказаний, а затем заявил, что просит об увольнении от должности, так как видит, что Конференция его уже не поддерживает. Я решил сам приехать в Конференцию; прецедента этому не бывало и оказалось, что я, по закону, могу быть на заседании лишь в качестве приглашенного Данилевским лица. Я предоставил Конференции ходатайствовать за подвергшихся наказанию ввиду того, что она вернее могла определить их причастность к беспорядкам, чем Бородкин, которому многие отказывались отвечать на вопросы; затем Данилевский ушел из заседания и в его отсутствие выяснилось, что Конференция по-прежнему вполне его поддерживает. Общение с Конференцией было полезно, так как лишь она могла иметь хоть какое-нибудь влияние на студентов. По ее ходатайству число исключенных было уменьшено до тридцати девяти человек, из их числа осенью того же года вновь было принято тринадцать человек.

В мае была сделана попытка вновь открыть Академию, но это привело к новым беспорядкам, и Академию пришлось закрыть на все лето, причем выдача всех стипендий была прекращена. Из получившихся при этом сбережений я значительную часть предоставил в распоряжение Данилевского для выдачи пособий нуждающимся студентам, но все же эти меры строгости произвели, по-видимому, сильное впечатление, и с осени Академия вновь стала работать правильно.

В начале мая выяснилась очень неприятная история: растрата около десяти тысяч рублей одним из штаб-офицеров Академии, заведовавшим студенческой столовой, полковником Цемировым. Вызвав его к себе, я предложил уплатить в три дня деньги и выйти в отставку, так как иначе я его отдам под суд. Цемиров избрал первое. Оказалось, что он женат на племяннице П. А. Фролова, который очень сердечным письмом благодарил меня за такое окончание дела.

Незадолго до упомянутых скандалов в Академии, 17 марта, ко мне зашел по делу генерал-адъютант Мейендорф. Я как раз собирался выйти гулять и попросил Мейендорфа пройтись со мною и на ходу обсудить его дело. Мы с ним пошли по Литейной на набережную Невы, на Литейной мы встретили студента Академии, который не только не стал мне во фронт, но и не отдал чести. Мейендорф сделал ему замечание, а затем во все время нашей прогулки больше часа убеждал меня в необходимости подтянуть Академию и не хотел слушать никаких доводов, что это не простое военно-учебное заведение. В августе месяце на каком-то завтраке или обеде в Красном Селе я сидел рядом с Мейендорфом, который вновь стал говорить на ту же тему и надоел мне донельзя. Я ему сказал, что если он так убежден в возможности подтянуть Академию, то я прошу указать мне способы к этому. Он ответил, что недостаточно знает Академию, я ему предложил ознакомиться с нею; он заявил, что ему, как состоящему при особе государя, на это нужно его разрешение. При следующем же моем личном докладе я попросил государя разрешение Мейендорфу ознакомиться с Академией. Государь тому весьма удивился, пришлось объяснить, что Мейендорф мне надоел, из его знакомства с Академией я ожидаю пользу лишь в убеждении того, что дело не так просто, как он думает. Государь смеясь, дал свое согласие, и с осени Мейендорф стал посещать Академию и знакомиться с нею и уже ни разу не досаждал мне. Моя цель была достигнута.

В Царском Селе 14 апреля был смотр 2-му Кадетскому корпусу, после чего государь пригласил меня к своему завтраку, за которым, кроме царской семьи, были только Фредерикс, я и дежурный флигель-адъютант принц П. А. Ольденбургский. Мой доклад состоялся только после завтрака, и я вернулся в город лишь в половине девятого и прямо с железной дороги проехал в Медицинскую академию на упомянутое выше заседание ее Конференции.

В Финляндии не только продолжалось брожение, но, кроме того, там находили приют наши революционеры и через Финляндию ввозились оружие и бомбы. Поэтому зимой на ее границе был выставлен кордон от войск, а в апреле в Совете обороны обсуждался вопрос об установлении блокады ее берегов!

В апреле же пришлось ликвидировать один щекотливый вопрос. Некая французская газета во время японской войны устроила во Франции подписку в поддержку Стесселю, его жене и прочим защитникам Порт-Артура. Для самого Стесселя была подготовлена почетная сабля и (кажется) бронзовая группа, для его жены – знак Красного Креста с рубинами и для всех участников обороны – бронзовые медали с надписью: «Генералу Стесселю и его доблестным товарищам по обороне Порт-Артура». Все эти подарки были готовы и прибыли в Петербург тогда, когда личность Стесселя уже лишилась окружавшего ее ореола, и он вместе с тремя ближайшими своими сотрудниками (генералы Фок, Рейс и Смирнов) предавался суду, а потому о поднесении подарков ему и его жене уже не могло быть речи. Поэтому представитель упомянутой газеты в Петербурге, господин Курц, просил принять эти подарки в Офицерское собрание армии и флота, как знак дружбы со стороны французского народа. Церемония происходила 29 апреля в Собрании, после чего был завтрак под моим председательством, на котором мне впервые пришлось провозглашать тосты на французском языке за дружественную нацию и за присутствующих защитников Порт-Артура.

Верховный военно-уголовный суд под председательством генерала Дукмасова открыл свои действия в середине июня, подсудимым пришлось дать два месяца на изучение дела и указание нужных им свидетелей, поэтому судебное разбирательство дела началось только в конце года.

Частное присутствие Военного совета рассматривало дела по обвинению некоторых деятелей минувшей войны: генерала Ляпунова и полковника Болдырева в сдаче японцам острова Сахалина; затем генералов Мартынова, Папенгута и Алексеева, против которых Куропаткин выдвинул обвинения в своем отчете; последние два генерала обвинялись в том, что в конце боя под Мукденом «не руководили лично подчиненными им войсками».

Министр иностранных дел граф Ламздорф по болезни оставил свою должность и его заменил Чарыков. Ламздорф нуждался в постоянном уходе фельдшера, который и был предоставлен в его распоряжение; в январе его хотели везти за границу и я испросил разрешение государя командировать с ним и фельдшера, но Ламздорфу выехать не пришлось – он вскоре скончался. Я его знал очень мало, но он мне был симпатичен, и я с удовольствием оказал ему эту небольшую услугу. Тем больше меня удивило, когда 21 июня ко мне заехал один из чинов Министерства иностранных дел и передал мне большую китайскую вазу, завещанную мне покойным, очевидно, в знак благодарности.

Союзные наши отношения с Францией были основаны на договоре, хранившемся в большом секрете и долго остававшемся неизвестным и мне; для переговоров же о разных вопросах военного характера, вытекавших из союза, установился обычай, что от времени до времени к нам приезжал начальник французского Генерального штаба, а во Францию посылался наш начальник Главного (потом начальник Генерального) штаба. Летом ожидался визит начальника французского Генерального штаба генерала Брена (Brun), на который Палицын в октябре ответил поездкой в Париж. Предметы их переговоров мне были вовсе неизвестны, и в содержание союзного договора с Францией я был посвящен только в 1908 году.

Все вопросы внешней политики считались личным делом государя, и другие министры, кроме министра иностранных дел, посвящались в них или привлекались к их обсуждению лишь по особым его указаниям. Откровенно говоря, я и не особенно интересовался этим договором, так как для меня было ясно лишь одно: каков бы ни был договор, но мы ни на какую европейскую войну не способны и должны избегать ее во что бы то ни стало! Не говоря о расстройстве всех наших запасов, на пополнение коих не было средств, внутреннее состояние страны было таково, что новая война представлялась не только опасной, но немыслимой!

Брожение в стране уменьшилось, беспорядки стали более редкими, но до полного успокоения было еще очень далеко: войска по-прежнему вызывались для подавления беспорядков и в течение года 52 раза должны были при этом употреблять оружие. К концу года на службе приходилось еще удерживать двадцать три льготных казачьих полка, военные суды больше чем когда-либо были завалены делами о гражданских лицах[123]123
  В 1905 году в военные суды было передано 165 дел о гражданских лицах; в 1906 году – 960 дел, в 1907-м – 1950 дел, а в 1908-м – 2836 дел!


[Закрыть]. При таких условиях новая мобилизация могла привести к новой революции!

Союзный договор был заключен в такое время, когда Россия была сильна и когда никто не мог предполагать, что она втянется в войну не с главным своим противником, Германией, и совсем нельзя было думать, что она при этом понесет поражение, расстроит вконец свои вооруженные силы и подорвет самые основы своего государственного строя! Теперь же, когда несчастная война с Японией привела к такому результату, когда Россия настоятельно нуждалась во внешнем и внутреннем мире, этот союзный договор уже являлся для нее тяжелым бременем, возлагавшем обязательства, которые были для нее непосильны. Однако изменить что-либо в договоре, а тем более отказаться от него, было невозможно, так как это могло привести к новым осложнениям; оставалось лишь надеяться, что мир продержится благодаря всеобщему нежеланию воевать, союзники, зная нашу слабость и малую помощь, которую мы им можем оказать, будут вести осторожную политику и тщательно избегать поводов к войне. Нечего и говорить о том, что наша собственная политика должна была быть до крайности осторожной и миролюбивой.

Генерал Брен, по прибытии в Петербург, был у меня с визитом 16 июля, а затем пошли торжества по случаю его приезда: в тот же вечер – обед во французском посольстве, 18 июля – обед у «Донона», данный Палицыным, 20 июля – обед в ресторане «Эрнест», данный Бреном, 21 июля – завтрак у меня на двадцать персон[124]124
  Завтрак у меня был назначен на 20 июля, но в этот день Брену пришлось ехать в Гатчину к вдовствующей императрице, поэтому мой завтрак мне пришлось отложить и дать его уже после ответного обеда Брена.


[Закрыть]. На этом завтраке был посол Бомпар и советник посольства Понтафие, Брен с адъютантом, товарищ министра иностранных дел Губастов, начальники главных управлений, Палицын с двумя его генералами и Гулевич, наконец, адъютант, полковник Каменев и племянник Саша. После завтрака я передал Брену братину, подарок государя, и мои фотографии ему и его адъютанту.

Завтрак у меня организовал полковник Каменев, заказавший его в Английском клубе, и он оказался очень хорошим[125]125
  Такие торжества я оплачивал из своей экстраординарной суммы. Расходы Палицына на обед у «Донона» и, до того, в Париже, всего семьсот рублей, ему были возмещены из Министерства финансов.


[Закрыть]. Во время всех этих торжеств я ни разу не говорил ни с Бреном, ни с кем-либо из других французов о деле! Да и о чем я мог говорить с ними, когда все переговоры вел Палицын, докладывавший о них государю и не посвящавший меня в их содержание?

Из других торжественных угощений упомяну о громадном завтраке у Гулевича 3 марта, на Масленице. Гулевич воспользовался тем, что под его квартирой было большое свободное помещение, и устроил завтрак с блинами человек на сто. Блины были, конечно, плохи и завтрак скучен. После завтрака я встретил жену одного полковника, с которой изредка встречался у знакомых, и с нею заговорил. Совершенно неожиданно она мне сказала: «Я чувствовала, что Вам трудно, ведь я Вас люблю!» Это было тем неожиданнее, что муж ее еще молодой и очень симпатичный человек и мы с ней встречались не более одного-двух раз в год! Я обратил все в шутку, мол таким старикам, как я, можно говорить что угодно!

Замечательно, что около того же времени я стал получать объяснения в любви от одной барыни из Тифлиса, матери офицера, которой я по ее просьбе оказал пособие; она даже приехала в Петербург и оказалась вовсе не привлекательной. Как будто эти женщины почувствовали, что я еще доступен стрелам Амура.

Обо всех этих инцидентах я добросовестно сообщил О.И., высказав удивление новой моде у женщин: объясняться незнакомым мужчинам в любви!

Дело о моем разводе не продвигалось вперед, так как жена сначала и слышать не хотела о нем. С наступлением весны ей пришлось убедиться в том, что я на дачу в Царское не перееду и действительно не хочу больше жить с нею. Она мне писала ругательные письма и сначала грозила скандалами, но затем несколько успокоилась. Чтобы зондировать ее настроение, к ней несколько раз заезжал племянник Саша. В середине мая ко мне заехала вдова полковника Гершельмана и спросила про мои домашние дела. Меня это несколько удивило, так как, хоть я ее знал лет тридцать пять, никогда у меня с нею не бывало разговоров по «душам». Я ей откровенно рассказал про свои дела. Она проводила лето в Павловске и обещала бывать у жены и уговорить ее согласиться на развод; она действительно была у нее раза два, но тоже без успеха.

Между тем мое положение становилось все более тяжелым. Любя О.И., я хотел скорее добиться ее руки; я опасался, что мои отношения к ней дадут повод к некрасивым сплетням. Я сам изнывал в городе от жары, чувствовал себя крайне усталым и нервным, сознавал, что мне надо хоть ненадолго уехать в отпуск и отдохнуть. Если мне удастся вскоре добиться развода и жениться, то я хотел после этого ехать в отпуск; если же нет, то мне все же надо было уехать отдохнуть во второй половине лета, чтобы не известись совсем. Но именно по вопросу о том, когда я добьюсь развода, я оставался в полной неизвестности, так как при характере жены от нее трудно добиться согласия, особенно согласия окончательного. Притом меня со всех сторон одолевали вопросами, почему я сижу в городе и не переезжаю на свою дачу в Царском Селе?

Все эти расспросы были крайне неприятны и свидетельствовали о том, что мое сиденье в городе возбуждало всеобщее удивление, а причина его оставалась полным секретом. Чтобы избавиться от докучливых вопросов, я еще 9 мая сказал Газенкампфу, что разъехался с женой и добиваюсь развода; я полагал, что он совершит нескромность и расскажет это другим, но он, очевидно, соблюдал секрет.

Зато, как только началось дело о разводе, я при первом же своем докладе у государя, 30 июня, доложил, что до сих пор я не мог объяснить ему причины, почему не переезжаю в Царское: это был разъезд с женой; теперь же начат развод, и я спешу доложить об этом, чтобы он узнал это от меня[126]126
  Я уже 28 июня был у статс-секретаря по принятию прошений, барона Будберга, и просил его, не может ли он помочь ускорению моего развода? Он сказал, что может лишь частным образом переговорить с председателем Консистории, и обещал это сделать. Вместе с тем он мне дал совет: при первом же случае доложить государю о предстоящем моем разводе, чтобы тот об этом узнал от меня.


[Закрыть]. Государь сказал, что он действительно еще ничего об этом не слыхал. Я объяснил, что мы никого не принимаем, а потому и семейная моя жизнь и обстановка никому не известны. Государь еще спросил о нашем вероисповедании. Я сказал, что мы лютеране, и указал ему основание развода. Он был доволен отсутствием огласки и спросил, когда я хочу ехать в отпуск? Я ответил, что после развода буду просить разрешения жениться и тогда уеду в отпуск; ведь дело о разводе уже давно назревало, а теперь, полюбив другую, я настоял на нем. Он ответил, что это дело личной совести каждого.

Через две недели, 14 июля, я доложил государю, что надеюсь скоро получить развод и потому прошу разрешения тогда жениться на дочери отставного генерала Холщевникова, бывшего губернатора и атамана в Чите; последнее уточнение я произнес с особой расстановкой. Государь с удивлением спросил: «Того самого, которого обвиняли?..» Я ответил утвердительно и сказал, что теперь, узнав его ближе, могу засвидетельствовать о нем, как о «самом преданном Вашему Императорскому Величеству и верном человеке». Государь сказал, что в этом он не сомневался, но что ведь Холщевникова обвинили в недостатке энергии при подавлении бунта! Я ответил, что это действительно было так, но он десять-двенадцать раз просил о присылке ему из армии хоть двух батальонов, но ему их не давали; наконец, войска пришли под командой Ренненкампфа и его же арестовали! «Я, впрочем, не берусь докладывать обстоятельств этого дела, боясь быть пристрастным, но уверен в его верности и преданности Вашему Императорскому Величеству». Государь сказал, что в этом он не сомневается. Я еще сказал, что сплетни ходят разные; так, например, про мою невесту говорили (хотя я слышал это от Ф. Ф. Палицына) будто она красная, удерживала отца от репрессий и чуть ли не сама ходила с красным флагом! Между тем она в это время была за границей с больной матерью. «Считаю долгом предупредить Ваше Императорское Величество на случай, что этот слух дойдет и до Вас». Государь сказал, что я хорошо сделал, что предупредил его, и повторил: ведь она была за границей! А затем спросил: нет ли у нее брата – артиллериста? Я объяснил, что у нее есть брат, но в кавалерии; он был в артиллерийском училище, но как человек черносотенного направления там не ужился и перешел в кавалерийское училище. Государь спросил, в отставке ли сам Холщевников и успокоился ли он? Я сказал, что тот примирился со своею участью. Государь еще поинтересовался суждением о Холщевникове в Высшей аттестационной комиссии. Я пояснил, что, «ввиду личных моих отношений», я передал вопрос о его участи всецело в Комиссию. «Великий князь Николай Николаевич испросил Ваших указаний, и Вы приказали его уволить. Докладывая Вам журнал Комиссии, я Вам говорил, что мы теряем дельного генерала, и Вы были готовы вновь обсудить вопрос, но я попросил Вас не менять решения, так как мой отзыв о нем был бы пристрастным, о чем я тогда не мог Вам докладывать». Государь сказал, что он это вполне понимает.

Таким образом, я 14 июля получил разрешение на брак с О.И.; тогда же мне был разрешен двухмесячный отпуск.

Консистория, для того чтобы постановить о разводе, должна иметь о нем суждение на трех или, по меньшей мере, на двух заседаниях. Дни заседаний в течение лета были заранее назначены, и члены Консистории жили на дачах; назначить экстренное заседание Консистория не находила возможным. Ближайшее заседание было назначено только на 18 июля, а следующее – на 1 августа[127]127
  Барон Будберг мне сообщил, что предполагается еще экстренное заседание 21 июля.


[Закрыть]. Тем не менее была надежда, что все свершится еще в июле, и я надеялся сыграть свадьбу 29 июля, до наступления Успенского поста; но 20 июля я получил от президента Консистории извещение, что развод может состояться только 1 августа, то есть уже в посту!

Эти оттяжки, эта долгая неизвестность, когда же мне вернут свободу, совершенно меня изводили. Нервность моя усиливалась еще тем, что как раз в то время я узнал о предстоявшем покушении на меня. Впервые я о нем узнал от Зотимова 30 июня. Затем, 4 июля Забелин мне доложил, что через писаря Канцелярии узнали о готовящемся покушении, а 11 июля по поручению полиции просил меня на следующий день не быть в Военном совете, а только послать к подъезду Министерства мой мотор с шофером от полиции. Директор Департамента полиции Курлов тоже просил меня осмотрительно выезжать из дому и принимать меры предупредительного характера при приеме посторонней публики[128]128
  Укажу как на курьез, что его письмо от 6 июля носило секретный номер 129951; какая громадная должна была быть переписка!


[Закрыть]. Из доклада Забелина выяснилось, что нападение на меня должно быть произведено при моем выходе из Министерства по окончании заседания Совета. В знак того, что я прибыл в заседание, один из писарей Канцелярии (который и выдал все дело) должен войти в ресторан около Канцелярии, сесть за столик и с особым жестом взять и развернуть салфетку; в ресторане будут люди (ему неизвестные), которые передадут сообщникам, что я нахожусь в Министерстве. Мотивом покушения выставлялось то, что я в Совете министров (где я почти не бывал) будто бы говорил жестоко о революционерах. Полиция мне советовала ездить разными путями и не всегда на моторе.

Покушение должно было произойти 12 июля, но в этот день утром ко мне заехал полковник Янушкевич сообщить, что оно отложено на неделю, и по поручению полиции просил не выезжать в этот и следующие дни. Наконец, 19 июля, я вновь не поехал в Военный совет, а только послал свой мотор; по окончании заседания швейцар стал звать «мотор военного министра», его подали, и одновременно к нему подошли злоумышленники (кажется, мужчина и женщина с револьверами), которые тут же были схвачены переодетыми агентами полиции. Таким образом, это покушение было ликвидировано вполне благополучно, но полиция меня предупредила, что она не знает, не будет ли затеяно новое?

В течение тех двух с половиной недель, которые протекли от получения мною первого известия о покушении и до его совершения, мне как раз приходилось выезжать довольно много. Тотчас по получении первого известия, 30 июня, я выехал в Черняковицы, откуда вернулся 2 июля; на следующий день я ездил в Царское к тамошнему пастору просить его побывать у жены и выдать удостоверение, что примирение между нами не достигнуто; 7 июля я был в Петергофе с докладом, а потом вновь поехал в Черняковицы, откуда вернулся 9-го; 14-го и 17-го я был с докладом у государя; 16-го – на обеде во французском посольстве; 18-го – в Консистории и вечером – у «Донона» на обеде, который давал Палицын; сверх того, пришлось выезжать по личным делам. По указанию полиции я 17-го пошел в Петергоф на яхте «Ильмень», причем до пристани и от нее ехал на фельдъегерской лошади[129]129
  Государь видел, что я пришел на яхте, и спросил меня: избрал ли я этот способ переезда из любви к морю или получил «указание»? Я сказал, что получил указание полиции.


[Закрыть].

В Черняковицы я ездил четыре раза: 16 и 30 июня и 7 и 21 июля; я каждый раз выезжал в субботу в четыре часа дня, прибывал туда в десять вечера, а оттуда выезжал в воскресенье в половине первого вечера и был дома в понедельник в восемь часов утра. При этом бумаги к государю в субботу и в воскресенье шли не за моею подписью, а потому мне каждый раз приходилось просить разрешение на поездку! Я, впрочем, говорил ему, что езжу в Лугу навещать брата!

Первая моя поездка, 16 июня, вышла довольно оригинальной. Я попросил Министерство путей сообщения прицепить министерский вагон к скорому поезду, отходящему в четыре часа, и остановить поезд в Черняковицах, где ему останавливаться не полагалось. Министерство исполнило мою просьбу и вместе с тем на полустанке Черняковицы за несколько дней было сообщено, что скорый поезд тогда-то там остановится, так как с ним туда поедет военный министр. Холщевниковы знали о моем приезде, но держали его в секрете; каково же было их удивление, когда младший Раунер, Юра, за несколько дней им сообщил, что в субботу в Черняковицы к кому-то приедет военный министр; Юра целыми днями сидел на станции, интересуясь службой железной дороги, и там узнал эту весть. Она быстро стала достоянием и прочих жителей поселка, и ко времени моего приезда меня там ждала уже толпа народу! Кстати, и газеты довели до сведения публики, что я уехал на станцию Черняковицы.

В Черняковицах я провел сутки с небольшим, причем О.И. уступила мне свою комнату внизу, а сама ночевала наверху с m-lle Burier, которая лето проводила у них, ведя хозяйство. Нечего и говорить, как я был рад вновь увидеть О.И. после двухнедельной разлуки! Она мне показывала окрестности их дачи, и мы довольно много гуляли. Будучи оба близорукими, мы и не подозревали, что во время этих прогулок за нами постоянно наблюдали зоркие глаза, да еще в бинокль! Все это мы узнали уже потом. Особенным любопытством отличались две девочки Раунер (четырнадцати и тринадцати лет), которые, избрав наблюдательный пункт, оставались на нем чуть что не часами, несмотря на то что их жестоко кусали комары!

В воскресенье вечером я уехал в том же вагоне, простоявшем сутки во Пскове. Чтобы уменьшить помпу моего приезда, я в следующий раз, 30 июня, не потребовал себе отдельного вагона. В этот раз я уже зашел к Раунерам[130]130
  С родителями я уже познакомился в городе, где я, 3 мая, видел их у И.В.


[Закрыть].

7 июля я поехал в Черняковицы, чтобы уговорить И.В. и О.И. немедленно ехать со мною в город заказывать приданое и главное – свадебные туалеты. Я поэтому вновь взял отдельный вагон, в котором со мною приехали в город И.В., О.И. и тетя Наташа (Раунер). Они все остановились на квартире тети Наташи. И.В. и О.И. пробыли в городе всю неделю и приходили ко мне обедать.

Время было жаркое, в городе было душно, особенно для приезжих, привыкших к деревенскому воздуху, и О.И. настоятельно просила меня прокатиться с нею в моторе на острова, она и не подозревала тогда, что именно в эти дни на меня готовилось покушение и полиция просила меня выезжать поменьше, особенно на моторе! Я отказался от поездки под предлогом, что нам нельзя показываться вместе.

В четвертый раз я поехал в Черняковицы 21 июля, тотчас по окончании завтрака, который я давал генералу Брену, и опять в общем вагоне.

Когда выяснилось, что развод мой состоится только в посту, мне кто-то (Зотимов?) посоветовал обратиться к митрополиту с просьбой разрешить мне венчаться в посту, так как такие разрешения уже давались. Я решил испробовать и это средство к ускорению моей свадьбы. На беду оказалось, что митрополит уехал на свою дачу около станции Преображенской и нескоро вернется в город. Поэтому я 24 июля поехал к нему на дачу. Митрополита Антония я не знал вовсе. Я ему послал свою карточку, и он меня сейчас принял. Выслушав мою просьбу, он ответил категорическим отказом, сказав, что разрешение венчаться еще дается в виде изъятия в Петровском и Рождественском постах, но ни под каким видом в Великом посту и в Успенском, который является как бы продолжением Великого. Затем он посмотрел на меня и спросил, кто я есть? Я сказал, что военный министр. Оказалось, он усомнился, что я сам приехал к нему. Он спросил, почему я так тороплюсь – ведь пост длится всего две недели! Я сказал, что на меня уже было покушение, которое может повториться, и я спешу уехать за границу. Он ответил, что на все воля божья и я мог бы сейчас уехать за границу и обвенчаться там по миновании поста. В общем, отказ был самый решительный, но, тем не менее, митрополит Антоний произвел на меня самое симпатичное впечатление. Уже через три дня он в городе был у меня с кратким ответным визитом.

Совсем иное впечатление произвела на меня лютеранская духовная Консистория, в которой мне пришлось быть два раза, 18 июля и 1 августа. На первом заседании один из членов, пастор Пэнчу, произнес очень патетическую речь о необходимости помириться с женой, а когда я отказался, сразу перешел на деловой тон; вся церемония длилась минуты две. Во второй раз я поехал в Консисторию с Гужковским, который все еще опасался, что в этот день лишь постановят о разводе, но не совершат самого расторжения брака; однако и то и другое было совершено в несколько минут. Гужковский мне говорил, что это первый случай столь быстрого развода: он получил все нужные ему документы 6 июля[131]131
  Метрическую выписку о бракосочетании я получил из Выборга лишь 5 июля.


[Закрыть], а 1 августа, то есть через 26 дней, брак уже был расторгнут.