Текст книги "Тайна расстрелянного генерала"

– Чтой-то соседа нашего не видать? – спросила Людмила Павловна, оценив быстрым прищуром, что после кружки старый Пахом не вспомнит, откуда ее интерес, и не разворошит забытую молву. Для этого она даже добавила полстакана самогонки. Пахом принял новую порцию, как должник, и долго с благодарностью мотал из стороны в сторону беззубыми деснами хлебный мякиш. В деревенской избе любой мужик не без пользы, даже такой высохший, как Пахом. Он в самом деле время от времени выполнял свои обещания, правда с опозданием, но зато добротно и хорошо. Матицу заменил в горнице, погреб вырыл, и к печке грозился приступить, но ждал тепла.

– К Ивану врачиха приходила городская, – сказал он, выламывая корявыми пальцами хлебный мякиш и нюхая луковицу, пока хозяйка доставала из печи румяную картошку на сковороднике.

– Откуда городская взялась?

– Герасима дочка гостит.

– Ну и что? – откликнулась Людмила.

– Кальцекс прописала, – со знанием дела ответил Пахом.

– Это что в лоб, что по лбу, – отозвалась Людмила Павловна.

– Да нет, помогает, – ответил Пахом с достоинством.

– Если он в свою больницу не хочет приходить, пусть лечится кальцексом, – сказала Людмила.

Когда дед Пахом выпивал, то начинал незаметным образом упрямиться и не соглашаться. Характером крепчал.

– Сильнее лекарства нет, – с твердостью повторил он. – Вот Фенька Аникина кальцексом радикулит вылечила. Колька Чапай за месяц фурункулы свел. А Ивану – мужики говорили – уже ничего не поможет. Три таблетки принял. А все одно – горит парень. Сознанья нет. Придет на минуту в себя и обратно пропадает.

Глава 15

Тетку нисколько не расстроила болезнь Ивана. Она восприняла эту весть спокойно, отрешенно, будто заранее видела в этом перст судьбы, уравнивающий человеку воздаяния за доблести и ошибки. А Ивановой ошибкой, огромной, причем не прощенной, было, конечно, отношение к ней. Пусть осуждали ее, сама слыхала: мол, вот врачиха старая к молодому парню пристала. «Сами вы старые. А я себя по-прежнему чувствую, как в двадцать, – спорила она мысленно. – А что изменилось? Или фигура не хороша? Или на любовь не отзывчива? Когда буду немощная, слабая, вот тогда и называйте. А Иван? Подумаешь, молодой! Вот тебе и наказание».

– У нас как привыкли здоровье поправлять? – рассуждала она. – Клин клином вышибают. В том числе и стопочкой. Другой привычки мужик не имеет. О бабах не говорю, те вообще не лечатся. А у Ивана, вишь, не получилось, своя температура сорок, на улице двадцать пять, а он в одной рубахе дрова колет. Ума-то кот наплакал.

Тонким намеком она дала понять Надежде, что может не вернуться в субботу вечером. И в самом деле пару ночей провела у фельдшера Акима Африкановича. Против ожидания, осталась довольна, но ему этого не показала. Наоборот, пожурила, чтобы лучше был. Такую привычку управлять мужиками Людмила Павловна усвоила давно. И переучиваться не собиралась.

В отличие от тетки Надя переживала. Когда дед Пахом, понадеявшись на выпивку, снова пришел с разговорами, что «кончается Иван», она быстро его выпроводила. Все-таки еще одну новость ей приволок: ни Маруська, ни Верка-проводница ни разу не наведались к больному. Этого Надежда не могла уразуметь. Как и старый Пахом, которого, видно, и в молодости любовь обходила стороной. Дойдя до калитки, он погрозил пальцем в пространство, ни к кому не обращаясь, а может, сразу ко всем:

– Вот они, бабы!

Оставшись одна, Надя махнула рукой на пересуды и решилась идти к Ивану. Не было в этом ее решении любовных затей, а только доброе, благодарное чувство к человеку, который, как ни считай, уберег ее от гибели. А эту свою гибель она тогда очень хорошо понимала. Совсем сделалась немощной, бессильной. И не могла представить, чтобы такую же немочь являл собой могучий Иван. Как он тогда поднял ее и понес, проваливаясь в сугробе по пояс.

Дождавшись темноты, накинула старую теткину шубу, сбежала с крыльца и сама испугалась своей задумки. На последней ступеньке задержалась, охолонула маленько. От предчувствия, что лучше бы ей оставаться в натопленной комнате, а не ходить в стылый дом, куда и тропинки-то нету.

Перед глазами свежий снег искрил ледяным звездным светом и забирался внутрь вместе с дыханием. Надя понимала, что завтра вся деревня узнает ее по следам. Поэтому медлила, боялась. У соседей нет огня, значит, из окон ее видно. «Ох, обожжешься! Ох, обожжешься! – шептал внутренний голос. – В деревне такие шутки плохи. Иди обратно! Иди обратно! А Ивану каково? – мелькнула догадка. – Хоть печку истоплю, воды подам».

Думала-думала, а ноги сами шли. Плечом толкнула дверь. Вошла. Оробела. Стылая тьма подобралась под сердце, несмотря на теткину шубу. Занавески закрыты. Уж не помер ли? От паники хотела бежать, знала, чем грозит ей внимание следователей.

Прислушалась. Ни звука, ни мышиного скребка. Кое-как засветила взятый из дому грязноватый круглый огарок свечи. Никого! Обошла избу. Откинула занавес за холодной стылой печью. Иван лежал, запрокинув голову, лицо показалось белее кудрявых волос.

Прежде чем ахнуть, Надя поняла, что жив, дышит. Одеяло тоньше простыни, а на стеклах иней в три пальца. Не стала будить, затопила печку. И сразу дом стал обитаем и светел. Спокойствия прибавила найденная керосиновая лампа с закопченным стеклом. Но чистить не было времени. Надя сняла с гвоздей все ватные вещи, вдобавок полость, лежавшую на печи, и укрыла Ивана. Наполнила чугунок до краев. Когда вода закипела, Иван проснулся. И словно так надо: не удивился, попил чаю с коркой хлеба и конфетой. Другого в кухонном шкафчике Надя не нашла. И поругала себя: вот уж умна, будто неделю собиралась. И спички прихватила, и свечку поменьше, лишь бы не заметили. А хлеба не взяла.

Домой идти побоялась, знала, что не вернется. Иван заснул и взопрел так, что подушка и нижнее одеяло стали мокрыми. Надя поменяла их и опять навалила ватники. Ничего неприятного не было. – «Гожусь в санитарки», – мысленно похвалила она себя.

Еще подложила дров. Опять потянулось ожидание. Огонь без присмотра бросать в деревне не принято. Когда дрова прогорели и синий огонек перестал виться над угольями, закрыла трубу и засобиралась. Прежде чем уйти, склонилась над Иваном. Он лежал совсем сухой, теплый. И дух чистый, сухой, без курева и вина. Сама себя не поняла, как пригладила его волосы, коснулась холодной ладошкой лба. И вышло, как она не ждала. Он, пробудившись, обнял ее одной рукой. Другой придержал за коленку над валенком. И затеялась возня-игра, которая кончилась, чем должна была кончиться. Она только удивлялась, откуда у него лихость взялась, ведь помирал недавно от слабости. «Уж если это слабость, то что такое сила?» – подумала она. А когда опомнилась, родней и ближе не стало человека. Утром подняла глаза, привыкая к его лицу.

Если бы ей сказали, что она ждала такого случая, ни за что бы не поверила. А потом подумала – и вправду! Когда огарок свечной брала, про хлеб забыла, по ступеням заснеженным спускалась прямо в ночь, как в прорубь. И тут, когда растапливала печку, укрывала Ивана, – жила в ней тайная причудливая фантазия, которая сбылась. И так спокойно и хорошо на душе стало, будто иначе и быть не могло. Окажись на месте Ивана какой-нибудь увалень, начал бы разводить турусы на колесах. Да она бы и не хотела никого, кроме Ивана.

* * *

Дома тетка устроила головомойку. Кричала, срамила, выгоняла.

– Уезжай к родителям!

Всех Ивановых полюбовниц опять назвала. Хотела себя помянуть, но раздумала. Не стала прошлое ворошить, еще жгло. Помнила, как ее будто магнитом тянуло к соседской избе. А прошлый год вдруг стала стара.

Глянула в круглые необидчивые Надюшкины глаза и осеклась. Проговорила осевшим хриплым голосом:

– Да у вас, чо? Было, што ль?

Сникла, обвяла. И ни слова больше не проронила, только уходя к себе на ночь, взглянула непрощенно:

– Отцу твоему напишу! Пусть забирает.

* * *

Отца уже не было. Комбрига Васильева расстреляли в марте, на день Парижской Коммуны. В последний раз он прошел по мокрому снегу, присыпанному черным пеплом, по мелким лужицам, разбросанным среди кирпичных стен, как стылые оловянные слитки.

В связях с эсеровским подпольем он не признался и не предполагал, что оправдание в конце концов придет к нему. Но через пятнадцать лет.

Сбылось сталинское: нет человека и нет проблем. Только для жены и дочери расстрелянного комбрига проблемы остались.

В дивизию Васильева назначили другого командира, потом третьего. Возня с назначениями затянулась до нападения немцев, о котором всю весну запрещалось говорить.

Глава 16

В конце апреля несколько дней подряд незнакомый звук буравил небо над районной больницей. В перерыв Людмила Павловна вышла на крыльцо подышать и долго всматривалась в ослепительную падающую синеву.

– Кто это?

В очереди сидевших на завалинке мужиков и баб произошло шевеление. За самолетом следили многие. Людмила заметила несколько синевских жителей.

– Какой-то двухвостый летает, – отозвалась Меланья, сидевшая в середке очереди, вслед за Колькой Чапаем.

– Немец! – процедил Колька.

– Чего летает? – сказала осуждающе дальняя бабка из очереди.

На нее сразу обрушились.

– Значит, надо! – наставительно заголосили с разных сторон. – Небось, правительству известно. Значит… разрешили. Эва, куда допер!

У Кольки Чапая стянуло губы от злости и несогласия.

– Разлетался, сука! – выдавил он, косо глянув вверх.

Людей в очереди прибавилось.

Больничные палаты размещались в двух приземистых домах, и мест не хватало. Но к этому притерпелись. И Людмила, как главный врач, радовалась тому, что к осени районная власть обещала начать ремонт. Она тут же забыла про самолет. А двухвостик покружился-покружился и улетел. Стало тихо. Людмила вдруг заметила, как быстро все переменилось в природе. Только вчера унялись дождь и ветер, пришло солнце. А кажется, ненастья не было вовсе. Вокруг разлилось зовущее тепло, и зелень мигом отозвалась. Еще утром виделся на ветках какой-то туман. И вдруг в одночасье развернулись листья берез и сочная зелень кинулась вдоль убегающего поля.

Из дома в дом в легком халатике прошла Надежда с градусниками. Людмила Павловна устроила ее медсестрой на неделю. Но она прижилась и продолжала работать.

Сойдясь с Иваном, она стала как бы совсем чужой. Людмила почти не общалась с ней на службе и дома разговаривала мало. Хотела, чтобы родители забрали как можно быстрее. Когда же Иван стал звать Надежду к себе, воспротивилась, неожиданно для самой себя.

– Хочешь крест поставить на своей жизни? – кричала она. – Иди! Обратного хода не будет.

Надежда заколебалась. И причина, по всей видимости, заключалась не только в теткиных возражениях. Иван тянулся душой и к Маньке Алтуховой. Это было видно и породило на селе новые домыслы и пересуды.

В общественном деревенском уважении Маруська нисколько не потеряла. Сперва спала с лица от оглушительной новости, когда вернулась с курсов. Но скоро опять раскраснелась, расцвела. Спокойствие вернулось к ней, не то, что у рыжей Верки, которая грызла ногти от злости и похвалялась убить городскую соперницу. С ней племянницу Людмилы и не сравнивали. Зато Маруське городская Иванова зазноба явно проигрывала. Так и спрашивали: чего он в ней нашел? Глазастая, тощая, как рогоз. Может, учености у ней больше, чем у Маньки. Зато одна бледность и глаза. А по деревенским меркам красота подразумевала румянец во всю щеку и ноги по ведру. В точности, как у Маньки Алтуховой.

Никто, конечно, Ивану не говорил, насколько тот прогадал, отказавшись от добротного Маруськиного пятистенка с баней и садом. Остался в своей развалюхе со старым осклизлым ледником и огородом, выходившим на Рясинское болото. Вот она, любовь-то дурная!

– А Маньке Алтуховой опять перевод пришел. На сто рублей, – сказала Меланья, ни на кого не глядя, но явно адресуясь к синевским жителям. Может оттого, что Надежда рядом прошла.

Колька Чапай поднял бровь недоуменно и передвинулся в очереди, бросив через плечо:

– Везет же людям!

Он имел в виду, очевидно, деньги. Но Людмиле почудилась насмешка, обращенная к ней. По сельским понятиям, ей как бы ставили в вину то, что ее племянница опутала Ивана.

Надежду так и не приняли в деревне.

Перед майскими праздниками в Синево приехал старьевщик, менявший рваные тряпки на мячики и свистульки для ребятишек. Вокруг телеги собралась толпа – стар и млад. Надежда прошла мимо, наклонив голову, поздоровалась, ни на кого не глядя. Со всеми сразу. А грозная деревенская сплетница Меланья, пребывавшая в длительном простое, ощерилась ей вслед:

– Воображает… Колдунья!

В толпе одобрительно закивали. Иные глядели молча, что, по известным правилам, тоже означает согласие и уж никак не возражение. Только одна высокая костистая бабка вступилась за нее.

– Чего языком молоть? Идет себе человек, пущай идет. Ишь, нехороша! А чем? Что мужик полюбил? Ежели на каждую Иванову девку шипеть, дыханья не хватит.

– Ты, Степанида, погоди!

– Нечего годить, – сурово возразила Степанида. – Летошный год Верка всех подружек от Ивана отвадила. Ничего не говорили? А эта чем хуже? Худого слова не скажет. Вреда не сделает.

В толпе опять одобрительно закивали. Рыжая Верка, не ожидавшая такого оборота, яростно вспылила.

– Молчи, ведьма. Своего-то полячишку не смогла удержать? Чего других учишь? За своим подолом гляди.

Третий муж Степаниды, действительно, оказался поляк, впрочем, быстро исчезнувший. Но фамилию русской бабе оставил – Пляшкевич. И она не стала менять. Верка постаралась этим и уколоть, чтобы вышло побольнее.

Ответ прозвучал простовато и угрожающе:

– Не посмотрю, что ты рыжая! Вмажу!

Дралась Степанида редко, но отчаянно. Хватала, что под руку попадет. Кипевшая от злости Верка сразу притихла. А свиставшие в свистульки ребятишки совсем заглушили разговор. О нем вроде бы сразу забыли. Но стычка у телеги старьевщика дала новое направление Веркиным мыслям.

* * *

В субботу под выходной три подружки затаились возле латовского забора. Надежда проходила тут за молоком на ферму. Каждый вечер, через овраг.

Жажда проучить ненавистную Иванову зазнобу воспылала у Верки с необычайной силой. Манька Алтухова согласилась неохотно. Зато Ленка-проводница не пожалела для этого выходной.

Началось как по писаному. Надежда вышла из калитки, ничего не подозревая. Глянула в сторону Иванова дома, ничего не заметила. Ивана в этот день не ждала. Он уехал. И ей словно бы чего-то стало не хватать, хотя все было на месте – и дом, и сад, и ранний месяц в небе. Ей хотелось ребенка. Она давно мечтала о малыше, еще во время первого замужества. Но ничего не получалось. Мать родила ее поздно, и Надежда, видимо, унаследовала эту ее особенность.

А как бы хорош был мальчик, похожий на Ивана. Когда появлялся Иван, крепкий, надежный, исчезало куда-то гнетущее беспокойство. И тогда Надежда по-новому думала о будущей жизни и глядела на дорогу за околицей как на свою.

В кустах впереди началось шевеление. Ничего не подозревая, Надежда хотела спуститься по тропке в овраг. Тут-то подруги-воительницы и вышли навстречу. Особых слов не требовалось, чтобы начать ссору.

– Чего ходишь? Убирайся отседова! – крикнула Верка.

– Иди другой дорогой! – взвизгнула Ленка и затрясла своими серыми кудельками.

Надя отступила, хотела возразить:

– Да вы что?

Но ее слова растворились в победном яростном вопле. Вытянув руки и растопырив пальцы, рыжая Верка бросилась вперед.

Бабья драка известное дело: двое дерут друг у дружки волосья, а остальные топочутся вокруг. Кто попроворнее, норовит каблуком угодить в ногу обидчице, а еще лучше по спине, чтобы помнила. Много лет спустя и мужики унаследуют эту бабью привычку бить ногами сообща одного, лучше лежащего. До бессознательности. Но прежде многое должно разрушиться в народной душе. А до войны в мужском бою такое не разрешалось. Но любые запреты не касались бабьего беззакония.

От Ленкиных каблуков Надя несколько раз уворачивалась. Но грабастые пальцы рыжей воительницы настигали ее всюду. Вцепившись в Надины волосы, Верка старалась повалить ее на траву. Первое время это не удавалось, хотя пронырливая Ленка и толстуха Манька Алтухова со своим весом теснили городскую разлучницу и хотели столкнуть в овраг.

Уворачиваясь от них и отступая, Надя в конце концов упала на траву и покатилась по склону, увлекая рыжуху за собой. Для Нади падение обошлось благополучно, а Верка навалилась боком на скрытый в траве пенек, охнула и выпустила волосы соперницы. Надя успела ухватиться за тонкий высохший ствол орешника. Верка, опомнившись, прыгнула на нее и поволокла дальше вниз. Палка сломалась, но осталась в руке. И когда на дне оврага разъяренная Верка опять начала нападать, удар палкой заставил ее попятиться. Ярость во взгляде потухла, появился страх. Боль в руке отрезвила. А палочные удары сыпались еще и еще.

Подружки Веркины, не решаясь приблизиться, искренне возмущались наверху:

– Глянь, чо делает! Глянь, чо делает! А?

Как будто то, что делали они перед этим, валтузя слабую городскую бабенку, было законно, правильно и даже очень благородно. Возмущение свое они раскидывали пригоршнями, только ни одна не решилась спуститься. Дождались, пока Верка, путаясь в разорванном подоле, пустилась наутек.

Надежда поднялась по другому склону, выходившему на святой колодец. Никто ее не преследовал. Возле колодца она умылась, стерла кровь.

Ни дороги своей, ни слез пролитых она не хотела помнить. Все переплавилось в какое-то слепое чувство отчаяния, которое она запрятала в самый дальний и темный уголок души.

– Чегой-то с тобой? – поинтересовался на другой день Иван.

Стараясь не выдать своих чувств, она смотрела на Ивана прямо, сквозь закипающие слезы:

– Подружки твои, стервы.

Она ждала, что ее защитник расправит могучие плечи и отправится наводить порядок.

Ничего подобного не случилось. Иван остался спокоен, даже равнодушен. Это была страшная минута.

– Небось, Верка Мозжухина подбила, – беззлобно произнес он, будто участие Верки оправдывало других подружек и саму рыжуху.

– Уж не знаю, кто подбил, – сказала она дрогнувшим голосом. – Но старались все одинаково.

Иван развернул ее к свету.

– А у тебя брови красивше стали, – сказал он. – А глаза? Глаза-то целы? Да ты у меня просто красавица.

Иван смеялся, а Надя плакала.

* * *

Событие, никак не отмеченное Иваном, имело, однако же, дальние последствия. Меньше всех нажилась на этом Меланья. Где бы ни случилось ей быть, – на скотном, в клубе, в продуктовой лавке, – везде она завершала свой рассказ о бабьей драке одинаковыми словами:

– Поделом ей! Ох, поделом!

Но сочувствия встречала мало, отклика не находила, потому что со своей вестью везде опаздывала. И оттого злилась еще пуще. Хотя с Надеждой стала здороваться почтительнее, точно палка с аносинского оврага и по ней погуляла.

Тетка поступила иначе. Узнав о выходке деревенских девчат, она сперва возмутилась, потом начала ругать Надежду. Но быстро опамятовалась: новый повод уберечь племянницу, а заодно избавиться от нее, сам шел в руки. Надеждины родители не подавали о себе вестей. И Людмила Павловна взялась за дело со свойственно ей энергией. Навестила кое-кого из друзей, разведала возможности. И – само собой – уцепилась за самую первую. На лесопилке возле Минска, где работал знакомый прораб, нашлась должность в медпункте. И Людмила подоспела со своим предложением в самый раз. Надежду оформили в один день. Дали временное жилье, что по тем временам, как, впрочем, и по любым, считалось невероятной удачей. Поселили новенькую медсестру в бывшей конторе склада, ветхом домишке со стенами в одну доску и щелями на северную сторону. Известно – сапожник без сапог. Так и лесовики пожалели досок для собственной конторы. Состряпали за час, а просидели целых два года. В жару там еще можно было находиться, но в зимнюю стужу ветер пробивался в щели с таким неистовством, что даже бывалые люди не выдерживали.

Но одно дело – обиход конторского жилья, другое – устройство девичьей светелки. Тут заботливые бабьи руки способны творить чудеса. Не прошло и недели, как вместо старых темных стен появились, высветляя комнату, нарядные обои. Доски на полу были вымыты. На окнах, пропуская солнечный свет, заколыхались занавески веселого салатового цвета. Обшарпанный канцелярский стол выбросили на помойку и сожгли вместе с ключами, не подходившими к замкам. Установили тонконогий, домашний. Взамен искалеченных стульев раздобыли табуретки. А главное, поставили широкую кровать. Не обошлось, конечно, без связей Людмилы. Но все устройство уютного гнездышка не стоило бойким родственницам ни копейки, чем тетка естественно гордилась. Несколько раз она ночевала у племянницы и не могла собой нахвалиться.

Вместе они ходили на базар, ездили в центр города, гуляли по улицам. Хотели обойти все музеи, но ограничились историческим. Остальное оставили до будущих времен, которые представлялись еще более радостными и благополучными.

Однажды, возвращаясь с базара, Надежда заметила в промчавшейся черной машине знакомый силуэт. И остановилась с бьющимся сердцем. Силуэт покачнулся, словно тоже узнал и заинтересовался. И что-то грозное почудилось ей в нем.

Зато тетка в тот же день явилась окрыленная и какая-то необыкновенная. Загадочно улыбаясь, посмотрела на племянницу. Потом отвернулась к завешенному окну и обронила только одно слово:

– Нашла!