Текст книги "Долгий путь домой"

Александр Самойленко
Долгий путь домой. Повесть для кино

От автора

О людях и событиях, чувствах и сюжетах, везении и закономерностях, делающих человека писателем

При необходимости (когда велят издатели) писать «от автора», у меня всегда возникает чувство протеста. От автора читателю в книге – повесть. Всё, что «автор» мог сказать, он сказал в своем произведении. Что еще надо добавлять к сказанному?

Каждый из нас где-то родился-крестился-учился-пригодился. Но, понятное дело, не все стали писателями. Ладно, коли уж «надо», я лучше расскажу о том, что подвигло меня к писательству…

О людях. Моя первая учительница, Нина Петровна, была роскошная блондинка кукольной красоты, с голубыми, чуть навыкате, глазами. Как Мальвина. У нее только не было правой ноги – война… Заходя в класс, она садилась, отстегивала протез, мы ждали, когда на её лице появится выражение облегчения и блаженства, и начинался урок. Отдельно стоящая под столом мертвенно-желтоватая нога учительницы не вызывала у нас никаких эмоций, тем более страха. После войны вокруг было полно калек… Мы относились к ней жалостливо, нам все время хотелось как-то уважить нашу училку. И мы подарили ей огромную эмалированную кастрюлю. Под цвет её глаз. По тем временам это была ценнейшая в хозяйстве вещь! Когда мы поставили перед ней на стол это небесно-голубое чудо с белой крышкой, Нина Петровна зарыдала, как на похоронах, упираясь руками в стол, начала приподниматься со стула, и упала на пол – в волнении она забыла пристегнуть протез. Это было шестьдесят лет назад, но потрясение, которое я испытал тогда, остро волнует меня и сегодня. Когда возникает чувство именно такой силы, можно садиться писать. Написанное в этом состоянии не будет фальшью.

О чувствах. Отец привез откуда-то детёныша косули. Он стоял посреди комнаты, широко расставив передние ножки, смотрел на меня большими влажными глазами и тихонько фыркал. Поселили его в усадьбе частного дома Кузьмича – личного шофера отца (он был большим начальником), где мы устроили козлёнку загон. Я каждый божий день ездил к нему – кормил, поил, гладил, сладко страдая от изумления и любви. Он ждал меня… Рос козлик быстро и к следующей весне вымахал в косулю-рогача, но по-прежнему бегал за мной, как телок за маткой. Потом отцу дали новую должность, водителем у него стал другой человек, и ездить к Кузьмичу стало как-то не с руки. Короче говоря, мне сказали, что мой Рогач проломил забор и ушел в горы к сородичам, где он обязательно найдет подругу. Я обрадовался за него. А позже, когда взрослые решили, что такие «мелочи жизни» уже не тронут меня, мне рассказали, что никуда Рогач не ушел. Его выкормили до жирка, зарезали и сожрали. Я по сей день смотрю в его влажные глаза, и острое чувство вины грызёт меня…

О сюжетах. Крещение я принял в зрелом возрасте, будучи членом КПСС. Случилось это действо по настойчивой инициативе… генерала юстиции, прокурора, начальника главного следственного управления Прокуратуры Казахской ССР, ставшего моим крестным. Он очень чувственно отнесся к «мероприятию», истово крестился, даже всплакнул… Много позже меня осенило! Он же сделал это с выгодой для себя… По долгу службы ему приходилось подписывать смертные приговоры и в какой-то миг его жизни ему стало страшно: куда пошлет его святой Петр, когда он предстанет перед вратами царства небесного? И он решил самыми разными способами замаливать свои грехи, вот для чего ему понадобилось привести меня в церковь и окрестить (мол, зачтется). Но, несмотря на это и другие его благодеяния, Всевышний, видимо, не отпустил ему грехи. Крёстный мой сгорел заживо, будто в геенне огненной. Он протянул руку за чайником на газовой плите, и одежда вдруг вспыхнула на нем факелом. Совсем уже жутко мне от того, что именно в это время жена моего крестного находилась в церкви, где молилась за его здравие…

Кому пригодился. Сначала – областной партийной газете. Завотделом информации был поэт Василий Анисимович В., бывший зэк, отсидевший 15 лет в лагерях Гулага по доносу товарища по перу. Его замом был натуральный сын полка, утомительно энергичный Юра Кулибаба. Третьим, разъездным репортером, был я, отпрыск большого партийного начальника. Несмотря на некоторую нашу разношерстность, коллективчик у нас был сбитый и живописный! Зек и сын полка до обеда бомбили область телефонными звонками – забивали полосы новостями. После обеда они уходили «на задание» – пить «партейное» (так назывался любимый советским народом вкусный и дешевый портвейн № 12), а меня оставляли на телефоне «готовить задел на завтра». Вечером, после отъезда редакторши, они приходили в редакцию никакие. Зека Анисимыч читал свои стихи. Сын полка Кулибаба, слушая, плакал солеными слезами в сладкий портвейн. А я шел по вечерней прелестной Алма-Ате домой – уложить на бумагу нечто смутное, малопонятное, но пронзительное до невозможности, что уже терзало меня. В один из дней редакторша велела мне смотаться домой к зэка Анисимычу, узнать – почему он второй день не выходит на работу. Я смотался и узнал… Анисимыч в дворике своей халупки висел в петле на ветке старого дуба и показывал покинутому им миру синий язык.

Еще о людях, событиях и везении. До сих пор не пойму, что такого разглядел во мне большой русский писатель Иван Петрович Шухов, на ту пору 23-х летнем сопляке, но редактор знаменитого литературного журнала «Простор» взял меня в отдел документальной прозы. Знаменитым журнал был потому, что отважно публиковал Платонова, Солженицына, Казакова… Позже Иван Петрович опубликовал «День Шакала» Фридерика Форсайта, о котором Суслов вскричал, что это – руководство по политическому убийству, и журнал разогнали. Оказавшись в «антисоветском» «Просторе», я проворно написал и издал три книжки, напереводил с казахского и уйгурского и пошел к Шухову просить рекомендацию в СП СССР. По пути в его кабинет я узнал, что друг Горького, член горьковского Оргкомитета по созданию Союза пролетарских писателей Иван Шухов рекомендаций в СП никому не давал, не дает, и мне не даст. Но тормозить было поздно, я уже открыл дверь его кабинета… Писатель Шухов рекомендацию мне дал. Она оказалась в его писательской жизни единственной и потому, как уникальный документ, была включена в «Полное собрание сочинений в пяти томах Ивана Шухова». Вот строки из её текста: «С большой душевной охотой рекомендую Сашу Самойленко – молодого, бесспорно, очень одаренного писателя… Мне приятно ставить свою подпись под такой рекомендацией человеку, в творческое будущее которого я глубоко верю»…

О коллегах и событиях. В СП меня приняли в 1976 году, в возрасте 28 лет. Перспективы разворачивались головокружительные! Иван Петрович назначил меня заведующим отделом, руководитель писательской организации Казахстана Ануар Алимжанов послал меня на Всесоюзное совещание молодых писателей, Литфонд выделил бесплатную(!) путевку в Дом творчества «Переделкино»… Ах, как я взлетал к сияющим вершинам писательской славы! Если бы не бесплатное «Переделкино» (воистину, бесплатный сыр бывает только в мышеловке). Именно здесь, в цитадели соцреализма, по моим девственно чистым партийным мозгам был нанесен сокрушительный удар. Дымились крепкие крещенские морозы. «Мастера пера» не высовывали носов на улицу, держались поближе к столовой, буфету и бару… Наличие взаимно непримиримых группировок обнаружилось сразу. Одна была многочисленной, в неё входили преданные делу партии писатели, приравнявшие перо к штыку. В другой бойцов было мало, по численности «батальон четверых» (если вспомнить Леонида Соболева). Но это была очень опасная группировочка. Судите сами. Арсений Тарковский, Андрей Битов, Валентин Ежов и Юз Алешковский… Опасна она была не только для СССР в целом, но и для ревнителя соцреализма Суслова в частности, не говоря уже об обитателях дома творчества. Пользуясь пагубным пристрастием Юза к ненормативной лексике, они под мудрым водительством Арсения Александровича оккупировали барную стойку… По этой причине мои симпатии сразу оказались на их стороне. И – началось моральное разложение молодого таланта. Алешковский тотчас сунул мне свою рукопись: прочитай! Мат оказался не самой главной ценностью текста. Сокрушительно прекрасным был сюжет. Попытаюсь (все-таки 40 лет минуло) изложить его… Намаявшись с гнилой творческой интеллигенцией, особенно с писателями, МВ – Малые Вожди – поручили ученым сконструировать ММ – механическую матку, которая должна была выдавать на гора исключительно преданных делу партии писателей. Оплодотворять ММ решили только бесспорно партийной спермой ГВ – Главного Вождя, которую у него брали пухлыми губками фактурные блондинки в белых халатиках на голое тело. Малым Вождям оставалось только подсчитывать «перед употреблением» железно советские сперматозоиды ГВ… Всё шло прекрасно. Главный Вождь с чувством глубокого удовлетворения делился с партией самым дорогим, медсестры работали в поте лица своего, ММ с довольным урчанием засасывала сперматозоиды с рекомендацией Малых Вождей. Но дальше дело не заладилось. Механическая матка начала исторгать из чрева чёрт знает кого (типа Юза Алешковского). К делу подключился ГЧ – Главный Чекист. Выяснилось, что имеет место предательство. И кто же оказался предатель? Страшно сказать – ГВ, Главный Вождь. Оказалось, что его сперматозоиды – глубоко, на генном уровне, законспирированные враги народа, о чем он, преданный делу партии ленинец, даже не подозревал… «Ну как? – спросил Алешковский, принимая из моих дрожащих рук этот текст. – Понравилось?» «Полный песец!» – прошептал я, озираясь. И тогда он дал мне – «А теперь вот это почитай!» – книгу, которую я потом привез домой, в непорочную Алма-Ату, и уже выступил ее пропагандистом «в узких кругах». Это были изданные в Париже «очерки литературной жизни» Солженицына «Бодался теленок с дубом»…

О лучшей части моей жизни. Это «часть» – 20 лет из моей 67-летней жизни (пока я еще, благодарение Богу, здравствую). Столько лет я проработал в некогда легендарной «Литературной Газете», в одной команде с Аркадием Ваксбергом, Анатолием Рубиновым, Евгением Богатом, Ольгой Чайковской, Ириной Ришиной… Потом рухнуло всё настоящее – страна, союз писателей, Литературная Газета… Пришло время суррогата и фальшивых ценностей. Все мы оказались в разных странах, из разных народов, с разным будущим. И мы потерялись… Потомки тех, с кем я участвовал от Казахстана во Всесоюзном совещании молодых писателей, написали черной краской на стене моего дома – «Вон отсюда!». Я понял, что с такими людьми жить рядом не надо, забрал семью и уехал в Россию.

А, приехав сюда, обнаружил, что для меня и здесь «иных уж нет, а те далече»…

1

Мощные сосны, березы сомкнулись кронами высоко над головой. Этот пропускающий солнечный свет тоннель уходит вперед и зовёт вдаль и ввысь всякого, вступающего под кроны матёрых деревьев. Вдоль бордюров кисти ландышей, бутоны тюльпанов. Справа и слева цветущие кусты сирени, черемухи. И только поверх этой буйной майской красоты выглядывают верхушки монументальных надгробных памятников, сразу и не разглядишь, что это не парк, а кладбищенская аллея.

Кладбище очень старое, но ухоженное, как пантеон выдающихся предков. Здесь уже нет скорби голого погоста. Это местная мемориальная достопримечательность. Сюда случаются экскурсии. У всякого проходящего по аллее больше музейного любопытства, чем кладбищенской робости. «Ой, гляньте, а это кто? Ну надо же, генерал, адъютант его Превосходительства!»… «А вот, гляди, князь! Да-а, умели похоронить по-людски!»

Во главе любопытствующих экскурсантов семенит, жестикулирует руками, что-то тарахтит экскурсовод – тощий шустрый мужичок – в потасканном костюме, стоптанной обувке, со съехавшим набок галстуком. Это Ефим Моисеевич Ройзман, директор местного краеведческого музея, помешанный на таинствах генеалогии, большой спец по платному восстановлению родословных сиятельных особ.

Мимо этих праздных зевак, будто бы застенчиво прижимаясь к бордюру обочины, движется простенькая похоронная процессия – катафалк и следом за ним куцая вереница людей, во главе которой седой мужчина. Муж хоронит жену. Это гример местного драматического театра Иван Петрович Сидоров, театральная кличка Грим.

Впереди справа возникает – на вколоченном в землю черенке лопаты – указатель. На куске фанеры краской абы как намалевано «Поворот на новостройку». Процессия поворачивает направо… Халтурное «табло» и слово «новостройка» выглядят на мемориальной аллее диковато и смешно. Но скоро всё проясняется. Аллея быстро заканчивается и за крайними деревьями расплескивается во все стороны – до горизонта – частокол крестов и прочих скромных надгробий. Люди невольно останавливаются, замирают, пораженные этим жутким пейзажем огромного голого погоста, сползающего вниз по пологому склону. Это новое кладбище, которое в городе так и прозвали – «новостройка».

– Ужас! Кошмар, что с населением деется! – тихо говорит кто-то в процессии, но фразу в гробовой тишине слышат все, и все дружно вздыхают и сокрушенно качают головами, да-а, вон чё с нами деется!

Для погребения всё готово. Мужики с помочами и лопатами ждут… Рядом с ними распорядитель процедуры. Это знаменитый в местных окрестностях Михалыч, как солидно написано на двери его конторы «координатор-смотритель кладбища». Постояли молча.

Михалыч глянул на Грима, тот кивнул. Начали хоронить. Делалось всё быстро, сноровисто. Заученно.

Все слезы были выплаканы и все нервы сожжены давно. Жену Грима съел рак, и длилось это четыре года. Теперь осталось только закопать.

Сын с отцом, с Гримом, не ладил, а мать… Она давно была живой труп, он уже привык к этому, и стоял отдельно от гроба матери, и от отца в компании своих друзей. Эта компашка и была причиной жестокого разлада отца и сына. Грим исподлобья посматривал на потасканных тёлок, затянутых в леггинсы, выше пояса – топлес, с прическами – разноцветные волосы зачесаны на одну сторону с выстригом вокруг уха. Ну и, конечно, пирсинги где попадя. Сразу и не поймешь, кто они, шлюхи или клоунессы из училища циркового искусства. Парни косили под байкеров, все в коже, татуировках и тех же пирсингах. Сын Грима не отставал от них, и был даже в фаворе, потому что имел в личной собственности Ямаху.

Едва закопали, приладили крест и отступили от свежей могилы на асфальтовую дорожку, шлюхи-клоунессы начали перешептываться, похихикивать. Грим шагнул к ним, ударил сына тяжелым взглядом. Девки, слегка удивившись, мол, ты чё, пахан, дергаешься, заткнулись.

– Шваль, – четко сказал им Грим. Он ненавидел этих хиппующих акселератов. Ткнул пальцем в сына и добавил: – И ты шваль!

Выйдя за кладбищенские ворота, Грим сел на скамью у «офиса» Михалыча – «координатора-смотрителя кладбища». Посидел неподвижно и вдруг вдохнул судорожно, но во всю грудь, будто всплыл на последнем издыхании из удушающей глубины. Можно сказать, облегченно вздохнул. Всё. Не надо больше ходить в больницу, сидеть, маясь, у койки жены. Не надо выносить из-под нее дома, где она прожила еще полгода после выписки из больницы, не надо варить постылые супчики, которые она просила, но не ела. А если осиливала несколько ложек, тотчас начиналась рвота и затем тихий плач. Всё это ушло. Осталось только разобраться с вещичками жены, но соседка, всегда любезная Лизавета Семеновна, обещала всё как надо разобрать и пристроить в комиссионку. Сейчас Лизавета Семеновна хлопотала в его квартире, накрывала поминальный стол. Грим сидел на кладбищенской скамейке, дышал во всю грудь, думал…

Подошел Михалыч, сел рядом. Спросил:

– Налить?

– Нет, – отказался Грим. – Сейчас люди домой придут, помянуть надо. А вот вечером возьму пол-литру, пожарю картошку с колбасой, поглазею в телевизор и вырублюсь до утра. А утром… Это будет уже новый день.

– Утром другое дело. Утром будет уже легче, – с понятием поддержал Михалыч. – Это у всех завсегда так…

Через полгода процессия повторилась. И опять за катафалком шел Грим… Похоронили опять быстро, в закрытом гробу, без лишних слов – сын разбился на своей Ямахе. Приглашать в квартиру на поминки его компашку – «шваль» – Грим не стал, он был убежден, что это они угробили его сына – самим фактом своего существования рядом с ним, жизнью, которой они жили – бездельно, весело и нагло.

– Что за беда такая? – спросил его Михалыч, опять подсев на той же скамейке после похорон.

– На мотоцикле разбился. В фарш! Даже для похорон собрать не смогли. Принял дозу и погнал. Знаешь, на вираже по московской автостраде портрет губернатора на швеллерах стоит? Там под ним еще написано «Мы – вместе!»

– Ну…

– Так вот, он в поворот не вписался и головой прямо в швеллер. Компашку его видал? Это они его к дури пристрастили. Суки…

– Да-a, компания гнилая, – согласился Михалыч. – Шваль, можно сказать.

Грим именно так и называл друзей сына, потому вскинул на Михалыча удивленный взгляд.

– Надо же какое совпадение. И я так ему говорил…

Михалыч искоса, незаметно разглядывал Грима, похоже, сострадал. Опять спросил:

– Налить?

– Щас налей. Отойти надо от всего этого. Вечером уж помяну его как надо.

Михалыч зашел в свой «офис». Вернулся со стаканчиком водки и огурцом. Грим врастяжку выпил, закусил. Поблагодарил:

– Вовремя поднёс. На душу легло.

– Слушай, я тебя тут давно заметил, – сказал, как спросил, Михалыч. – Еще до похорон жены. Смотрю, ходишь, ходишь…

– Есть к кому, вот и хожу, – сказал Грим. – Я здесь, так сказать, по течению жизни, всех своих перехоронил. Вот и сын к ним ушел. Здесь у меня жена, теща с тестем, друзья… Теперь я один здесь, а они все там. Вот и хожу, – повторил Грим. – Хоть рядом поселяйся…

– Не спеши, – посоветовал Михалыч. – Поселишься ещё. Это тоже будет. Только вовремя… А так заглядывай, если что. Без похорон, конечно. Посидим…

На сороковом году театрально-гримерной деятельности Грима в театр пришел новый главреж. У него был блестящий, будто мокрый, череп Фантомаса, пузо сытой, вальяжной «творческой личности», фактурный толстый нос, на котором мощно громоздились массивные очки в квадратной роговой оправе. Одет он был в черную рубашку, поверх неё голубой с шармом обвислый пуловер, зеленые вельветоновые джинсы, в кожаную безрукавку и шикарные английского фасона башмаки. Звали его Марк Моисеевич Гонопольский. Титул он имел «Заслуженный деятель искусств Удмуртской АССР». При этом новый главреж был молод и вдохновенно многословен. Не мешкая, он вызвал к себе Грима, кастеляншу, суфлера, гардеробщика и дядю Ваню – швейцара в ливрее, шитой золотой ниткой и с роскошными усами, который уже с полвека каждый вечер встречал зрителей у дверей театра. Все с лицами приговоренных к расстрелу сели рядком в приемной. Первым в кабинет «новой метлы» вошел Грим. Главреж радостно шагнул ему навстречу, положил свою жирную с короткими толстыми пальцами руку на плечо Грима, с фальшивым пафосом поинтересовался:

– Ну, как живут ветераны Мельпомены?

Гриму стало тоскливо. Он всё понял еще в приёмной, увидев скорбные лица «приглашенных товарищей». Сел за приставной столик, выжидательно уставился на заслуженного деятеля искусств Удмуртской АССР. Тот с удовольствием оплыл в кресло главрежа, неожиданно проворно кинул толстую ногу на ногу.

– Наслышан о вашем мастерстве сценического перевоплощения! – Новый начальник любил изъясняться пышно, но всё у него выходило как-то… дураковато, чего он не замечал. – Мне сказали, вы просто бог театрального грима.

Грим пожал плечами, что означало – дело свое знаем.

– Но! – Марк Моисеевич указующе вперил палец с перстнем в потолок. – Театр надо спасать!

– А что с ним случилось? – спросил Грим, начиная злиться на это трепло.

– Как что? Зал-то пустует, – сказал, как уличил, главреж. – Вы тут гримируете-гримируете, одеваете-одеваете, монологогизируете, а зал пустой. Понимаете, о чем я?

– «Монологогизируете» – это круто! – похвалил главрежа Грим, произнеся эту вычурную муть по слогам.

– Вот-вот! – не уловил язвительности главреж. – Время париков и накладных носов прошло! Театр надо спасать методом современного, я бы даже сказал, пульсирующего прочтения классики, арт-шоковой подачей всего этого нафталина! – Марк Иосифович потыкал пальцем с перстнем в висящие на стене портреты Шекспира, Островского, Чехова…

– Артисты на сцене должны быть такими же, как и зрители в зале! Время ветхозаветного маскарада ушло! – резюмировал очень довольный собой заслуженный деятель искусств Удмуртской АССР. Грим понял, что жизнь его влетела в крутой поворот и, не вписавшись в вираж современности, рухнула под откос. Куда-то вниз, к чертовой матери рухнула… Он внимательно изучил вдохновенное лицо главрежа, вгляделся в его водянисто-голубоватые, навыкате, глаза. Сказал:

– «Пульсирующее прочтение классики» – это тоже круто! – Грим начал мочить этого придурка. – Но я понимаю ваш творческий метод… Наташа Ростова в бикини, первый бал в ночном клубе, шест многозначительно скользит у нее в юной промежности, грохочет тяжелый рок, Пьер Безухов уже на дозе…

– Ну… если говорить образно, нечто в этом роде… – промямлил ошалевший главреж. Грим весело сказал ему:

– Мудила осознал, что он мудила. Пошёл в ЦК, ЦК не утвердило!

Затем Грим написал заявление об уходе в связи с достижением пенсионного возраста, получил в бухгалтерии расчет. В гримерной кинул в свой древний саквояж усы, бороды, парики, прочий гримерный реквизит. Зашел в костюмерную, взял несколько теперь никому не нужных рубашек-косовороток, пиджачков, жилеток времен Чичикова и дяди Вани, захватил ленинские кепочку и галстук в горошек, сунул в саквояж календари «Исторические личности XX века», «Русская классика: писатели и их герои», по которым он мог любого актера превратить в какого угодно персонажа. Здесь же за дверью пылился стенд «Наши засраки», на котором было и фото Грима. Стенд с шутливым названием был изготовлен к юбилею театра, в связи с которым лучшие люди театрального коллектива получили звание «заслуженный работник культуры», которых тотчас стали называть сокращенно «засраками». Грим забрал свою фотографию и пошел домой. Через время он узнал, что главреж привел в театр, как он выразился, «молодых креативных мастеров Мельпомены», отчего один из старейших актеров повесился непосредственно на сцене. Остальные спились или как-то по-иному незаметно исчезли кто куда.

Первые месяцы он тихо пил и ходил прогуляться. Двигался по улицам, как заговоренный, никого и ничего не замечая, будто был один посреди безлюдного голого пространства. Только вспоминал театр, жену и сына…

Соседка Грима, неизменно любезная Лизавета Семеновна, без промедления начала жалеть Грима.

– Гляжу на вас, аж сердце кровью обливается. Это ж надо, какая у вас дэпрэссия, – говорила через «э» Лизавета Семеновна и сострадала. – Ну прострация прямо! Вам надо немедленно начать новую жизнь!

– Это как? – поразился Грим. – Как можно начать новую жизнь?!

Он находился в гостях у Лизаветы Семеновны. После гибели его сына она частенько зазывала одинокого Грима в гости. Вот и сейчас он сидел у неё, пил чай с вареньем, слушал добродетельную соседку… Бутылка коньяка была уже наполовину пуста, Лизавета Семеновна наполняла его рюмку ненароком, эдак по-домашнему, и научно объясняла, что надо сделать, чтобы начать новую жизнь.

– Вам надо сменить среду обитания. Создать новый социум! Зачем вам теперь трехкомнатная квартира, её же содержать – одна морока для вас, и пенсии-то у нас сами знаете какие. Я вас с хорошими людьми познакомлю, они вам однокомнатную подыщут, получите разницу деньгами и будете жить уютно и в достатке.

Грим задумался… Выпил ещё пару стопок, не замечая, что любезная Елизавета Семеновна примолкла, наблюдая, как созревает, хмелея, клиент.

– Может, вы и правы… Мне надо что-то предпринять, а то я совсем уж… – Грим горестно махнул рукой, тяжело вздохнул и стиснул зубы, чувствуя, как в груди опять возникает колючий ком. Чтобы прогнать слезы, он встрепенулся, излишне решительно, даже азартно, воскликнул:

– А что, давайте попробуем! Похоже, это выход!

– Ну, конечно, это выход! – ласково поддержала Лизавета Семеновна и, растроганная, налила Гриму и себе коньячку. – В добрый час! Завтра и начнем…

Хорошие люди, рекомендованные Лизаветой Семеновной, произвели на Грима прекрасное впечатление, они были в строгих костюмах, говорили грамотно, вели себя учтиво. Дело пошло быстро. Они перевезли Грима в однушку, там он подписал все необходимые документы, нотариус тотчас заверил их, горячо поздравил Грима, и исчез. Следом исчезли и хорошие люди, торжественно вручив ему толстую пачку долларов – разницу между ценами его трехкомнатной квартиры на центральном бульваре и однушки. Грим был очень доволен, и постеснялся сразу пересчитать деньги.

Пачка оказалась куклой. Уже утром заявились настоящие, по документам, хозяева однокомнатной квартиры в сопровождении участкового. Грим ткнулся туда-сюда, мол, жулики, обманули! – бесполезно, у них всё везде было схвачено.

Вещи ему велели забрать в ближайшие два дня.

Забирать скарб было некуда… Он взял только документы, гримерский реквизит, пару обуви и одежду. Вышел во двор чужого дома, постоял посреди чужого двора под небом, низким и тяжелым от дождевых туч. И поехал к Михалычу.

– Ничего, будет им кара, – сказал в утешение Михалыч. – На вот, разлей.

Он выудил из-за холодильника пол-литровку, но сам пить не стал, только дождался, пока Грим выпьет свою, а потом и его долю.

– Мне щас нельзя, весна, у людей обострения всякие, работа прёт валом. Так что я при делах.

Утром Михалыч сказал Гриму.

– Значит, так. Находиться у меня постоянно ты не можешь. Днем еще куда ни шло, а ночью менты залетают. Начнут – кто да что, откуда взялся, не отболтаешься. Заметут до выяснения, навесят на тебя, что им удобно, и загремишь, куда отпишут.

Михалыч покидал в торбу электроплитку, лампочку, буханку хлеба, пару банок консервов, бутылку водки, сунул Гриму старый матрас, одеяло.

– Айда за мной, – и привел Грима прямиком к склепу графа Грушницкого.

– Слева обойдешь, там дыра есть. Лезь в нее, внутри будет просторно. Лампочку вкрути, включи плитку. Осмотрись, что к чему. Устраивайся!

Грим, ошалевший от такого поворота дела, затравленно посмотрел на Михалыча.

– Ты что?! Там же это…

– Там ничего нет. Чисто там. Человек до тебя жил, довольный был. Апартаменты мраморные!

– А куда, это… ну, чё там было…

– Когда-то там чё-то и было, конечно. Так двести лет прошло! Квартирант всё прибрал, вымел. Лезь!

– А свет там у него откуда?!

– У кого «у него»? – разозлился Михалыч. – Чё, у тебя крышу совсем снесло?! Патрон в правом верхнем углу, лезь, пока посторонних глаз нет!

Дыра была удобная. Грим легко проник в нее, начал осторожно приподыматься с четверенек и встал во весь рост. Повёл руками туда, сюда – вокруг была пустота. Шажками двинулся вправо, уткнулся в стену, двинулся по ней – угол. От ужаса Грима бил колотун. Он нащупал патрон, дрожащими пальцами вкрутил лампочку… И очутился в идеально чистом, сухом мраморном кубе. В стенах озорно поблескивали искорки кварца. В нижнем углу он увидел вилку и подключил электроплитку. Быстро стало тепло. Провод шел по нижнему шву мраморных плит и убегал вверх. Грим понял, что электричество проведено снаружи, от фонаря на аллее. Он сел, огляделся, лёг, вытянулся во весь рост, вольно раскинул руки. Было тихо, покойно, тепло. И – просторно… Во всяком случае вольнее чем в шестиметровой кухне хрущобы. И Гриму понравилось это прибежище.

Осмотревшись, он, уже спокойный, вылез на свет божий. Сказал Михалычу:

– А что, нормальный апартамент!

– Плохих не держим, – ответил Михалыч, удовлетворенный тем, что Грим не впал в истерику. А то куда было бы его девать, мужик-то хороший.

– Теперь слушай сюда. Уходить будешь вниз по склону, там кусты непролазные, так что никто к тебе снизу не подлезет. Внизу из кустов вылазь сторожко, погляди сначала по сторонам, чтоб не видел никто. Будешь уходить – плитку и лампу выключай. Ко мне почем зря не ходи, позвони сначала. Сотка-то есть?

– Есть, проплатить только надо.

– Ну так проплати. На тебе подъемные, – Михалыч дал Гриму пару тысяч и пошел по своим делам.

В первую ночь Грим заснул на удивление спокойно, быстро. И проснулся с настроением вполне безмятежным. Даже поприветствовал дух графа:

– Доброе утро, ваше сиятельство!

Перед сном он ужинал, запивая сухомятку горячим сладким чайком, листал прихваченные в театральной костюмерной альбомы. Профессионально, глазами гримера, изучал лица исторических личностей и классических литературных героев в исполнении выдающихся артистов, прикидывал, как бы он загримировал именно этого персонажа. Затем звонил Михалычу, докладывал, что у него всё хорошо, и засыпал.

И однажды ночью он проснулся, как от удара. Грима осенило! Он сел, засветил лампу, помял ладонями лицо, разгоняя сон. Раскрыл саквояж… Тональные кремы, кисточки, парики, усы и брови были в порядке, ваяй хоть сейчас. До утра он уже не заснул. Пристроив на коленях зеркало, примерял к своему лицу то усы Сталина, то баки и хохол Фамусова, продумывая подходящую осанку. Репетировал…

…Утром в одну из городских школ вошел летящей походкой Ленин. Охранник шагнул навстречу посетителю, но увидев перед собой вождя мирового пролетариата, обалдел, вытянулся по стойке «смирно». Секретарша в приемной директора сдавлено провопила «А-а-а…», закатила глаза и обмякла в кресле, обморочно откинувшись назад. При этом, как успел заметить Ленин, её пышные груди нацелились в потолок.

– Здгавствуйте, товагищ дигектог! – Грим стремительно преодолел кабинет и энергично потряс уже безвольную к этому мгновению руку директора.

Руководитель педагогического коллектива умер на несколько секунд. Грим даже перепугался, прыснул в стакан воды из диспенсера, сунул под нос директору.

– Выпейте вот. Что ж вы так разволновались?

Директор на ощупь взял стакан, начал судорожно глотать воду. Веки его раскрылись. Грим обнаружил, что зрачки директора съехали к носу, взгляд уперся в дно стакана. Выхлебав воду, он огляделся. Нет, не померещилось, рядом стоял Ленин.

– Э-э-э… Здравствуйте, Владимир Ильич. Очень рад! – очухался наконец директор. – Вы, собственно, э-э-э… это как понимать?

Грим понял, что можно приступать к делу.

– Я к вам из драмтеатра, так сказать, с педагогической инициативой. Исторические личности и литературные персонажи на уроках истории и литературы. Пятиминутка перед уроком. Сначала дети знакомятся как бы с натуральным персонажем, который произносит свой легендарный монолог. Затем настроение подхватывает учитель и ведет урок уже в атмосфере обеспеченного активного внимания аудитории учеников. Допустим… помните у Ленина? – Грим занял общеизвестную монументальную позу вождя, выбросил вперед правую руку с зажатой в кулаке кепочкой: – «Геволюция, о необходимости котогой так долго говогили большевики, свегшилась!»