Текст книги "Назад в юность"

Но меня интересовало одно: рыболовные принадлежности для себя и моего отца. Все, что нужно, я быстро и дешево купил в ряду, где стояли специалисты по таким товарам. Тут можно ходить часами, рассматривая диковины, которые там продавались, но, к сожалению, у меня не было денег на все это. Да и карманники не дремали.

Купив все, что хотел, вернее, то, на что хватило моих скромных средств, я направился домой на Васильевский остров.

Вечером тетя проводила меня на поезд, где я, положив свой фибровый чемодан под голову, благополучно улегся на третью полку, чтобы не мешать пассажирам внизу играть в карты, и проспал всю ночь до приезда в Энск.

Дома меня не встречали фанфарами. Тетя уже успела прислать телеграмму обо всех моих приключениях. Мама почти сразу ушла на работу, бабушка отправилась в магазин, Лешка был в деревне у бабушки. Ну а я понес документы в приемную комиссию университета. Когда я вышел, посмотреть на меня сбежались все члены комиссии: всем было интересно, что это за вундеркинд появился в нашем городе. К моей радости, при сдаче документов никаких проблем не возникло, и, уточнив дату начала вступительных экзаменов, я отправился домой.

Когда я подошел к подъезду, приметил худенькую фигурку Ани Богдановой.

Ну все, попал.

Не говоря ни слова, Аня завела меня в подъезд и бросилась на шею. Она крепко прижималась ко мне и вымочила слезами всю мою рубашку. Сбивчиво, периодически всхлипывая, девочка говорила и говорила:

– Сережа, прости меня, пожалуйста, я тебя сильно обидела, я знаю! Я все рассказала бабушке: как мы с тобой целовались и что я тебе наговорила много плохих вещей, когда узнала, что ты уходишь из школы. Бабушка сказала, что я глупая девчонка, которая ничего не соображает, и что хоть она видела тебя всего один раз, но точно знает, что такой человек, как ты, никогда не сделал бы мне ничего плохого. Она посоветовала извиниться перед тобой.

Анины рыдания постепенно усиливались и уже переходили в истерические, несмотря на все мои попытки успокоить ее. В этот момент в подъезд зашла мама. Увидев происходящее, она гневно закричала:

– Сережа, что тут происходит? Зачем ты обидел Аню?

– Мама, я ничем ее не обидел. Это она пришла ко мне, чтобы извиниться за свое поведение. Я, собственно, не успел еще ничего сказать, а она уже вся в рыданиях.

Продолжая неодобрительно на меня смотреть, мама взяла Аню за руку и повела к нам. Когда мы зашли в квартиру, Аня с моей мамой и бабушкой скрылись в бабушкиной комнате. Через полчаса они вышли втроем, и Аню было не узнать: слезы высохли, волосы расчесаны и снова заплетены в косу. И она была в мамином халате, который ей, кстати сказать, очень шел.

– Сережа, – торжественно начала мама под одобрительное кивание бабушки.

– Аня нам все рассказала, и мы считаем, что не она, а ты должен пообещать, что никогда не будешь обижать ее. Ты не должен был неожиданно говорить ей, что оканчиваешь школу и едешь учиться в другой город. Так с друзьями не поступают. А сейчас мы будем все вместе пить чай, и Сережа поделится с нами и с Аней своими планами.

* * *

Примерно в это же время в маленьком одноэтажном домике, где жила Аня, проходил следующий разговор. За обеденным столом сидели две женщины, мать и дочь.

– Мама, – спросила младшая, – а где сегодня Аня?

Старшая, Наталья Ивановна, бабушка Ани, улыбнулась:

– Пошла извиняться за свои слова.

– Это еще перед кем?

– Перед кем, перед кем, перед своим другом Сережей Андреевым.

– Да они вроде и не ссорились. Анька мне в последнее время все уши прожужжала, какой Сережа хороший, аж завидки берут.

– А ты знаешь, что она мне сегодня выдала? Оказывается, они целовались во время субботника, да он ее еще и лапал где не надо.

– Ах, негодник! Ну сегодня я Дашке все расскажу про ее сыночка, пусть узнает, кого вырастила. А Анечка-то бедная с чего тогда пошла извиняться?

– Надюша, а ты не припомнишь, кого это я крапивой по голой заднице с сеновала выгоняла? По-моему, та девочка только седьмой класс закончила, да и было это не так давно, где-то году в сорок седьмом.

– Ну, мама, ты вспомнишь! Тогда ведь совсем другое время было. И потом, это же был мой муж!

– Нет уж, дорогая, мужем он тогда еще не был. И от моей крапивы тоже со спущенными штанами удирал.

Обе женщины, вспомнив это событие, начали со смехом вспоминать подробности той погони. Посмеявшись, они вернулись к прежней теме.

– Надя, ты знаешь, я ведь всю жизнь работала в школе. Так вот, я такого парня не видела никогда. Очень целеустремленный. Похоже, уже в этом возрасте знает, чего хочет от жизни. Если у них с Анютой в дальнейшем сладится, она будет за ним как за каменной стеной, попомни мои слова.

* * *

После чаепития фон настроения в нашей компании улучшился. Особенно обрадовалась Аня, когда узнала, что я буду учиться в нашем университете и никуда не уеду.

Посидев еще немного, она засобиралась домой. Естественно, я пошел ее провожать. Мы долго гуляли у реки, несколько раз поцеловались, причем Аня, похоже, делала это с большим удовольствием.

Вернулся домой я уже под вечер. Когда зашел в комнату, там сидела мама.

– Сережа, и в кого ты у меня такой? Тебе же только в декабре будет шестнадцать, а по тебе уже девки сохнут.

Тут в разговор вмешалась бабушка:

– В кого, в кого – в отца своего, такой же кобель. Ты, Дашка, вспомни, сколько у тебя в госпитале раненых было – тысячи! За тобой мужики табуном ходили, а ты ведь Лешку выбрала.

– Сережа, я тебя очень прошу, не обижай девочку. Ты сам это затеял, я ведь все вижу. Так что теперь только попробуй ее огорчить – получишь от меня по полной.

* * *

На следующий день я долго нежился в постели. За последние три месяца такое бывало нечасто. До экзаменов оставалась еще неделя, знания уже крепко уложились в голове, и я был в раздумьях, что предпринять в эти дни. Внезапно раздался звонок в дверь, вернее, два коротких. Я с волнением понял, кто это может быть. В коридоре уже послышались торопливые шаги моей мамы, а затем раздались радостные возгласы. Я вскочил и как был – в трусах и в майке – тоже ринулся в прихожую. Увидев меня, отец, а это был он, выпустил маму из объятий и посмотрел на меня:

– Ну ты и вымахал, Сергей! Еще пара сантиметров – и меня начнешь перерастать. Ну иди ко мне, сынок. – Он крепко меня обнял.

При взгляде на него я вспомнил будущее, когда отец, ветеран войны, одиноко доживал свои годы в этой квартире. Я в это время еще служил и не мог часто навещать его, Лешка совсем пропал со своей торговлей и также не мог уделять ему внимания. Да он никогда и не требовал ничего. Пока позволяло здоровье, активно участвовал в работе ветеранских организаций, а потом уже больше сидел дома: военная пенсия все-таки позволяла ему жить более свободно по сравнению с другими стариками. Но его, как и всех ветеранов, подкосила перестройка. А когда началась эпидемия выхода из партии и примазавшиеся карьеристы сжигали партбилеты, он совсем сдал. Ему, вступившему в партию в самое тяжелое время войны и знавшему, что звание коммуниста не несет ничего, кроме перспективы первым сложить голову за Родину, было до слез обидно смотреть на всю эту вакханалию. Наверное, из-за этого он тихо умер в начале тысяча девятьсот девяносто четвертого года.

А сейчас я смотрю на него, полного сил, живого и здорового, с уже двумя звездами на погонах.

– Папа, да ты уже подполковник! – воскликнул я.

– Не уже сынок, а еще только. Ты же знаешь, сколько я служу.

Но тут нас прервала мама:

– Так, мужчины, быстро один одеваться, другой – переодеваться, у нас сейчас будет праздничный завтрак. Надо отпраздновать папин приезд и звездочки.

Отец переоделся и медленно начал распаковывать чемоданы. Мне пришлось имитировать любопытство мальчишки, ожидающего отцовских подарков. Первым отец извлек подарок для мамы и надел ей на шею роскошное по тем временам ожерелье из черного чешского стекла. Затем достал платок бабушке. С огорчением узнав, что Лешка в деревне, извлек большой деревянный ящик с набором столярного инструмента. А затем вручил два свертка мне:

– Ну, Сережка, ты в этом году удивил меня так удивил. Вот держи, специально для тебя у моряков купил.

И он протянул мне американский фонендоскоп и изящный неврологический молоточек.

Вот это подарок!

На меня с таким фонендоскопом и молоточком, если поступлю, будет смотреть весь факультет. Наверняка появится куча преподавателей, которые станут долго объяснять, что студенту младших курсов такой фонендоскоп вроде бы и ни к чему. А вот у него есть старый надежный советский… И не буду ли я настолько добр, чтобы поменяться этим инструментом…

– Так что после таких подарков только попробуй не поступить, живо покатишь в военное училище, – в шутку пригрозил отец.

Мы долго сидели за завтраком, а потом я перетаскивал наше с Лешкой шмотье в бабушкину комнату, потому что, пока отец был дома, они с мамой спали в нашей комнате – самой звукоизолированной в квартире.

Я договорился с отцом, что послезавтра мы поедем на рыбалку к бабушке в деревню, там отец и вручит ей и Лешке свои подарки. Отец очень удивился моему желанию. Он думал, я буду зубрить учебники до последнего, но я уже так назубрился, что смотреть на них не могу. К тому же я прекрасно знал, что переключение внимания весьма способствует отдыху головного мозга и как следствие приводит к лучшим результатам при сдаче экзамена.

Усевшись в рейсовый автобус, вооруженные кучей удочек и рюкзаками, мы отправились в деревню.

Бабушка, переехав из Питера в сельскую местность, очень быстро приобрела вид обычной деревенской старушки, даже разговор у нее изменился. Жила она теперь одна в просторном двухэтажном доме. Когда-то в этом строении жила большая крестьянская семья, наши предки. Да в этой деревне вообще все дома были просторные, на Севере России всегда строились основательно.

Люди вели хозяйство, сеяли зерно, сажали картошку, а на зиму мужская часть семейства уходила в Петербург на заработки. Революция и война все изменили, деревня потихоньку вымирала. Этому способствовала и коллективизация, ведь здесь практически не было бедных хозяйств. Поэтому и раскулачили почти всех. В деревне оставались лишь единицы. Бабушки коллективизация не коснулась, к тому времени она была уже представителем пролетариата. А вот многие ее родственники попали под этот каток.

Сейчас в деревне был небольшой колхоз, который, надо сказать, влачил жалкое существование. Машинного парка почти нет, два или три старых трактора, а мелкие агрегаты – сеялки, веялки, плуги и тому подобное – были еще из тех, что конфисковали у крестьян в период раскулачивания. В основном все работы и перевозки производились на лошадях. В колхозе имелась конюшня, куда мы с Лешкой и деревенскими парнями любили ходить. Помогали всегда пьяному конюху Тойво чистить животных, запрягать их в телеги. А больше всего любили, взгромоздившись с перегородки денника на спину лошади, скакать верхом, отбивая все, что можно, пока не полетишь кубарем на траву.

Когда мы подошли к дому, оттуда выскочил растрепанный Лешка.

– Ура, папа приехал! – заорал он и бросился на шею к отцу.

Пока отец с Лешкой тормошили друг друга, на крыльце показалась бабушка. Она подошла к нам и, обняв отца, со слезами на глазах сказала:

– Ну здравствуй, сынок, вот и еще раз удалось свидеться.

Все вместе мы пошли в дом, где сразу же были усажены за стол. Еда у бабушки была немудреная: картошка в мундире, молоко и немного сметаны. Ну и, конечно, калитки – пирожки с открытым верхом из ржаной муки с картошкой и пшеном.

– Ты что, мама, корову никак завела? – спросил отец.

– Да что ты, господь с тобой, – удивилась бабушка. – Куда мне с коровой-то справиться. Это я у соседки беру, у нее одна корова на всю деревню. С фермы молоко нам не продают, сразу в город увозят.

Немного погодя, когда мы поели, отец открыл чемодан, и процедура выдачи подарков началась снова. Лешка, прижав к груди коробку с набором инструментов, убежал в сарай, пристроенный к дому, и скоро оттуда послышались удары молотка. А бабушка, накинув платок на плечи, прихорашивалась около зеркала. Отец, улыбаясь, наблюдал за ней, сидя на лавке у стола. Скоро между ними разгорелся спор, который начинался каждый раз, когда отец приезжал в отпуск.

– Мама, тебе не надоело в деревне? Сидишь тут одна, как сыч, зимой ни тропинки, ни света. Даже радио нет. Дизель и тот только до одиннадцати свет дает, да и ломается чуть ли не каждый день. А в Ленинграде Нинка одна живет, и комната такая большая. Ехала бы ты к ней. Она только рада будет, сколько мы уже по этому поводу разговаривали.

– Даже и не уговаривай. Здесь родилась, здесь и умру. Вот если только ноги носить не будут, тогда, может, и соглашусь.

Подобный разговор все продолжался, и я решил выйти прогуляться. Деревня стояла на длинном мысу, глубоко вдававшемся в озеро, раскинувшееся на тридцать километров, так что противоположного берега не было видно. Стояла ясная погода, дул легкий ветерок, отгоняя надоедливых комаров, в небе щебетали ласточки. Я шел к песчаному пляжу в полной расслабухе.

На пляже обнаружил пару знакомых парней, с которыми в прошлом году вместе таскали яблоки из колхозного сада и катались на лошадях. Мы пару раз окунулись в теплую парную воду, а потом сидели на камнях и вели неспешный разговор о всяких мальчишеских делах.

Потом я так же неторопливо побрел домой. Разговор отца с бабушкой уже закончился, и она хлопотала у плиты, готовя ужин. Лешка в сарае колол дрова, а отец, разложив все наши рыбацкие принадлежности на большом кухонном столе, готовил снасти к завтрашней рыбалке.

– Сережка, ты как раз кстати. Вот тут у меня бутылочка есть, – он подал мне четвертушку водки, которая производилась в нашем городе и которую проезжавшие через наш город транзитные пассажиры называли «энский сучок», – сходи к Тойво, отдай и попроси, чтобы дал нам завтра лошадь с телегой на сутки.

Когда я пришел к Тойво, тот как раз пребывал в хорошей похмелюге. Он сидел в каморке при конюшне.

– А, Сергей! Тафно приехал? А я фот болею. – Он посмотрел на меня воспаленными глазами.

– Тойво, отец просил завтра телегу с лошадью дать нам на денек, у вас ведь сейчас нет никаких особых работ.

Я протянул ему четвертушку.

Конюх трясущимися руками схватил бутылку, ловко ее откупорил и, запрокинув голову, быстро высосал все содержимое прямо из горлышка.

Буквально через пару минут передо мной стоял совсем другой человек. Исчез тремор, глаза смотрели спокойно и уверенно.

– Перетай отцу, что зафтра вам запрягу Зорьку, она смирная совсем, прихотите часиков в семь утра, все бутет стелано.

Вернувшись домой, я доложил отцу, что все в порядке, и сел помогать ему готовить мушек для завтрашней рыбалки. Местные, конечно, такой рыбалкой не заморачивались: они просто ставили сети и снимали улов, который в те годы практически не продавали. Рыбу покрупнее употребляли в уху и жарили, а мелкую сушили в русской печке и варили из нее уху зимой.

Мы же собирались ловить рыбу на порожистой речке, вытекающей из озера. В те годы там все лето, как правило, шел молевой сплав леса и поставить сети в реке было невозможно, а вот удочкой удавалось поймать очень даже неплохо.

Приготовив снасти и поужинав, мы легли спать. На улице стояла полнейшая тишина, не слышно было даже собачьего лая. Мы спали как в раю.

Утром я проснулся, как ни странно, первым и разбудил отца. Он удивленно посмотрел на меня:

– Однако растешь.

Сразу же встала и бабушка приготовить нам завтрак. Съев яичницу и выпив по стакану чая из самовара с парой ломтей домашнего хлеба, мы втроем, взяв свои манатки, отправились на конюшню. Тойво свое слово сдержал: у конюшни нас уже ждала телега с пуком сена, кинутым поверху, и запряженной Зорькой.

– Кута поетете? Езжайте на Терви Коски, там хорошо хариус брал.

Поблагодарив за совет, мы кинули вещи в телегу и отправились в путь по старой лесовозной дороге.

По дороге распевали песни. Особенно старался Лешка. Мы с отцом, слушая его рулады, обменивались улыбками, иногда морщились. Но прерывать такое энергичное исполнение было бы грешно, и мы терпели его безголосое пение до самой цели нашего путешествия.

Свернув на небольшую поляну рядом с рекой, откуда уже был слышен рев порога, остановились. Отец быстро распряг лошадь и, ловко спутав ей ноги веревкой, отправил пастись.

– Учись, Сережка, пока я жив.

– Да я и так все это умею! – возмущенно произнес я.

Затем мы быстро собрали удочки, набрали под камнями на берегу ручейников и полезли в порог.

Не успел я забросить удочку, как на крючок сел здоровенный хариус. Поводив его немного, я прижал его к себе. Переливающийся на солнце хариус был очень красив. Гордо показав улов отцу и Лешке, только подходящим к берегу, я кинул рыбину в сумку и продолжил ловлю. Не успел я и пару раз перезакинуть наживку, как взял второго такого же.

С берега раздались возмущенные голоса:

– Сережка, оставь и нам хоть что-нибудь!

Наконец мы все распределились по порогу, и началась настоящая ловля. Периодически из-за проплывающих бревен приходилось ее прекращать, но затем партия леса проходила, и можно было снова ловить. Мы закончили рыбалку около четырех часов дня и вернулись на поляну, где отец всем быстро нашел работу. Лешка разжигал костер, я побежал к реке чистить рыбу для ухи, а отец осуществлял общее руководство и накрытие на стол.

Через пятнадцать минут у нас горел костерок, на котором закипала вода для ухи и чая, рядом была расстелена плащ-палатка, где были выложены вареные яйца, первые бабушкины огурцы, черный хлеб, сахар, соль и пакет пряников. Еще через двадцать минут, расположившись вокруг плащ-палатки, мы хлебали вкуснейшую уху из только что пойманных хариусов.

После еды прилегли отдохнуть. Я бездумно смотрел в голубое небо, по которому изредка пробегали легкие белые облачка, слушал шум бегущей воды, и хотелось, чтобы эти минуты длились и длились.

– Папа, можно я пойду искупнусь? – спросил Лешка.

– Давай, только далеко не заплывай. Вон там, у берега.

Я продолжал бездумно смотреть в небеса, когда рядом тяжело вскочил отец и побежал к воде. Я тоже вскочил и, не понимая, в чем дело, побежал следом за ним. У спокойной речной заводи, отделенной полосой песка и камней от основного течения, на берегу сидел Лешка, держался рукой за рассеченную сбоку правую ступню и глядел, как из раны льется кровь. Когда я подбежал, отец пытался куском портянки забинтовать ногу.

– Папа, не надо так делать. Давай мы унесем Лешку на телегу, и там я просто зашью ему рану.

Отец недоверчиво посмотрел на меня:

– Ты зашьешь? И чем?

В ответ я показал ему иголку с ниткой, прикрепленную за отворотом моей куртки. Мы быстро отнесли Лешку на телегу, где я обработал иголку и кусок лески из флакона йода.

– Ну потерпи чуть-чуть, братец, – сказал я и быстро стянул края раны четырьмя швами. Обработав кожу вокруг остатками йода, забинтовал ранку узкой полоской материи, оторванной от рубашки.

Да, с рыбалкой придется завязывать. Хорошо хоть прибыли не на своих двоих. Мы собрали все свои причиндалы и отправились домой. Возвращение наше было, увы, не триумфальным. Правда, Лешка ближе к дому уже не жаловался ни на что и все порывался пройтись рядом с телегой.

Под оханье бабушки я снял с Лешкиной ноги тряпку, снова обработал шов йодом и перевязал стерильным бинтом, который был в запасе у бабушки. И попросил ее вызвать фельдшера, чтобы брату сделали противостолбнячный анатоксин. Отец в это время вернул в конюшню телегу с лошадью. Вечером Лешкино самочувствие оставалось нормальным, спал он спокойно, а утром его рана уже не внушала никаких опасений: края были чистые, без отека и красноты. Успокоившийся отец даже пошутил:

– Может, Сережа, тебе и не надо учиться на медфаке своем? У тебя и так все неплохо получается.

Через час старичок-фельдшер, приехавший на бричке, сделал Лешке противостолбнячный анатоксин и не преминул осмотреть рану.

– Это вы, молодой человек, зашивали, насколько я знаю?

– Да вот пришлось.

– Ну что ж, неплохо, неплохо. А вы это в первый раз делаете?

– Да вот как-то раньше не доводилось.

– М-да, удивительно. Чего только не увидишь в наше время. Итак, состояние раны хорошее. Дня через четыре сниму швы, и паренек может зарабатывать новые боевые ранения.

Вечером мы с отцом вновь отправились на рыбалку, теперь уже на озеро, под нытье Лешки, которому тоже хотелось половить рыбу. Мы вышли на берег и, пробираясь через сушившиеся сети, приблизились к лодкам. Это были большие лодки, очень устойчивые на волне, для киля которых подбирали изогнутый еловый корень кокора, а боковины сшивали внахлест из сосновых досок без сучков. Лодки, несмотря на размеры, были очень послушны и легки в гребле. У любой семьи в деревне было по одной-две таких. На них рыбачили, вывозили дрова, сено с островов, даже мебель перевозили.

Загрузившись в лодку, мы вышли в озеро и направились к ближайшей луде с намерением половить парового окуня. Когда мы туда выгребли, на луде уже стояло несколько лодок. В основном там рыбачили мальчишки, для которых это было одним из главных увлечений в деревне, не считая футбола и лапты. Телевизоров в сельской местности почти не было, потому что сигнал сюда не доходил, и немногие купившие телевизоры лихорадочно пытались строить антенны все выше и выше, дабы увидеть хоть что-то. Клев был замечательный, и через два часа у нас оказалось около двух ведер окуней, которых завтра бабушка определит на сущик. И около двенадцати ночи мы вернулись домой.

Послезавтра меня ждал первый экзамен – химия.

* * *

Я одиноко стоял в коридоре у дверей аудитории, где проходил экзамен. Вокруг толпились кучками ребята-одноклассники. Было несколько человек и из нашей школы, но они держались обособленно от меня. Разглядывая окружающих, я заметил девочку, стоявшую так же одиноко. Она бросала тоскливые взгляды на абитуриентов. Очевидно, она здесь не знала вообще ничего и никого.

Я решил познакомиться.

– Здравствуй, меня зовут Сергей. Ты тоже ждешь начала экзамена.

Девочка, ухватив меня за локоть, с удовольствием заговорила:

– Ой, Сережа, я так боюсь! Мы с родителями приехали в ваш город всего неделю назад, и я здесь совсем чужая.

Очень красивая девочка, на мой взгляд. В отличие от других девчонок она была одета в не очень короткую мини; на ее ножки бросали взгляды все проходящие парни. Трикотажная кофточка плотно облегала крупную красивую грудь, и я с трудом заставлял себя не пялиться на нее.

– Меня зовут Ира. Я раньше училась в Новосибирске, а потом пришлось учиться в школе при посольстве в Польше. И я так боюсь, что не смогу сдать экзамен!

В это время открылись двери аудитории, и нас пригласили внутрь.

Я взял Иру за руку, и мы сели за одну парту. Когда я подошел брать билет к экзаменаторам, то обнаружил, что на меня с улыбкой смотрит наша учительница по химии Светлана Михайловна.

– А вот и наш вундеркинд. Сережа, выбирай билет, – предложила она. И когда я пошел с билетом на место, учительница начала что-то объяснять двум своим коллегам.

Усевшись, я начал быстро писать на листке вариант ответа. Все это хорошо улеглось в памяти и не вызвало никаких проблем. Зато моя соседка сидела, закусив губу, – у нее что-то не ладилось. Я толкнул ее в бок и прошептал:

– Давай билет.

Ира сунула мне свой билет и лист с началом ответа. В общем-то у нее все неплохо, девочка явно готовилась к экзаменам. Но в одном из вопросов она все-таки запуталась. Я за пару минут набросал ей вариант ответа и отдал обратно.

– Ну что, кто-нибудь уже готов? – прозвучал вопрос экзаменаторов.

Я встал и быстро прошел к столу.

Надо сказать, слушали меня внимательно, но ни по одному из пяти вопросов конца ответа не дожидались.

– Все понятно, темой владеет, – было общее мнение, и в мой экзаменационный лист упала первая пятерка.

Прошептав соседке:

– Ни пуха, – я вышел в коридор и стал дожидаться ее выхода.

Минут через двадцать появилась Ира с довольной улыбкой.

– Ну как сдала?

– У меня тоже пятерка. – Девочка заулыбалась. – Что ж, раз мы первые сдали экзамен, то имеем полное право побродить по городу.

Мы гуляли целый день. Сначала прошлись по главному проспекту Ленина, затем отправились в парк культуры и отдыха, где стреляли в тире из духовых винтовок; в забегаловке выпили по кофе с пирожком. А потом, уже ближе к вечеру, сидели на тенистой аллее. Вокруг не было ни души, и я ее поцеловал. Ира ответила на поцелуй с неожиданным желанием. В течение десяти минут мы целовались, а моя рука совершала сложные поступательно-сжимательные движения по ее большой груди. Наконец в дальнем конце аллеи раздались громкие голоса. Мы оторвались от поцелуев и с улыбкой смотрели на опухшие губы друг друга. Когда вышли из парка, Ира предложила:

– Если не торопишься, мы можем по пути зайти к нам домой. У нас вкусный ленинградский торт, мы его еще не доели.

Когда мы подошли к Ириному дому, я внутренне присвистнул. Ничего себе, куда я попал, да это же дом нашей партийной номенклатуры! Мы поднялись на второй этаж, и вскоре после звонка нам открыла дверь моложавая женщина, очень похожая на Иру. Она молча вопросительно смотрела на свою дочь.

– Ой, мамочка, прости, что заставила ждать! Представляешь, я сдала химию на пятерку, а Сережа такой молодец, он помог мне с ответом на один вопрос, и он тоже поступает на медфак. Мы погуляли по городу, и я пригласила его к нам по пути выпить чаю.

– Ну что ж, молодой человек, проходите.

Я впервые в жизни попал в квартиру партийного босса – кто это такой, я еще не знал. Обстановка, конечно, по сравнению с две тысячи четырнадцатым годом оставляла желать лучшего, но тем не менее – пять комнат с высокими потолками и три телефона на столе. Как я потом узнал: один – для прямой связи с секретарем обкома партии, второй – для связи с редакцией газеты «Правда» и третий – общий.

Пока в гостиной мама готовила легкий перекус, Ира отвела меня к себе в комнату. Она была небольшая. На стене висел один из первых постеров «Роллинг Стоунз», остальное место занимали диван, стол и полки с книжками. На этот диван я был немедленно повержен. Когда же я попытался возразить, что так делать неудобно, мне было сказано, что ее родители очень воспитанные и без стука не войдут. А потом меня зацеловали так, как во второй жизни никто еще не целовал. Но мне, опытному человеку, было видно, что целуется Ира просто потому, что знает, что это надо делать, не было в ее поцелуях ни огня, ни страсти. А у меня уже бродили мысли, что, может быть, в дальнейшем я смогу пробудить в ней этот огонь и страсть. Наконец раздался крик ее мамы, что можно идти к столу. Приведя себя в божеский вид, мы вышли в гостиную. Во главе стола уже сидел отец – пожилой, на мой взгляд, для семнадцатилетней дочери. Ему было явно за пятьдесят.

На столе я увидел фрукты, какое-то легкое вино, большой торт и много столовых приборов.

И началось. Легкие прощупывающие вопросы мамы, прямые вопросы папы… Я увидел явное облегчение на их лицах, когда сообщил, что мой отец – подполковник Советской армии и коммунист с тысяча девятьсот сорок второго года, а мама – парторг городской больницы. Мне захотелось рассмеяться. А Ирина мама с гордостью смотрела на папу, как будто говорила: «Видишь, как я дочь воспитала? Всякую шваль с улицы не приведет».

Тут я узнал, что Ирин папа – корреспондент газеты «Правда», печатного издания ЦК КПСС. А мама – корреспондент «Литературной газеты».

Да, попал я круто… как буду падать? Культурно поев тортик и категорически отказавшись от рюмки грузинского вина, я распрощался со всеми, у дверей договорился с Ирой, что встречаемся на следующем экзамене, и побежал домой.

Дома меня уже ждали. Мама начала первой:

– Сережа, ну неужели так трудно позвонить? Телефоны-автоматы ведь на каждом углу висят, у тебя что, двух копеек не было?

Затем вступила тяжелая артиллерия – отец:

– Сергей, как тебе не стыдно! Мама и бабушка во все окна тебя выглядывали.

– Все, все, успокойтесь, у меня пятерка, так что можем праздновать.

Усевшись вчетвером за стол, мы начали отмечать событие. Мама даже достала из стола бутылку вишневой наливки, на которую тут же плотоядно уставился отец. Мне было выделено полрюмочки, а вот остальное прихватизировали отец с бабушкой, очень быстро все оприходовав.

– Что там у тебя дальше-то? – поинтересовался отец.

– Теперь через три дня у меня физика.

– Будешь готовиться или снова на рыбалку?

– Да нет, я лучше возьму учебник и просто позагораю на реке. Может, что и почитаю.

– Ну смотри, ты у нас парень теперь самостоятельный. Сам решай, как правильно.

Посидев еще немного, отец с мамой удалились к себе, а я решил прогуляться перед сном и вышел во двор. Часы показывали шесть вечера. Белые ночи еще не кончились, и на улице было светло как днем. Сегодняшний экзамен, а затем поцелуи изрядно меня возбудили, и меня тянуло на поиски приключений.

Я медленно, опустив голову, шел в сторону Уреки, думая, не навестить ли Аню. А когда посмотрел вперед, то увидел, что она сама идет мне навстречу.

– Сережа, ты, наверное, ко мне шел?

– Конечно, к кому же еще мне в эту сторону идти.

– А я шла к телефону. Хотела позвонить вам домой и узнать, как ты сдал экзамен.

– Анечка, экзамен сдал на пятерку, а что ты сейчас планировала делать?

– Я сказала маме, что выйду на минутку тебе позвонить.

– Тогда, может, отпросишься дома, и мы немного погуляем?

Мне было даже неловко смотреть на Аню. По ее лицу можно было прочитать, как рада она моему предложению.

– Не знаю, Сережа, вдруг мама не отпустит.

– Пойдем я попрошу.

И мы вдвоем направились к ним домой.

Двери нам открыла Наталья Ивановна:

– А вот и наши голубки! Ну как, Сережа, твой экзамен? Анна тут целый день бегала, пальцы в чернилах мочила.

– Да все хорошо, Наталья Ивановна, пятерку я получил, а следующий экзамен через три дня. Можно мы с Аней погуляем часов до десяти? Ей-то ведь завтра не на работу.

– Да где же вы гулять-то будете! Наша шпана тебя отколотит только так.

– Не отколотит. Я с Сорокиным помирился, меня здесь никто не тронет и Аню тоже.

– Ну тогда гуляйте, ваше дело молодое. Только смотри, чтобы домой вернулись вовремя, как обещал.

Пока я разговаривал с бабушкой, Аня успела переодеться и вышла со мной во двор уже в красивой блузке и юбке, даже надела туфли на каблуках. Мы медленно двинулись по деревянным тротуарам вдоль реки. Шли молча. Аня прижалась ко мне плечом. Потом как-то само собой вышло, что я обнял ее за узенькие плечи, повернул к себе, и мы начали целоваться.

Конечно, Анька совсем не умела целоваться и сегодня днем Ира делала это намного лучше, но в поцелуях Ани чувствовался тот огонь желания и любви, которого совсем не было у Иры. Мы сели на скамейку в кустах. Совсем ошалев, я расстегнул ей блузку и начал целовать грудь и соски. А она сидела и только прижимала мою голову к себе. И лишь когда моя рука полезла дальше вниз, Аня хриплым от желания голосом попросила: