Текст книги "Альма-фатер"

Крейсер «Комсомолец»

Так долго ожидаемый курсантский отпуск пролетел как одно мгновенье. Родители не успели налюбоваться юными моряками, а отпускники не успели вдоволь нагуляться. Но несмотря ни на что, первокурсники с радостью и даже каким-то нетерпением возвращались в «Систему» – эту Кувуклию, в которой зажигался благодатный огонь военно-морской романтики.

Впереди была практика, первая в их курсантской жизни, по окончании которой они с радостью оторвут от рукава галочку и пришьют на ее место две, что будет означать переход на второй курс.

15 июля 1977 года командир одиннадцатой роты капитан третьего ранга Пнев лично принимал доклады от возвратившихся из отпуска курсантов.

– Товарищ капитан третьего ранга, курсант Немчуков из отпуска прибыл, замечаний нет!

Внимательным, недобрым взглядом Пнев изучал стоящего на вытяжку курсанта.

– Как это нет?! Вы себя в зеркало видели?! Почему нестрижен?!

– Так я это, я чтоб не опоздать…

Упершись кулаками в столешницу, Пнев приподнялся и грозно навис над столом:

– Гриву устранить! На утреннем осмотре проверю лично!

Последние прибывали ближе к полуночи, уставший Пнев лениво придирался к мелочам. Приняв доклад последнего, он с облегчением доложил дежурному по факультету о том, что все курсанты из отпуска прибыли без опозданий и замечаний.

После отбоя никто не ложился, все делились впечатлениями от отпуска.

Утром после завтрака получили сухие пайки и, с вещмешками за спиной, строем двинулись на Варшавский вокзал.

Там, построив роту на перроне вдоль состава Ленинград – Калининград, Пнев еще раз всех пересчитал и скомандовал:

– По вагонам!

Размещались на первых попавшихся местах. Выбирать место в общем вагоне – все равно что выбирать невесту в доме инвалидов, ничего хорошего в итоге не получится. Рассевшись стайками, дружно уничтожали привезенные из отпуска припасы, пайки не трогали.

Бдительный Пнев, изъяв бесхозный алкоголь, не уничтожил его, как того требовала инструкция, а, растягивая удовольствие, потихоньку его употреблял.

К вечеру он уже был хорош, орлом расхаживал по вагонам, периодически встряхивая кулачком, грозно возглашал:

– Ишь, устроили тут абы как, смотри у меня!

Немолодая проводница с обожанием наблюдала за бравым командиром.

Объявили отбой, выключили освещение, курсанты разобрались по койкам. В наступившей тишине, в полумраке проводница прислонилась к Пневу. От нее пахло борщом и уютом, а разношенные тапочки сорок третьего размера говорили о добросердечии и чистых помыслах.

– Товарищ командир, ну что ж вы, вам с ними никак нельзя. Давайте я вас отдельно устрою.

Пнев огладил хозяйку вагона блудливым взглядом. Она была нежна и обворожительна, как закат в Бердичеве. Костлявая длань Пнева безвольно утонула в теплой пухлой ладошке, которая увлекла его в служебное помещение, оградив от подчиненных наглухо закрытой дверью.

В Калининграде пересели на дизель и через час с небольшим были в Балтийске. Здесь пахло морем и флотом.

Вскоре добрались до военной гавани, где в третьем бассейне у семьдесят четвертого причала стоял крейсер «Комсомолец», на котором и предстояло пройти первую корабельную практику.

Крейсер, как и положено, был выкрашен шаровой краской. Шаровый – это такой неопределенный цвет, что-то среднее между серо-дымчатым и грязно-серым. Определенно о нем можно сказать только то, что он навевал тоску.

На борту, ближе к корме, выведено белой краской гордое название – «Комсомолец», видимо призванное повергать врага в ужас и обращать в бегство. Почему-то вспомнились названия японских кораблей: «Рюйо» – «Священный дракон», «Надакадзе» – «Ветер в бушующем море», «Инадзума» – «Удар молнии». С такими названиями ты просто обречен на победу. Может, поэтому мы Цусиму-то и просрали?

Крейсер доживал последние годочки, и ему больше подошло бы название «Ветеран партии». Судьба у крейсера была непростой. Заложенный в 1939 году в Ленинграде, в 1940 году был зачислен в списки военно-морского флота. В 1941 году строительство было приостановлено, и крейсер законсервировали. Достроили его уже после окончания войны и в 1947 году спустили на воду. До 1958 года крейсер назывался «Валерий Чкалов», а в 1958 году его переквалифицировали в учебный легкий крейсер и переименовали в «Комсомольца».

Крейсер почему-то ни гордости, ни трепета не внушал. Перло от него безнадегой, и даже внушительные орудия главного калибра вовсе не пугали, а скорее напоминали о былых возможностях стареющего импотента.

На причале, построенные поротно, стояли первокурсники всех трех факультетов – вместе с командирами рот и руководителями практики человек триста.

Появился командир крейсера.

Руководитель практики, начальник кафедры морпрактики капитан первого ранга Шурочкин, тут же среагировал:

– Равняйсь! Смирно! Равнение на середину!

Он старался идти строевым шагом, но откуда ему взяться у старого больного капитана первого ранга, полжизни проведшего в море? Командир крейсера вышагивал не лучше. Было забавно: тот, что помоложе, шел галопом, путаясь в ногах, а тот, что постарше, шел иноходью, то бишь двухтактным аллюром с выраженной фазой подвисания. Наконец они сошлись.

– Товарищ капитан первого ранга, курсанты первого курса Высшего военно-морского училища имени Фрунзе для прохождения практики прибыли! Руководитель практики капитан первого ранга Шурочкин.

Офицеры поручкались, и командир крейсера повернулся к строю:

– Здравствуйте, товарищи курсанты!

В едином порыве строй промычал:

– Здравия желаем, товарищ капитан первого ранга!

– Вольно!

Начиналось самое интересное – инструктаж.

Командиром на флоте в принципе быть нелегко, а уж на крейсере и подавно – тут либо призвание, либо диагноз. Заложив руки за спину, тяжелым взглядом с сумасшедшинкой командир крейсера капитан первого ранга Кабанюк внимательно осматривал строй, как бы пытаясь понять, чего ему ожидать от этой плутоватой банды.

Командиром он был опытным и поэтому сразу постарался практикантов запугать. Минут тридцать он методично перечислял, что им категорически запрещается, но речь его скучной не была.

Однажды по путевке он отдыхал с семьей на кавказском курорте «Архыз». Отдых был так себе, но название курорта к нему прилипло, и он частенько его употреблял. Так, нарушивших его запреты командир грозился «сослать в Архыз» или, на худой конец, «поотрывать Архызы». При этом он все время запинался и экал. Складывалось впечатление, что хромосомный набор у него был скромнее, чем у окружающих. Ну тут уж ничего не попишешь – крейсер!

После него выступил зам по политической части. Капитан второго ранга Сахаров был потомственным комиссаром, еще его дед, матрос-балтиец Цукерман, баламутил кронштадскую братву.

Сахаров был свеж, румян, лицо его выражало уверенность в победе коммунизма и светилось счастьем. Почему-то казалось, что к службе на крейсере он не имеет никакого отношения, уж очень довольный был у него вид.

Хорошо поставленным, «митинговым» голосом он довел до курсантов о славных традициях крейсера, напомнил, что все они комсомольцы, и, конечно, не забыл о руководящей роли партии. Зам добросовестно нес хрень, в которую искренне не верил.

После такого начала радостное стремление попасть на борт боевого корабля сменилось некой растерянностью, курсанты мучились вопросом: а может, ну его?

Но ни чувства, ни желания курсантские никого не волновали, потому что у курсанта, тем более первого курса, чувство может быть только одно – чувство глубокого удовлетворения и желание только одно – учиться военному делу настоящим образом.

Традиционное «Прошу на борт!» оживило начавшего дремать Шурочкина.

– Командирам рот обеспечить погрузку личного состава!

Те наперебой заголосили, началось движение. Борт у крейсера высокий, а трап длинный и крутой, под ногами курсантов он покачивался и поскрипывал.

Пнев подгонял:

– Веселей давай, не задерживай!

Сверху ему вторил вахтенный:

– По трапу бегом!

Сам Пнев подниматься не спешил, видимо побаивался.

В кубриках селились быстро, но обстоятельно, на ближайший месяц это должно было стать их домом.

Небольшое пространство, ограниченное со всех сторон железом, заваренные иллюминаторы, койки в три яруса, трубопроводы и кабельные трассы под подволоком и железные двери, жестко регламентирующие общение с внешним миром.

Побросав вещмешки по койкам, жадно расправились с пайками. Вечерняя поверка потерь не выявила. Расползлись по койкам – на сытый желудок сон подкрадывается как ниндзя, быстро и незаметно.

Дневальным назначили курсанта Немчукова, он сидел на банке в углу кубрика, как наказанный ребенок, и отчаянно боролся со сном. Его внимание привлекли звуки, доносящиеся откуда-то сверху. Отогнав сон, Немчуков встал и, стараясь не шуметь, пошел на звук.

На верхней койке, сладострастно постанывая и призывно причмокивая, разметался во сне курсант Муринов. Как эту двухметровую дылду занесло на третий ярус, Немчукову было невдомек, хотя чего там, с Муриновым вечно что-то приключалось.

Содержание сна предательски выдавала торчащая пирамидой Хеопса простыня. Внимательно присмотревшись, Немчуков обнаружил источник эротических видений. На кабель-трассе, прямо над головой Муринова, сидела жирная корабельная крыса. Хвост ее свисал и нежно оглаживал пылающее страстью лицо юного курсанта.

Тут нужно заметить, что корабельная крыса, хоть и зовется ласково Ларисой, – это вам не лабораторная милашка с рубиновыми глазками-бусинками и даже не королева помоек, которую побаиваются видавшие виды коты, это хитрый и опасный зверь, наделенный паранормальными способностями. И в многовековом противостоянии «моряк – крыса» за явным преимуществом побеждает последняя.

При виде крысы моряк действует на уровне инстинкта. Немчуков тихонько расстегнул ремень и намотал на руку. Прицелился, подпрыгнул и громыхнул бляхой по кабель-трассе. Не понеся никакого ущерба, крыса растворилась во мраке. Муринов с перепуга резко дернулся, впечатался лбом в подволок и завыл.

Сосед по койке пнул его ногой:

– Да угомонись ты уже!

Муринов угомонился, а Немчуков вернулся на пост. Поправил повязку дневального, сел на баночку и прислонился к теплой переборке. Вскорости его сморило. Сон дневального беспокойный: тогда как одно полушарие мозга ввергало его в медленную фазу сна, другое напоминало о неминуемой расплате за сон на посту.

Закрытое наглухо помещение постепенно заполнялось продуктами жизнедеятельности. Молодые здоровые организмы обладали отменным метаболизмом и завидным метеоризмом. Нестиранные караси (а именно так на флоте называют носки), аккуратно разложенные поверх рабочей обуви, облагораживали пространство нотками камамбера. Воздух густел и из прозрачного и невесомого, состоящего из смеси азота и кислорода, превращался в вязкую, режущую глаза субстанцию.

К утру помещение кубрика превратилось в газен-ваген, а сон дневального больше походил на обморок.

Ровно в шесть ноль-ноль раздался длинный, раздирающий душу звонок, и корабельная трансляция прокаркала: «Команде вставать!» Безмятежная летаргия сменилась коллективным меряченьем.

– На зарядку становись! Форма одежды – трусы, ботинки!

В узком проходе кубрика начало появляться подобие строя.

Влетел Пнев:

– Ускорить построение! Курсант Смирный, почему не в строю?!

– А у меня гады увели.

Макс Смирный сидел на койке в позе профессионального потерпевшего, выставив в проход две здоровые лапы в несвежих карасях.

Капитан третьего ранга Пнев опешил: кому вообще нужны гады, да еще сорок шестого размера, это ведь добровольно никто на ноги не наденет.

Существует множество версий, почему рабочие ботинки на флоте называют гадами, но все они высосаны из пальца. Чтобы разобраться с этим вопросом, нужно взглянуть на этимологию слова «гад», и многое прояснится.

«Гад» – общеславянское слово, имеющее соответствия в балтийских и германских языках (литовское geda – «стыд, срам», голландское kwaad – «злой»). Первоначальное же значение слова – «отвратительный». Собственно, этим все и объясняется.

– Дневальный, посторонних в кубрике не было?

Немчуков пучил глаза и всем своим видом пытался показать, что всю ночь напролет бдительно нес вахту.

– Никак нет! Кроме крысы, никого!

Странно было считать крысу посторонней на крейсере.

Блиц-расследование результатов не дало, и Пнев скомандовал:

– Налево! На место проведения утренней зарядки бегом марш!

После зарядки произошло первое столкновение с крейсерским бытом. Не успевших ни умыться, ни опорожниться курсантов уже разводили по объектам приборки.

Завтрак тоже заметно отличался от училищного – птюха хлеба с таблеткой масла, два куска нерастворимого сахара и чайник с обесцвеченным напитком.

После завтрака весь личный состав строился на подъем флага. Командир выглядел как именинник: подъем флага на крейсере – это вершина флотской организации с отбитием склянок и игрой горниста.

– На флаг и гюйс смирно! Флаг и гюйс поднять!

По флагштоку начал торжественное восхождение военно-морской флаг. Дойдя до места, замер и заполоскал на ветру.

Казалось, что крейсер и был создан специально для проведения этого ритуала.

А дальше рутина – развод на занятия. Первым было занятие по устройству крейсера, проводил его командир электромеханической боевой части, выслуживший все возможные сроки, переставший верить в добро капитан второго ранга. Служба приучила его находиться в постоянном ожидании неприятностей, и если он чувствовал запах цветов, то начинал озираться в поисках гроба.

Но не он был интересен, а плакат на переборке, изображавший крейсер в разрезе. Это была, пожалуй, самая удачная иллюстрация к дантовскому аду. Особо впечатляли топки котельных отделений в самом низу плаката. Именно здесь находилась геена огненная, здесь грешники попадали в адский огонь, а у котельных машинистов, казалось, обязательно должны были быть небольшие рожки.

Следующим было занятие по спасательным средствам, и проводил его боцман, старший мичман Зубило. Он был похож на истукана с острова Пасхи, руки его представляли собой набор шанцевого инструмента, а интеллект был ограничен размером фуражки.

Рассевшиеся на палубе курсанты разложили тетради и приготовились записывать.

Преподавание явно не было призванием боцмана, было видно, что он отбывал повинность.

– Тема занятия – «Спасательные средства».

Потея и запинаясь, с трудом подбирая слова, боцман поведал о спасательных кругах и жилетах. Промокнув пот со лба, он перешел к устройству спасательного плавсредства. Матросы вывалили на палубу перед курсантами все содержимое баркаса. Чего здесь только не было: и весла, и дубовый анкерок для питьевой воды, и шлюпочный компас, и плавучий якорь, и радиолокационный отражатель, и много еще чего. Но самым интересным был набор сигнальных ракет.

Неожиданно боцмана прервал курсант Немчуков:

– Товарищ мичман, а как правильно писать – «баркас» или «барказ»?

Никакой подначки в его вопросе не было, он действительно этого не знал.

Боцман воспринял вопрос как личное оскорбление, во-первых, потому, что его перебили, а во-вторых, потому, что он и сам не знал, как правильно писать. Лицо его стало багровым, глаза сузились.

– Пишите «барказс»!

После занятия, во время укладывания аварийного имущества в баркас, часть сигнальных ракет оказалась в курсантских карманах. В преддверии праздника, Дня Военно-морского флота, это было более чем актуально.

Пообедали точно по расписанию, бочковая система сбоев не давала.

К вечеру обнаружилась пропажа сигнальных ракет. Злопамятный Зубило указал на Немчукова. Далее события разворачивались стремительно. В кубрике появился капитан второго ранга Сахаров с офицером-дознавателем. Розовощекий замполит немного покудахтал о том, что на его памяти такое впервые, что это недостойно звания строителя коммунизма, выразил уверенность в том, что виновные будут наказаны, и исчез.

Свидетелей, понятное дело, не было, и их назначили. Офицер-дознаватель – бесперспективный капитан-лейтенант с хроническим циррозом и глазами, полными цусимской скорби, – начал с Немчукова. Тот, как раненая тетерка, путал следы и уводил в сторону. Лицо его было настолько искренним, что могло ввести в заблуждение даже видавшего виды дознавателя.

К концу допроса ракеты незаметно подбросили в баркас. Все с облегчением выдохнули, доклад старшего мичмана Зубило посчитали ошибочным, разбирательство прекратили и о происшествии забыли. И только капитан третьего ранга Пнев ходил кругами, возбужденно похлопывая себя ладонями по бедрам и приговаривая:

– Так я сразу говорил, мои на такое неспособны.

Дело требовало перекура. Курсанты дружно вывалили на полубак, где их встретила набитая трафаретом красная надпись «Место для курения» и обрез с водой и окурками – тошнотворное зрелище с характерным запахом.

Пожалуй, перекур на корабле – это самый приятный элемент организованного досуга личного состава и, наверное, самый желанный после приема пищи. Неожиданно скрипнула кремальера, и из полуоткрытого люка появилась нечесаная голова с характерным разрезом глаз и липким запахом горюче-смазочных материалов.

Уставившись на наслаждающихся «Беломором» курсантов, голова произнесла:

– Зема, фаза есть?

В подпалубном пространстве царила многокультурная эклектика.

Практиканты, постоянно занятые если не умственным, то физическим трудом, времени не считали. Дни летели один за другим, одновременно схожие и абсолютно разные. Постепенно выработалась привычка к жесткому крейсерскому режиму, перестали раздражать бесконечные построения, разводы и инструктажи, сошли на нет конфликты с матросами, крейсерский сленг стал понятен, а латунные шильдики с загадочными аббревиатурами – очевидны.

Ежедневная рутина была прервана корабельным звонком и командой: «Корабль к бою и походу приготовить!»

Началась будоражащая кровь суета. Застучали по палубам матросские башмаки, зажужжали, заурчали, заскрипели корабельные механизмы, понеслись наперебой команды и доклады. Вздрогнул корпус – запустили главные двигатели, начал оживать стальной великан. Лихо заломив фуражку, Кабанюк орлом расхаживал по главному командному пункту. На причале швартовная группа во главе в бравым мичманом замерла в ожидании команды.

Трап убран, курсанты, построенные на верхней палубе, в своих белых робах походили на нахохлившихся чаек.

– Отдать швартовы!

На гафеле заполоскал военно-морской флаг, крейсер медленно отвалил от причала. Немчукова охватило странное чувство, это была и радость, и осознание собственной значимости. Охватило оно его целиком, с потрохами, до мурашек на коже охватило. Это был первый в жизни выход в море на боевом корабле.

Рядом с крейсером суетился буксир, натужно осеняющий окрестности сизым дымом, но помощь его не понадобилась. Управляемый опытным командиром, двухсотметровый корабль водоизмещением четырнадцать тысяч тонн уверенно маневрировал на выход из гавани.

Курсанты, стоявшие вдоль борта, толком ничего не понимали, но коллективное чувство сопричастности наполняло гордостью и накрепко сплачивало.

Портовые постройки становились все мельче, а скоро и вовсе исчезли. Крейсер держал курс на Ленинград для участия в параде в честь Дня ВМФ.

Сыграли отбой тревоги, вокруг Балтийское море. Интересно, почему Балтику назвали седой? Понятно, что на цветность могут влиять десятки факторов – и время года, и время суток, и погода, и много чего еще, но все же есть тенденции, и можно смело утверждать: Балтика свинцовая! Тяжелая, угрюмая, давящая – как цвет корабельной брони.

Первая смена заступила по-походному, а курсантов отправили в кормовые классы нести штурманскую вахту.

Вот оно наконец, настоящее дело! На каждом прокладочном столе карта, набор штурманского инструмента, остро отточенный карандаш и бланк навигационного журнала.

А главное, прокладку нужно вести не по писаному заданию, а по показаниям живых приборов – тут же на переборке часы, репитеры гирокомпаса и лага. Немчуков растерянно озирался, с точки зрения знаний навигации он был стерилен, как госпитальный писсуар.

Но уже через некоторое время с помощью товарищей и педагогов он уверенно вел прокладку, виртуозно вращая параллельную линейку с транспортиром и уверенно отсчитывая морские мили измерителем.

Когда стало получаться, прошла боязнь и появился азарт, Немчуков даже перестал отпрашиваться на перекур. Время пролетело незаметно, подошла к концу первая корабельная вахта. Оформив на карте счислимое место, он сделал соответствующую запись в навигационном журнале и завершил ее фразой: «Курсант Немчуков вахту сдал». И это было здорово, это было по-настоящему!

За сутки до прибытия в Ленинград командование решило устроить баню. Баня на корабле – это не просто помывка с постирушкой, это событие, причем радостное, сопровождаемое сменой постельного белья и полотенец. Личный состав моется не просто так, а в соответствии с «Графиком помывки л/с», под присмотром отцов-командиров.

Для пневской роты в графике было выделено время с шестнадцати ноль-ноль до шестнадцати тридцати. За тридцать минут нужно было успеть раздеться, помыться и простирнуть исподнее, вытереться и одеться, и все это при ограниченном количестве душевых сосков.

К тому же, с учетом корабельной логики, нужно понимать, что если вам объявлено, что горячая вода будет подаваться с четырех до четырех тридцати, то это совсем не значит, что горячая вода будет подана в четыре, но вот в четыре тридцать ее уже точно не будет.

Ровно в шестнадцать ноль-ноль толпа курсантов с гиканьем ворвалась в помещение бани. Раздевались на ходу, занимая место под сосками.

Помылся Немчуков быстро, делов-то – намылился, заскочил под струю воды, ополоснул причиндалы, вот и вся недолга. Он приступил к стирке карасей. Нужно заметить, что стирка карасей – дело особое. Не зря говорят, что караси – это лицо курсанта. Сначала их обильно мылят, затем тщательно прополаскивают и после внимательно нюхают. Если запах оставался тяжелым, как флотская служба, процедура повторялась.

Проведя финальное обнюхивание, Немчуков насухо отжал две пары карасей. До окончания помывки оставалось еще немного времени, но горячую воду уже отключили. Время в корабельной бане летит быстрее мысли. Немчуков, довольный тем, что все успел, засеменил в предбанник вытереться и одеться в чистое.

Вечно опаздывающий Муринов ужом извивался под струей холодной воды и звенел мудями, как цыганка манистами. Мужественно пережив отсутствие горячей воды, дрожа и заикаясь, он все же успел вместе со всеми покинуть баню.

Тридцатого июля, в субботу, крейсер вошел в Неву и стал на бочки. На корабле объявили большую приборку, командир приказал, чтоб к утру корабль выглядел как пасхальное яичко. Начальники рангом поменьше задачу уточнили, после чего каждый матрос понимал, что его заведование должно блестеть, как у кота яйца.

Утром на общем построении командир поздравил всех с главным военно-морским праздником – Днем Военно-морского флота. О празднике говорило все: и парадная форма, и два яйца вкрутую на завтрак, и флаги расцвечивания, и шефский концерт, и, конечно же, салют. Ну а главное, курсанты осознали, что теперь это и их праздник.

Пришла пора возвращаться. На переходе Ленинград – Лиепая стояла на редкость чудная погода. Ни ветра, ни волнения, и главное – небо ясное, как на юге. С одной стороны, это было хорошо, но с другой – развил бурную деятельность преподаватель астронавигации капитан первого ранга Бурчинский по кличке Волопас.

Каждую ночь он выгонял всех на верхнюю палубу, тыкал корявым артрозным пальцем в небо, восхищенно рассказывал о звездах и не давал вздремнуть.

– Курсант Немчуков, вы что, спите?! Вам что, неинтересно?! – Волопас вылупил на него глаза-телескопы.

– Никак нет, я так лучше запоминаю.

– Доложите, о чем я сейчас говорил.

Тут же последовала «дружеская» подсказка, Немчуков ее и озвучил:

– Про Альфа Волопаса.

Бурчинский, конечно же, знал, как за глаза его зовут курсанты, и воспринял это как личное оскорбление.

В итоге Немчуков получил два наряда вне очереди и добросовестно отработал их бочковым.

По прибытии в Лиепаю курсанты выгружались на причал. Ребятня оморячилась и крейсер, несмотря на все трудности, покидала с сожалением. Закончилась первая корабельная практика. Прощай, крейсер «Комсомолец»!