Текст книги "Как закалялась жесть"

А говяжья туша – это человек. Враг…

Еле уловимое движение… это ведь удар в область печени, понимает Елена… палочки вытащены из тела, и новое движение – удар в область легких. На этот раз повар вытаскивает палочки не до конца– одним движением обламывает их… Елена обмирает. Она словно видит, что происходит: одна палочка вошла в область легочного ствола, пробила легочную артерию, вторая – пробила легкие. Вся кровь – тут же, моментально, – хлынула в легкие. Мгновенная тампонада. Смертельный удар… да что там, если бы это был человек – все удары смертельны!

Наверное, она что-то непроизвольно сказала или издала какой-то звук. Сергей повернул голову – и конец уникальному спектаклю. Обломки палочек исчезли в рукавах халата. В долю секунды повар преобразился: только что был беспощадный воин, и вот перед нами слуга, просто слуга. Он шагнул навстречу и поклонился:

– Да, хозяйка?

– А что сегодня к чаю? – нашлась Елена.

– Венецианское печенье, – учтиво ответил повар.

Из гостиной в коридор вышла мать.

– Ты здесь, моя дорогая? Входи на кухню, чего в дверях болтаться.

– Я лучше к себе. Надо к зачету готовиться.

Елена ушла. Одна гостья сменила другую.

– Сергунчик, – сказала Эвглена Теодоровна. – Душа моя. Как освободишься, займись, пожалуйста, операционной.

– Вечером клиент? – спросил повар.

– Совершенно верно. Я перенесла время. Ленусик с Бориком, вероятно, после чая в театр отбудут, так что сегодня вечером тебе придется мне помочь.

– Да, хозяйка, – поклонился Сергей.

Тень улыбки скользнула по его лицу.

27.

Новенького привозят после обеда. Он появляется мирно и очень буднично. Никаких истерик и сильных сцен; и никаких вам драк в будуаре. Боже упаси. Не сравнить с предыдущим бешеным животным, которого пришлось обездвиживать при помощи китайской вазы. Наоборот, наш гость демонстрирует веселую покорность судьбе – почти как в моем случае…

…Так и вижу, как это было. Достаточно глаза закрыть. Первая наша ночь, первая настоящая близость. Удивительная кровать – под балдахином и с роскошными спинками. Жадно меняем позы, пока не останавливаемся на той, которую Купчиха предпочитает всем прочим. Она – сверху, я – под ней. Она любит быть Хозяйкой. Расположив мое тело поудобнее, она позволяет мне кончить… А потом, когда жертва расслаблена, нажат скрытый рычажок, отпущены стопора, освобождены мощные пружины. Спинки кровати падают, обрушиваются, как кара небесная, вдавливая мое тело в матрац. Спинки – это захваты, как здесь их называют. Один прижимает ноги, второй, который в изголовье, фиксирует голову и верхнюю часть торса, включая плечи и руки. Не вырваться. Кто только ей сделал такую машину, в какой мастерской? Средневековье. Фэнтези, черт бы его побрал… Шприц наготове, наркотическая дрянь входит в мое тело. Ночная операция, которую я не помню. Утреннее пробуждение, которое ужасно хочется забыть…

Сейчас даже шприц не понадобился. Пациент в сознании: прикованный к кровати, он хохочет на всю студию:

– Эй, тетки! Гитару… где моя гитара, тетки? Хотя бы гитару в живых оставьте…

Успокаивается, только когда брезентовый чехол характерной формы кладут ему в ноги.

Чехол…

Неужели в нем то, о чем я думаю?

Неужели вот так запросто я получу средство, из-за которого вся тропаревская босотá и гопотá с почтением звала меня Скрипачом…

– Почему твой новый друг бодрствует? – спрашиваю. – У тебя что, сонное зелье кончилось?

– Ты же видишь, что это за существо, – отвечает Эвглена. – По-моему, он и так под кайфом, ботаник.

– Я о другом. Всяк сюда входящий оставляет не только надежду, но часть своей плоти. Почему сей счастливый человек миновал белую комнату с зайчиками на сводчатом потолке?

– Ой, некогда с ним возиться. Позже займусь, через час-два. Клиент только к вечеру придет, и желательно, чтоб материал был свежим. Саврасов, возьми его пока под свое шефство… хорошо?

Эвглена и правда торопится. Закрывает голого пленника простыней. Рывком усаживает тетю Тому на стул:

– Чтоб тут сидела, как гвоздем прибитая! И хватит жрать водку, скотина! Уволю!

– Подожди, где ты такого нашла? – останавливаю я супругу, прежде чем она исчезает.

– Такого? Играл на улице, подаяние собирал. От нас неподалеку, на углу.

– И пел! – вдруг гордо добавляет парень. – Ей, кстати, понравилось, как я пел, – он приподымается и смотрит на меня.

Мой вид его не только не пугает, но даже не удивляет! Он ненормальный? Или «аномальный», как сейчас выражаются?

– Увела его для домашнего концерта, – поясняет Эвглена прежде чем пойти на выход.

– Мне нужен тру-уп, я выбрал ва-ас!.. – выводит он сильным, глубоким голосом. И заливисто хохочет.

Остаемся одни, если не считать немую санитарку. Некоторое время пленник пытается вытащить руки из браслетов, тихонько ругаясь. Затем окликает меня:

– Эй, сударь, вы очень странные вещи говорили. Хотя, вы красиво говорили, поэтично. Вы, наверное, поэт? Или писатель? И голос у вас красивый, вам бы тоже петь…

– Сам ты красивый. Ты, вообще, кто?

– Дóлби-Дэн, музыкант. А по совместительству – студент Гнесинки.

– Долби-Дэн… Данила, что ли? (Он кивает.) Сам откуда?

– Из-под Зеленограда. Деревенские мы… Вы сказали, оставь надежду всяк сюда входящий. Мы, значит, в аду?

– Хуже, парень. Мы в художественной студии.

– Я подумал, это мне наказание за грехи, – произносит он на полном серьезе.

– И что за грехи у тебя, музыкант?

– Песни, наверное. Стихи. Когда заигрываешь с инфернальным или споришь с Создателем, будь готов держать ответ. Честно говоря, я всегда ждал, что чем-нибудь таким все и закончится.

Так. Оказывается, он ждал, чокнутый. Теперь понятно, почему этот ботаник не удивлен.

– У тебя в чехле правда гитара?

– «Хохнер», Германия – подтверждает он с гордостью.

– Разреши посмотреть?

– Вы разбираетесь в инструментах?

– Не столько в инструментах, сколько в струнах.

Я раскрываю молнию зубами, стаскиваю чехол. («Аккуратнее, пожалуйста…», – стонет парень.) Осматриваю вещь. Доли секунды мне хватает, чтобы осознать – повезло. Вот оно! Впервые повезло по-настоящему… Внешний вид и звук инструмента меня не интересуют. Только струны. Я боялся, что в его хваленом «Хохнере» окажутся пластиковые струны – вот это был бы облом! Но нет. Хорошая сталь. То, что надо…

Новенький рассматривает спящего Алика Егорова:

– Что с ним?

Алик подключен к аппарату гемодиализа, еще не отошел от операции. Я объясняю:

– Сначала от него отсекли малую часть. Затем – много-много малых частей, как внутри тела, так и снаружи. Ты видишь то, что осталось.

– А какой в этом смысл – отсекать малые части?

– Самый прямой смысл, парень. Бизнес.

– Вы же сказали, здесь художественная студия.

– Изделия из человечины пользуются в некоторых салонах большим спросом.

– Спасибо, что не соврали. Я, правда, ничего не понял, но любопытство удовлетворил… О, как эротично выразился! – он широко улыбается, словно предлагая и мне повеселиться.

Улыбка его вымучена. Губы дрожат. Разыгрывать из себя героя ему все труднее.

– Мне руки когда-нибудь отстегнут?

– Полагаю, к вечеру, – не вру я.

Объяснять ему, что произойдет ДО ТОГО, мне не хочется.

С минуту парень о чем-то размышляет, а потом начинает петь, отстукивая ритм босой ногой по корпусу гитары:

 
Искать смысл глупо,
Найти смысл нельзя,
Его нет, есть трупы,
С названьем «друзья»…
 

Интересно, я-то сам за какие грехи страдаю? Ни песен, ни стихов за мной вроде не числится…

28.

Елена попыталась перехватить карандаши, не выпуская их из руки, и уронила на пол. Оба.

– Черт!

Карандаши играли роль китайских палочек. Они были совсем новые, не заточенные, с тупыми концами.

– Толстоваты, – сказал Борис Борисович. – Почему бы тебе не попросить у Сергея настоящие?

Она и сама не очень понимала, что за блажь ей взбрела в голову с этими палочками. В принципе, она знала, как надо их правильно держать, китаец не один раз показывал. Но… Подсмотренная на кухне сцена все стояла перед глазами, рождая ощущение чего-то важного и упущенного. А еще Елена вспомнила, как повар, разложив во время обедов-ужинов еду по тарелкам и блюдам – палочками, не ложкой! – затем умело их перехватывал и прятал в рукаве широкого халата. Она даже удивилась однажды: зачем он так делает? Тот любезно объяснил: по привычке, мол. Китайские повара никогда не расстаются с палочками, держат их наготове. А еще Елена не раз видела, как Сергей, когда был в хорошем настроении, виртуозно вертел свои палочки в руках… В общем, захотелось вдруг и самой изобразить что-то подобное, повторить хоть один из этих трюков. Ну, чистая блажь… или все-таки – нет?

– Похоже, вы твердо решили стать воительницей, моя валькирия, – сказал Борис Борисович. Он поднялся с диванчика и шагнул к Елене. – Смотрите, как еще делают. Зажимаете палочки крестом… (он особым образом вложил карандаши ей в пальцы) …и получается оружие. Можно вот так ударить (встав позади, он взял ее за запястье и двинул рукой). Можно вот так. Можно перехватить чужую руку, поймать на ударе. Можно ударить по глазам… (каждую фразу он сопровождал показом). Так что вы правильно начали, с основ. Прежде всего нужно овладеть разными хватками и научиться мгновенно их менять.

– Ого! – искренне восхитилась Елена. – Ты крутой? Я думала, ты простой аспирант.

– На службе Ее Величества! – щелкнул тот каблуками.

– Давай, давай, показывай дальше!

– Я теоретик, а не практик. А если серьезно, то в боевых искусствах есть бой короткими палочками, зажатыми в пальцах. Палочки – серьезное оружие, не для воспитанных барышень вроде вас. – Борис Борисович обнял ее, притянул к себе и прошептал: – Так что не вернуться ли нам к учебникам?

…К учебникам они не вернулись. И дверь на сей раз закрывать не стали. Пусть их всех! Целовались, кружа по комнате, натыкаясь то на стул, то на стол; при этом гувернер медленно, но целенаправленно метил в сторону диванчика.

– Подожди! – Елена внезапно высвободилась и метнулась к письменному столу.

В стаканчике стояли заточенные карандаши – грифелями кверху. Она взяла один, вложила себе в пальцы. Здорово заточен, идеально. Грифель на конце – как игла.

Игла шприца…

– Вы чего? – спросил Борис Борисович. – Боитесь меня?

Он был несколько разочарован.

– Есть вещи, которых я боюсь, – задумчиво произнесла Елена, рассматривая предмет в своих пальцах. – Ты не входишь в их число…

Удар палочкой – это укол, мыслила она. Не палочками надо уметь драться, фиг с ними, с палочками. Шприцем!

А лучше – шприцами. Двумя…

Она испытывала сильное возбуждение.

– Я могу тебя и пальцем убить, если захочу. Показать, как?

– Показать-то и я могу, – сказал Борис Борисович. – Ну и шуточки у вас, валькирия. Тоже мне, дева битв.

Неужели я готовлюсь защищаться, изумилась Елена, не обращая внимания на дурака рядом с собой. И ведь готовлюсь! – только сейчас она осознала это. Но от кого? Если от Сергея – никакая тренировка не поможет. От матери? Неужели наши дела так плохи?..

Кстати, о самозащите я задумалась не сегодня, вспомнила Елена. Вчера, например, с пристрастием расспрашивала Бориса Борисовича о «фармакологическом связывании», и тот, простая душа, раскрыл жутковатый рецепт… Назначила Вадиму встречу, о чем мать, разумеется, не догадывается, – тоже забота о безопасности.

Девочка продолжала внимательно смотреть на остро заточенный карандаш в своей руке.

Мало иметь специальные препараты, их еще доставить надо. Куда доставить? В тело врага. Причем, мгновенно, ведь второй попытки никто не даст. Потому и шприц держать – только особым образом, иначе вылетит из руки. Надо представить, что держишь не шприц, а китайскую палочку… Ох, как вовремя Елена увидела тренировку господина Лю! Как вовремя она поняла, чему ей надо срочно научиться!

– Вот возьму и напомню, что сегодня у нас с вами «английский вечер»! – пригрозил обиженный гувернер.

– Еще не вечер, – машинально откликнулась она.

Дева битв… Почему бы нет?

29.

– Знаете, что такое «первач»? – спросил Борис Борисович, с хитрецой оглядев общество.

– Самогон, полагаю, – ответила Эвглена Теодоровна, отхлебывая из чашки.

– Первач – значит, свежезаваренный чай. А вот вопрос посложнее: когда первач весь выпьют и спитую заварку снова заливают кипятком, как этот, с позволенья сказать, напиток называется?

– Вторяк, – буркнула Елена. – Я тоже иногда хожу в общагу.

– Неправильно, милая барышня. Вторяк – это когда спитую заварку используют по третьему разу. А второй раз называется «первач свежёванный».

Гувернер взял печенье и разломил его пополам. По форме оно было похоже на букву «S». Именно такую форму имеет Гранд-канал, если посмотреть на Венецию сверху.

– Остроумно, – сказала Эвглена Теодоровна, не скрывая зевка.

Борис Борисович заткнулся…

Пили чай с бергамотом. Из мейсенского сервиза. Специфический цветочный аромат витал над столом. Печенье было высыпано из пакета в вазу: настоящее венецианское печенье, которое готовят только в Венеции, на островах. Причем продают там же, на островах, даже в материковой части города его не купишь. Доставили эту диковинку самолетом – знакомые матери. По вкусу оно напоминало курабье, только было тверже.

– Так ты не передумала? – спросила Эвглена Теодоровна у дочери.

– Пойду, – твердо ответила Елена. – Когда ты меня еще из дому выпустишь, пусть даже на оперу.

– Завтра в школу выпущу. Силком вытолкаю, если сопротивляться станешь, – мать мило улыбнулась: пошутила. – Но я хочу тебя на всякий случай предупредить, дорогая моя. Наши с тобой вчерашние разговоры не закончены.

– Сегодняшние тоже, – парировала Елена.

Эвглена Теодоровна повернулась к гувернеру.

– И вам я хочу напомнить, уважаемый. Все ограничения, наложенные мной на эту особу, остаются в силе.

30.

Музыкант Данила пел, вернее, голосил во всю глотку, – наверное, чтобы заглушить страх:

 
…Проклятый мир, жестокий мрак,
он жизнь опутал, как паук,
он враг всего, он лютый враг —
реальный мир, источник мук…
 

Инъекцию сомбревина делала Эвглена. Повар-китаец крепко держал руку пациента. Прежде чем уйти в отключку, студент Гнесинки успел-таки дошептать куплет из своей странной песни:

 
…Ты знаешь сам, ты испытал
и мерзость слез, и сладость драк.
Семнадцать лет тебя пытал
реальный мир, жестокий мрак…
 

После чего был благополучно увезен в операционную; там закипела работа.

А палата – вновь полупуста.

Алик Егоров тихо произносит:

– Та сволочь тоже была музыкантом.

Голос его столь слаб, что я вынужден сползти с кровати и приблизиться.

– Какая сволочь?

– Мужик, который мне свой компакт-диск подарил. «Растаманом» себя называл, козел…

– Ты что, бредишь?

Долгая пауза. Стою рядом. Он продолжает, собравшись с силами (речь дается ему непросто):

– Меня недавно из ментовской школы поперли за аморалку… не ту девку хотел трахнуть, которую можно. Средняя школа милиции, знаешь? Город Стрельна, под Питером… а девка – малолетка оказалась. Мамаша у нее – шишка в областном ОВИРе. Брат – песни пишет. Известный дядька, я его потом по ящику видел. Он меня пригласил к себе домой, поговорили по душам. Он сказал, что я нормальный мужик, и что сеструху давно пора кому-нибудь отодрать. Ну а материнский гнев, говорит, это стихия, ты уж пойми нас. Короче, лично он против меня ничего не имел… растаман хренов… и в знак дружбы подарил мне компакт со своими песнями. С дарственной надписью. А я взял да растрепал всем про этот компакт. Говорю, приссал композитор, прощения у меня просил, даже, вот, подарок со страху сделал. До него все это, конечно, дошло… Слышу потом по радио его новую песню. Он там, значит, наяривает нашу с ним историю, в подробностях, как оно все было, а в конце… в последнем куплете… мол, не знал глупый гость, что когда подаренный диск откажется петь, настанет его, гостя, время приссать. Глупый гость – это я, понимаешь?!

Молчу, не перебиваю и не вмешиваюсь. Пусть парень выговорится, всё полегче станет.

– Не понимаешь ты… В четверг, когда я в Москву собирался, стопку дисков случайно развалил. Коробки посыпались на хрен. У пары-другой крышки отлетели, а один диск вообще выскочил… тот самый. Трещина на нем появилась, з-зараза. Я проверил – диск не читается… не играет, значит. Отказывается петь… Что это было? Предупреждение?

Он ждет.

– Да уж, надо было тебе дома сидеть, – говорю. – Компакты просто так не трескаются.

– Дурак, вот дурак… – Алик стонет. – Зачем в Москву поперся? А певун этот хренов… накаркал беду… воронья морда…

– Давай о чем-нибудь другом, – предлагаю я ему. – О футболе. Давай о «Зените».

– А что «Зенит», – шепчет он. – Москва как всегда не отдаст нам первое место. «Мясо» вытянут, а нам – под зад. Поставят карманных свистунов на последние матчи, каких-нибудь Веселовского, Каюмова, Петтая… и опять Петтая… Может, и хорошо, что я это не увижу, – он закрывает глаза и лежит так с минуту.

«Мясо»…

Я не болельщик, но даже я знаю, что добрые питерцы так называют московский «Спартак», – из-за того, что когда-то, еще до войны, он с гордостью носил название «Мясокомбинат». И все-таки от этого обычного, казалось бы, слова меня дрожь пробирает.

– Слушай, друг, – говорит Егоров. – Вот эта штуковина, которая тут жужжит, чего она делает?

– Это аппарат «искусственная почка». Отсасывает у тебя кровь небольшими порциями, очищает и возвращает обратно.

– Я так и думал. Значит, у меня нету почек?

Не отвечаю. Если парень все понимает, зачем ему мое «да»? Он вдруг успокаивается.

– У меня нету почек, – произносит он равнодушно. – Их, наверное, уже вшили в какого-нибудь туза. Нету рук. Нету ног. Ту малолетку я не трахнул, на «Зенит» больше никогда не схожу… Настало время приссать.

– Вот уж – точно.

– От нас ничего не останется?

– Разве что зубы и пирсинг.

– Попались мы, как мухи в паутину… Ты, наверное, многих повидал, таких, как я. Ты тут, смотрю, настоящая Царь-муха. Может, подскажешь чего? Или, пока они там студента режут… поможешь?

Алик силится поймать меня в поле своего зрения. Наверное, хочет посмотреть мне в глаза.

– Помочь – не могу. Я не убийца, мой мальчик.

– А другие, до меня… без рук, без почек… как они? Что делали?

– Другие? Кто-то плакал сутками, кто-то сходил с ума, кто-то входил в ступор и замолкал. Некоторые держались. Но никто – по крайней мере при мне, – никто не попробовал раскачаться в кровати и выдернуть катетер или иглу из вены.

– А это что, получится?

– При определенном упорстве. Раскачиваться можно с боку на бок и вверх-вниз, на кроватных пружинах. Имей в виду, фанат, в этом деле важно, чтобы никого кроме нас на всем втором этаже не было. Ни в операционной, ни в подсобке, нигде. Иначе тебя живо обратно подключат.

– Я буду первым, – загорается он. – Я сбегу от них… спрыгну… соскочу…

* * *

…Слова! Всего лишь слова.

То ли пороху не хватило Алику Егорову, то ли нужной степени отчаяния; во всяком случае, ни одной попытки соскочить не было. Ни одной. До утра он кое-как дотянул.

31.

 
Бела донна! О, вы статны,
Как слеза чиста, краси-ивы!..
И белье ваше опрятно,
И повадкой не спеси-и-ивы…
 

В Большом давали «Казанову». Новые хозяева театра решили идти в ногу со временем. Оперу ставил модный режиссер, либретто писал скандальный куплетист. Лирический тенор (мировая величина!) в жилетке на голое тело и кружевных панталонах «клеил» на глазах сотен зрителей подержанную оперную диву, изображавшую юную красотку.

Огромный зрительный зал, ритмично опоясанный барьерами лож, внимал.

 
…Ах, невинность! Счастья птица!
В жизни раз всего дана-а-а…
Зазевалась чуть девица,
глядь – уж женщина она-а-а-а…
 

Елена с Борисом сидели в главной литерной ложе. Это практически на сцене, слева. Напротив, на другом конце сцены, помещалась правительственная ложа, – мать вполне могла заказать туда билеты, но решила не жлобствовать.

– How is the performance[9]9
  Как вам спектакль? (англ.)


[Закрыть]? – шепотом спросил Борис.

– Спектакль не порнографический, но очень хороший, – ответила Елена обычным голосом – чтоб все слышали. Дамы в ложе укоризненно покачали головами. Мужчины хмыкнули, прикрыв рты платочками.

– My fairy lady, – зашептал Борис. – Firstly, such equivocal jokes here are indecent. Secondly, if I’m not wrong, we have got an English speaking evening.[10]10
  Моя дорогая леди. Во-первых, столь сомнительные шутки в этом месте неприличны. Во-вторых, если не ошибаюсь, у нас с вами сегодня «английский вечер» (англ.).


[Закрыть]

– I beg your pardon, a thousand apologies, a million apologies[11]11
  Мои извинения, тысяча извинений, миллион извинений… (англ.)


[Закрыть]… – она поднесла к глазам бинокль. – Look, a singer’s eyelids have turned blue[12]12
  Смотри, у певицы веки посинели (англ.)


[Закрыть]. И под глазами синева. Не высыпается, бедняжка – театр, семья, любовники…

– This is a make-up, I suppose.[13]13
  Это у нее грим, я полагаю (англ.)


[Закрыть]

Елена аккуратно сместила взгляд – к зрительному залу. Положила бинокль на красный бархат. Еще повернула голову…

Вадим сидел совсем рядом – в крайней ложе бенуара. Вадим с завораживающей фамилией Балакирев. До него было метров пять-семь, не больше. От пяти с половиной до шести с половиной ярдов – в пересчете на «английский вечер». Вадима Балакирева совсем не интересовало происходящее на сцене – он смотрел только на Елену, она это чувствовала. Взгляды на миг соприкоснулись. Между ложами проскочила невидимая залу искра… только бы Борька ничего не заподозрил, озабоченно подумала Елена, – он дядька наблюдательный и ревнивый…

Страсти в спектакле, между тем, разгорались нешуточные. Взбешенный дож распекал потерявшую голову дочь:

 
…Что себе ты позволяешь?!
Ах, ты дура! Ах, ты шлюха!
С Казановой загуляла,
ты – дрянная потаскуха!
Ох-ха-а-а…
Ох-ха-а-а…
Ох-ха-ха, ха-ха, ха-ха…
 

Елена наклонилась к самому уху Бориса:

– Пошлятина. I’m so indignant, I can’t find any words. I’m going to look for.[14]14
  От возмущения не нахожу слов. Пойду искать (англ.).


[Закрыть]

Тот встрепенулся.

– Подождите! Вы куда? – забыв про свой английский.

– Куда – куда?! Мочевой пузырь освободить. Драгоценнее мочевого пузыря у девочки ничего нет, ты сам слышал. Я бы дополнила этот список прямой кишкой. Насчет кишки намек понятен?

– Ну, не знаю, Эва Теодоровна просила…

– Вот тебе моя сумочка, – зашипела Елена. – Залезь в нее и оставь себе. Нет, ты залезь! Там все мои деньги, кредитка, мобильник, ученический билет, паспорт. Куда, по-твоему, я без этого денусь? Мягкую бумажку с собой не беру, думаю, в туалете найдется.

– Я с вами, – сказал Борис. Даже попу от кресла оторвал, скотина.

– Может, вы меня до толчка проводите? Подите, пожалуйста, на фиг, Борис Борисович!

Это было сыграно вполне убедительно. Соседи начали коситься. Елена вышла, а гувернер остался сидеть, тупо глядя в пространство.

Вряд ли он обратил внимание на то, что крайнюю ложу бенуара тут же покинул долговязый, коротко стриженый парень.