Текст книги "Зона Посещения. Избиение младенцев"

Глава 5

Из «Детского сада» выгнали всех посторонних, и я, какой сюрприз, попал в их число.

Вышел наружу. Стою на ступеньках, сопли жую. Достаю сигариллу…

Перед Институтом – площадка с парой сомнительных скамеек по краям и с квадратным газоном в центре. По периметру газона когда-то были высажены кусты жимолости, а траву иногда постригают, чтоб совсем уж не позориться. Бордюр весь в выбоинах, крошится помаленьку, никто его не поправляет. Весь этот зеленый квадрат усыпан скомканными сигаретными пачками, смятыми банками, бутылками, фантиками и прочим мусором. Ученые тоже люди, и простое человеческое свинство им не чуждо.

Электровэны «Скорой помощи» толпятся по бокам от входа. Армейский джип, перевалив через бордюр, заехал прямо на газон. За площадкой видна улица, уходит влево и вправо, – там, возле автобусной остановки, громоздится военный фургон, в котором скучают бойцы национальной гвардии. На автостоянке скопилось необычно много машин со всевозможными эмблемами. И нигде никакой суеты, никакой беготни: спокойно вокруг Института, скучно. Людей мало. Не подумаешь, что произошло ЧП с несколькими смертями.

Вся суета внутри. Во всяком случае, медперсонал находится там, как гражданский, так и в погонах, их приехало довольно много. Почему впустили гражданских? Ну, так ведь Институт до сих пор имеет международный статус, сколько над этой формальностью ни смейся, и сторонних сотрудников в штате хватает. Понабежали также чины из полиции плюс субъекты очень характерного вида из контрразведки. Надеюсь, эти компании пауков – полиция, военные, контрразведка – жрут сейчас друг друга, стараясь прибрать дело к своим рукам.

Ни трупов, ни раненых пока не выносили. Мне остается только ждать…

Сэндвича я замечаю сразу, он сидит, как и договаривались, на автобусной остановке – спиной к Институту. Ладно, пусть еще посидит, решаю я, не растает под жарким летним солнцем. Потому что, не успеваю я спуститься по ступенькам, ко мне подскакивает дружище Крюк.

– Не пускают! – захлебывается он словами. – Видите ли, не моя смена! Ну да, не моя сегодня, но всегда ж пускали!

– Покури, – даю я ему раскуренную сигариллу.

Он машинально берет. Затягивается.

– Что там стряслось, Пэн? Никто ничего не говорит. Сказали, на «игровуху» напали. Это что, прикол? Или опять дебилы из «Нового Ирода»?

– Подожди, сейчас все расскажу, – обещаю ему, беру за рукав рубашки и отвожу в сторону. – Ты принес мне письмо?

– А, да, – вытаскивает он конверт, – само собой. Попробуй не принеси. Бабушка у тебя – тот еще сержант…

Я быстро убираю почту с глаз долой. Бабулину роспись на клапане конверта проверю потом и записку прочитаю потом, без свидетелей.

– Ну? – Он едва не подпрыгивает о возбуждения. Похоже, что-то чувствует, бедолага. Язык у меня во рту становится вдруг свинцовым, неподъемным. Как ему сказать?

– Там был тахорг, а не «ироды», – сообщаю Крюку, глядя вбок. В глаза ему – не могу. – Набросился на сетку, когда сразу две группы застряли на площадке.

– Почему застряли? – жадно спрашивает он, словно понимает, что это важно.

– Потому что какие-то твари застопорили ворота. Помнишь, вчера сожгли подстанцию и обесточили филиал Института? Для того чтобы вырубить у нас охранную систему. За пару минут, пока все видеокамеры были мертвыми, их человек подменил контроллер…

– Это все я знаю! Ну, ну, дальше! – торопит он меня. – С площадки всех вытащили?

Молчу. Нечего мне сказать.

Из корпуса выходит мисс Уоррен, выполняющая в «Детском саду» функцию учителя начальных классов. Та самая, из-за которой мутанты-аномалы по ошибке, непосредственно перед Зоной, облили водой Каролин. С проходом в Зону здесь строго, ни на секунду не опоздаешь, но не идти же было Каролин мокрой? Вот моя мама, недолго думая, и отдала подруге свою безрукавку, и та надела вязанку прямо на белье. И шарфик отдала, чтоб настроение ей поднять. А я этого не заметил, не смотрел я на женщин, мысли были заняты совсем другим, столько всего навалилось… Стоп, одернул я себя. Мисс Уоррен – противная дура, которая ни разу не была замужем, хоть уже и в возрасте, для которой существует только два мнения, ее и неправильное, и которая имеет твердую позицию буквально по любому поводу. Это все – да. Но она не виновата в том, что случилось с Каролин…

– Ваклав! – останавливается дама возле нас. – Мальчик мой, прими мои соболезнования. Ты поплачь, не держи горе в себе.

Крюка звали Вацлавом, а не Ваклавом, но какая теперь разница, если главное произнесено.

– Ка… какое горе? – цепенеет он.

– Ах, ты еще не знаешь? – Она смотрит на меня с укоризной. – Хороши же у тебя друзья. Бедный сирота…

Сигарилла в его пальцах ломается.

Крюк убегает к проходной, и нет сомнений, что на этот-то раз он прорвется.

– Великолепно сыграно, – говорю я мисс Уоррен. – Мои аплодисменты, – беззвучно хлопаю в ладоши.

– Весь в свою мать, – констатирует она, скорбно кивая сама себе. – Ни культуры, ни воспитания.

Удаляется.

Прежде чем встретиться с Сэндвичем, я не выдерживаю, вскрываю конверт. Быстро читаю папину записку. Почерк у папы несколько искусственный, буквы как будто печатные, друг с другом не соединяются, зато разборчивый.

«Если захочешь принять душ, мочалка в кладовке, в коробке с тряпками».

Мочалка? В кладовке? Да еще в коробке с тряпками???

Что за бред! Нет у нас «коробки с тряпками», в кладовке у него в основном инструменты да бытовая химия. Папа со своей сыщицкой работой умом тронулся?

Но если не тронулся и не бред, то, значит, его послание ко мне – это шифр. А также, очевидно, руководство к действию.

* * *

Залезаем в машину Сэндвича.

У этого прохиндея своя тачка, причем не развалюха подержанная, а новый внедорожник от мистера Форда. Вот такой респектабельный нынче гопник, он же джанк. А какого придурка отмороженного когда-то из себя корчил, любо-дорого было смотреть. А какие у нас с ним были терки… Эх, где наша молодость? Сейчас-то между нами, естественно, войны уже нет, наоборот, прочные деловые отношения. За пару лет я хорошо поднял свой авторитет.

Сэндвичем его прозвали потому, что нарушена пигментация. Сам белый, но с коричневыми пятнами – на голове, на шее, на плечах. Что там у него ниже плеч – не видел, Господь уберег. В общем, приметный тип.

Машина его стоит здесь же, припаркованная на улице перед Институтом. Я держу в поле зрения проходную, чтобы не упустить момент, когда пойдет наконец движение. Никому мы не интересны, можно начинать неформальную часть встречи.

Отдаю Сэндвичу пакетик с расческой:

– Принимай товар.

– Та самая крыса? – уточняет он.

– Так точно. Пеппи Длинныйчулок.

– О’кей, – прячет он биоматериал у себя.

– А проверить качество? Понюхать, лизнуть?

– Я тебе доверяю, остряк. Но кто-нибудь когда-нибудь тебя обязательно грохнет за неудачную шутку.

– Даже жаль, что ты этого уже не увидишь.

– Не каркай. Вот твой кэш, подставляй краба. – Он достает перетянутые резинкой деньги. – Напоминаю, что за тобой еще остались Боа и Сизиф. И отдельная просьба. У вас там появился новенький, да? Малек, который светится. Так вот, если ты узнаешь, кто он такой, настоящее имя, адрес, что-нибудь про его родителей, то получишь ровно три такие пачки… Чего зелень-то не берешь? Мозги зависли, умник?

Он протягивает мне гонорар, а я не двигаюсь. Смотрю на него и думаю, в последний раз прикидываю расклад. Задавать ли ему те вопросы, которые у меня заготовлены, или не связываться, воздержаться? Понятно, что наши с ним шпионские игры – совсем не игры, и если возьмут меня за задницу, то не посмотрят, что мне всего пятнадцать. Эйнштейн вчера ясно дал понять: я зарываюсь. Начнут хоть в чем-то подозревать – будет поздно, в контрразведке люди без сантиментов. Так стоит ли повышать уровень криминальных контактов, шагать на ступеньку, так сказать, взаимных услуг, делая себя зависимым невесть от кого?

Сэндвич полагает меня сопляком-несмышленышем, и я его пока не разубеждаю. Хотя мне отлично известно, что он – мельчайшее звено в агентурной цепочке, куда мельче, к примеру, чем я. В конце концов, кто вытаскивает из «Детского сада» генетический материал? А Сэндвич всего лишь переправляет мой товар своему компаньону – хозяину забегаловки под названием «Бистро», китайцу по фамилии Ву. Крюк проследил – это оказалось элементарно, каким бы Сэндвич ни воображал себя конспиратором, как бы ни хвастался умением сбрасывать «хвосты» (смех смехом, но было такое). А в этот раз мы с Крюком решили проследить уже за барменом, ну то есть за хозяином «Бистро», он там за стойкой отирается. Кстати, еще и хабар скупает – буквально классика жанра! И очень нам интересно стало, кому ж бармен дальше мой пакетик передаст, кто следующее звено в цепочке? Чтобы это выяснить, я, собственно, и провернул сегодняшнее дельце с Пеппи, иначе бы дерьмо в глазури они получили вместо волос сказочной девочки. Мое желание завязать было твердым, но Крюк убедил меня рискнуть еще разок. Не ради пачки слюнявых, а за принцип. Что потом делать с этой информацией – разные были варианты. Отчаянный мужик, мой несчастный Крюк, риск для него – наркотик… Но, как видим, форс-мажор. Все сорвалось – и Сэндвича я вызвал в неудачное время, и Крюку теперь не до «Бистро»…

И ведь понимаю, что я в этом паучьем террариуме – еда, какие бы миражи в своей голове ни строил! Так нет же, вместо того чтобы поскорее выпутаться и бежать подальше, по доброй воле собираюсь прыгнуть в паутину.

Просто у меня есть папа, и я за него отвечаю. Вот так, парни. Это на самом деле просто, если без рефлексий.

Почему, собственно, Сэндвич такой наглый по жизни? Да потому что папаша его – судья! В случае чего этого урода предупредят, отмажут, а любую мелочевку на тормозах спустят. Получается, с ним надо дружить, учитывая мои обстоятельства, а не тупо рвать отношения. Дружить и рачительно использовать.

Плюс к тому его невидимые заказчики, неравнодушные к наследственности мутантов, – эти особо интересны, потому что у них, подозреваю, есть не только деньги, но и влияние в Хармонте. Правда, смогу ли я, в свою очередь, быть интересен этой компании?

– Оставь монету себе, – говорю Сэндвичу. – Есть встречное предложение.

– Давай.

– Моего отца упрятали в крытку. Слышал?

Он медленно убирает деньги, почему-то заулыбавшись. Скотина.

– Ну, до крытки ему еще дюжину лиг пехом, – отвечает. – Следствие, суд. Пока что он сидит на речке.

«На речке» – то есть в следственном изоляторе, расположенном в районе причалов на Нижней. Ага, примем к сведению.

– Нужна информация по его делу. По максимуму. Сколько тебе нужно времени, чтобы все выяснить?

Золотой мальчик, бывший когда-то честным джанком, улыбается еще шире. Меня бы от него стошнило, если б не воспитание.

– Сколько нужно времени? Да нисколько. Я знал, что тебе эта инфа понадобится, и подготовился. Могу поделиться прямо сейчас. Если скажешь «пожалуйста». Скажи «пожалуйста», Пэн.

– Денег тебе недостаточно? – осведомляюсь. – Тогда сделка отменяется. Гони монету, я пошел. – Протягиваю руку. – Доставай, доставай, чего ждешь. Инфу твою я и без тебя получу через час-два, а это время потрачу на размышления. Сказать, о чем буду думать? Нужно ли мне возиться с мутантами, с твоими Боа и Сизифом, не слишком ли большой это геморрой.

Я смотрю на него особым образом, как умею, когда припрет. Не знаю, что там люди видят в моем взгляде, но скотство с них обычно слетает, как шелуха с ошпаренной луковицы. Сэндвич пугается:

– Подожди, чего пылишь? Дурак, шуток не понимаешь… Твоего отца взяли за убийство. В «Метрополе» шлепнули столичную цацу, Рихтер ее фамилия…

– Подробности убийства знаешь?

– Не сильно больше, чем в новостях. В отеле видели, как Макс, ну, то есть твой отец, ночью приходил к миссис Рихтер, поднимался к ней в люкс на лифте. Время совпадает со временем смерти. Дежурный сначала позвонил ей снизу, спросил разрешения, значит, тогда она была жива. Кстати, все материалы видеонаблюдения кем-то уничтожены, копы считают, что Максом… твоим отцом. Никто другой, кроме него, ночью в люкс не заходил, во всяком случае, в отеле больше никого постороннего не видели.

– Так… – Я соображаю. – Это все непрямые улики. Плохо, но есть с чем работать.

– Плохо, Пэн, плохо. Его повязали с поличным, как только он сунул банковскую карту в банкомат и ввел пин-код. Карта принадлежала той богатой цаце, а на счету была офигенная сумма. Большой куш, мотив для убийства. Если Макс ввел пин-код, значит, откуда-то его знал. Откуда? От убитой. На ней под три десятка ножевых, ее перед смертью явно пытали. Зачем пытали? Чтобы узнать код. Так все складывается, Пэн. Копы, как я понял, специально следили за твоим отцом, хотели, чтоб все тип-топ, чтоб точно с поличным…

Скверные дела. Настолько скверные, что у меня на миг мутнеет в глазах.

Банковская карта… Видимо, та самая, которую миссис Рихтер оставила папе в конце их безумного разговора. Долбаный аванс. Провокация?

Какая, к свиньям, провокация?! Она планировала, что ее укокошат? Да быть такого не может! Стервы вроде нее, наоборот, мечтают пережить всех и остаться последним человеком на Земле!

Спокойно, беседа еще не окончена. Обдумывать будем позже.

– Мне жаль, Пэн, – подытоживает Сэндвич. Хрен ему кого жаль. Хорошо видно, что испытывает удовольствие от рассказа, чутко улавливая мои эмоции. – А знаешь, что хуже всего? В городе объявился Носорог. И это не африканский бык, Пэн, это погоняло очень уважаемого человека. Можно сказать, птица высокого полета…

– Так птица или корова? Я в курсе, кто такой Носорог, не трудись меня поразить. И что миссис Рихтер была его женой, тоже в курсе.

Он удивлен и разочарован. И правда хотел меня поразить.

– Ну, раз так… Значит, сам понимаешь, что грозит твоему отцу. Полиция для него, по-моему, сейчас самая маленькая из проблем.

– С чего ты взял, что Носорог в Хармонте?

– Источники! – изобразил он пальцем спираль. – Ты не сомневайся, инфа стопроцентная.

– И где конкретно этот бык у нас обитает?

– Ты б еще спросил, какого калибра у него пушка. Не знаю и знать не хочу.

– Ладно, ладно, – говорю Сэндвичу, следя за голосом, чтоб не дергался. – Я тебе благодарен, инфа у тебя – высший сорт. Есть второе предложение, интереснее первого. Выведи меня на своего босса.

– Какого босса? – фальшиво удивляется он.

– Того, которому твой бармен, мистер Бистро, переправляет мои посылки из «Детского сада».

– Откуда знаешь про «Бистро»… Тьфу! Слушай, ты, летающий мальчик… Говнюк ты все-таки! Если проболтаешься, тебе конец.

– Я буду очень осторожен в общении. Ну так что?

– Тебе это вообще зачем?

– Есть, что продать, – говорю. – Новый товар, и он куда ценнее, чем все эти волоски, вся эта мутантская шерсть. Но разговаривать буду только с вашим заказчиком.

– Ты сказал – предложение, а на самом деле – подстава, – шипит Сэндвич в ярости. – Мне-то какой прок вас сводить? Чтоб через меня переступили, как через кучку говна? (Именно так, мысленно соглашаюсь я с ним. Именно кучка. Сам сказал.) Да и не знаком я с заказчиком, все контакты через Ву!

– Даю двадцать процентов от суммы сделки. Мой товар – бомба, тянет на две сотни грандов. Это для начала. А каким хитрым винтом ты поимеешь своего Ву или, там, сговоришься с ним – твои заморочки.

И как-то сразу ситуация меняется. В глазах у Сэндвича загорается огонек, имя которому жадность, а в голове, я полагаю, начинают щелкать большие числа.

– Тридцать процентов! – объявляет он. Я демонстрирую острые сомнения. – Ты не знаешь Ву, – настаивает он, – этого хорька не объедешь, значит, придется делиться.

– Двадцать пять, – поднимаю я ставку – и вдруг замечаю…

Чуть не пропустил, пень деревянный!

Из проходной, оказывается, уже выносят носилки.

И тогда я выталкиваю дверь машины («Осторожно, ты!» – вопит оскорбленный Сэндвич), выпрыгиваю на тротуар, не дослушав, что он мне там начал плести насчет объективных сложностей, чем начал возражать, какие выдвигать условия и какую определять цену вопроса. Я мчусь встречать маму.

* * *

Пока я валял с Сэндвичем дурака, изображая крутого оперативника, солдаты из фургона оцепили подходы к Институту. Меня не пустили дальше скамеек на площадке. Осталось только стоять и наблюдать.

Стою, наблюдаю.

Сначала выносят трупы в мешках. Когда я подбегаю, Каролин, видимо, уже погрузили, потому что Крюк, шатаясь, как пьяный, бредет от одного из вэнов. Миновав оцепление, добредает до газона, стоит, закрыв лицо руками, и падает. Лицом вниз. И остается так лежать.

Я бросаюсь было к нему, но тут появляется мама – спускается по лестнице. Не сама, увы, ее несут на носилках санитары, а она пытается встать и доказывает им, что ей гораздо лучше и что она может передвигаться самостоятельно. Врач шагает рядом, не реагируя…

Что-то было не то. Смотрю и не могу понять.

Понимаю, когда санитары открывают заднюю дверь вэна и принимаются заносить носилки в салон. Выражение лица у врача… Среди медиков хватает людей циничных и черствых, повидал я таких среди многочисленных папиных знакомых, так что вежливым равнодушием и отсутствием интереса к пациенту меня не проймешь. Но равнодушие этого было совершенно иного сорта. Плевать он хотел на маму вовсе не потому, что скотина такая, а потому что занят был делом. Он контролировал окружающую обстановку – короткий взгляд на одну крышу, на другую, взгляд на автостоянку, потом – вдоль улицы, потом – на окна жилого дома. Спецназовец на задании, сталкер на маршруте. В крайнем случае – телохранитель. Папа иногда похожим образом преображается – во время приступов, когда на него что-то находит. «Бурная молодость не отпускает», – шутит он, глотая нейролептик.

А этого типа в зеленом халате что не отпускает? Быть готовым к опасности для него явно привычное занятие. Потому и лицо такое – специальное.

«Злой доктор».

Не его ли подглядела в своем видении Бабочка, странная девочка, умеющая вытаскивать радугу из бурды?

Я смотрю на «скорую», в которую маму укладывают. Нет, не так – я смотрю на электровэн. И с растерянностью вижу, что внутри – абсолютно никакого медицинского оборудования! Пустое пространство. Никакая это не «скорая», а просто раскрашенный фургон, обманка. Красный крест на боках и на крыше. Здоровенные колеса вынесены за пределы кузова – как четыре ноги. И вправду похоже на паука. На чудовище, увиденное Бабочкой.

Мама, присев на носилках, опирается руками о края кузова, вроде как помогает санитарам, но кажется, будто она сопротивляется, будто ее заталкивают силой. И вдруг я понимаю, что не кажется – именно заталкивают. Кричать она не может, врач как бы случайно закрыл ей рот рукавом. Носилки стремительно вброшены внутрь машины, троица тоже скрывается внутри, дверца опущена. Лже-«скорая» трогается с места.

Орать, указывая пальцем? Не успею. Пока вокруг сообразят, пока поверят…

Бегу за отъезжающей машиной по прямой – через бордюр, по газону, перепрыгиваю через лежащего Крюка – и останавливаюсь. Отчетливо вижу все внутренности электровэна, все его электромеханические потроха. Постоянный ток от батареи превращается инвертором в переменный, крутится двигатель, передавая вращение колесам. Это настолько просто, что обидно до слез – почему оно работает? Хочется пальцем ткнуть в электрические сплетения, чтобы железное чудовище сдохло. Хочется делать, а не смотреть… Самое уязвимое место – электронная система управления, на нее все завязано. Пальцем в нее… Еще раз! Поточнее – вот в этот транзистор! Нет, не пробить железо, гнется мой палец, как резиновый. Это больно… Кричу, падаю на колени.

Сдаться? Сдаться – не про Пановых.

Вижу, как текут по машине токи: сверкающие реки, ручьи, ручейки. Совсем тоненькие ниточки – в микросхемах. Неужели не повернуть их вспять, хоть какую-нибудь? Или просто порвать… Чтобы повернуть или порвать, нужно упереться получше. И рычаг. Точка опоры плюс рычаг, все по Архимеду. Рычаг – это моя ненависть, это мой лом, точка опоры – я сам. Зацепившись за электронную схему управления, толкаю ее своей ненавистью, тяну к себе, снова толкаю, раскачивая реальность. Мир скрипит и бьется в судорогах, но остается неподвижен, и тогда я разбавляю ненависть отчаянием – всем тем отчаянием, которое скопилось во мне за нынешний кошмарный день. Лом в моих руках наполняется убийственной тяжестью – держать, держать… Что-то трещит и лопается.

С тяжким стоном мир проворачивается.

Схема управления, прощально пукнув, обугливается. Сигналов больше нет, в том числе на тягу. Чудище остановлено, но еще живо! Тогда – чтоб наверняка – я втыкаю невидимый лом в инвертор. Достаточно пробить транзистор и пару сопротивлений, после чего аккумуляторную батарею замыкает. Искры и дым. Искры не такие красивые, как на «игровой площадке», зато смысл их понятен.

«Скорая» горит.

А я падаю – рядом с Крюком.

Сил нет, но я поворачиваюсь на бок, чтобы увидеть, как к «скорой» подлетает электрокар с мустангом на капоте. Именно подлетает, буквально: машина оборудована поддерживающим полем, как армейские «галоши». Маму стремительно вытаскивают из вэна и впихивают в «мустанг». А я даже заплакать не могу – нет сил.

Свинцовая слабость пластает мое тело по земле, тошнота распространяется, как пожар. Голова стянута веревочными петлями, которые кто-то беспощадно закручивает.

Электрокар срывается с места, исчезает.

Эта их скачущая лошадка… Знаменитая эмблема. «Электрический конь», который унес маму Марину. Ты все знала, милая Бабочка, но почему ж ты вместо нормального предостережения выдала нам какую-то ахинею?

Ненавидеть мутантов тоже нет сил.

Я подыхаю. Как глупо…

Надо мною возникает Эйнштейн – нависает, загораживая небо. Поздно, босс. Ты часто появляешься вовремя, когда нужен и когда лишний, но сейчас ты опоздал.

– Держись, я помогу подняться.

Берет меня под мышки и ставит на ноги. Сильный, оказывается, мужик, кто бы подумал.

– Маму похитили… – жалуюсь я, и тут меня начинает рвать.

Выташниваю все, что было. Желудок несколько раз сжимается вхолостую, спазмы проходят, но легче не становится.

– Направление – вон к той машине, – показывает Эйнштейн. – Шевели ногами. Уезжаем.

– В погоню за мамой?

– Маму не догнать, дружок, ее мы выручим позже. Но к восточному КПП успеем.

– Зачем?

– Идем в Зону, – буднично произносит он. – Надеюсь, ты не против.