Текст книги "Прямое высказывание"

– Как выглядит на сегодняшний день религиозность в зеркале секуляризма?

– Представление о ней подчинено одной центральной догме: религиозность и секулярность – это взаимоисключающие взгляды на мир, черное и белое, между ними нет ничего общего. Секулярность исторически определяет себя как «нерелигиозность» или «антирелигиозность». Это антирелигиозная религия. При этом секуляризм стремится единолично опираться на авторитет науки. И потому постулирует обязательную, хотя и не очень ясную корреляцию секуляризма и науки.

– Что это значит?

– Прямо или косвенно утверждается, что именно благодаря секуляристскому культурному окружению наука способна добывать и поставлять «точное знание» об окружающем мире. Предполагается, что открытое высказывание идеи о трансцендентном противоречит исследовательским установкам, хотя многие известные ученые признавали существование Бога – от Альберта Эйнштейна до святителя Луки Войно-Ясенецкого. Таково основное, теоретическое обоснование секуляристского мифа.

– Есть и другое?

– Есть вспомогательное – историческое. Оно говорит о секуляризме как противоядии от религиозных войн и условии «вечного мира», о котором мечтали социальные философы со времен Лейбница и Канта. Но эта точка зрения самой историей давно опровергнута.

Секуляризация частично была продиктована в том числе и страхом перед жестокостью религиозных войн. Но все познается в сравнении. На секулярную эпоху приходится несколько кровавых революций, две мировые войны с миллионными жертвами, ядерные бомбардировки мирного населения, расовые, этнические и классовые чистки, нацизм и неоколониализм, мальтузианская мораль. Это все будет посерьезнее Тридцатилетней войны и Варфоломеевской ночи.

– Это сравнение напрашивается, но редко проводится. Почему?

– Рациональный подход не в интересах носителей и адептов секуляристского дискурса.

– Разве сама эта фигура умолчания не указывает на скрытую религиозность секулярной культуры?

– Указывает. Она как раз очерчивает в ней сферу сакральных смыслов и указывает на систему табуирования «неправильных» направлений мысли. Я убежден, что конфликты ХХ и XXI веков имеют квазирелигиозную основу. Но пока анализ этой стороны современной культуры табуирован, не включен в учебные пособия и информационную повестку. Но я уверен: изучение этого интереснейшего феномена – вопрос не такого уж далекого будущего, поскольку секуляристская картина мира сегодня испытывает серьезные проблемы.

– Какие?

– Проблемы в объяснении современных общественных процессов и в достижении общественного блага. Во-первых, это нравственный кризис: агрессивность в обществе растет. Во-вторых, эпистемологический кризис. Секуляристская культура сама отказывается от рационализма и научно-критического мировоззрения – в пользу новых суеверий информационной эпохи, вопреки своим первоначальным лозунгам и ценностям. Она иррационализируется и хранит веру в собственные «стандарты» и «институты», которые в действительности неэффективны. Демократия, денацификация, толерантность, инклюзивность – все это лишь декларации. Иррациональность секуляризма с каждым годом все более ощутима, и ее уже нельзя игнорировать.

– Это порождает общественные проблемы?

– К сожалению. Ответом на секулярный фундаментализм является, например, радикальный исламизм (не путать с традиционным исламом) и вообще псевдорелигиозный экстремизм. А дальше возникает эффект обратной связи: в ответ на экстремизм устами таких философов как Ульрих Бек объявляется, что наше общество – это «общество риска», что мы все – «команда мировой опасности». А это уже путь к сворачиванию последних жалких остатков реальной демократии, к новой тоталитарности, к дегуманизации социальных отношений. Как бы для блага общества насаждается алармизм, а затем – вторым шагом – вводится кризисное управление, отменяются демократические нормы.

– Какие пути выхода существуют?

– Секулярная религия вынуждена либо отказываться от своих первоначальных постулатов, либо превращаться в тоталитарную доктрину, утверждая эти принципы силой. Сейчас, к сожалению, она идет по второму пути. Мы наблюдаем деградацию секулярных и политических институтов.

– Какое место занимает сегодня верующий в секуляристском социуме?

– Его терпят, если он соглашается быть частью системы, занять отведенную ему нишу, служить социальному порядку, быть полезным и не создавать проблем. Историческая религиозность допускается как феномен личной жизни, но не как социально значимое явление. Гражданская активность верующих подавляется, в том числе на уровне господствующих дискурсов: именно поэтому их называют мракобесами, ретроградами.

– Это все тоталитарные практики?

– Безусловно. В России сегодня критика секуляризма приравнена к святотатству, а теологию не соглашаются считать наукой.

– Православные в России ощущают это давление?

– Разумеется. Со стороны либеральных антиклерикалов.

– А извне, со стороны международного истеблишмента?

– Тоже. С точки зрения этих кругов православие, христианская ортодоксия занимает особое место, поскольку социальная концепция православия предполагает общество с вертикальной динамикой, а это противоречит идеям рыночного общества потребления и культурного превосходства. Православие рассматривается как некий неприбыльный взгляд на мир, отсталый и являющийся тормозом социального прогресса. Агрессивный секуляризм опасен. Он табуирует неудобные направления мысли.

– Какие?

– Наиболее старательно замалчиваются три вещи. Во-первых, то, что секуляризм сам по себе уже идеологичен, что это не «нейтральное» состояние ума. Значит, когнитивный статус секуляриста аналогичен статусу верующего. А следовательно, их социальные статусы тоже должны быть равны. Общество не может считаться ни светским, ни религиозным на основании некоего врожденного «естественного» состояния. Такого состояния не существует, этот старый миф восемнадцатого столетия сегодня выглядит совершенно неправдоподобно. Идеология и право задаются либо властными практиками, либо традиционными ценностями. В наших интересах сделать так, чтобы преобладало право.

Второе. Игнорируется тот факт, что не существует одной-единственной секулярности. Секуляристский элемент – составная часть целого клубка идеологий. Отсюда – мировые войны и революции последних веков. Иными словами, никакого единого «стандарта секулярности» быть не может. Считать иначе было бы так же странно, как полагать, будто все исторические религии – это составные части одной религии, как бы «религии вообще».

– А третье табу?

– Оно касается того, что секуляризм тоже религиозен, то есть имеет свои трансцендентные содержания, свое метафизическое ядро, свою сакральность. На самом деле секулярность – просто иной тип религиозности, чем, например, христианство.

– Как изучать секуляризм?

– Для начала следует заняться его историческим анализом. Ответить на вопросы: почему он структурно упрощается, в чем причины архаизации и неорелигиезации культурной среды и к чему это реально может привести. В любом случае мы должны понимать, что на самом деле социальное развитие не должно требовать человеческих, культурных и интеллектуальных жертв. Секулярная идея жертвоприношений, буквальных и символических, так называемое «сбрасывание с корабля современности» кого-то или чего-то ведут лишь к архаизации и примитивизации социальных связей и институтов. Знанием и опытом поколений нельзя разбрасываться, его нельзя перечеркивать. Я надеюсь, это понимание и станет отправной точкой для будущей работы.

Плаха – геноцид русских в ХХ веке

Чем отличается геноцид русских – Плаха – от еврейского Холокоста, и почему он до сих пор продолжается? Что представляет собой современная русофобия, и как это связано с западным геополитическим проектом? Что нам необходимо, чтобы сохранить национальную память и не проиграть в войне? Какую роль сыграл Крымский консенсус в примирении «белых» и «красных»? Геополитическая цель русофобии – лишить русских субъектности.

– О русофобии сегодня много говорят – и в связи с санкциями, и в связи с историческим отношением Запада к России. В чем истоки и смысл этого явления?

– Это трагическое явление, поэтому границы понятия нельзя размывать, превращать его в некий стикер. Русофобия существует как в России, так и за ее пределами. В России это позиция тех, кто называет народ «быдлом», «потомственными рабами», а Россию считает чем-то вроде terra nullius – «ничейной землей», как говорили когда-то колонизаторы. Русофобия внешняя связана с политикой неолиберальных глобалистских элит. Их не устраивает само существование русских как нации. А мы в очередной раз по инерции пытаемся с ними договориться, упуская историческое время.

– Что вы вкладываете в понятие «русофобия»?

– Это видовое понятие, аналогичное таким, как «юдофобия», «англофобия» и т. д. Русофобия состоит из мифологем, разных по времени их появления на свет, которые регулярно воспроизводятся в культурном и информационном поле и становятся частью коллективного сознания, создавая ложную идентичность, размывая и расщепляя идентичность подлинную. Например: «Русские – пьяницы». Скажу честно, за свою уже достаточно долгую жизнь я видел пьющих людей самых разных национальностей. И я не могу сказать, что они пьют меньше, чем русские. Или: «Русские ленивы». Как это может быть, если они веками землю обрабатывали, города строили, наукой занимались? Я не говорю уже о творчестве, которое требует огромной энергии.

Еще более мрачный пример: якобы русские – «потомственные рабы», у них «рабская психология». Это говорится о нации, пережившей несколько революций. Объясняется данный тезис обычно тем, что у русских было крепостное право, хотя русская община его отторгала, а навязывалось и ужесточалось крепостное право компрадорской хлебной олигархией.

Русофобские мифы в публичном пространстве – вовсе не редкость, но эта ситуация не может быть терпима, если мы не хотим потерять нацию и государство. В отношении к русофобии должен существовать режим нулевой толерантности. Одно из условий ее изживания – это память о национальной трагедии, о национальной катастрофе.

– Западная русофобия – явление исторически случайное или закономерное?

– Абсолютно закономерное, и потому сама собой она не исчезнет, как бы мы ни пытались кому-то понравиться, кого-то умиротворить. Последние десятилетия наглядно это показали. Запад – единственная цивилизация, строящая свое развитие на отрицании собственной традиции, а затем и чужих традиций. Русская проблема для них заключается в том, что у нас с ними общее прошлое: мы тоже часть христианского мира, идею которого Запад отверг. Но мы не хотим и не можем отвергнуть традицию, превратить себя в исторического Голема. Мы им мешаем уже самим фактом своего существования.

– Только мы? А как же Китай, арабский мир, «война цивилизаций»?

– Одно дело исламский или конфуцианский мир – это соперники Запада в политическом смысле, но это не касается западной идентичности. Они слишком другие, непохожие. Русские, наследники византийского проекта – глубинная, экзистенциальная угроза. Мы для Запада – пример альтернативной Европы, своего рода историческое зеркало. Существование восточнохристианской, неовизантийской цивилизации раскалывает западную идентичность, порождает у них страх утраты себя. Это описано в психологии как эффект «расколотого Я». Мы для них то же, что и для украинцев, только в более общем плане. Отсюда желание решить русский вопрос радикально и навсегда. И не только русский, но и православный. Вспомните о судьбе сербов, вспомните о том, что сделал Евросоюз с греками.

– Как в эту парадигму противостояния вписывается советский период?

– Советский проект был задуман и начинался как новый этап вестернизации, но неожиданно он обнаружил в себе и признаки традиции. Вторая тенденция сперва не была видна, но постепенно начала укрепляться. Поэтому проект был демонтирован его диспетчерами и кураторами. Не сразу, а когда произошел скачок в информационную экономику и СССР стал вроде бы не нужен в качестве мнимой альтернативы капитализму. Правда, уйдя от биполярности в однополярность, глобалистский истеблишмент загнал себя в угол. Рано или поздно придется объясняться перед всем миром за века авторитарной политики и колонизации, за войны и перевороты, за навязывание своих ценностей и культурной гегемонии.

– Сегодня западная русофобия усиливается?

– Усиливается. Мы сейчас в состоянии гибридной войны, но боимся данный факт признавать. Из-за этого страха велик риск эту войну проиграть и на том завершить национальную историю, что было бы, согласитесь, обидно. Особенно сейчас, когда западный проект теряет легитимность и скатывается в кризис. Делается все, чтобы продлить его агонию. Поэтому регулярно «поджигают» мировые окраины, что равнозначно введению чрезвычайного положения в мировом масштабе. Что уж говорить о России. Мы мост между Западом и Востоком, исторический «перекресток». Чтобы овладеть этим мостом, нужно лишить русских субъектности, идентичности.

– Геноцид русских в XX и XXI веках уже перестал быть табуированной темой? Ведется ли исследование этого вопроса?

– Наше информационное пространство удивительно устроено. Вот прозвучало в Крымской речи президента признание русских крупнейшим в мире разделенным народом. Куда теперь эта тема подевалась из официальной повестки? Современные замалчивания неудобных тем построены не на прямых запретах, а на информационной дискриминации, на формализации политического дискурса, которая отсекает попытки прямого высказывания и одновременно лишает оппонента важнейшего ресурса – языковых смысловых опор.

– Возможно ли полностью убрать из общественной повестки тему русофобии?

– Нет, уже не получится. Русское гражданское общество, несмотря на десятилетия идеологической обработки, не утратило памяти о прошлом, о своих сакральных исторических сюжетах. В частности, память о геноциде русских в XX–XXI веках. Этот геноцид сегодня все чаще называют Плахой. В каком-то смысле это аналог еврейской Катастрофы – Холокоста, – но, конечно, есть много отличий. Например, еврейская Катастрофа уже завершилась, а русская продолжается на тех территориях, где запущена программа дерусификации и национальных чисток. В своих публикациях я не раз писал о том, что геноциду русских давно надо было дать название. Евреи дали название геноциду своего народа – Холокост, украинцы, которые считают, что имел место геноцид по отношению именно к украинскому народу, назвали его «голодомором». Хотя на деле, если термин «голодомор» использовать, то по отношению не только к одним украинцам, а к огромному числу людей, которых в начале 1930-х годов коснулся жуткий голод – это и Поволжье, и Северный Кавказ, и Южный Урал, и Западная Сибирь. Голодом были охвачены огромные русские территории.

Уничтожению русских необходимо дать историческое название, поскольку пока названия нет, как бы нет и явления. Оно неразличимо в информационном поле, и мы не можем его системно изучать, несмотря на наличие всей необходимой статистики, зафиксированных фактов, красноречивых примеров. Необходимо преодолевать инерцию и избирательность исторических подходов.

– Какое название будет уместным?

– Есть разные варианты, но я предложил исконно русское слово – Плаха.

– Сколько этапов можно выделить в трагедии Плахи?

– Обычно историки выделяют три этапа. Первый – галицийский. Геноцид был организован в 1914 году австро-венгерским режимом в Галиции и коснулся русских православных – русин. В царской России велась соответствующая статистика, поэтому сейчас мы знаем более или менее точное число репрессированных: около четверти миллиона человек. Я уверен, что названия концентрационных австрийских лагерей для русских – Талергоф, Терезин – должны войти в школьные учебники наряду с Освенцимом, Бухенвальдом, Дахау. Второй этап Плахи – немецкий. Это 1941 год. Теоретики третьего рейха сами определяли войну с СССР как «расовую», а русских, евреев и некоторые другие национальности и этносы – как неполноценные народы, от которых надо освободить «жизненное пространство» (Lebensraum) на Востоке. Об этом есть информация в документах плана «Ост», в знаменитой книжке «Унтерменш» и многих сопутствующих текстах. Третий этап – это уничтожение русских в 1990-е годы в Средней Азии, Киргизии, Казахстане, Приднестровье, а затем на территории Украины. Начиная с уличного лозунга «москаляку на гиляку!», заканчивая обстрелами и блокадами городов. Подсчеты жертв репрессий ведутся.

– Как оценить внутренние процессы советского периода?

– Непростая тема. Да, были многочисленные репрессии. Их сложно назвать геноцидом по национальному признаку, поскольку здесь не было избирательной национально-этнической резни. Хотя сам факт большевистского отторжения русских территорий в первые годы советской власти, включая авторитарную хрущевскую аннексию Крыма в 1954 году, объективно привел к искусственному разделению русского народа и создал дополнительную почву для этноцида.

– Как сегодня примирить «красных» и «белых»?

– Надо осознать две базовые вещи. Во-первых, что и «белые», и «красные» – это русские. И мы не можем пожертвовать какой-то половиной, выбросить ее из истории. Во-вторых, что примирение уже произошло, поскольку та Гражданская война закончилась. В ней исторически проиграли обе стороны, потому что раскол нации и разрыв традиции – это проигрыш для народа в целом, кто бы ни победил на поле боя. А затем обе части победили. И произошло это в 2014-м, когда мы вернули Крым. Потому что был положен конец разделению, частица разделенного народа вернулась домой. Стало понятно, что русские могут и будут сопротивляться колонизации и геноциду. При этом подавляющее большинство и «белых», и «красных» поддержали этот шаг. Так сложился гражданский Крымский консенсус – те самые 85 %. Этот консенсус означал подлинное завершение почти столетней Гражданской войны. Трагический разрыв, возникший в 1917 году, был преодолен. В значительной мере этому способствовал возобновившийся русоцид и состояние войны, в котором оказался весь русский народ.

– У многих сейчас нет ощущения военного времени…

– Потому что война гибридная, а риторика в стиле «не надо поддаваться на провокации» действует усыпляюще. Но это смертельно опасное состояние. Однажды мы в нем уже находились, это было в 1940–1941 году, и мы хорошо помним, чем дело кончилось. Пропустили удар, едва успели оправиться, Господь помог. Но вряд ли мы хотим еще раз оказаться у самого края. Надо признать, что сейчас война идет и в самой России, но вовсе не между «белыми» и «красными». В ход идет все – призывы к нарушению территориальной целостности, борьба с национальной историей и другие симптомы. Это и выступление в бундестаге «Коли-с-Уренгоя», и показ на московском кинофестивале документального кинофильма, прославляющего запрещенный в России «Правый сектор», и попытка установления в Петербурге мемориальной доски Маннергейму, бомбившему блокадный Ленинград.

– Как вы объясните такой стереотип: о Холокосте говорить всегда правильно, уместно и необходимо, он хорошо исследован, за его непризнание предусмотрено наказание в ряде стран, а геноцид русских признавать – неприлично?

– Это двойные стандарты, порожденные русофобией. Табуирование темы Плахи связано с долгосрочной информационной кампанией против русских, с низким качеством части российских элит, с компрадорской идеологией. Это проявляется в правовой дискриминации, в социальной и лингвистической агрессии (табу и фигурах умолчания). Мы должны добиваться введения в России законов, которые бы защищали национальную память. Конечно, они не будут копией законов о Холокосте, но их задачи похожи. Это то, без чего наши национальные требования теряют свое глубинное основание. Чтобы требовать, надо ощущать себя историческими хозяевами на собственной земле. А это значит – защищать память о своих погибших.

– Как это можно делать?

– Так же, как мы недавно защищали память погибшего в Сирии летчика. А еще нужна долгая и кропотливая работа историков и архивистов. Вместо бесплодных споров о советском-антисоветском, о «красных» и «белых». Эти споры в настоящий момент ничего не решают. Пора официально признать Плаху и трагедию разделенности русского народа, отразив это в законодательстве. Без всего этого политический мейнстрим обречен на ущербность. Нам необходима национально ориентированная политика в области истории, о чем я подробно писал в своей книге «История как общественный договор». Необходимо создать в России Институт национальной истории ХХ– ХХI вв.

– Украинцы и белорусы – русские или нет? Надо ли тех, кто так не думает, в чем-то переубеждать? Может быть, англичанин или итальянец, приехавший поднимать русскую деревню, принявший православие, – больше русский по духу, чем свидомые на Майдане, кричащие «никогда мы не будем братьями»?

– Малороссы и белорусы были частями русского народа, за исключением населения бывшей Австро-Венгрии и ополяченной части белорусов на западе Белоруссии. Многие из них и остались русскими, но признаваться в этом в Белоруссии непрестижно, а на Украине просто опасно. И они молчат. Но есть украинцы и белорусы, которые себя русским категорически не считают. Их не надо и даже вредно в чем-то переубеждать. Это их выбор. Идентичность определяется по языку, культуре и религии, но есть еще один важный фактор – самосознание. Человек может иметь двойную идентичность, субидентичности – например, русскую и советскую. В конечном счете он решает сам. То же самое можно сказать об англичанах или итальянцах, о которых вы спрашиваете. Если сами считают себя русскими – значит, русские. Сейчас вопрос начинает набирать актуальность, поскольку в России идет борьба за трактовку понятия «русский». Трактовок существует несколько: либерально-демократическая, либерально-националистическая, неосоветско-модернистская, «русского зарубежья», неоязыческая, антиглобалистская, церковная. Об этом подробно написал Василий Щипков в статье «Русский», которая вошла в философский сборник «По-другому».

– После развала СССР многие наши соотечественники неожиданно оказались «за границей» и почувствовали себя брошенными. Они обижены на Россию, которая не ведет внятной политики по защите их интересов. За последние годы ситуация не изменилась?

– Разумеется, они обижены, и я их понимаю. Страна, в которой русский язык и культура, сам русский этнос – государствообразующие, должна заступаться за братьев. Русские – главная социальная база государства в силу своей многочисленности. Как можно одновременно желать избежать оранжевой революции – и не заступаться за русских? А на кого тогда опираться? Если государство не защищает своих, его не воспринимают всерьез. Ни внутри страны, ни в мире. Это самоподрыв.

– Что означает понятие «русский мир»? Его часто использует Патриарх Кирилл, на память приходит его блестящая книга «Семь слов о русском мире». Церковь взяла на себя функцию идейного защитника русского мира?

– Святейший Патриарх Кирилл действительно первым заговорил о русском мире как геокультурном феномене еще четверть века тому назад. Странно, что понятие «русский мир» у нас до сих пор вызывает вопросы. Оно ведь очень ясное. Вот понятие «англосаксонский мир» ни у кого не вызывает вопросов. Русский мир – это территории с преобладанием носителей русской идентичности, у которых русский язык – родной, за вычетом тех немногих, кто сознательно не принимает это определение. Таких территорий за пределами России немало. Это результат разделенности русского народа и утраты ряда территорий. В книге «Семь слов о русском мире» Патриарх Кирилл коротко и емко дает характеристики этому явлению.

– Русская идентичность испытывает воздействие мощных деструктивных и стрессовых факторов. Как избежать самых худших сценариев?

– Если национальная идентичность не будет выведена из-под удара и политически защищена, наш народ исчезнет, утратит историческую субъектность. Принято говорить, что идентичность определяется языком, культурой, религией. Но это не просто математическая сумма элементов, все это вкупе имеет значение, только если переживается как ценность. Это переживание поддерживает национальное самоопределение «снизу», которое сопровождается институализацией «сверху». Жизнь нации питается чувством сопричастности своей истории, которую создавали наши предки со всеми их успехами и неудачами и будут продолжать создавать потомки. Поэтому народ прекрасно помнит и понимает, что с ним происходило в прошлые эпохи.

Русский народ прекрасно осознает, что в XX веке его пытались уничтожить. Не просто воевать с ним, как это часто бывает с сопредельными народами, а уничтожить физически и культурно. По отношению к русским примерно с 1914 года осуществлялся геноцид. Кроме того, существует такое явление, как русофобия, это мощный инструмент, направленный и в наше время на разрушение нации.

– В чем, на ваш взгляд, состоит национальная идея России, о которой велись споры начиная с XIX века? Как ее сегодня можно сформулировать?

– Национальная идея не может быть чем-то отдельным от всей национальной жизни, национальной традиции и национальных интересов, поэтому ее не надо специально искать. Это не какое-то автономное понятие или лозунг. Существует самосознание народа как коллективной личности. Все идеи этой коллективной личности «национальны». А в их основе лежит понимание того, кто мы такие, откуда пришли и куда движемся в истории, то есть собственно идентичность. Она дает нации почувствовать себя единым организмом. Можно сказать и по-другому: это физически-мистическое ощущение связи народа со своими предками. Переживание такого единства во времени – это «нерв» того, что называют традицией, национальным опытом. Патриотизм – естественное и неизбежное следствие такого переживания.

Но в диалоге с остальным миром одного этого переживания мало. На этом уровне возникает историческая миссия – нечто, что мы можем предложить не самим себе, а миру в целом. Например, Толстого, Чехова, Достоевского и Булгакова в мире читают охотнее, чем Тургенева, Гоголя и Платонова, не так ли? Вот эта транспарентность каких-то частей национального опыта и порождает историческую и культурную миссию, которую можно назвать и «национальной идеей», если очень хочется. Но тогда важно подчеркнуть вот что: она обращена не внутрь нации, а вовне, адресована внешнему миру, а не самому себе. Это оформленная интенция народа как коллективного субъекта.

Возьмем известную уваровскую триаду «православие, самодержавие, народность». Это красивая, интересная, глубокая идеологема, но это не историческая миссия и не национальная идея. Но есть очень хороший пример из нашей недавней истории – шествие «Бессмертного полка». Чувство, которое охватывало людей, когда они поняли, что они вместе против реставрации нацизма – это мостик к исторической миссии, к «национальной идее». Ее не надо пытаться придумывать. Мы же прекрасно знаем, что такое 9 Мая, против кого и за что мы тогда сражались.

– А советский период – он укладывается в контекст русской истории?

– Советский период что-то сохранил, а что-то разрушил. Вообще XX век – такая же равноправная часть русской истории, как и все другие века, это ведь мы ее прожили, а не кто-то другой вместо нас. Просто этот период следует называть – «советский период русской истории». Мы должны серьезно осмыслить эту историю и найти ей объяснения не только на уровне «хорошее – плохое» но и на уровне более сложных социокультурных алгоритмов. Поэтому не стоит слушать никого извне, кто готов предложить нам примитивные интерпретации нашей истории. История – это вопрос национального консенсуса. А национальный консенсус – это, во-первых, сугубо внутреннее дело, а во-вторых, он не бывает односторонним и однобоким. В сущности, это поиск общего культурно-исторического знаменателя. Только в этом случае мы пишем историю народа, а не тех или иных социальных и политических групп или правящих элит.

Теперь по поводу «плюсов» и «минусов». У советской истории есть огромный плюс: одной из главных опор всей советской идеологии было понятие социальной справедливости. Но тяга к справедливости, которая органично присуща русско-византийской цивилизации и ярко выражена именно в русском человеке, была проэксплуатирована большевиками, использована ими в групповых интересах. Они понимали, что им нужно опираться на что-то, иначе народ не пойдет за ними. Именно поэтому победили не белые, а красные, предложившие идею справедливости.

Вообще-то к концу 1980-х годов мы построили социальное государство, в котором справедливо распределялись материальные блага. Хотя, надо признать, к этому времени советский проект уже начал распадаться, поскольку одной только справедливости было недостаточно. От остальной части русской традиции большевики отказались с самого начала. В первую очередь они отказались от религии, пытаясь чем-то ее заменить, затем – от морально-нравственных, исторических, культурных оснований русского общества, Пушкина с корабля истории сбрасывали и так далее. Как сказали бы современные социологи, отказались от важного символического ресурса. Первой страной в мире, в которой были разрешены аборты, стала Советская Россия в 1918-м году. Отказались от истории, от орфографии, от старого стиля, даже от наименования дней недели, чтобы ликвидировать «воскресенье»…

Все эти действия были направлены на расщепление традиции и уничтожение большей ее части. И эта война с традицией, так или иначе, сохранялась до самого последнего дня советской власти.

Кстати, Патриарх Кирилл еще в бытность свою митрополитом Смоленским и Калининградским одним из первых начал говорить о целостности традиции, о традиционных ценностях, и во многом его тексты подтолкнули меня к размышлениям на эту тему.

– «Русский значит православный» – для многих это аксиома. Ваше мнение?

– Я бы несколько расширил определение: православный или разделяющий православные ценности. А еще можно дать определение русскости, оттолкнувшись от известной веберовской формулы. Немного схематичное, но в целом верное: «Русскость – это православная этика и дух солидарности».