Текст книги "Тамерлан"

Глава 15. Уединенная беседа под сенью тенистых чинар

Дивно хороши были многочисленные сады, устроенные Тамерланом вокруг Самарканда. Один другого краше, и в каждом – свои особенные затеи. В Баги-Дилгуше – слоны и фонтаны, в Баги-Бигиште – мосты и зверинец, в Баги-Нау – потрясающие воображение мраморные статуи, привезенные из Рума.

В Баги-Чинаране не росло никаких иных деревьев, кроме чинар, населивших огромное пространство диаметром почти в четверть фарасанга, и воздух от этого был напоен какой-то особенной, ни с чем не сравнимой свежестью, тонким ароматом, волшебно заполняющим собою все вокруг с наступлением сумерек и царящим безраздельно до самого утра. Гений множества садоводов, привезенных в Самарканд со всего Востока, превратил некогда безжизненное место в роскошный оазис, сравнимый с чарующими уголками Мазандерана и Эрзерума. Посреди царства чинар на искусственном холме возвышался увеселительный замок, выстроенный в форме креста, снаружи изукрашенный произведениями сирийских резчиков, а внутри расписанный фресками и наполненный самою изысканною мебелью, доставленной сюда со всех концов света – тяжелыми столами из чистого серебра, обширными кроватями, изготовленными в Дели и Ширазе, арабскими стульями и креслами, проделавшими далекий путь из Магриба и Египта, китайскими вазами самой различной величины, включая и такие, в которых запросто мог разместиться небольшой отряд воинов, и многим другим – полезным и бесполезным, восхитительным и забавным, массивным и изящным.

И все-таки главной достопримечательностью сада оставались чинары, которые грозными туменами обступили крестовидный дворец, будто намереваясь взять его решительным приступом. Рукотворные ручьи разговорчиво несли свои чистые воды, извиваясь меж стволов деревьев, декоративные мостки самой разнообразной формы изгибали над ними свои спины, ухоженные тропинки, посыпанные мелким гравием, увлекали за собой в тенистую прохладу парка.

И особенно хорошо здесь было в летнюю лунную ночь, когда молодые сердца стремятся к любви и легкие пугливые тени прячутся в отдаленных уголках сада.

Двое стояли на мостке, называемом Яшмовым и выполненном в китайском вкусе. Двое – он и она. Он был высоким и плечистым, и по голосу его сразу можно было определить, что это уже не юноша, но мужчина средних лет, успевший повидать в жизни немало. Она же, напротив, была еще совсем юной девочкой, только-только переставшей играть в куклы, а может, еще и не переставшей. Невысокого роста, она смотрела на него снизу вверх и порой даже чуть-чуть приподнималась на цыпочки, чтобы лучше ощутить запах его дыхания, который кружил ей голову. Тонкая фигурка ее дрожала от волнения, хрупкая рука то и дело ловила его руку, но девушка тотчас отдергивала ее, стыдясь своей влажной ладони.

– Это свидание должно стать нашим последним, – говорил он вполголоса, стараясь смотреть не на лицо девушки, а на белоснежный лик луны, распластавшийся по поверхности озерца, питаемого ручьем, через который и был переброшен Яшмовый мостик.

– Но почему? Почему? – спрашивала она тонким голоском. – Я ничего не боюсь. Пусть смерть, пусть мученья, я на все готова, только бы еще разок услышать твой голос, ощутить запах твоего дыхания, которое волшебнее аромата роз.

– А я… – отвечал он, не в силах удержать строгий тон разговора, – я готов отдать Самарканд и Бухару за одну твою родинку на левой щеке, если только ты понесешь в руках мое сердце.

– Ах, какие слова! Они как стихи. Ты сам придумал так сказать?

– Нет, не сам, – смутился он. – Это стихи Хафиза. – И он еще больше смутился, вспомнив, что с этим стихотворением связывается анекдот про Тамерлана и великого ширазского поэта.

– Но ведь они точно отражают то, что ты чувствуешь, правда?

– Правда, моя стройная чинара, моя тонкая лань!

– Поцелуй меня…

Он привлек ее к груди и стал целовать в губы, пахнущие андижанской дыней, которую девушка ела перед свиданием. Тело его обмякло и стало наваливаться на хрупкую фигурку, одетую в легчайшее шелковое платье, делавшее ее еще более соблазнительной. Но в последний миг, чувствуя, что вот-вот не выдержит, схватит ее и понесет туда, где тень гуще, он отпрянул:

– Нет, любимая, нет! Это невозможно. Мы не должны!.. Ты никогда не будешь моею, ведь ты…

– Молчи! – Она быстро накрыла его рот влажной ладонью. – Даже не произноси его имени. Его ненавистного имени!

– Но ведь он – мой господин, и я служу ему верой и правдой.

– Никто не заставляет тебя, любимый мой, делаться предателем и отрекаться от своего государя. – Ладонь ее уже лежала у него на плече, а лицо медленно приближалось к его лицу. – Но подумай, мой алмаз сверкающий, ведь государь твой не вечен. И он – не молод. Он может умереть. И он умрет. Возможно, очень скоро. И тогда… Я не знаю как, но знаю точно – мы сможем быть вместе. Ведь ты придумаешь что-нибудь. Разве есть на свете кто-либо умнее тебя?

– Есть, – засмеялся он. – Немало есть людей умнее.

– Ну кто же, кто?

– Хотя бы… Мавлоно Абдужаббар Хорезми. Или мирза Искендер.

– Фу! Мирза Искендер! Этот пузатенький урус! Такой противный! Как ты можешь сравнивать себя с ним?

– Он мой друг. Он – наш друг. Он так же ненавидит его, как ты.

– Как я? А как ты?

– И… и как я. Он такое замыслил!

– Что же? Что же? Скажи! Отравить его?

– Нет. Другое. Он не собирается причинять ему вреда и не умышляет ни на жизнь, ни на здоровье великого эмира.

– У-у-у! – разочарованно промычала девушка.

– Я потом как-нибудь расскажу тебе, ладно? – сказал он, беря ее за руку.

– Потом? Ты сказал: «потом»! Значит, это не последнее наше свидание!

– Но ведь ты сама сказала, что он когда-нибудь умрет, и тогда…

– Тополь ты мой высокий! – Она радостно бросилась ему на шею, так что ноги ее оторвались от земли, а руки крепко обвились за его спиною. Губами она жадно прильнула к его губам в долгом полуобморочном поцелуе. Держа ее на весу, он соступил с мостка и сделал несколько шагов туда, где тень огромной чинары сгущалась и куда не проникал свет луны.

Неподалеку что-то хрустнуло. Влюбленные встрепенулись, отлепились друг от друга, он поставил ее на землю и перевел дух, немного пошатываясь и тревожно вглядываясь в темноту, туда, откуда послышался хруст. Долго они так стояли, взволнованные, наконец он сказал:

– Должно быть, это птица.

– Или лиса, – сказала она. – Супруг недавно запустил сюда лисиц. Сразу после того, как отсюда убрали китайцев.

– Супруг… – сердито пробормотал он.

– Ох, прости меня ради Аллаха! – воскликнула девушка. – Какая же я дура!

– Сама же просишь не называть вслух его имени, а сама…

– Прости! Прости! Прости!

– Никогда не называй его при мне супругом, слышишь! Это разрывает мне сердце.

– Бедный мой тополь! Прости свою глупую чинару!

– Чинара ты моя глупая!.. Смотри-ка, вон там скамейка. Давай сядем.

– Ты ее только что заметил? Ведь на ней мы сидели позавчера.

– Ты перепутала. Мы сидели на другой. Мы же встречались на том берегу ручья. Забыла?

– Забыла. Обними скорее, меня бьет какой-то странный озноб. Поцелуй меня, тополь мой высокий.

– Постой… Прости, но меня это мучает. Я все время хотел спросить тебя, но не решался.

– Спрашивай, я готова ответить тебе на любой вопрос, мне нечего скрывать от тебя, любимый.

– Скажи… Я знаю, что он давно уже немощен и не мог… Но…

– Спрашивай же!

– Он прикасался к тебе? Он трогал тебя как-нибудь?

– Нет! – воскликнула она и рассмеялась от всей души. – Нет, слышишь, нет!

– Правда? – обрадовался он всем сердцем. – Но ведь он уже несколько месяцев как взял тебя в свой гарем. Разве такое возможно?

– Я все время реву, как только меня приводят к нему. Плачу навзрыд, да и все тут. Мне даже притворяться для этого не приходится, слезы сами рекой текут, как только представлю, что это старое вонючее чудовище будет ко мне прикасаться своими гнилыми лапами… Бр-р-р-р!!! От него пахнет мертвецом, сколько ни умасливай его благовониями.

– Но в конце концов он может рассердиться на твои слезы.

– Аллах спасает меня. Надо отдать старику должное, он только умиляется, говорит мне ласковые слова, как будто я его внучка, и, видя, что меня ничем не развлечь, отпускает подобру-поздорову. Все-таки в нем есть еще что-то человеческое. Чем скорее он станет покойником, тем скорее превратится в человека.

– У моей чинары злой язычок.

– Да, злой, потому что я ненавижу его. А ненавижу его еще больше, потому что обожаю тебя. И чем больше обожаю, тем страшнее ненавижу. Я могла бы и убить его.

– Только бы он не послал за тобою сейчас!

– Не пошлет. Сегодня он начал пить вино, а когда он пьет, он не любит, чтобы рядом с ним были его жены и вообще женщины. Он пьянствует только в мужской компании.

– Да, я знаю.

– Ну а если и пошлет, не беда. Меня поищут-поищут, да и плюнут, а он только в очередной раз умилится моим детским шалостям. Ему ужасно нравится иметь в своем гареме жену, которая годится ему во внучки, а то и в правнучки. Ты опять сердишься?.. Поцелуй меня лучше, да крепко-крепко!

Они снова слились в сладостном поцелуе, долгом-предолгом, как путь в Китай.

– Сейчас! – зашептала она, как только губы на миг расстались друг с другом. – Я хочу, чтобы это произошло сейчас. Иначе я умру! У меня нет больше сил сдерживать себя.

– Нет! Нельзя! Нельзя! Если ты теряешь рассудок, я буду на страже. Ведь тебя могут подвергнуть осмотру, и тогда…

– Я не скажу о тебе!

– При чем тут я! Ты с ума сошла! Что мне жизнь, если не станет тебя? Мы не должны рисковать. Нам нужно дождаться, когда Аллах освободит нас от него.

– Когда?! Когда же наступит этот день?!

– Быть может, очень скоро, моя хрупкая чинара. Он всерьез собирается идти завоевывать Китай, а сам очень нездоров.

– Увы, говорят, что когда он отправляется в поход, то словно молодеет на двадцать лет и наполняется свежей силой.

– Все равно. Нам нужно набраться терпения, если мы хотим навеки связать свои судьбы.

– Ах, какая сегодня луна!

Глава 16. Еще одна пара, затерявшаяся в тени деревьев

Полон тайн ночной Баги-Чинаран, будто темные чинары дали клятву на Коране ни скрипом, ни шелестом листвы не выдавать эти тайны. Двое других заговорщиков, встретившись в увитой розами беседке, но сочтя все же это место не вполне надежным, углубились в чащу сада, выбрав самую узкую тропинку.

– О, эти плечи! Я мечтал о них с тех пор, как впервые увидел, а когда прикоснулся к ним впервые, навеки стал их пленником! – сказал заговорщик, прижимая к себе за плечи свою подругу.

– Однако как от вас пахнет вином, мой дорогой! Неужто вы не могли не пить, готовясь к свиданию со мною? – отвечала заговорщица с укоризной, но не зло, а так – журя.

– Не мог! Аллах свидетель – не мог! Какая-то у вас есть на этот счет поговорка… Забыл. Ну, неважно. Короче, как я мог не пить вина, если Тамерлан сегодня решил наконец оросить свою пустыню, ха-ха! По-нашему это называется sich entkorken[56]56
  Самооткупориться (нем.).


[Закрыть].

– Зихинкоркин, какое смешное слово! Скажите мне еще раз, как будет по-вашему «я люблю тебя», я уже забыла.

– Ich liebe dich.

– Ихлибидих… Ихлибидих… Смешно!

– Und du? Du liebst mich?

– Это что значит?

– Ты любишь меня?

– Вы спрашиваете?

– Говори мне «ты»! Ведь в прошлый раз мы уже перешли на «ты».

– Да уж, перешли. Даже очень перешли. Дальше некуда.

– Так любишь ли ты меня? Liebst du mich auch?

– Либсдумихь-либсдумихь!.. Как можно любить такую винную бочку!

– Зато какую твердую, ты только потрогай!

– Грубиян! Какой же грубиян! Аллах всемогущий, и откуда такой свалился на мою голову!

– Пойдем туда, там отличное место.

– Там-то как раз нас и застукают. Нет, я знаю, куда лучше всего. Как же я раньше-то не подумала! Пойдем, здесь близко.

– Точно, что близко?

– В трех шагах. Там, у Янтарного озерца, нас никто не найдет. Люди боятся туда заходить.

– Это почему?

– Говорят, будто там появляется призрак шейха Би-лаль ад-Дина, убитого на этом месте Тамерланом еще до того, как был возведен Баги-Чинаран. Надеюсь, ты не боишься призраков?

– Я мог бы наслаждаться тобою даже в окружении целого тумена привидений, но если это Жемчужное озерцо далеко отсюда, я не вынесу и свалюсь замертво. Или моя стрела сорвется с тетивы и улетит в эти деревья.

– Не Жемчужное, а Янтарное.

– Какая разница! Далеко еще? Хотя бы поцелуй!

– Никаких поцелуев. Все – там. Мы уже почти пришли. Ух ты! Постой-постой! Тихо ты, медведь!

– Что там? Тукель?

– Тс-с-с! Да подожди ты обнимать! Смотри!

Осторожно шагая, кичик-ханым Тамерлана красавица Тукель приблизилась еще немного и затаилась в тени чинары, глядя на двух влюбленных, стоящих на Яшмовом мостке. Немец Шильтбергер наконец тоже заметил присутствие другой пары и остановился рядом с Тукель. Рука его все же не могла успокоиться и взялась гладить вторую по чину жену Тамерлана, путешествуя вниз-вверх – по ребрам, талии и бедру и обратно.

– Потом? Ты сказал: «потом»! Значит, это не последнее наше свидание! – воскликнула девушка на мостке.

– Но ведь ты сама сказала, что он когда-нибудь умрет, и тогда… – ответил мужчина.

– Тополь ты мой высокий! – еще громче выпалила девушка и бросилась к своему возлюбленному на шею. Они стали целоваться.

– Вот это да-а-а-а! – прошептала в восторге Тукель, глядя, как они целуются, а затем исчезают в тени чинар.

Ласки Шильтбергера обрели больший напор, под ногой у него хрустнул какой-то сухой сучок.

– Тише же, увалень! – сердито прошептала кичик-ханым.

– Да вряд ли они чего-нибудь сейчас слышат, – пробормотал немец, начиная ласкать грудь своей любовницы. – Они, кажется, уже занялись тем, к чему давным-давно пора и нам приступить.

– Ты видел, кто это были? – слегка отстраняясь от ласк Шильтбергера, спросила Тукель.

– Он, кажется, Мухаммед Аль-Кааги. А она?

– Малышка Зумрад, вот кто! Скромница Зумрад, плакса Зумрад. Ах ты лисеныш! Ничего себе! Кто бы мог подумать!

– Аллах с ними! Поцелуй же меня, Тукель! Смотри, какая там мягкая и сухая трава, прямо-таки постелька!

– Джильберге… Джильберге… – застонала Тукель, поддаваясь наконец ласкам любовника. – Любимый мой Джильберге, мой мерзавец!..

Шильтбергер повалил кичик-ханым в мягкую и сухую траву под чинарой, привычными движениями стал раздевать ее. Отдаваясь ему, Тукель потеряла голову, но еще до того, как все было кончено, веселые мысли о Зумрад и Мухаммеде заскакали в ее мозгу.

– Обещай, что ты ничего никому не расскажешь! – сказала она немцу, винные испарения которого уже были ей милы, потому что он сделал ей хорошо.

– У-у, мы-мы-мы! – отвечал он сквозь туман наслаждения.

– Обещай, что не скажешь никому про Зумрад и Мухаммеда.

– Обещаю-обещаю!..

– Клянись Аллахом!

– Аллахом.

– Клянешься?

– Да клянусь, клянусь!

Наконец, отстонав и откинувшись в сторону, он, лежа на спине и сладко потягиваясь, спросил:

– А почему никому не говорить?

– Да ты что! С нее же кожу сдерут!

– За что?

– Как за что! За измену, конечно!

– А-а-а! Теперь только до меня дошло. Это же та, которая у вас там самая новенькая.

– У вас там! – фыркнула Тукель. – Именно что у нас там. Молодец Зумрад! Представь себе, когда ее приводят к господину, она так ревет, что он только жалеет ее и никак не трогает. А тут – на тебе! А Мухаммед-то хорош! Не знаю, правда, чего он в ней нашел. С таким бы и я не прочь при луне…

– Чего-чего?!

– А что, ведь он редкостный красавец.

– А я?

– Ты – безумно мил. Успокойся, ихлибидихь, либидихь. Я тебя ни на кого пока что не променяю.

– Скажи, Тукель, а что с тобой делает хазрет, когда тебя к нему вызывают?

– Ну как что? Разговаривает, советуется. Беседует, короче.

– Прямо уж только беседует да советуется? Ни за что не поверю. Расскажи честно, меня жуткое любопытство одолевает.

– И ты что же, не ревнуешь нисколько?

– Ну, ревную, конечно, но все же ужасно интересно.

– Ничего интересного. Он заставляет меня раздеваться перед ним… Ну, вилять по-всякому…

– Вилять? Ха-ха-ха!

– Смешно ему! А мне вот нисколечки не смешно. Пакость какая-то. Вспоминать противно. Да ну тебя! Не буду больше рассказывать. Да ты и ничуть не ревнуешь меня.

– Ревную. Страшно ревную. Хорошо бы сейчас винца выпить. Ведь ты тоже любишь винцо, а, Тукель?

– Люблю, но не тогда, когда люблю, – улыбнулась кичик-ханым, восторгаясь собственным каламбуром. – Ты что же, теперь только о вине думаешь? Хорош же у меня любовничек! Нечего сказать!

– Иди ко мне, Тукель, иди! Я уже опять полон желания.

Она, дрожа от новой волны сладострастия, потянулась к нему, но, бросив случайный взгляд на Яшмовый мосток, мгновенно оцепенела от ужаса.

– Что с тобой? – удивился немец.

Тукель молча, схватившись левой рукой за горло, правой указывала на мостик, где стоял бледный, мерцающий, как отблеск луны, призрак. Точно так же, как Тукель, он держал себя за горло, и капли крови стекали из-под его руки, окрашивая лунно-белые одежды.

– Аллах акбар! – прошептал Шильтбергер, недоумевая, кто бы это мог быть. Не шейх же Билаль ад-Дин, в самом деле!

Преодолев оцепенение, кичик-ханым вскочила и бросилась наутек. Отбежав на порядочное расстояние, она только тут сообразила, что, мягко говоря, не одета. Если бы кто-нибудь увидел ее сейчас, это был бы позор на весь исламский мир. Шильтбергер догнал ее и протянул ей одежды. Он смеялся.

– Ничего смешного, – клацая зубами от страха, промолвила Тукель. – Ты видел лунного шейха?

– Видел.

– Так чего же смеешься?

– Скорее всего, Тамерлан заставил кого-нибудь из своих слуг наряжаться призраком, натираться фосфором и приходить на Жемчужное озерцо пугать любовников, таких, как мы. Это вполне в духе нашего весельчака хазрета.

– Не Жемчужное, а Янтарное. Но это все равно. Думаешь, это ряженый призрак?

– Видал я в своей жизни несколько призраков, но все они на поверку оказывались шалунами, замыслившими попугать дурачков.

– Но он был такой страшный, – все еще не в силах до конца преодолеть испуг, сказала Тукель.

– Призрак и должен быть страшным, – пожал плечами минбаши Джильберге. – Хочешь, вернемся туда, и я надаю ему подзатыльников?

– Нет уж, давай лучше отправимся восвояси отсюда да разойдемся на сегодня. Ты, кстати, хотел еще винца попить.

– Нет, я все же пойду проучу этого шута горохового!

– Ну да, а мне что, прикажешь в одиночестве возвращаться? Я не пойду одна, мне страшно.

Тут раздался топот. Любовники замерли. Тукель вцепилась ногтями в руку Шильтбергера, вновь страшно испугавшись. Неподалеку от них пробежали Зумрад и Мухаммед Аль-Кааги. Причем было видно, что девушка перепугана, а он хотел догнать ее и успокоить.

– Этих он тоже пугнул! – засмеялся Шильтбергер. – Нет, все же надо пойти и навесить ему тумаков.

– Иди лучше пей свое вино, – сказала Тукель. Она уже была одета и разглаживала на себе платье, пытаясь при свете луны определить, не помялось ли где, не запачкалось ли.

– Да, и то верно, – почесывая затылок, произнес минбаши, зевнул, снова рассмеялся, погладил красавицу Тукель по ягодице.

– Перестань! – сердито сказала она, на сей раз злясь не на шутку. – И давай снова перейдем на «вы». До следующего свиданья.

Глава 17. Самое время для старшей жены

Биби-ханым Сарай-Мульк сидела в предрассветный час перед магическим зеркалом хорезмийца Расула Эркина и усердно прихорашивалась. В отличие от некоторых жен Тамерлана, у которых в проистекшую ночь уже состоялись свидания, старшая жена гарема еще только готовилась на свидание отправиться.

Натирая лицо целебными мазями и подкрашивая глаза и губы, она не очень-то старалась, поскольку знала, что зеркало вовсе не отражает ее настоящего лица, а лишь показывает, какою была бы теперь Сарай-Мульк на самом деле, если бы не волшебное мастерство хорезмийца, за которое ему пришлось поплатиться собственной жизнью тридцать два года тому назад.

Откинувшись в кресле, биби-ханым внимательно разглядела отражение и улыбнулась. Даже там, в зеркале, пред нею восседала величественная матрона, пожилая, а вовсе не старая – не пятидесятилетняя старуха, а женщина пятидесяти лет с еще очень яркими следами былой красоты. Это в зеркале, где она старела, а на самом деле она ведь оставалась неувядаемой, и это всегда всех восторгало, заставляя преклоняться.

– Хороша, очень хороша! – зная, что сейчас нужно угадать мысли своей госпожи, воскликнула стоящая за спиной у Сарай-Мульк старшая ее служанка Шуин, сверстница и стародавняя закадычная подруга. – Даже и не вполне прилично в вашем возрасте выглядеть двадцатилетней девушкой.

– Ну!.. – сердито топнула ногой старшая жена Тамерлана.

– Молчу уж, молчу, – по-доброму улыбнулась Шуин, снисходительно, как и все, относясь к единственной придури биби-ханым, которая во всем другом всегда – вот уж сколько лет! – оставалась премудрой и справедливой. Когда надо – строгой, когда надо – щедрой, всегда точно знающей, кому чего нужно и кто чего заслуживает, когда следует поступить так, а когда – эдак.

– Теперь ступай да разведай осторожненько, как там хазрет, спит ли еще или уже на ногах, – приказала Сарай-Мульк, и пятидесятилетняя китаянка Шуин послушно поплелась исполнять приказание.

В отличие от своей госпожи она-то как раз выглядела старой, даже старше пятидесяти лет, хотя когда-то и Шуин блистала необыкновенною красотой, и однажды, во время похода против Урус-хана, хазрет переспал с нею несколько раз, после чего она родила ему незаконную дочь, отданную на воспитание в Ургенч, в хорошие руки. Сарай-Мульк, главная жена Тамерлана, не родившая ему ни одного ребенка, имела полное право не то что тайком отравить служанку, но даже если бы она в присутствии всех заколола ее кинжалом, никто б не поставил ей это в вину. Однако биби-ханым сделала вид, будто ничего не произошло. Во-первых, Тамерлан даже бесплодие Сарай-Мульк чуть ли не возвел в ранг святыни – мол, у биби-ханым множество забот, которые даже важнее деторождения, и она очень скоро перестала отчаиваться оттого, что у нее нет детей, и не завидовала другим женам, наложницам и служанкам, лоно которых стало благословенным. А во-вторых, дружбу с Шуин она ставила выше недолгого романа китаянки с Тамерланом.

Выходя из дворца Баги-Чинарана, Шуин прошла через главный, преддверный альков, в котором располагался огромный серебряный стол, со всех сторон окруженный высокими ложами. Именно здесь вчера и проходил дастархан, первый дастархан с вином после долгого-долгого воздержания. Вчера Тамерлан своею высокою волею благословил попойку, и все его приближенные, все, кто был приглашен на дастархан, дорвались.

Стол вчерашнего пиршества уже был убран и вымыт до блеска, но окружающие его лежанки являли собой полный беспорядок. Подстилки и коврики были смяты, подушки разбросаны, там-сям валялись опрокинутые кубки и чаши, пояса и шапки, в трех местах издавали смрад блевотные лужи. Человек семь-восемь так и остались спать здесь вповалку, и среди них не кто иной, как внук Тамерлана, сын Мираншаха, восемнадцатилетний Султан-Мухаммед. Увидев его спящее опухшее лицо, сине-зеленое в сумерках алькова, Шуин укоризненно покачала головой и направилась вниз по ступенькам крыльца, вышла в сад и свернула налево, где возвышался оранжевый китайский павильон, в котором в эту ночь спал великий завоеватель мира.

Шуин вдруг отчетливо вспомнилась ее последняя ночь с Тамерланом, самая лучшая, после которой государь сказал, что больше не хочет делить с ней ложе, а биби-ханым тогда же, утром, со смехом сказала: «Ты, кажется, говорила мне, что Шуин по-китайски – “непорочный лепесток”? Вот и верь после этого в силу имен!»

Она вошла в шелковый расписной павильон почти одновременно с секретарем Тамерлана, мирзой Искендером, который, пользуясь тем, что хазрет напился, ночевал в обществе своей жены и лишь под утро поспешил на свое место. Шуин не могла взять в толк, почему Тамерлан так доверяет этому урусу, – вот уже полгода ни на шаг не отпускает Искендера от себя. Насколько же симпатичнее был Гайасаддин Ани! И, говорят, такую книгу огромную написал про то, как была завоевана Индия. Однако ж, гляди-ка, не угодил чем-то. А этот хлыщ угодил…

– Искендер, – окликнула Шуин мирзу. – Любезнейший Искендер, моя госпожа просила осторожно разведать, не проснулся ли еще великий государь и в каком он настроении.

– Хорошо, – кивнул Искендер, – через несколько минут я дам вам знать, примерная Шуин.

«Примерная Шуин! – мысленно возмутилась служанка. – Мог бы и почтенной назвать, язык бы не отвалился». И стала ждать.

Тем временем Искендер прошел мимо бдительно стоящих на страже нукеров и вступил в середину павильона, огражденную высоченными ширмами, крепящимися к толстым золотым столбам. Дверью в это внутреннее помещение павильона служили резные деревянные врата христианского храма, вывезенные из Византии во время похода против султана Баязета. Разделенные на шесть отсеков, врата эти несли на себе шесть резных и позолоченных изображений – воскрешение Лазаря, Вход Господень в Иерусалим, Сошествие во ад, Христос и апостолы у престола Всевышнего, Небесный Иерусалим и Успение Богородицы. Такие же изображения он видел в юности на вратах Успенской церкви в городе Урзане улуса Джучи[57]57
  Урзан – Рязань. Улус Джучи – наследственное владение монгольских ханов из рода Джучи, сына Чингисхана; русские земли считались в разное время то колонией, то протекторатом улуса Джучи.


[Закрыть].

Искендер с улыбкой перекрестился на святые изображения, затем с опаской поглядел на стоящего поблизости нукера, но тот ровным счетом никакого внимания не обратил на немусульманский поступок мирзы. Потянув за кольцо, вставленное в пасть льва, Искендер открыл дверь и вошел туда, где спал Тамерлан. Точнее, уже не спал. Он лежал на спине и смотрел в небо, открывающееся в потолке, – лазурный клочок предрассветного неба. Две наложницы-хиндустанки спали рядом, по обе стороны от завоевателя их родины, залившего Индию кровью по колено. Неподалеку, на другом ложе, также в окружении двух хиндустанок, спал внук Тамерлана, двадцатидвухлетний Халиль-Султан, сын Мираншаха и Севин-бей. Когда-то, завоевав Хорезм, Тамерлан приказал хорезмийскому хану выдать свою племянницу Севин-бей за старшего тимурида, Джехангира. Она была внучкой знаменитого Узбек-хана, и по ней Джехангир стал гураганом, то есть ханским зятем. После смерти Джехангира Севин-бей вместе со всем гаремом покойного перешла к третьему сыну Тамерлана, Мираншаху, и стала рожать детей ему.

Лежащие рядом с Халиль-Султаном наложницы были полностью обнажены, а значит, в отличие от деда, внучок этой ночью не ограничился целованием плеч и грудей красавиц.

Завидев Искендера, Тамерлан довольно бодро приподнялся над своим ложем и спросил:

– Который час?

– Скоро субх, – ответил Искендер и добавил: – Который хазрет, вероятнее всего, оставит сегодня побоку.

– Вероятнее некуда, – вздохнул Тамерлан ради приличия, но явно нисколечко не жалея о том, что пропустит утреннюю молитву. – Нет ли там поблизости глотка бузы? В последнее время в моей столице стали варить просто-таки отменнейшую ячменную бузу.

– Разумеется, есть, – ответил мирза. – Я как раз принес обладателю счастливой звезды полный кувшин ледяного напитка, сваренного три дня назад.

– Именно три дня, именно, – весело забормотал Тамерлан, принимая из рук своего секретаря серебряный кубок, до краев наполненный пенистым пивом. – На четвертый и пятый день буза теряет свои ароматные свойства, на первый и второй она еще не успевает их приобрести. Ну, во имя Аллаха, всемилостивого и милосердого!

Одна из наложниц проснулась и с любопытством стала смотреть, как двигается кадык повелителя под мощными глотками. Осушив кубок, Тамерлан крякнул и весело улыбнулся, подмигивая красотке, нисколько не стыдящейся своей обнаженной груди, а даже напротив, видимо, очень гордящейся ее пышностью.

– Сегодня понедельник? – спросил Тамерлан.

– Нет, вторник, – возразил Искендер. – День планеты Миррах.

– Мой любимый день недели, – сказал Тамерлан, гладя наложницу по щеке, шее, груди. – Ну что, глупышка? Все твои мысли об одном. А мои – о другом. Знаешь ли ты, что я всегда выхожу в поход по вторникам? И когда шел на Индию, чтобы привезти тебя сюда, моя кошечка.

– Судя по всему, с минуты на минуту явится биби-ханым, – как бы между прочим обронил Искендер.

– Это точно, – кивнул Тамерлан. – Обычно она крепко спит все утро, но когда я напиваюсь, она непременно явится ко мне рано-рано, чтобы застать меня в первые минуты похмелья. Моя хитроумная Сарай-Мульк! Она знает, что в это время я в хорошем настроении и у меня можно просить что хочешь. Что ж, надо встретить ее. Искендер, пусть несут мне чистую одежду и умывание. А этих всех в шею отсюда. Скажите, чтобы шестеро нукеров осторожно взялись за края ковра, на котором спит внучок, и унесли его отсюда, не потревожив его сна.

Когда все приказания Тамерлана были выполнены, Искендер оповестил служанку Шуин, что хазрет готов повидаться с биби-ханым и ждет ее с нетерпением.

Одежду, в нескольких местах залитую вином и закапанную молочным соусом, понесли раздавать нищим, толпящимся у входа в Баги-Чинаран. Великий завоеватель, переодетый во все чистое, распространяющее ароматы индийских благовоний, сидел с кубком в руке, вновь наполненном действительно превосходной холодной бузой. Он, несколько волнуясь, ждал свою старшую жену. Традиция приходить к нему в первое утро после того, как он снова впадал в пьянство, сохранялась ею неукоснительно.

Дочь Казгана, в семь лет Сарай-Мульк оказалась в гареме эмира Хуссейна и провела в нем десять лет до того, как друг и соратник Хуссейна, Тамерлан, не погубил мужа Сарай-Мульк, разрешив эмиру Кейхосроу зарезать его по закону кисаса. Тамерлан взял семнадцатилетнюю Сарай-Мульк в свой гарем, мало того – объявил ее старшей женой, по ней назвался гураганом, хотя в гареме Хуссейна была другая старшая жена, дочь хана Тармаширина. Она была некрасивая, и Тамерлан отпустил ее, отдав предпочтение Сарай-Мульк. Новая царица с первых дней невзлюбила нового своего мужа. Она знала, что косвенно Тамерлан виновен и в смерти Хуссейна, и в смерти Казгана, ее отца. Ни одну страну, не говоря уж об отдельных людях, не приходилось завоевывать Тамерлану с таким трудом, как красавицу Сарай-Мульк. Она ненавидела его. Он казался ей угрюмым и подлым убийцей, от которого лучше принять смерть, чем ласку. Ничего в жизни Тамерлан не боялся так, как гневных и полных ненависти глаз своей новой биби-ханым. Целых два года она не подпускала его к себе, и ничего не мог он поделать. Пьяный, он несколько раз пытался силой овладеть ею. Потом ему всякий раз бывало чудовищно стыдно, и навсегда ощущения похмелья связались в его подсознании с чувством вины перед Сарай-Мульк, которую он все же хотел завоевать по-доброму, а не грубой силой. Как равную, а не как рабыню.

Помогло ему тогда зеркало хорезмийского мастера. Среди множества захваченной добычи, доставшейся после завоевания Хорезма, оказались дивные зеркала Расула Эркина. Осыпая Сарай-Мульк подарками, Тамерлан сказал ей: «А вот зеркала усто[58]58
  Усто – мастер, достигший в своем ремесле больших высот.


[Закрыть] Расула. Уверяют, что тот, кто смотрится в них, медленнее стареет». Он сам не помнил, как это пришло ему в голову. Сарай-Мульк вдруг сильно задумалась и спросила, а может ли мастер Расул сделать такое зеркало, что если в него смотреться каждый день, то вообще не будешь стареть. «Нет, таких зеркал нету у него, – ответил Тамерлан, – но я заставлю его сделать то, что ты просишь, и этим докажу тебе мою любовь». К счастью, оказалось, что Расул Эркин не погиб во время взятия города, жив и вполне способен приступить к выполнению заказа. Разумеется, он стал отнекиваться, мол, это полная ерунда, возможная только в сказках, но Тамерлану некуда было отступать, и он дал зеркальщику право лгать царице самой бессовестной ложью. Усто Расул изготовил великолепное зеркало из горного хрусталя на серебряной подводке, огромное, диаметром в целый локоть, обрамленное золотом с бриллиантами и сапфирами. Привезя зеркало, мастер уверил Сарай-Мульк, что джинны помогли ему полностью выполнить заказ, и если царица будет смотреться только в это зеркало и не заглядывать в другие, то ее отражение станет стареть вместо нее, сама же она до глубокой старости внешне останется молодой. Но если она хотя бы раз посмотрится в другое зеркало, магия исчезнет и старческие черты, накопленные в отражении, перекинутся на оригинал.