Текст книги "Философия возможных миров"

Подойдем к вопросу комплектации с другой стороны. Тезис «познай самого себя» индуцирует, как правило, неверный порядок вопрошания с весьма поверхностной формой удивления – как мы ленивы и не любопытны или как мы боимся неприятных сюрпризов. Прежде, однако, следовало бы разобраться, в каком смысле «знать себя» есть добродетель человека.

В субъектной реальности «знать себя» – это одновременно нечто очевидное, нечто мистическое и нечто труднейшее. При этом, однако, за пределами субъектной сферы рефлексивная позиция «знать себя» указывает, напротив, на некоторую простейшую данность – именно ее Сартр называет «бытие в себе» или просто «в себе». Например, сущее знает себя, поскольку регенерирует себя по собственному образу и подобию – длит во времени и создает тем самым прочность единичного, данность как данность самому себе. То есть быть в качестве сущего и «знать себя» – это одно и то же. Это простейшее утверждение кажется чем-то невероятным лишь из-за того, что в сфере субъекта, откуда оно предстает констатирующим рефлексивным удвоением, простое соотношение с самим собой выглядит чем-то недостижимым, поскольку уже утрачено.

Увы, от частого и бессмысленного употребления термина стерлось важнейшее понятие гегелевской диалектики, в данном случае – онтологическая достоверность и значимость соотношения с самим собой (собственно опосредованность). Актуализовать, освежить его помогает несколько наивная, корявая, но эвристически очень плодотворная формулировка Натана Солодухо:

«Принцип масляного масла – это принцип двойного существования, который выражается следующим образом: существование существующего, то есть то, что реально существует, существует вдвойне. Существовать вдвойне – это не значит существовать дважды или двукратно, ибо двойное существование целостно и однократно, но оно есть существование двухмерное, квадратичное, со страховкой. В отличие от этого, несуществующее тоже существует, но существует “одномерно”, существует как существование несуществующего.

Исходя из сказанного, бытие подчиняется принципу масляного масла, небытие – не подчиняется. Принцип двойного существования (или дублирования) задается в самом определении Бытия как существующей реальности»[12]12
  Солодухо Н. М. Философия небытия. Казань, 2002. С. 58.


[Закрыть].

Действительно, удвоенность, дублирование, короче говоря, соотношение с самим собой рассматривается Гегелем как устойчивое, «никуда не девающееся» сущее: без соотношения с самим собой мы имеем дело лишь с исчезающим моментом. Тут следует задержаться, поскольку мера странности довольно высока и понимание сути дела есть одновременно и понимание исходной онтологической универсалии. Необходимо свести вместе свисающие концы.

Итак, то, что реально существует, существует вдвойне. Или – соотносится с самим собой. Но. «Соотносится с самим собой» – это с точки зрения расхожих представлений есть нечто «гносеологическое», познавательное и в этом качестве вполне представимое. Теперь же получается, что это познавательное, рефлексивное и даже логическое обладает неким бытийным рангом – и не каким-то там рангом вроде онтологического статуса представлений, а рангом «подстраховки» и, в общем-то, конституирования самого бытия в качестве устойчивого сущего, отличного от ничто, противостоящего ничтожению. Как же выглядит это соотношение с самим собой, удвоенность, «знание себя» в мире физических взаимодействий и чем оно является среди них – вот в чем вопрос.

Мы-то привыкли, что в пространстве познания познавательные усилия невесомы для познающего – то ли дело хотя бы «пинок»… А тут оказывается, что удвоение, опосредование, нечто совершенно познавательное, как раз и обеспечивает то, что есть сущее, в качестве сущего, а не в качестве, наоборот, ничто! Как же внутри фюзиса отследить эту исходную операцию? Ответа пока нет, у самого Гегеля наименее убедителен постулируемый переход от сферы чистого бытия и соотношения с самим собой к философии природы, к «химизму» и «механизму» (столь же беспомощны и последующие «магнетизм» и «электризм»).

Поэтому пребудем пока в сфере онтологической рефлексии, имея в виду возможное последующее прояснение статуса в категориях самого фюзиса. Вот «масло масляное», классический образец тавтологии, – разве недостаточно сказать просто «масло»?

Однако прав упрямый Солодухо, немасляное масло, неподчинение соотношению масло масляное, это и есть небытие. Не удвоенное, не соотнесенное с самим собой бытие есть ничто, чистое ничто, которое от бытия ничем не отличается, потому что оно вообще ничем не отличается, поскольку «отличаться чем-то» значит, по крайней мере, соотноситься с самим собой. И тут просто нельзя не привести прямой пассаж из рассуждений Солодухо, даваемый, увы, без всякой ссылки на Гегеля:

«Форма без содержания есть ничто, как и содержание без формы, сущность без явления есть ничто… Ничто формально есть все в потенциале. И это так. Форма без содержания реально не существует, как не существует явление без сущности, случайность без необходимости. Оторвано друг от друга они реально не существуют, то есть представляют собой ничто, реальность несуществующего.

Одна сторона существования, оторванная от другой стороны, есть ничто. Одно существование без своего другого существования есть ничто. Вот что такое ничто. Ничто это только одно существование, одно “есть”, одно “да”. Ничто есть то, чего нет. “Есть” – “нет”, существование – несуществующего. А нечто это двойное существование, это “есть” – “есть”, нечто есть то, что есть. Существование – существующего»[13]13
  Солодухо Н. М. Философия небытия. С. 59


[Закрыть].

У Гегеля бытие, чистое бытие, есть ничто, само ничто. Оно всегда лишь момент, не соотнесенный с самим собой и в силу того ничтожный. Чтобы зацепиться за кромку существования, нужно соотнестись с собой. А вы что думали? Что для существования нужно обладать массой и подчиняться силе тяжести? Занимать место в пространстве? Не исключено – но все это потом, это и многое другое, а для начала нужно хотя бы соотнестись с самим собой, стать маслом масляным, а не просто маслом, стать формой некоторого содержания, а не просто формой. Бытие, чистое бытие, есть ничто, и только удвоенное бытие есть бытие. Как тут не вспомнить русскую (а может быть, и цыганскую) пословицу «Один сын – нет сына, два сына – это полсына, а вот три сына – сын».

Кое-что проясняется насчет вещи-в-себе, проясняются феноменологическая правота Канта и онтологическая истина Гегеля. Невозможность знать вещь-в-себе, подчеркиваемая Кантом, относится лишь к весьма специфической вещи-в-себе, а именно к субъекту, для которого «в-себе» проблематично и как знание, и как бытие. Относительно же сканирования всех прочих «в-себе», представляющих мир объектов, дело обстоит куда проще и надежнее («Мы не знаем вещи-в-себе – да нет ничего проще, чем знать ее», – говорит Гегель). В самом деле, «знать вещь-в-себе» и просто «знать» – это одно и то же. А вот знать себя – это порой операция, требующая высшего пилотажа.

«Возникает понимание, насколько, в сущности, далека современная мысль, которая считает, что человек живет среди фикций и не знает вещей-в-себе, от истины. Человек – это единственное сущее, которое обречено на то, чтобы только и иметь дело с вещами-в-себе! Которые, конечно, уже никакие не в-себе… Да, человек единственное из сущих, которое живет в открытости всем сущим и их бытию, собственно, в этом и есть бытие человека, задаваться вопросом о том, каково быть мышью или другим сущим, спрашивать о бытии этого сущего или просто о бытии!»[14]14
  Матвейчев О. Суверенитет духа. М., 2008. С. 440.


[Закрыть]

Здесь же знаменитый тезис Сартра, можно сказать, важнейший постулат экзистенциализма: «человек есть то, чем он не является». То есть «смысл человека» – это быть иным и всякий раз быть иным, человеческое познание есть бытие по образу и подобию иного.

В знании самого себя все сущее успокаивается и стабилизируется, обретая тем самым устойчивость в соотношении с иным, – человек лишен подобной опоры, он не стабилен и сущностно пуст. Но и пустота его нестабильна и есть некое падение, в котором он то и дело цепляется за уступы с помощью знака. Вспомним Витгенштейна: как мы понимаем другого, если в нашем распоряжении только знаки? И прекрасный контрвопрос: а как он сам себя понимает, если в его распоряжении только знаки, те же самые знаки?

Дело, быть может, в том, что знаковое бытие (семиосфера) очень легкое, первоначально оно только падение и излучение, в нем нет мощных стабилизирующих сил, вторичных аттракторов, возникающих по мере оформления новой Вселенной.

Сущее, знающее не самого (самое) себя, а только иное, причастно к небытию, пустотно или, говоря словами Хайдеггера, выдвинуто в ничто. Как еще можно описать это удивительное сущее, которое точно в такой же мере есть и ничто? Это декартовское cogito, которое больше всего хотело найти двойное «да», нечто столь же простое, как масло масляное, но ни в чем не может найти простейшей опоры душа-сознание, кроме как в акте самого поиска…

Одна из даосских притч утверждает: кувшин делается не из пустоты, а из глины. Но нужен он именно ради пустоты, пустота – это рабочая поверхность кувшина, его внутреннее и воистину его сущность.

Хорошая притча, и ее можно продолжить. И сделаем это так.

Пустота нужна кувшину, чтобы ее можно было заполнить, – это локальная пустота. А если сделать ее «нелокальной», например выбить дно, кувшин потеряет смысл и перестанет быть кувшином.

Душа подобна кувшину в одном отношении и не подобна в другом. Человек тоже создан из глины (из материи) и, подобно кувшину, тоже ради пустоты внутри. Ее, эту пустоту, можно было бы назвать душой, но прежде следует произвести расподобление. Интересующая нас пустота нелокальна, она бездонна. Если к ней приделать дно, кувшин души потеряет смысл – испортится. Тогда душа исчезнет. Останется ее след, напоминание, но исчезнет сама душа – выдвинутость в ничто можно понимать и так.

Не только философия дао, но и Хаабад используют пустоту кувшина для описания производства души в результате творческого вторжения небытия. Сжатие-цимцум тоже знаменует соотнесение с самим собой и, следовательно, обретение полноты, устойчивости бытия как обыкновенного сущего. И только разбиение сосудов, выбивание дна из кувшина порождает воронку души, ту самую встречную жажду, благодаря которой Тора изливается в мир. Отсюда, кстати, следует, что даже если государство, согласно Аристотелю, есть «некое общение», то душа тем более представляет собой процессуальность, в ней нет стационарных состояний, которые можно было бы изымать из возобновляемой катастрофы – сдавать на склад, архивировать, а затем вновь использовать для производства души.

Вместо этого есть состояние свободного падения, разбившееся бытие, расколовшееся масло масляное, соотнесенность которого с самим собой невосстановима. Если верна пословица «Чужая душа – потемки», то какой же непроглядной ночью оказывается порой собственная душа. Чужие души можно объективировать и изучать их в качестве своего рода объектов на уровне масла масляного, чем и занимается психология. Но знать самого себя по аналогии с объектом – это как раз и значит знать иное, замещая этим знанием ego cogito, простое, но недостижимое для души живой соотношение с самим собой.

И что же? Свободное падение предстает как данность, однако, говоря словами гадалки: на чем сердце успокоится? Если в результате катастрофы, лишившись удвоенности, подстрахованной стабилизации и пребывая в свободном падении под звон разбивающихся сосудов и являет себя душа, то в чем же мое бытие в отличие от небытия? Знание как знание иного не гарантирует и не производит бытия-в-себе, а в форме для-себя, напомним, «я» есть то, чем оно («я») не является. И что же это такое – то, чем я не являюсь?

Это, например, мое обещание. Обещание и есть самополагание, в отличие от масла, от организма, который длит и продлевает себя, поскольку «знает себя», по крайней мере, простейшим способом соотношения с собой. «Я» соотносится с собой как с тем, чего нет, не через гарантированное познание, а через обещание. Обещание – это и вправду «субъектосодержащая порода», и оно исходит из негативности, из отрицания анонимного и скучного «есть» и полагает небытие как сущее. Обещание уже есть, как если бы оно содержало двойное «да». Характерно, что самоанализ по типу психоанализа тоже обнаруживает структуру «да – нет», но то, что я о себе узнал, одновременно оказывается вычеркнутым из актуального «я»: его уже нет. А вот обещание, которого в качестве результата, напротив, еще нет, в качестве «я»-присутствия уже есть. «Я» инвестируется в обещание целиком, неделимым образом, в том же смысле, в каком неделима душа. Вспомним, как вводится это двойное «да»:

– Ладно, будет тебе велосипед.

– Но когда же он будет?

– Я сказал, будет, значит, будет.

Разве это не напоминает утверждение по схеме соотношения с самим собой? В нем просматривается классическая схема:

– Масло.

– Какое масло?

– Масляное масло!

То есть двойное «да», не обретаемое человеком в его самопознании и уж тем более в его эмпирическом присутствии, обретается в определенной ничто-форме небытия, а именно – в обещании. Стало быть, что было, того нет, что будет, то будет, а на чем сердце успокоится – на обещании. Если тебе пообещали и если не успокоится раньше времени сердце того, кто пообещал. Именно обещанием утверждается и длится человеческое присутствие.

– Обещай мне, что купишь. Обещай, что будешь любить. Обещай, что не бросишь. Обещай, что никогда больше.

– Обещаю!

Двойное «да» – так оно выглядит в человеческом мире и только так доступно душе.

Появляется объяснение и для трудностей, связанных с удержанием и исполнением обещания. Дело в том, что обещание – это и есть творение из ничего, и в этом акте самополагания человек стоит ближе всего к Богу. Передо мной, как и перед ним, лежит неопределенность тоху ва боху – будущее, которое для меня есть сумма превратностей, где все может повернуться так или эдак, где ничто не закреплено своим удвоением или удержанием, и даже если реальность, заставляющая сообразовываться с собой, в высшей степени «масляная», для авторизованного бытия, для аутентичного «я»-присутствия такая реальность открывается исключительно как бытие-для-другого – мой мир не развернут в собственной определенности, бытие «я» ни в чем не объективировано, пока я ничего не пообещал. Обещанное заявлено как нечто прочное – как вещь или прочнее вещи. Прочнее потому, что оно уже есть, еще не будучи наличным, и в таком же модусе присутствия есть и я сам. Я сам, мое собственное масло масляное, сбитое из ничего, ex nihilo.

Пожалуй, что все удивительные, непостижимые преобразования в рамках фюзиса, такие как неопределенность Бора – Гейзенберга, квантовая нелокальность, Einselection, меркнут перед удержанием небытия посредством обещания и его внесением в реальность на правах высшей реальности.

Имеет ли обещание как бытие форму в себе? По Гегелю, в-себе – это соотнесенность с собой, которой только еще предстоит явленность и обретение формы бытия-для-себя и бытия-для-иного. Для Сартра, напротив, в себе есть окончательное закрытие бытия, поэтому бытие есть прежде всего прошлое, абсолютное в себе.

Поскольку у Гегеля момент перехода от в-себе к для-себя не акцентирован, иногда можно понять дело так, что в-себе-бытие обнаруживает следующим шагом для-себя как более высокую стадию развития – и такое понимание представляло бы собой панлогизм. На самом деле здесь выполняется другой принцип: все развиваемо, но не все развивается. Собственно говоря, в-себе есть тупиковая форма, она не содержит внутреннего импульса саморазвертывания. Масло, конечно, масляное, но вот «масляность» (вязкость) извлекаема извне благодаря вмешательству познающего. Действительный путь от в-себе к для-себя проходит через вторжение ничто, и начинается он с подрыва двойного «да», с радикальной потери устойчивости, потери простого соотношения с самим собой.

Но если заступание в бытие от первого лица есть отпадение от удвоенности, как бы результат радиоактивного распада формы в-себе, то можно ли рассматривать обещание как вторично обретенное бытие-в-себе? По Сартру, в отличие от Гегеля, бытие в себе – это прошлое, окончательно ставшее, непроницаемое бытие. В этом качестве в себе противопоставляется подлинности Dasein или «я»-присутствия. Намываемая временем весомость есть, конечно, опора, но эта опора одновременно и балласт. Это дно бездонного кувшина, делающее его непригодным в качестве души.

Тем не менее обещание есть новая форма в себе. Оно воистину взятое в оборот небытие, удерживаемое между наличными формами и «сингуляризующее» их во имя будущего. Но обещание это еще и обособленное ничто, заимствующее от неопределенного ничто тягу нехватки, а от аннигилируемых наличных форм – их ресурс прошлого в активированном виде.

Далее обещание конституирует и собственное настоящее – как мое собственное. Оно не отвечает на вопрос «как живешь?», но отвечает на вопрос «чем живешь?», и сущее, которое всегда есть то, чем оно не является, могло бы ответить: живу обещанием. Однако этот честный ответ на вопрос «чем живешь?» практически отсутствует в человеческом самоотчете, там преобладает альтернативный источник жизни-чем, источник вечно отложенного настоящего, который гласит: живу надеждой. Надежда предстает как необходимая крупица будущего, ибо невозможно жить только прошлым, одним только в себе. Ведь в себе не активирует субъекта. Но надежда в свою очередь не образует формы в себе, жить надеждой значит жить милостью других, милостью Другого, а при явном отсутствии такой милости – милостью Всевышнего. Надежда аннигилирует настоящее, делая его в себе ничтожным, абсолютно зависимым от будущего.

И только обещание конституирует устойчивую форму «я живу». Оно, обещание, есть основание не только надежды, но и уверенности и в силу этого имеет статус практической истины. Ведь во всех других экзистенциальных случаях истина санкционирована выполнением соответствующей процедуры: доказательством, экспериментом, приведением к стандартной форме, и, наконец (что самое загадочное), истина требует некой фактичности, чего-то фактического. Обещание же учреждает достоверность практического разума и процедуру удостоверивания «обещано – сделано». Сказал – значит сделаю. Важно, что учреждаемая истина не просто дискурсивна, она объемна, она есть то, чем живу, само настоящее. В этом смысле истина обещания более истинна – как форма переживания, как горизонт настоящего, – чем, например, абстрактная логическая истина. Ведь эпистемологические истины – это тождества в ином, привилегированные моменты вне-себя-бытия или познания, тогда как обещание достоверно как в-себе-бытие. То есть в нем, в обещании, как в колесе Лао-цзы, как раз сходятся все тридцать спиц, да еще имеется и пустота между ними. В обещании будущее предполагается столь же надежным, каким бывает только прошлое. Обещание теургично, поскольку в нем настоящее творится из ничего, но творимый мир предстает уже не как простая флуктуация небытия, а как обетованное сущее.

Особая тема – обещание и деньги: то, что деньги вообще могут работать, то, что, помимо золотого содержания, они содержат в себе несравненно более драгоценный квант пустоты, небытия, есть свидетельство происхождения денег из сферы обещания. На это указывает и важнейший экономический принцип: полезность умеренной инфляции. Поскольку обещание есть творимое из ничего бытие, то деньги, собирая обещания в той мере, в какой их можно лишить персонификации, предстают как кувшин бытия, который наполовину пуст, ибо содержания еще нет, но обещано, оно есть вопреки природе, но согласно деньгам.

Что ж, диалектика, не использующая всей мощности даже оптикоцентрической метафоры, обречена играть ту же роль, что и физика Ньютона перед лицом теории относительности. Допустим, что локальные подконтрольные сочленения диалектического аттракциона и представляют собой лучший из лучших миров, но даже и в этом мире есть своя изнанка (или свои изнанки?). В одной из них тихо поет ангел-хранитель, в другую утаскивает Серенький Волчок – что-то вроде свернутых измерений, о которых уверенно говорит современная космология.

Но, впрочем, учет суперпозиций не может входить в сферу самоотчета, а значит, и в построения философии. По ряду причин. Во-первых, защелкивание в суперпозицию – это, в сущности, допричинное взаимодействие, устанавливающееся по уже знакомой нам схеме «В огороде бузина, а в Киеве дядька». Опять же мы можем вспомнить важнейший, по мнению Аристотеля, вопрос: что связывает вещи, по природе своей не связанные? В поэзии их связывает рифма, случайное созвучие, но «онтологический аналог» рифмы диалектикой не отслеживается из-за отсутствия умопостигаемости в этом феномене. Или, иными словами, из-за отсутствия регулярности, навязчивого повторения, позволяющего сжать себя в дискретную определенность качества, в экземплярность вещи, предмета, твердого тела. Комплектация суперпозиций лишена такой нормативности, возникающие связи слишком труднообозримы и непредсказуемы, и диалектический аттракцион не может, не умеет с ними работать.

А во-вторых, как уже отмечалось, реальность, соответствующая уровню суперпозиций, уничтожаема систематизирующим и классифицирующим познанием. Можно, конечно, сказать, уничтожаемая во имя бытия, в порядке проводимой дехимеризации – но тем не менее…

Тем не менее, если исключить из сферы самоотчета деяния Серенького Волчка, гегелевская версия диалектики остается самой полной и гибкой из всех имеющихся. Следует, пожалуй, поразмышлять еще о сравнении с поэзией. Поэзия представляет собой семиозис, то есть символическое, знаковое производство, и поэтические отношения внутри стиха, внутри самой поэзии, как кажется, должны быть сугубо внутренним делом искусства. Хочется сказать, что нет ничего более противоположного генезису, чем поэзис, результатом которого является поэзия. Ведь семиозис в целом и стихосложение в частности представляются чрезвычайно экзотическим видом деятельности в мире, где властвуют физические процессы. Но деятельность сознания открывает новую страницу реальности, начинающуюся, странным образом, с возврата к тем видам взаимодействий, которые не вошли в состав природы, фюзиса. Поэтому семиозис запросто связывает вещи, по природе своей (и вообще по природе) не связанные, – например, сочетания звуков и красок[15]15
  Несвязанность по природе не исключает высшей связи, имеющей свои степени точности.


[Закрыть]. Кристалл рубина связан множеством сил природы, но со своим именем он связан посредством семиозиса. Эта связь оказывается своего рода квантовой нелокальностью, внезапным защелкиванием чрезвычайно далеко отстающих друг от друга феноменов: посредством такого защелкивания возникает замещение, которое не может возникнуть из слишком уж близкодействующих сил фюзиса. Природа вообще представляет собой очень близкую и тесную связь, конденсирующуюся из повторений, регулярностей, из времени как такового. Упаковка сущего в природу приостанавливает ветвление миров, и хотя это отдельная большая тема, здесь уместно будет заметить, что характерные связи природы носят многоразовый характер, тогда как суперпозиция однократна и в силу этого непознаваема в привычном смысле слова – мы знаем, чем заканчиваются попытки ее познать. Кстати, связь означаемого с означающим тоже кажется многоразовой, но в действительности она навсегда однократна.

Но еще до того, как посредством длительности и регулярности обособляется природа (континуум), простейшие формы взаимодействия уже могут сдерживать ветвление миров, хотя такого рода сдержки и противовесы не образуют континуума. То есть загадочные явления микромира, поражающие своей сложностью и непостижимостью, на самом деле непостижимо просты, внутри самой природы они образуют наиболее архаическую часть связей.

Так же и с рифмовкой: рифма внутри семиозиса занимает то же место, что и суперпозиция внутри фюзиса. Созвучия, не несущие в себе смысла, кажутся чем-то избыточным, чем-то таким, до чего руки дойдут в последнюю очередь, между тем мы точно знаем, что именно поэзия стала первым литературным жанром: поэзия уже явлена задолго до того, как сплетается повествовательная ткань прозы. Внутри поэзии есть и высоты избыточности, и следы глубокой архаики, проявляющиеся и сейчас в первичных, досмысловых созвучиях (типа увековеченной благодаря Маяковскому рифмовки «отца – лам-ца-дрица-ца»). Глубоко архаичны, например, детские считалки: «Эники-бэники ели вареники…» – они, так же как и заклинания, проклятия и прочие комплекты вида (n↑, n↓), возникают удивительно сходным образом, образуются еще прежде «простого соотношения с самим собой» (Гегель), когда масло не загустело и еще не масляное. Придет Серенький Волчок и ухватит за бочок – он мог бы ухватить и за ухо, и за штаны, но защелкнулась рифмовка, и Волчок здесь. А вот если хватают не за бочок, а «за грехи», к примеру, то перед нами вовсе не Волчок, не Выдра, а существо куда менее хтоническое, может быть, Бог или дьявол.

Детские считалки и детские колыбельные – «это совсем даже не ерунда», как любил говаривать Мюллер из памятного телесериала, это немногие из сохранившихся островков мистического ужаса от мгновенно затягивающихся «выдираний» и столь же причудливых защелкиваний. Экспедиции на территорию столь глубокого затмения редки, описание одной из них можно найти у Владимира Мартынова, передающего свое впечатление от картины Рене Магритта «La vie heureuse»:

«Мы никогда не сможем сказать о том, что чувствует и что думает эта полуженщина-полуплод под шелест листьев, колеблемых нежным дуновением ветра, несущего с собой речные запахи и ароматы лугов, ибо сказать значит расположить определенные слова в определенном грамматическом порядке, между тем как состояние, в котором пребывает это создание, реально причастное к стихиям земли и стихиям неба, не знает ни времени, ни слов, ни грамматики. Это некое дограмматическое иероглифическое состояние, и нам, живущим в грамматическом мире, невозможно ни пережить его, ни надеяться прикоснуться к его сути. Мы можем сказать лишь то, что это поистине “La vie heureuse” – блаженная счастливая жизнь, где единая реальность не распалась еще на “я” и мир, на субъект и объект, на сон и бодрствование и где все пребывает в некоем непостижимом для нас единстве момента, длящегося вечность.

Однако это блаженное единство неизбежно распадется в тот момент, когда в силу каких-то причин соединительный черенок иссохнет, надломится и полуженщина-полуплод упадет в густую высокую траву под деревом. Картина Магритта умалчивает о том, что должно произойти после того…»[16]16
  Мартынов В. Пестрые прутья Иакова. М., 2010. С. 137–138.


[Закрыть]

Почти все, что может произойти «после того», уже произошло: и полуженщина-полуплод Магритта, и «ролия», и кошка Жидохла остались в Эдеме. В результате «грехопадения», связывания в природу, все эти комплекты были раскомплектованы, суперпозиции сменились «простыми соотношениями с самим собой», которыми и конституируется Dasein. Впрочем, все, да не все – мы не знаем ни точного числа остаточных суперпозиций, ни частоты их распадений, в результате которых, в частности, выдергивают людей. Для Серенького Волчка все еще есть работа. Хочется привести еще одно, удивительное по своей сохранности и «узнаваемости» воспоминание Мартынова, тем более что оно касается потусторонних кошачьих:

«Иллюстрации к “Алисе в Стране чудес” и к “Алисе в Зазеркалье” в детстве производили на меня какое-то магическое впечатление, и я мог рассматривать их часами, но почему-то особое внимание привлекали иллюстрации, связанные с Чеширским Котом, на которых изображалось его поэтапное исчезновение. Сначала кот сидел на ветке, потом от него оставалась одна улыбка, потом не оставалось ничего, а потом так же поэтапно, но в обратном порядке он появлялся в другом месте. Наверное, именно эта способность к чудесному перемещению в пространстве, при котором, исчезнув из одной точки пространства, можно было тут же оказаться в любой произвольно выбранной другой точке, послужила толчком для возникновения в моем сознании одной формулы: “Коты везде, коты кругом, коты построили свой дом”. Действительно, исходя из опыта Чеширского Кота, можно заметить, что кот – это такое существо, которое может находиться сразу “везде” и “кругом”, ибо в любой момент он может появиться в любой произвольно выбранной им точке пространства. Вместе с тем он может и не находиться там, где находится, о чем свидетельствует ситуация с черной кошкой Конфуция…»[17]17
  Мартынов В. Пестрые прутья Иакова. С. 137–138.


[Закрыть]