Текст книги "Онтология лжи"

Так что надо признать, что результат контакта, описанный Достоевским, – самый мягкий из всех возможных. Выход из богоподражательного модуса, из состояния безгрешности и стремительное уподобление провоцирующему агенту, воспроизведение его результатов, т. е. перерождение по образу и подобию «генератора химер и миражей», по своей маловероятности приближается к чуду. Куда более вероятны агонизирующее самовыражение и аннигиляция. Ведь даже контакты европейцев с аборигенным населением Америки и Сибири, разница между которыми была лишь в модусах лжи, т. е. в уровне техники безопасности укрытия лжи, привела к достаточно разрушительным последствиям – по подсчётам учёных, только от спровоцированного европейцами алкоголизма вымерли десятки народов, у которых овладение оружием лжи оставалось как бы на детском уровне модуса, и столько же находятся на грани вымирания.

Иными словами, совершенно очевидно, что контакт с человечеством смертельно опасен для сознания, не способного солгать. Возможно, что в масштабах «всего космоса» кроме угрозы № 1 – перехода от расширения Вселенной к сжатию, свертыванию, для любой иноразумной природы существует угроза № 2 – встреча с людьми, вспомним компьютерные вирусы – те же кванты лжи, запускаемые в информаторий искусственного интеллекта; обезвредить их может только человек, и если он не сделает этого, то все ЭВМ, коммутированные в сеть, выходят из строя. Вспомним уже привычную для фантастики ситуацию блокирования самых умных «роботов» с помощью какой-нибудь хитрости («двусмысливости») вроде «А и Б сидели на трубе».

Сравнительно недавно кибернетика обнаружила интересный парадокс. Если автомат решает задачу типа «выхода из лабиринта» стохастически, с помощью датчика случайных чисел, то он затрачивает m ходов на решение. Но если автомату активно противодействует человек, то решение задачи оказывается проще – автомат затрачивает n ходов, причем n < m. Существуют, стало быть, стратегии, причём произвольного вида, любой степени изощрённости, когда противодействие человека не только не мешает, но и способствует «сопернику» в выполнении задачи. Материализированные стратегии такого рода получили название дриблингов. Вот что пишет В. А. Лефевр, один из пионеров структурного подхода к рефлексии: «Дриблинги, оптимизирующие свою работу в результате противодействия человека, можно интерпретировать как устройства, превращающие опасения в явь».[25]25
  Лефевр В. А. Конфликтующие структуры. М., 1967. С. 85.


[Закрыть]

Так что, как ни верти, но во Вселенной опаснее человека зверя нет. Приходится утешаться традиционным богословским способом, а именно: усмотреть в этом знамение о «законной» правопреемственности человечества на период богооставленности…

Глава 2
Космология лжи

Итак, мы утверждаем нечто очевидное: в мире присутствует ложь. Мы обнаруживаем её как ближайшую феноменологическую данность в первом же шаге рефлексии.[26]26
  Ещё Ларошфуко доставляло удовольствие обнаруживать «ложь» как жемчужинку в перламутре иновидимости (правда, для Ницше жемчуг и перламутр различаются уже только степенью концентрации лжи).


[Закрыть] Ложь не то чтобы вплетена в ткань «слишком человеческого» – она и есть эта ткань, материя практического разума. Коммуникация двух разумных существ человеческого типа по сути своей есть обмен обманом. И необходимая для вступления в коммуникацию разность наличного («Общение двух абсолютно тождественных устройств бесполезно», – говорит Ю. Лотман) может быть описана как степень искажения эталона (неважно какого – «истины» или «нуля»). Структуры человеческой коммуникации поддаются рассмотрению в терминах работы ткацкого станка – если принять во внимание, как и какую материю он производит. Привод машины, в свою очередь, запускается энергетикой обмана, водоворотом, образующимся в круге «всеобщей аферистики». Но мы не будем сейчас вдаваться в подробности процесса прядения нитей, сплетающихся в «покрывало майи», в ткань повседневности (гегелевский Weltlauf). Попробуем просто всмотреться в факт присутствия лжи в мире. Среди следствий, вытекающих из этого факта, мы обнаружим многое, для чего первым делом необходимо выйти за пределы ограничивающей этической оппозиции «истина – ложь», где члены оппозиции жестко отождествляются с полюсами другой дихотомии: «добро – зло». Акт трансцендирования, или высвобождающей рефлексии, тут же порождает смотровую площадку, с которой отчетливо видны дела лжи, все многоцветье её модусов – от самых примитивных, где ложь изобличена и тем самым приручена (выдернута из круга перевоплощений), до наиболее отдаленных порождений лжи, таких как вежливость, тактичность, искусство.

В том, что культура есть производная лжи, сходятся такие разные мыслители, как Ницше и Толстой, Геббель и Уайльд. Да, производная! Только не первая производная – ей (культуре) предшествует то, что можно назвать онтологией и космологией лжи.

Писательница Ирина Полянская, в рассказе «Рынок» размышляя об обычном базаре, где на прилавках красуются овощи, накачанные нитратами, и царит закон обсчета и обмера, высказывает удивительно глубокую мысль: «И я, и небо, и помидор, мы лжём – не нитраты сжигают плод изнутри, а всё та же немилосердная ложь, прожорливая, как трупный червь. Люди думают, что это они её изобрели, что они ею воспользуются, а вот встанут как следует на ноги, сядут на престол, потом и прогонят её во имя детей – но на самом-то деле это она изобрела их, она их вылепила и уже не отпустит».

По своё предельности данное заявление перекликается с другим, восходящим к Аристотелю и противоположным по смыслу: ложь не существует, она есть род небытия, отрицающий сущее и не имеющий иной опоры, кроме как в отрицаемом (странная опора…).

Как соединить аристотелевское, вообще чисто логическое понимание лжи с очевидной интуицией её предшествия порядку сущего и тем более разуму? Чтобы решить эту коллизию, попытаемся обратиться не к феноменологии, а к космологическим версиям.

Место лжи – это место провала в субстанциональности сущего, пропасть, через которую не может пройти ни одна каузальная связь. Ложь – излишек Бытия. Её среда – это невидимое Богу. Именно в этом смысле со времён Платона ложь понималась как небытие. Ведь она – вне замысла, вне сферы эйдосов. Онтологически ложь есть эпифеномен Большого Взрыва, слышимость содрогания, испытываемого материей, когда её пронизывает Дух в творческом акте, некое смутное свидетельство остаточного сопротивления. Поэтому миражное квазипространство лжи, т. е. отзвука и отблеска, могло быть изъято из Бытия без малейшего ущерба – ничего не менялось. Но не менялось лишь до тех пор, пока не появилось устройство, способное считывать морок, реагировать на отсвет (рефлексия), пока не появился утилизатор миражей – человеческий разум.

С этого момента и начинается «обморок бытия» (М. Хайдеггер), или «недуг божества» (так ещё раньше обозначил ситуацию Ф. Геббель). Вглядимся пристальнее в космологическое начало лжи. Здесь, в своём истоке, ложь ничуть не похожа на привычный обман, не похожа она и на аквариумную рыбку, на яркий нитратный фальсифицированный помидор. У лжи на первой стадии ещё нет не только этического измерения, но даже и субъекта, лжеца. (Точно так же, если представить себе «эволюцию нечисти», то появление Вия можно отнести лишь к самым последним этапам.)

Пока мы обнаруживаем колыбель лжи именно как слышимость содрогания – иными словами, как эхо-эффект творения. Обобщив космогонические идеи, идущие от платоновского «Тимея» к неоплатоникам и некоторым гностикам, получаем следующее. Происходит Божественный «выдох», творческая эманация, изливается в мир, в ничто, в лишённость. Но хаос дотворческого состояния мира, пресловутое библейское «тоху-ва-боху», оказывает преобразующему воздействию Бога некоторое сопротивление (согласно Платону – неравномерное). Как в античной метафизике, так и в средневековой теологии вплоть до Николая Кузанского весьма популярной была мысль, что разнообразие сущего объясняется разной способностью «материй» вместить Откровение – в результате творение принимает вид некоей иерархии: упорядочение, оживотворение, одухотворение, олицетворение… Эта иерархия представляет собой все градации взаимодействия Логоса со слоями Хаоса – от полной «асфиксии» до высшей готовности типа духовной жажды. Сопротивление дотворческого состояния мира приводит к «отбрасыванию» какой-то, сравнительно ничтожной, части Творческого Усилия – что как раз и будет вполне уместно назвать эхо-эффектом творения. Отраженная эманация «содержит в себе» меру сопротивления, непросветленности Вселенной, остаточность хаоса – но не только. Эхо-эффект творения оказывается одновременно и удвоением, редупликацией дотворческой неупорядоченности, ведь он – повисающее свидетельство о конкретном ничто. Вся внутренняя мера разнообразия «тоху-боху» вынесена теперь «на экран» и засвидетельствована как негатив сущего – вот только неизвестно пока, кому или «пред кем» засвидетельствована, ибо центр исходящей эманации не имеет обратной связи. Тут мы сталкиваемся с отрицательным условием всемогущества Бога: Господь не может испытывать страдательных состояний. Обратная трансляция пассивных состояний, т. е. приток свидетельств о несовершенстве, о ничто, требует регистрирующего разума иного типа.

Скажем так: есть вещи (если они есть!), которые должны быть неведомы Богу, поскольку их знание разрушило бы иерархию эйдосов – божественный порядок. Например, в сферу «неведомого Богу» должно входить человеческое внутреннее, причём не только в смысле фрейдовского подсознания, но в смысле «необитаемости свыше» имманентного круга человеческой рефлексии – квазипространства отзвука, эхо-эффекта вещих слов.

Теология и философия неоднократно подходили к такому понятию, как предел разрешимости Божественного Интеллекта, чаще всего прикрывая возникающую здесь логическую пропасть словами о непостижимости Воли Бога. Можно сослаться на рассуждения Маймонида, Исаака Лурии или Спинозы, но лучше обратимся к одному из парадоксов Витгенштейна. Витгенштейн говорит, что если бы «некто всезнающий» написал книгу, в которой было бы изложено всё, то такая книга была бы сплошным перечислением фактов – ни одному этическому суждению, ни одной оценке не нашлось бы в ней места.[27]27
  Витгенштейн Л. Лекция по этике / / Историко-философский ежегодник 1989. М., 1990.


[Закрыть] Добавим, что Витгенштейн был бы прав как раз в том случае, если имеется в виду, Бог Авраама, Исаака и Иакова, Бог Декарта, Спинозы, наконец, Бог самого Витгенштейна, Если же предположить, что автор книги знает «абсолютно всё», не имея вообще сферы «своего неведомого», то книга будет выглядеть совсем не так, как представляет её себе Витгенштейн. «Знающий всё» должен бы знать и моё незнание, и незнание тех же Исаака, Декарта, Витгенштейна, ибо оно есть факт, не менее достойный считаться фактом, чем число ног у каракатицы. В каждом незнании «остальной мир» образует остаточную конфигурацию – «мир, поскольку я его не знаю». Эти миры отличаются друг от друга, во всяком случае, не меньше, чем горизонты познанного. Кроме того, некоторый субъект N, помимо собственной картины мира, имеет ещё «картину мира субъекта М, как она представлена в сознании N»,[28]28
  Тонкий анализ рефлексивной мультипликации см.: Лефевр В. А. Конфликтующие структуры. М., 1967.


[Закрыть] и эти данные тоже непременно должны войти в Книгу Всезнающего (раз уж он претендует на знание всего). Придётся дать и описание потенциальных конфигураций, которые ещё не появились, их исчисление также должно быть доступным «всеведущему» – не может же ось времени оказаться последним горизонтом для того, кто не знает незнания.

Если теперь оценивающе взглянуть на то, что же будет представлять собой такая книга, то окажется, что факты, в привычном для позитивизма смысле, совершенно затеряются в ней, в лучшем случае займут ничтожное место невыделенного оглавления. Всё же остальное безбрежное содержание этой книги будет заполнено соотношениями искажений, т. е. именно оценками, как внутри взаимо-незнаний, так и по отношению к эталону. Иными словами, книга, претендующая на то, чтобы бесстрастно зарегистрировать «абсолютно всё», будет грандиозным «классным журналом», превышающим по размеру Вселенную. Она уничтожит саму себя.[29]29
  Другой пример Витгенштейна (из той же его «Лекции по этике»), будто книга, содержащая одни лишь этические максимы (но зато полный и исчерпывающий набор), уничтожает все остальные книги, верен опять же с поправкой: она уничтожает эти книги в том смысле, что вбирает их в себя, воспроизводит. Если весь мир дан в монотонном перечислении должного, то сама модальность долга становится излишней (все равно, кроме мира должного, ничего нет). «Абсолютно этический субъект» безнадёжно погрязнет в расчётах, независимо от того, что он возьмёт за эталон – количество слезинок или «исчисление» собственного желания (чтобы знать, как поступить по отношению к Другому). Полная этическая безупречность оказывается непрерывной калькуляцией, реестром резонов, в число которых, безусловно, входят и все написанные тексты…


[Закрыть] Инстанция всеведения окажется перенасыщенной искажениями, сплошным шумом, начисто забивающим иерархию форм, экземплярность сущего. Без допущения «неведомого Богу», без запрета обратной трансляции эхо-эффекта творения, акт творения не оставляет в живых Бога Живого, т. е. оказывается его самоубийством.

Итак, первый шаг онтологического конституирования лжи сделан, хотя понятно и то, что ложь может продолжать считаться «несуществующей». Отсвет эманации отбрасывается в никуда, в измерение, порождаемое самим отбрасыванием. Можно сказать, что «миражирование» сущего есть эпифеномен его тиражирования как экземплярности и множественности. Известно, что мираж дезориентирует лишь того, кто способен его увидеть. И тогда дар прозрения, некая прибавка разрешающей способности интеллекта приводит к визуализации миражного слоя; новые видимые измерения закручивают круговорот блужданий на ровном месте – отсюда понятно, почему «ложь» и «заблуждение» так часто пишутся через запятую, в синонимическом ряду.

Впрочем, оптическая метафора не имеет других преимуществ, кроме удобства, в силу её подробной проработанности в европейской философии. С таким же успехом, опираясь на Дионисия Ареопагита, Фому Аквинского или Николая Кузанского, можно очертить сферу невозможного для Бога. В частности, для Бога, и именно в силу его всемогущества, невозможно несовпадение мысли (слова) и «дела». Никакое умышление Бога не оставляет творение в прежнем виде.

 
…Дождинки падали бы сами,
Но ведом их созвучный строй
Тому, кто мыслит не словами,
Садами мыслит и землёй…
 

Д. Левертов

(пер. с англ. мой. – А. С.).

В канонических богословских текстах неизменно указывается, что «мысль (замысел) Творения нераздельна с самим творением», что Акт и Потенция в Боге суть одно (аристотелевский мотив, неизменно воспроизводимый по всему теологическому фронту – от Фомы Аквинского до Мейстера Экхарта). Другими словами, Логос есть вещее слово в самом прямом смысле, его буквы – стихии.[30]30
  Стохейон (stoheion) по-гречески как раз и означает «алфавит», почему неоплатоникам и тому же Дионисию было гораздо проще понять Божье слово как прямую рекомбинацию стихий.


[Закрыть] Когда они звучат («Да будет так!»), тогда же и непосредственно бытийствуют, что для сущего, однако, не остаётся безнаказанным. Иное дело человеческое мышление, пробегающее по химерным измерениям отсвета (рефлексии), – оно способно раскручиваться сколь угодно долго, не сдвигая сущее со своих мест. Все прочие особенности человеческого познания вытекают из этой его топики, уникальной способности двигаться по измерениям «несуществующего-для-Бога», двигаться, не ощущая ни малейшего сопротивления, не взаимодействуя с веществом, которое в эти измерения не простирается. Поэтому и скорость мысли сопоставима со скоростью излияния эманации, или творческого «выдоха». Разум человеческого типа, «это сознание», преимущественно имеет дело с тем, с чем никогда не имеет дела Логос – со свидетельством остаточного сопротивления мира, с отбросами творящего импульса.[31]31
  Поль Валери писал: «О цветке мы судим по его запаху, а запах – это то, от чего цветок избавляется. И видим мы лишь то, что отражено, отброшено от поверхности. Мы познаем сущее в его отбросах» (см.: Валери П. Об искусстве. М., 1976. С. 106). Следует отметить, что Валери лишь наиболее ёмко и афористично выразил мысль, излюбленную для многих философов, например для Бергсона.


[Закрыть]

Именно здесь, среди теней, в сфере искажённого удвоения сущего, человек напряжённо вслушивается в Бытие, здесь пытается он построить Дом Бытия. А Бытие, которое слушает и транслирует человек, доносится до него всего лишь как гул неразборчивых бормотаний, как эхо давно отзвучавших творящих слов. Конституирующая роль зова Бытия, о которой говорил Хайдеггер, очевидна, но сам первоисточник зова неидентифицируем и потому пребывает в нерасслышанности.[32]32
  А. Ронелл в своей «Телефонной книге» подробно рассматривает перипетии, претерпеваемые зовом Бытия прежде, чем тот дойдёт до адресата (см.: Ronell A. The Telephone Book. Lincoln, 1989).


[Закрыть]

Эхо-эффект творения, слышимый человеком благодаря особому устройству его слуха, накладывается на прямой голос Бога и забивает этот голос. Именно благодаря роковому избытку слуха в его шумовой завесе человеку является мир. Как же различить в нем истинное творящее слово, обладая странной способностью считывать мираж и зачем-то ведать «неведомое Богу»? Во всякой религии есть труднейшая задача, формулируемая следующим образом: как отличить просветление от наваждения? Наилучшим выходом была бы недоступность квазипространства лжи – неслышимость эхо-эффекта творения. Но человек, увы, лишен этой общей благодати Бытия и потому имеет особую судьбу. Человек есть существо, способное ко лжи, его пути проложены через сферу удвоения сущего, через рефлексию. В период всеобщего увлечения кибернетикой Тьюринг предложил простой критерий отличия человека от машины – способность солгать. Не могут солгать зверь, Бог, машина. Но не человек. Только он один есть тот, кому ложь непосредственно видима, и, более того, тот, для кого непосредственно-видимое (явление, видимость) есть ложь. Собственно, гениальность хода, предпринятого Тьюрингом, заключалась в отождествлении двух вопросов: «Может ли машина мыслить?» и «Может ли машина солгать?» – поскольку мышление, если речь идёт о человеческом мышлении, а не об «ином возможном разуме», говоря словами Канта, есть самовозрастающая ложь, сконцентрированная до состояния субъекта – обмен обманом. Гераклит утверждал, что душе присущ самовозрастающий Логос, но сама-то душа присуща самовозрастающей лжи, ложь как реальность и осаждается из этого процесса самовозрастания, трансляции и усиления эхо-эффекта творения. Дистрибуция лжи между соучастниками рефлексии порождает специфическую среду, в которой происходит размножение миражей. С какой-нибудь третьей точки можно, видимо, наблюдать мультипликацию химер, возвращение лжи назад из отброшенности, её просачивание в суставы замысла, в причинные цепи.

Топика сознания представлена как сложная вышивка на пред-находимой канве свидетельствования о несовершенстве. Устройство сферы отбрасывания лучше всего моделируется понятием «испорченный телефон» – речь идёт о пространстве, в котором любой сигнал испытывает превратность неминуемого и множественного искажения. В этом смысле «испорченный телефон» абсолютно предшествует нормальному телефону как технически воплощённому устройству «дальнослышания» (что с редким изяществом демонстрирует А. Ронелл[33]33
  Помимо «Телефонной книги» см. также: Ronell A. Street-Talk // Studies in Twentieth Century Literature. 1986. № 1.


[Закрыть]). Сфера болтовни, сплетен, вообще руморологии, представляет собой не только колыбель рефлексии, но и поле битвы между устройствами, поглощающими ложь в качестве своей подкормки (утилизаторами лжи, людьми), и самой ложью, рекрутирующей себе пригодных носителей и утилизирующей их.

Итак, «в начале было Слово» (Ин. 1,1). Оно исчерпывающим образом заключает в себе замысел творения. Гулким эхом понеслось это единственное миросодержащее слово по бесконечной сети «испорченного телефона». Его реверберации множатся и по сей день, несмотря на то что само оно уже явлено и воплощено. Постулат о человеческой коммуникации (или о так называемой интерсубъективности) как встроенном генераторе искажений позволяет понять факт достаточности одного-единственного слова: все прочие слова, складывающиеся в языки, речи и вообще тексты, объяснимы только через эхо-эффект этого изначального слова творения, заметавшегося в ловушке «испорченного телефона», через нерасслышанность и бесконечные переспрашивания.

Отсюда начинается культурогенная роль лжи, её замысловатые челночные движения, сшивающие ткань социальности и индивидуальной психики. Но и космология лжи здесь вовсе не заканчивается. Перемещение по измерениям «неведомого Богу», которое в зависимости от направления может именоваться полётом воображения или шагом рефлексии, в общем случае не сдвигает сущее со своих мест, пронизывая воображаемые оси мира без последствий для Плана Творения. Однако анизотропность самой рефлексивной среды (неоднородность мыслимого) распознаваема для разума человеческого типа – для Л-сознания. «Реальность» опознается по оказываемому ею сопротивлению – мы не случайно говорим о столкновении с реальностью. Наивысшая, эквибожественная скорость перемещения достижима для Л-сознания только в модусе «als ob», во внутримиражном скольжении чистого воображения. Для считывания самой отдаленной (от сущего) видимости[34]34
  Для такого рода видимости в русском языке есть удачный термин – «кажимость».


[Закрыть] Л-сознанию не требуется усилий. Понятно, что результатом перемещения по химерному слою может быть только полихимеризация – занятие, излюбленное в детстве, но и в дальнейшем составляющее непременный, ежедневный тренаж лжеца. Многие едкие замечания Гегеля по поводу категории возможности имеют в виду именно эту склонность человеческого разума (Л-сознания) пребывать в своём Доме Бытия в свободном полёте. Что же касается рефлексии продуктивного мышления, то её развертывание происходит с трудом, медленными шагами, и каждый шаг связан с попыткой позиционного перемещения – вслепую, по степени сопротивления и противостояния рефлексия определяет объект.

Само слово objectum (позднелат. – предмет) означает «противо-лежащее», «находящееся перед», напротив. Такова же этимология и немецкого Gegenstand, и русского «предмет». Мышление легко и свободно рефлексирует только в квазипространстве отклика-отсвета, т. е. оно пребывает в «своей стихии» там, где оно никогда не натыкается на объект, не имеет дела с реальностью – прежде всего потому, что сама реальность не имеет дела с миражными измерениями, никак не простирается в них. Однако какими бы причудливыми ни были порождения рефлексии, между ними всегда возможно некоторое имманентное отношение – перемычка, дискурс (ведь все порождения рефлексии взаимно подвижны внутри одного, «невидимого свыше» слоя сознания). По стеснению свободы, по возникшей затрудненности движений, Л-сознание узнает о присутствии объекта как иной стихии. Но суждение существования или, точнее говоря, вынесение вердикта о существовании иноприродно самой способности рефлексии как таковой.

Над данной проблемой непрерывно размышлял Кант, посвятив ей один из разделов «Критики чистого разума» («О невозможности онтологического доказательства бытия Бога»). Рефлексии ничто не помогает, по мнению Канта, непосредственно усматривать существование треугольника, равно как ничто не мешает его отрицать. Полагая же треугольник существующим, нельзя отрицать неустранимых последствий подобного полагания – вроде наличия трех углов, неких тригонометрических соотношений и т. д. Предприняв попытки рассмотреть вопрос с разных сторон, Кант пишет: «Я надеялся бы прямо свести на нет все эти бесплодные хитросплетения точным определением понятия существования, если бы я не заметил, что иллюзия, возникающая от смешения логического предиката с реальным, не преодолевается почти никаким поучением… Логическим предикатом может служить все что угодно, даже субъект может быть предикатом самого себя».[35]35
  Кант И. Критика чистого разума //Кант И. Соч. В 6 т. Т. 3. М., 1963. С. 521.


[Закрыть]

Итак, сущему в его существовании нет дела до всех этих «бесплодных хитросплетений» – но лишь до поры до времени. И здесь мы вводим в космологию лжи горизонт времени. Время становится особенно значимым по мере осуществляемости творческого импульса, по мере того как продолжают звучать пойманные в ловушку раскаты эха и ложь обретает себе лжеца.

Здесь для лучшего понимания дальнейших рассуждений рассмотрим четыре аргумента – соответственно из физики, теологии, поэзии и философии.

Большинство физиков разделяет сейчас концепцию пульсирующей Вселенной и тесно связанную с ней идею Большого Взрыва, Первотолчка.[36]36
  Открытие и первоначальное описание Большого Взрыва принадлежит Э. Хабблу (см.: Hubble Е. The Realm of the Nebulae. New Haven, 1939). Современная физическая версия Первотолчка рассмотрена нобелевским лауреатом С. Вайнбергом (см.: Вайнберг С. Первые три минуты. М., 1981) и впоследствии на все лады расписана в книгах Р. Пенроуза, Д. Дойча, Б. Грина и др.


[Закрыть] Вкратце они сводятся к следующему. Обнаруженный ещё в конце прошлого века «эффект красного смещения» (получивший название «эффект Допплера-Физо») позволяет на основе спектрального анализа констатировать факт разбегания галактик, а также тот факт, что чем дальше от нас находится та или иная галактика, тем быстрее она от нас удаляется. С одной стороны, поскольку Вселенная расширяется, то с помощью экстраполяции вниз по оси времени можно вычислить её возраст, рассчитать момент стартового толчка, момент, когда, собственно, и было запущено время. С другой стороны, предельное обоснование времени само зависит от допущения Большого Взрыва, от наличия точки старта и соответствующей стартовой команды «Да будет так!». Кроме того, большинство физиков полагает, что разбегание не бесконечно… В момент времени «эпсилон» разбегание прекратится и сменится схождением.

Прервем теперь дискурс физики и обратимся к библейской теогонии. Господь «вдохнул душу живу» – так описывается акт сотворения по ветхозаветной версии. При этом подразумевается, что за «выдохом» Бога неизбежно должен последовать его «вдох» – восстановление полноты, возвращение назад, в Плерому (Валентин), – Акт Божественной контрактации, выражаемый в философии Хабадатермином «цимцум». Быть может, точнее всего подытожил происходящее Пастернак в следующем четверостишии:

 
Не как люди, не еженедельно,
Не всегда, в столетье раза два
Я молил Тебя: членораздельно
Повтори творящие слова.
 

Обратим внимание на важнейшую поправку, которую интуиция поэта вносит в расчёты физиков. Согласно этому четверостишию Пастернака отлив эманации, «вдох», уже начался. Возможно, он просто ещё не достиг тех слоев, с которыми имеет дело физика. Этот феномен хорошо знаком историкам – убыль сущности началась, но географическая экспансия Империи ещё продолжается… Знаком этот феномен и биологам. Срезанный бутон распускается (даже с ускорением) в цветок, исходя навстречу собственной смерти – правда, цветок в вазе обозрим сразу, и сразу очевидно, что он, несмотря на свою красоту и свежесть, уже утратил связь с корнем, с основанием своего бытия…

 
Время воротит эхо глаголов вещих,
Замыслы так и останутся непонятны —
Жизнь, вдохновенная в глину, ещё трепещет:
Но выдох окончен, Ты втягиваешь обратно…
 

(Ксения Александрова)

Свою роль в диагностике сыграла и философия. Выявление факта богооставленности оказалось одним из важнейших векторов её развития. И если общим местом средневековой европейской философии была идея о «непрерывной подпитке» каждого последующего момента существования сотворенного космоса, как первого мига творения ex nihilo, идея о непрекращающемся приливе божественной эманации, то философия Нового времени была движима уже существенно иной идеей. Так, Декарт писал: «Бог, сохраняя каждую вещь посредством непрерывного действия… сохраняет её не такой, какой она, возможно, была некоторое время назад, а точно такой, какова она в тот момент, когда он её охраняет».[37]37
  Декарт Р. Мир, или Трактат о свете // Декарт Р. Соч.: В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 204.


[Закрыть] И наконец, Спиноза, самый бесстрашный из логиков, отправляясь от постулата о всемогуществе Бога, сделал следующий подобающий философу вывод: «Бог не может более творить».[38]38
  Спиноза Б. Избр. произв.: В 2 т. Т. 1. М., 1957. С. 85. – Здесь же приводится не утратившее своей красоты доказательство того, что «Бог сотворил всё, что имел сотворить».


[Закрыть] Этим ёмким тезисом уже предугаданы дальнейшие философские выводы Ницше о смерти Бога и рассуждения Хайдеггера о прогрессирующем забвении бытия. Разно-чтения философов, единых в постановке диагноза, касаются в основном мотивов и обстоятельств перехода от развертывания к свертыванию: неважно, что Бог сделал – «возложил чаяния», переложил ответственность, устал или умер, – в любом случае гарантия сущего повисла в воздухе.

И вот теперь, памятуя об уникальности дислокации человеческого разума во Вселенной (тот же Спиноза отметил, что человек способен к тому, к чему не способны и ангелы, в частности к пребыванию и перемещению в измерениях, «невидимых свыше»), мы вправе сформулировать первоначальный Замысел о человеке. Вся так называемая самостоятельность сущего есть, по сути дела, богостоятельность, нисхождение по линии божественного «выдоха», дрейф вдоль силовых линий творящего глагола.

Но благословенно другое, восходящее движение, другое зрение: взгляд не глазами Бога, но Богу в глаза. Только человеку открыто центростремительное измерение, противоположное божественному «выдоху» и ходу времен. Только человек по-настоящему самостоятелен – настолько, что должен по Замыслу устоять и в богооставленности.

Когда выдох сменяется вдохом и происходит погружение творческих сил назад, в основание, когда по мере нарастающей убыли сущности из мира все структуры, лишаясь динамики и формы, начинают оседать в прежний дотворческий бульон тоху-ва-боху – человек один остается здесь. Ему теперь предстоит взять на себя гарантию того, чтобы сущее продолжало быть – и надо ещё успеть сделать это. Надо дать сущему другие основания, что точнее всего выражено в кратком тезисе Николая Федорова – «заменить даровое на трудовое». Естественный порядок вещей заменить искусственным, поддельным (или разумным, если это приятнее звучит). Одним словом, необходимо подменить основания у следствий, оставив в неприкосновенности связку «если – то», логическую импликацию. И здесь получает неожиданный и очень важный смысл одно из положений логики, которое прежде казалось странным и даже бессмысленным: «из лжи следует все что угодно, в том числе и истина». То есть импликация вида «если Л, то И» – истинна. Обычно данное положение логики, усмотренное гением Аристотеля, поясняется какими-нибудь невразумительными иллюстрациями типа «если у кентавра два хвоста, то дважды два – четыре». Но подлинный смысл формулы в другом, и он таков: если мы уже имеем истинное следствие, то возможна (допустима) замена его основания. Кстати, это фундаментальное правило материальной импликации содержится и в приёмах науки – в идее моделирования например.

Мы уже видели, что Л-сознание имеет возможность подходить к сущему с другой стороны, скользя по миражному слою рефлексии. И не только подходить, но вклиниваться в мельчайшие, неуловимые зазоры, размыкая причинно-следственную цепь. Что же иное представляет собой подключение Л-сознания к трофической цепи, как не размыкание с помощью хитрости замкнутого круговорота веществ? Так и хочется сказать: биологически человек есть существо, которое, имитируя ласкового теленка, получает не ему предназначенное молоко… Сады, огороды, фермы суть первые ниши, разомкнутые в его химерное квазипространство, «выдирки», говоря словами К. Леви-Стросса, в которых приостановлен суверенитет естественных законов. А результат? Пшеница, малозаметная травка в привычном биоценозе заполонила поля Земли; молочное животноводство превратилось в индустрию; одних только овец в мире больше, чем всех млекопитающих хищников вместе взятых. Но главное, всё большее число видов способно жить лишь в зоне видимости человека, под его «присмотром» – вне искусственной среды они просто погибнут.

К какой цели устремлён при этом человек? Можно эксплицировать иерархию целеполагания – от удовлетворения сиюминутных потребностей до обретения полноты власти над природой. Но фундаментальный смысл всей процедуры связан именно с образом действия, т. е. с подменой или подлогом, с очевидным модусом лжи. Тут скрывается архетип могущества Л-сознания, парадоксальный специфический путь лжеца, благословенный свыше. Ибо таков Замысел о человеке.

Вспомним Книгу Бытия, известную историю о близнецах Исаве и Иакове. Вот «косматый» первенец Исав, «человек полей», символизирующий Природу, и вот «гладкий» Иаков, «человек, живущий в шатрах». Вспомним, как любимец и избранник Бога Иаков сначала с помощью шантажа и «в обмен» на чечевичную похлёбку добывает себе первородство (Быт. 25, 27–34), а затем путём подлога получает и благословение своего отца Исаака – единственного наследника «друга Божия» Авраама («проклинающие тебя – прокляты, благословляющие тебя – благословенны», Быт. 27, 29). Тщетно Исав взывает к справедливости, к своему праву первенца. Он слышит только ответ отца: «Брат твой пришёл с хитростью и взял благословение твоё» (Быт. 27, 35).