Текст книги "Этика под ключ"

Выражение «нулевая событийность» будет все же некорректным, более уместно говорить именно о режиме stand by, о предельном сопротивлении и эталонной инерции. Гравитационное поле связывает все вещество Вселенной, но не как имеющее место событие притяжения, а как общий удел всякого исчерпания событийности, атрибут окончательного продукта метаболизма отработанного времени.

В спекулятивной онтологии пролетариата именно здесь проходит последний рубеж сопротивления материи, здесь останавливается вселенское усилие распредмечивания, останавливается экспроприация в самом широком смысле слова. Эту часть овеществленного труда самой природы не удается извлечь «из недр»: сама масса и есть те недра, из которых по мере развития и интенсификации практики извлекается все остальное. Это кладбище времен, где прежние и несостоявшиеся событийности уже осели, слиплись в тупой гравитации.

Отсюда антигравитационный полюс утопий – левитация, свободный полет. Хитрость разума позволяла обойти запрет, давая возможность «связанного полета», использующего законы физики, в частности аэродинамики, но этот связанный и обусловленный полет – всего лишь паллиатив полетов во сне и в воображении. В сущности, когда мы говорим «полет воображения», мы именуем само воображение по его главной содержательной составляющей – левитации.

Поэтому выход за пределы земного тяготения и покорение космоса вовсе не являются случайным отклонением или простой прибавкой к насущным задачам пролетариата – напротив, это пункт назначения всей стратегической линии победившего пролетариата. Николай Федоров, Циолковский, Александр Богданов с его утопией межгалактической пролетарской революции – это такие же составные части идеологии пролетариата, как теория классовой борьбы и диктатура пролетариата. Полет Гагарина как раз и выражает прямую преемственность задач и идеалов революции: ясно ведь, что подлинной целью классовой борьбы, которая велась пролетариями всех стран (и в этом радикальное отличие от всех прочих классов), было не заполнение потребительской корзины чипсами и попкорном, а преодоление земного тяготения с последующим набором третьей космической скорости. А в самом широком смысле – распредмечивание омертвленного вещества природы: беззаветный труд воскрешения – сверхзадача пролетариата. Иными словами, сверхзадача пролетариата – научиться извлекать из штолен (из недр) отработанное время и высекать из него искры новой событийности.

Следовательно, возвеличивание труда и трудового начала отнюдь не сводится к предпочтению этой процедуры в качестве основания для распределения материальных благ и социальных знаков признанности. Имеется в виду универсальность приоритета живого труда как универсального состояния мира в отличие от преобладания и доминирования всех форм овеществленности. Трудовое начало противоположно отчуждению, оно указывает на то, что всегда имеется в наличии, на ноу-хау всякого возможного распредмечивания. Это начало принципиально противостоит товарному фетишизму и «взбесившемуся знаку» и означает приверженность деятельности, поддерживаемую возможность субъекта преодолевать границы предметности, обогащаясь и насыщаясь при этом драгоценным опытом инобытия. Отсюда проистекает важный момент пролетарского понимания материализма:

 
Вижу я, что небо небогато,
Но про землю стоит говорить.
 

(Николай Тихонов)

Все еще недооценивается в полной мере категория распредмечивания, одна из решающих для онтологии пролетариата. Распредмечивание создается живым трудом и представляет собой живой труд. Однако бытие живого труда – это не только процесс изготовления вещи, не только совокупность общественных отношений, поддерживающих процессуальность процесса, это еще и сама вещь, хотя и не всякая. Соотношение между живым и омертвленным трудом носит в этом случае решающий характер. Генрих Батищев пишет:

«Если же взять предметную деятельность с точки зрения тех трудностей, которые питают ее объективным содержанием и в качестве процесса решения которых она проистекает, – с точки зрения проблем-противоречий, – то она предстанет нам как труд в самом широком значении (то есть труд, не сопряженный с овещнением и не облаченный в те овещненные превратные формы, в которых и с точки зрения которых объективные трудности выступают как нечто негативное и враждебное, как то, против чего приходится направлять объектно-вещную активность и вести противоборство)»77
  Батищев Г. С. Введение в диалектику творчества. СПб., 1997. С. 66.


[Закрыть].

То есть универсальный смысл труда с точки зрения онтологии пролетариата ни в коей мере не сводится к необходимости в поте лица добывать хлеб свой насущный, реализовать тяжкий удел эксплуатируемого класса (хотя этот момент, безусловно, присутствует, внося мощные системные искажения в идею и практику труда).

Да, раб отбрасывается господином в поле труда, как описывает Гегель, но как раз в этой отброшенности он и обретает свое преимущество, в преодолении сопротивления вещей дух обогащается новым содержанием – именно это всегда имел в виду Маркс, на это справедливо указывает и Батищев:

«Не пристало нам следовать тем, кто, хотя и говорит, повторяя авторитетный оборот речи: “предметная, предметная…”, но подразумевает при этом под предметом нечто вроде сырья, предоставленного ради израсходования, нечто заведомо низшее, сравнительно с человеком, некое, хотя и объективное, а поэтому неподатливое для произвола и требующее все же считаться с его законами, но не имеющее в себе никакой самостоятельной ценности, аксиологически пустое бытие. Это была бы редукция бытия предметного к объектно-вещному, совершенно ложная редукция. На деле же объективное бытие предметно в гораздо более богатом смысле…»88
  Батищев Г. С. Введение в диалектику творчества. СПб., 1997. С. 67.


[Закрыть]

О том, каков же этот смысл, говорится не слишком вразумительно, но речь может идти по меньшей мере о двух аспектах того, что не сводится к единственному подлежащему преодолению сопротивлению. Во-первых, это известный контекст Хайдеггера, где соприкосновение с подлинной вещью рождает мастера, обеспечивая к тому же некую минимальную квоту человеческого (типа песенок, «приписанных» к прядению на прялке).

А во-вторых – драгоценный опыт встречи с предельным, непреодолимым сопротивлением, лежащий в основе онтологии пролетариата. Это сопротивление никоим образом не связано с усилием преобразования сырья. Художник в эпоху мастера и рабочий, когда он осознает, что сопротивление материала уходит далеко за пределы конкретной предметности, – вот субъекты этого опыта.

Труд и практика в целом (праксис) полагают и удерживают имманентный горизонт деятельности – такой, внутри которого совокупность преобразующих усилий оказывается способной перевести массу в энергию. В рамках праксиса решительно снимается фетишизм превращенных форм, все они в той или иной мере предстают как промежуточные связывания живого труда, вполне способные к фазовым переходам, в том числе и такому, самому популярному переходу, который соответствует знаменитой формуле Т – Д – Т.

Однако опыт фазовых переходов (точнее будет сказать, фазовых переводов), как соответствующих формуле расширенного воспроизводства, так и тех, которые опробуются на синхрофазотронах победившего пролетариата, недвусмысленно указывает на проблему эманации: пролетариат сталкивается с той же проблемой, что и бог-демиург. Пределы преобразующего воздействия обнаруживаются в нескольких направлениях, обнаруживаются со всей очевидностью, хотя пролетарская онтология никогда не признает их окончательными. В отношении физического измерения вещественности, фюзиса, это гравитация как самый тяжелый, беспросветный случай связанности. В отношении человеческой природы это стяжательство, и хотя всеобщность законов стяжательства не раз нарушалась в истории, синтез «нестяжательских частиц» оказывался возможным лишь на особых синхрофазотронах – что же касается обретения нестяжательства как стабильного, стационарного состояния, подобное всегда оставалось лишь утопией. В классовом сознании пролетариата эти два барьера тесно связаны, причем текущие практические задачи скорее маскируют их непреодолимый характер.

Таким образом, среди орудий деятельности есть инфраструктуры производственных инвестиций – собственно капитал, есть наука и техника как мощные силы распредмечивания, но есть и тяжелые, косные залегания непросветленной материи, дающие о себе знать как раз через гравитацию и стяжательство.

Вновь к онтологии пролетариата: второй заход

А в чем, собственно, материализм? Нет ли в этом названии какой-то особо изощренной иронии, если деяния, совершенные под знаменем марксизма, можно обвинить в чем угодно, только не в приземленности, если объективная сила овеществления отрицается пролетариатом до последних пределов, а отстаивается решительный приоритет преобразующей деятельности – какое еще мировоззрение до такой степени бросает вызов материальности, объективным обстоятельствам?

Парадоксальным образом в истории человечества едва ли найдется хоть одна религия, которая могла бы до такой степени преобразить естественный ход вещей. И все же определение марксистской философии как материализма не случайно – она названа так в честь зоны максимального сопротивления активизму, ведь материализм и возникает на излете божественной эманации, и здесь подхватывает вахту преобразований как раз пролетариат. Материализм есть знак того, что мощь духа предполагается потратить не на обустройство ячеек остывшей материи, а на пересотворение мира путем глубокого вторжения в его материальный остов.

Наивный тезис диамата «материя первична, а сознание вторично», конечно, ничего не объясняет – он сам нуждается в объяснении. Ближе к сути дела, к сути пролетарского материализма, звучит известный припев революционной песни:

 
Никто не даст нам избавленья:
Ни бог, ни царь и не герой.
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой.
 

Здесь отрицается возможность быть облагодетельствованным и не высказано никакой надежды на чудо. Можно сказать, что материализм принимает содержание высших чаяний (в этом его отличие от прагматизма), отрицая при этом форму чуда. Подлинный смысл материализма – марксистского понимания истории – сокращение дистанции между волей и положением вещей: бытие действительно определяет сознание, но определяет его в направлении к действию, к собственному изменению. Тезис, согласно которому бытие определяет сознание с точки зрения онтологии пролетариата является минимализмом, ведь определять значит полагать предел бытию, выбирая, вернее оставляя, лишь то, что является выносимым и подотчетным. Однако при внешней схожести, онтология пролетариата прямо противоположна прагматизму, она действительно ближе к гегелевской спекулятивной философии, только вместо абсолютного Духа полагается единство сознания и воли революционного класса.

Пролетарская онтология содержит в себе и ситуативные составляющие, которые органически ей не принадлежат: такова, например, теория отражения и политэкономия, во всяком случае «экономизм». Теория отражения была присоединена по недоразумению, и хотя она не повлияла ни на онтологию пролетариата, ни на его эсхатологию, но внесла искажения в экзистенциальный портрет исторического класса – нет никакого сомнения, что Маркс решительно отверг бы подобную гносеологическую услугу. Если бы бытие определяло сознание в соответствии с теорией отражения, оно никогда не определило бы его в качестве субъекта, притом субъекта, повелевающего бытию от его же собственного имени. В итоге скорее бытие отражает результат синтетического воздействия сознания, хотя еще нагляднее оно предъявляет безрезультатность…

«Экономизм» же, который Маркс усиленно развивал большую часть своей жизни, носит, в сущности, тактический характер: это, по сути, орудие буржуазии, которое пролетариат обращает против нее самой.

Но если именно становление, деятельность, а не ставшее, овеществленное бытие является родиной пролетариата, можно предположить, что даже важнейшие положения онтологии сами могут изменяться – или отменяться, если, скажем, степень сопротивления материи уменьшилась. Ведь, как известно, различные философы по мере сил объясняли мир – только объясняли. Дело же состоит в том, чтобы изменить его. А изменить мир (все-таки речь ведь идет о мире, а не о чем-то внутримирно сущем) – значит выйти к рубежам новой онтологии, не потому, что прежняя была неверной или всего лишь приблизительной, а потому, что она (по крайней мере, некоторые ее пункты) уже реализована. То есть дело обстоит как и с партийной программой, и хотя программа меняется чаще, чем онтология, но и онтология не остается навеки одной и той же. В сущности, это и имел в виду Маркс, говоря о «предыстории», в которой осуществляется восхождение пролетариата, и собственно истории, которая отменит прежние законы и утвердит новые формы общежития. Сегодня кое-какие параметры изменений ясны.

Преодолевая стихийное и сохраняя предметное

Все еще необходимо прояснение ряда важнейших вопросов, касающихся самой сути материализма и его высшей формы – материалистического понимания истории. Вот дилемма, или даже лучше сказать антиномия.

1) Дух преодолевает сопротивление материи – таков принцип революционной онтологии пролетариата. Эта онтология принимает на себя имя материализма вовсе не из прагматизма или меркантильности, а берет его в честь преодолеваемого, так же как полководец, покоривший Крым, присоединяет к себе титул и становится князем Потемкиным-Таврическим… Стало быть, предмет есть препятствие, которое в конечном итоге следует устранить. Дух должен овладеть предметом, сделать его носителем (ну или носильщиком) воли или желания, чем-то подручным.

2) Именно преодоление предметности обогащает дух и придает ему содержание. В каждом предмете есть затейливая (впрочем, когда как) замочная скважина, а дух не должен и не может быть универсальной отмычкой. Лишь во взаимодействии с предметом дух (или, если угодно, сознание) обретает определенность. Научение уму-разуму и есть то, что происходит при взаимодействии материи и духа, и вот простой вопрос: кто учитель, а кто ученик?

Мир, в котором существуют предметы и предметность задана, напоминает книгу, содержащую знания: ее, эту книгу, можно отодвинуть в сторону, а можно открыть и прочитать. И то и другое будет своего рода преодолением книги, ее устранением в качестве препятствия, и отсюда ясно, каким образом дух может обрести содержание во взаимодействии с материей. Собственно, это важнейший вопрос и гегелевской, и марксистской философии. Вот что пишет Гегель в «Эстетике»:

«Лишенная всякой загадочности ясность адекватно формирующего себя из себя самого духа, составляющая цель символического искусства, может быть достигнута лишь тем, что смысл сначала вступает в сознание сам по себе, отдельно от всего являющегося мира»99
  Гегель Г.-В.-Ф. Эстетика. Т. 2. С. 72.


[Закрыть].

То есть смысл уже есть до всякой встречной материи, притом смысл чистый, носителем которого и является дух. Но.

«Но если мы желаем, чтобы это внутри себя единое было поставлено перед созерцанием, то это возможно лишь благодаря тому, что его в качестве субстанции понимают и как творческую мощь всех вещей, в которых мы находим его откровение и явление…»1010
  Там же. С. 73.


[Закрыть]

То есть решиться на раздвоенность, опознать себя в раздвоенности и в разделенности и лишь в силу этого обрести знание. Или, как в данном случае, обрести эстетический эффект, который тоже связан с опознанием «творческой мощи всех вещей». Среди прочего это значит также и то, что объективации, имеющие характер предметов, обладают приоритетом по отношению к тому «чистому смыслу», которым обладает дух и, во всяком случае, субъект. С этим согласна далеко не всякая философия, но Гегеля вполне достаточно, учитывая, что перед нами важнейший тезис метафизики: приоритет того, что приняло форму предмета (и тем более творческой мощи всех вещей), перед чистой имманентностью незамутненного никакой предметностью духа.

В марксизме для этого есть термин «распредмечивание», который и указывает, чем в действительности должно быть преодоление сопротивления материи воле революционного класса.

Гегель не раз говорит о достоинстве духа, определяемом посредством могущества тех сил, которым мы бросили вызов, – и это справедливо в отношении преодоления стихий, даже если такой стихией является власть в ее социальном и экономическом проявлении.

Это что касается достоинства и, так сказать, общего хюбриса в смысле воли к власти. Но вот оснащенность духа и его вооруженность определяется полем распредмечивания, на которое отваживается дух. Там же, в полях и порядках предметности, хранится и разнообразное имущество духа, включая и багаж знаний. Сил инерции и общего противодействия в этих полях тоже предостаточно. И многое, стало быть, зависит от того, что внесено в материю и что в ней актуализовано: несколько простых регулярностей или ритмы поинтереснее, сравнимые с «ритмом понятия», как любил выражаться Гегель. Тем не менее творческая мощь всех вещей – это тоже материя, и без нее порывы духа и импульсы желания мало чего стоят.

В том виде, в каком эта проблема стояла и стоит перед марксизмом, ее можно выразить так. Живой труд, как известно, «угасает в товаре»: он овеществляется, отчуждается и в результате выступает мерилом и целью всего производственного процесса.

И вот космологическая антиномия возобновляется на участке производства как основной сферы человеческой деятельности.

1) Имеет значение спонтанная активность процесса, свободный труд, который обесценивается объективациями, и товарный фетишизм есть наиболее острая форма такой объективации. И задача пролетариата «на этом участке» состоит в том, чтобы вернуть приоритет живому труду.

2) Лишь определенный труд в рамках собственной признанности придает смысл всему процессу. Обустройство мира вещей, среды предметности, не может быть удалено и даже вынесено за скобки без разрушения субъекта и самого труда.

Исследование данного противоречия может внести важный вклад в разрешение космологической антиномии: ведь поначалу можно подумать, что дух обречен на вечное преодоление сопротивления материи. В производственной ситуации это может быть какое-нибудь изделие, например табуретка. Мы вместе пилили, строгали, сколачивали, нам было весело, мы поделились радостью и печалью и вот, наконец, представили какие-то табуретки. Табуретка моего товарища, такого веселого и отзывчивого, оказалась кривоватой и была забракована. А сам товарищ – уволен. И как же так? Разве свободный коммунистический труд не должен отменить этот позорный фетишизм, когда все определяется объективно необходимыми затратами труда, а не личными качествами?

Если дух есть деятельная субстанция, то, конечно, все препятствия, лежащие на его пути, должны быть устранены или даже должны вовсе не встретиться, если эта субстанция пребывает в себе и у себя.

«Истинна лишь единая субстанция, которую понимают как подлинный смысл всей вселенной и признают субстанцией лишь тогда, когда ее изымают из ее присутствия и действительности в смене явлений и возвращают в себя в качестве чисто внутренней жизни и субстанциальной силы, придавая ей тем самым самостоятельный характер по отношению ко всему конечному. Лишь благодаря этому видению сущности бога – как безусловно духовной и лишенной образа, как противоположной мирскому и природному – духовное оказывается полностью вырванным из мира чувственности и природности и освобожденным от существования в конечном»1111
  Гегель Г.-В.-Ф. Эстетика. Т. 2. С. 82.


[Закрыть].

Так говорит Гегель, но не следует забывать, что речь идет лишь об одном аспекте искусства, о возвышенном, которое стоит особняком в качестве кратковременного промежуточного или итогового созерцания, в то время как практика искусства имеет дело с более богатым содержанием. Что уж говорить о практике самой жизни… Здесь возвышенное состоит как раз в том, что жизнь порой полагается на предмет. Дух дышит, где он хочет, но его содержание доверено предмету или даже предметному миру в целом, потому что так духу дышится свободнее всего. Если бы его содержание оставалось неизменным и носимым с собой, он так и витал бы над водами, одинокий и неприкаянный.

Стало быть, одно дело, когда Земля безвидна и пуста, другое – когда материя раскладывается на предметность. Тогда преодоление препятствий есть обогащение и изощренность. Говоря о сверхзадаче в духе онтологии пролетариата, можно выразиться и так: должно быть сломлено тупое упрямство материи – материи неконтролируемых стихий. Но с некоторыми видами сопротивления стоит считаться, дорожить ими и их культивировать. Потому что эти сопротивления одновременно суть конденсаторы духа, следовательно, универсальная этика пролетариата может простираться дальше любой, даже самой радикальной экологии, поскольку априорное «уважение к организму» дополняется трансцендентальной благосклонностью к предмету. И эта благосклонность доходит до того, что оставляет предмету саму его суть: быть противо-стоящим, оказывать сопротивление.

Сохранить предмету его сопротивление – это то же самое, что сохранить сам предмет и предметную раскадровку мира. И такая установка вовсе не является сама собой разумеющейся. Уже у Хайдеггера, наиболее чуткого метафизика ХХ столетия, намечено различие между Gegenstand (предмет, буквально – «противо-стоящее») и Nebenstand («рядом стоящее» – то, что рассматривается Хайдеггером как «подручное», Zuhanden), и это далеко идущее различие, имеющее этический и метафизический характер. Утрата благосклонности к предметному означает изменение глубинного предпочтения во всеобщей экологии сущего: выбор в пользу Nebenstand влечет за собой и экзистенциальные перемены. В отношении к живой природе это победное шествие «эстетики ми-ми-ми», триумф трогательных котиков и щенков. Новую этическую установку в отношении зверят-зверушек вполне можно описать как щенячий восторг. Параллельно, на главном, так сказать, направлении, происходят свои перемены, их можно охарактеризовать как победу девайсов и гаджетов над орудиями и инструментами, торжество подручного над предметностью, что совпало с ситуативным поражением пролетариата в борьбе с «онтологией мещанства».

Уважение к сопротивлению предмета в качестве важнейшего тезиса онтологии пролетариата с необыкновенной чуткостью выражено в творчестве Андрея Платонова, понимавшего не только детали классового самосознания пролетариата, но и всю картину его классового самочувствия. В повестях «Джан», «Происхождение мастера» представлена удивительная по точности картина погруженности в предметно-инструментальный мир, в единство борьбы и обучения. Вот паровоз – своенравный и хищный, но к нему можно и нужно найти подход, его можно объездить, как строптивого коня, и он будет служить тебе верой и правдой, поддерживая определенную полноту человеческого в человеке: это тебе не какой-нибудь гаджет, лишенный своей воли и тяготеющий к статусу имплантированного органа. А наряду с паровозом представлен и дизель, и аккумулятор, и компрессор: ко всякому механизму нужно приноровиться, но он, если намерения твои серьезны, а воля длинна, ответит взаимностью. Возможно, ты будешь подвергнут преображению, ты обретешь просветление – и всегда сможешь процитировать гордые строки поэта Николая Рубцова:

 
Я весь в мазуте, весь в тавоте,
Зато работаю в тралфлоте!
 

И вот рабочие, пролетарии, мастера, какими их увидел Андрей Платонов, вооружившись своими орудиями, инструментами, средствами передвижения и преодоления, сталкиваются с сопротивлением материи. У каждого свое освоенное орудие-оружие, свои доспехи: кому – таторы, а кому – ляторы, как замечательно выразился Борис Пильняк. Ну а кому-то компрессоры, молоты, турбогенераторы – и вечный бой, покой нам только снится… И все метафоры – трудовой фронт, сводки с полей – хорошо отражают суть дела: пролетарии в великом походе преодолевают сопротивление материи.

Однако, что опять же принципиально важно, в разных направлениях дело обстоит по-разному. Недра облагаются безжалостной контрибуцией, из них извлекаются полезные (увы, не для недр) ископаемые, реки преобразуются в водные ресурсы и так далее, но сами орудия продолжают сохранять форму предметности. Как быть с усмирением паровоза, с тем, чтобы пустить его на воздушной подушке, избавить от машиниста? А компрессор сделать тихим, неслышным и невидимым, повинующимся дистанционному пульту?

Это линия хитроумного Одиссея, путь хитрости разума, и благодаря этой стратегии когда-то одержала победу восходящая буржуазия. Однако порабощение вещей с лишением их предметного достоинства оказывается обратной стороной товарного фетишизма. И хитрый разум перехитрил сам себя, сослужив службу ленивому разуму и как бы оказавшись у него на посылках. Всеобщий Пульт стал действующим устройством для вызывания духов – первой рабочей версией лампы Аладдина.

Тут же высветилась и опасность того, что плоды победы достанутся уже не восходящей буржуазии и тем более не пролетариату, а мировому мещанству, могильщику всех духовных порывов. Оказалось (как и следовало ожидать), что ничто так не вредит общему благу, как бесчисленные и незаслуженные поблажки – и сохранение достоинства предметности тому, что пронизано и освоено духом в конечном счете в интересах самого духа. Единое вполне справедливое требование просто видоизменяется в соответствии с разными адресами. С одной стороны, это требование сохранения мастерства и искусства в виде «техне» как неотчуждаемого достояния пролетариата. С другой – готовность применить и мастерство, и искусство к объекту желания, к полноценному Другому, то есть готовность добиваться того, чего хочется (и кого хочется), а не того, что находится в ближайшем доступе. И в целом сохранность уважения и вкуса к совокупной мудрости вещей.

К тому же так пока еще и не выявлена связь между предметностью (интенциональностью) мышления и тем уважением к предмету, которое демонстрирует мастер и культивирует пролетариат: многое заставляет предполагать, что такая связь существует.

Обратимся, однако, к исходной монаде, к возобновляемому акту совместного труда, и снова зададимся вопросом: почему живое общение в процессе обречено не просто угасать в продукте, но и заведомо стоять ниже этого самого продукта, быть чем-то подсобным, вспомогательным и посторонним для итоговой оценки? Не должен ли подлинно коммунистический труд сместить акценты и сам процесс труда, как живую жизнь, поставить выше объективаций? Объективация при этом может быть достаточно условной, и почему-то вспоминается еще советский анекдот про глюкало.

Речь идет о несравненном мастере, который лучше всех делает глюкала. Прослышав об этом, администрация (неважно чего) обращается к мастеру, который так и называется – глюкальщик, и просит ознакомить всех заинтересованных лиц с загадочным изделием, а если можно, то и с процессом его производства. Мастер, имеющий к тому же репутацию лучшего глюкальщика, долго отказывается, но в конце концов поддается на просьбы за приличное вознаграждение. Глюкальщик подходит к бассейну (по другой версии наполняет водой большое корыто) и на глазах всех собравшихся достает из сумки пустую консервную банку, после чего, проделав в ней несколько отверстий, бросает банку в воду – и банка идет ко дну. Но не сразу, а по мере того, как вода заполняет ее через отверстия, что сопровождается характерными звуками типа глюк-глюк-глюк… Затем, с торжеством оглядев собравшихся, мастер спрашивает: ну как вам глюкало? На него смотрят с уважением: глюкало действительно выше всяких похвал.

Анекдот может служить отличной схемой «триумфа живого труда», именно такого, где объективации отведена сугубо служебная и даже условная роль. А для критиков марксизма может служить и карикатурой на идею коммунистического труда, где важнее всего человек, его место в коллективе – и коллектив, занятый совместным трудом по производству и эксплуатации изделия, именуемого глюкалом, или иных изделий подобного рода.

Но вопреки этой пародии онтология пролетариата как раз считает предметность, создание объективаций, важнейшим элементом, без которого труд теряет смысл.

Предмет и нравственность

В персонологическом разрезе, где возможная отчужденность в объективацию должна вызывать особые опасения, дело выглядит так. Мы столкнулись с предметом нашей занятости (заботы) как с чем-то необходимым, но данным извне. Мы должны преодолеть сопротивление, чтобы удовлетворить потребности – или напрямую (без труда не вынешь и рыбку из пруда), или путем обмена. Но разве при этом мы не должны избегать всех расставленных ловушек отчуждения, разве не должны придерживаться принципа «богу – богово, кесарю – кесарево»?

Вот мы посвящаем друг другу трудовые усилия, помогая, поддерживая, подбадривая, минимизируя усталость. Мы разговариваем, ведем речи, задействуя обширный репертуар языковых игр: тут и обмен историями, и шутки, и подначки, порой и заветные мысли – где еще их выскажешь. А также множество атрибутов контактного проживания: рукопожатия, похлопывания по плечу – поддержка, направленная против силы тяжести. Но в изделии труд овеществляется, в нем не остается ни шуток, ни поддержки; зато возникают и имеют тенденцию к усилению посторонние аттракторы и фетиши вроде уменьшения затрат на единицу продукции. И хочется сказать в духе Левинаса: нельзя поддаваться этому фетишизму, ведь от него и начинается отчуждение человека от собственной сущности.

Вне всякого сомнения такая опасность существует и реализуется, и общее имя такой реализованной опасности – капитализм. Но не следует терять из виду и противоположный полюс опасности – переход к изготовлению глюкал.

Овеществление труда в предмете, который при этом выступает как представитель совокупной мудрости вещей, оказывается сбережением, рискованной формой инвестиции в присутствие, в самореализацию. Да, омертвление труда и отчуждение сущности происходит тоже здесь, но здесь же во всей интенсивности инобытия происходит сохранение присутствия и его инаугурация.

– Я сделал эту вещь и преподношу ее тебе в дар. Я потратил время в сосредоточенности, удержался от заманчивой идеи сделать глюкало, от заманчивого общения. Но я хотел сохранить прочное и упрочить сохраняемое – и вот эта вещь вместо меня, она подтверждение моих чувств, обещаний и намерений. Без подтверждения не хватит прочности у самой любви, и она выветрится.

Из сказанного следует глубокий онтологический вывод в соответствии с которым дух обязан предъявить вещь как свидетельство собственной мощи. Да, сквозная проницаемость мира доступна имманентности духа, если понимать его как простое темпоральное, поскольку время вообще разворачивает все происходящее. Но предъявить вещь – это нечто за пределами простого темпорального. И притом не всякую и не первую попавшуюся вещь, поскольку среда вещественности начиная с какого-то момента предзадана и жестко лимитирует активность субъекта. Вся суть как раз в том, чтобы предъявить вещь, которая была бы воплощением духа, и следовательно, дух обрел бы в ней то, чего недостает ему в собственных соотношениях и даже в мире подручного, где предмет не дан ему со всей настоятельностью и необходимостью.