Текст книги "Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики"

Несомненно, в этом конденсате самовращающихся волчков стоит выделить поле азарта. Оно отличается по своей интенсивности от поля, генерируемого собственно азартными играми, но сохраняет близость к нему, оба, по сути, являются флуктуациями все того же общего, единого поля и пронизывающего риск-излучения[15]15
  См. Секацкий А. Стихия азарта: первое погружение // Логос. – 2013. – № 5 (95).


[Закрыть]. А где риск-излучение, там и защитные устройства. Вольфганг Гигерих сравнивает разговор с настольной игрой[16]16
  См. Giegerich W. Neurosis. Logic of Metaphysical Illness. New Orleans, 2008.


[Закрыть], когда «на стол» выкладываются игровые комбинации, подобные карточным – и игрока, конечно, влечет к этому столу в надежде на выигрыш или в надежде отыграться: в этом азартные игроки и азартные спорщики суть одного поля ягоды. В ход идут не одни только «аргументы установленного порядка», но и реплики произвольного вида. То и дело слышится: «Ну что, нечем крыть?», и многое зависит от спина образовавшейся в результате вихря частицы, завертевшейся юлы. И хотя следует отдать должное проницательности Гигериха, но в качестве модели для полей высокой интенсивности больше подходит описание «игры в дурня», данное Гоголем в «Пропавшей грамоте»:

«У деда на руках одни козыри; не думая, не гадая долго, хвать королей по усам всех козырями.

– Ге-ге! да это не по-козацки! А чем ты кроешь, земляк?

– Как чем? козырями!

– Может быть, по-вашему, это и козыри, только, по-нашему, нет!

Глядь – в самом деле простая масть. Что за дьявольщина! Пришлось в другой раз быть дурнем и чертаньё пошло снова драть горло: “Дурень, дурень!” – так, что стол дрожал и карты прыгали по столу»[17]17
  Гоголь Н. Соч. в 9 т. М., 1994. Т. 1/2. С. 85.


[Закрыть].

Как тут, в этом описании, не узнать спонтанный разговор, генерирующий поле азарта и, в свою очередь, индицируемый этим полем! Но надо признать, что конденсат к этому полю вовсе не сводится, и опосредованное принятие желаний разговора как моих собственных – это важная составная часть производства человеческого в человеке. Желание поговорить можно сравнить с практикой вождения. Вот владелец машины: он считается с ее устройством и правилами дорожного движения, пользуется своим транспортом, когда нужно куда-нибудь доехать. Но автомобиль – это все же юла в ящике, как, в сущности, и все современные машины, тем не менее и тут желание просто поездить принимается в состав собственных желаний. Что же касается стихии разговора, то, применяя метод юлы, в нем можно распознать самовращающийся волчок со всей совокупностью следствий автономного и даже суверенного самовращения: тут осуществляется желающее производство, приумножаются знания и смыслы, и процессы эти идут, говоря словами поэта, «то вместе, то поврозь, а то попеременно». Поэт правда, добавляет в качестве затаенного пожелания:

 
Давайте говорить друг другу комплименты –
Ведь это все любви прекрасные моменты.
 

И далее:

 
Давайте жить, во всем друг другу потакая, –
Тем более, что жизнь короткая такая.
 
 
(Б. Окуджава)
 

Но самодостаточный разговор такой режим не поддерживает, несмотря на наше возможное согласие жить именно так. Агональность и борьба за признанность как сердцевина экзистенциального измерения неразрывно связаны с новообретенным желанием бросаться в разговор как в омут, более того, даже обретенная признанность не освобождает от воздействия полей этой чрезвычайно азартной игры. Присвоенные желания при этом не имеют пика насыщения и относятся к категории сладчайшего.

* * *

Описание всей совокупности эффектов и спецэффектов не входит в нашу задачу, но ясно картографирована пока далеко не вся Поднебесная, спрятанная в Поднебесной. Волчки-воронки разговоров разворачиваются на полевом уровне, при этом они даже дополнительно экранируют тот факт, что на некотором отдалении и даже буквально рядом вращается еще одна юла, с иной амплитудой и несравненно больших размеров. И с собственным спином. Это не что иное, как тождество самости и субстанции, или самости и самосознания, выведенное Гегелем в качестве итога поступательного развития понятия. Тождество существует в режиме автоколебаний, или флуктуаций, так что здесь могла бы подойти и такая характеристика, как «частота». Мерцающая (мерцательная) природа сознания не ускользнула, разумеется, от внимания феноменологии, на нее указывали и Декарт, и Гуссерль, и Пятигорский – Мамардашвили. Тождество самости-сознания является важнейшей ипостасью этого «феномена» и отвечает за человеческую самостоятельность.

Колебания в контуре «самость – субстанция», несомненно, содержат вращательный момент, прекрасно описываемый историей о Колобке[18]18
  См. Секацкий А. Колобок и пирожок как философские антагонисты // Прикладная метафизика. СПб., 2016. С. 331–353.


[Закрыть]. Колобок ушел от бабушки, от дедушки, от зайца, волка и так далее, и каждое «ушел» есть манифестация самости, простое я есть. Казалось бы, ушел и скройся, целее будешь. Оставайся сам себе хитрым, и не нужно будет столько крутиться и катиться. И подобная стратегия самостоятельности существует, ее можно рассматривать как сквозную шпионологию мира, связанную с неустранимой заброшенностью и самозабрасыванием, позволяющим уйти от всех исчерпывающих идентификаций. Однако стратегия эта не единственная, и буквально рядом с ней проходит орбита, вдоль которой вращается Колобок и великое множество колобков, крутящихся и в нашем внутреннем мире, и в то же время в собственном пространстве, которое этим вращением и создается.

Крутящий момент (спин) состоит в том, чтобы рассказать о себе, о том, как ты ушел и сумел дойти, сумел прильнуть к океану историй. В этом океане сохранен каждый, про кого есть история и пока она есть. Ты возобновляешь историю и продолжаешь ее, ведь ты ушел не только от бабушки, но и от дедушки, и от волка. Ты ушел от преследования, от несправедливости, от недооценки, и тебя слушают, подтверждая тем самым твое существование. Кроме того, на этой же орбите ты слушаешь и распознаешь истории о себе. Вот звучит история об ушедшем от волка и от зайца. «Да это же обо мне! Я узнаю все ее перипетии, она, несомненно, касается меня и дает мне силы. Я есть!»

Так вращается этот волчок по довольно замысловатой многоступенчатой орбите, своим челночным движением он обеспечивает единство самости и субстанции.

* * *

Если я не ушел от бабушки или от дедушки – меня нет. Если ушел, но никто не узнал об этом – меня нет. Но если я есть, то я совершаю вклад в то, что вообще есть я, этого бытия может хватить и для тех, кто не подключился непосредственно к полю самодвижущегося волчка. Дело тут обстоит примерно так же, как в случае коллективного иммунитета: совсем не обязательно всем индивидам непременно переболеть или вакцинироваться. Вот и Колобок своей песенкой, своей историей по кругу не только утверждает себя как личность, но и тех, кто рядом, и окружающих спасает от безличности. Рано или поздно песенка Колобка в прямом эфире прервется: он-таки попадется – дедушке, волку, медведю, лисе. Или пропадет где-нибудь. Но песенку эту непременно подхватят, ведь юла саморассказываемой истории крутится и передает крутящий момент всем попадающимся колобкам: «Расскажи, от кого ты ушел! Расскажи, как страдал! «Расскажи, как добился успеха, расскажи и приобщись к субстанции своей историей». А история, и рассказанная и дошедшая (услышанная), инициирует отрыв я-присутствия от фоновой анонимности, и тогда прощай бабушка с дедушкой. Тогда я обретаю самостоятельность благодаря самовращательности волчка и эффектам его полей.

Следует отметить важную вещь: юла самовозрастающей истории, истории, которая то моя, то обо мне, вращается не останавливаясь с того момента, как была запущена. Но среди важнейших эффектов такого вращения присутствует относительный покой. Для физики подобные вещи давно известны и очевидны, а вот феноменология только подходит к их осознанию. Можно, например, сказать, что таким образом сохраняется самотождественность я. Если волчок остановится и трансляция песенки прервется, а Колобок, допустим, продолжит свой побег в молчании, то откуда мы будем знать, что это тот же самый Колобок, если он и мелькнет перед нами в самом начале и ближе к концу? Откуда он сам будет знать это, если нет истории? Наш Колобок, скорее всего, исчезнет в любом из эпизодов, и каждый из ловцов (волк, заяц, медведь) будет иметь дело со своим собственным колобком.

Именно так обстояло дело в архаическом социуме: ребенок, скажем мальчик, не прошедший инициацию, и взрослый охотник – это отнюдь не тождественные существа. У них разные имена, различный жизненный опыт, разная чувственность, поскольку основные аффекты записаны в трансперсональной матрице, а не в индивидуальном теле, но главное – между ипостасями отсутствуют перекидные мостики историй. Если же далее происходит экстраординарная инициация шамана (например, на охотника или пастуха снизошел дух одного из предков-шаманов), то перед нами опять новое существо: шаман не вспомнит прежний охотничий опыт как свой. Так все шло до тех пор, пока не был запущен самовращающийся волчок, способный продуцировать биографическое единство, причем не только пожизненно, но и посмертно. В каком-то смысле если и не бессмертие души, то ее удивительную долгосрочность, «живучесть», удалось обрести в новой субстанции: не в богостоятельности, посредством которой отбираются праведники и спасенные, а в самовращательности, в истории, которая, если она о тебе или твоя, способна тебя увековечить.

Таким образом, эффект покоя и устойчивости это и есть суть той работы, которую совершает непоседливый Колобок. Но есть еще и множество спецэффектов и проекций на разные поверхности. Когда метод юлы войдет в практику, все они, конечно, будут описаны и классифицированы – и сопоставлены с волчками фюзиса в порядке изохронии.

Сейчас я хочу подчеркнуть, что одним из спецэффектов нашей самой большой самовращательной юлы является литература. Нет, не вся литература и не всё в литературе, тут дело обстоит так же, как и с дистрибуцией вещей, которая ведь осуществляется и помимо товарного производства. Но задумаемся вот над каким ключевым моментом. Колобок вышел в эфир, ему важно передать репортаж, важно рассказать свою историю и быть услышанным, зарегистрированным в существовании. Однако в эфире он не один, существует конкуренция историй и за внимание слушающих надо бороться. Следовательно, недостаточно оповестить мир о том, что ты от зайца ушел и от волка ушел, нужно еще рассказать, как ты это сделал, требуется сюжет, интрига, определенный порядок слов. Эти требования отчасти похожи на желания «самого разговора», внедряемые впоследствии во внутренний мир как мои собственные желания, но все же отличаются особой интенциональностью. Литература в значительно степени получает свой облик в силу конкуренции историй, включая и конкуренцию тех, кто уже выиграл первую привилегию особого внимания.

Писатель есть колобок, который наконец встретился с лисой – но дальше его сказка может иметь и иное, совсем неожиданное окончание. Классическая версия сказки описывает судьбу среднего литератора: лиса, будь она критиком или олицетворением читательской аудитории, съест колобка и забудет; и это, заметим, далеко не худшая участь – спросите у засохших колобков-пирожков, которых вообще никто не заметил и не услышал. И не отличил от праха земного.

Однако если перед нами великий писатель – Пушкин, Набоков или Фолкнер, – с ними дело обстоит иначе. Увидев лису, такой колобок не задумываясь покатится к ней и вспрыгнет прямо на носок. И конечно же, запоет свою песенку. Обрадованная лиса, в свою очередь, откроет рот – но так и замрет. Застынет с приоткрытым ртом, ибо таково чудесное свойство песенки этого колобка. Лиса так и будет стоять, пока не перебросит чарующего певца-сказителя на трепещущий носок другой лисы, которая – и в этом нет сомнений – не замедлит оказаться рядом. И вот спустя какое-то время, возможно немалое, быть может пройдут месяцы, годы, десятилетия, мы сможем увидеть странную картинку.

Мы увидим поляну, сплошь заполненную лисами, этими профессиональными охотницами за колобками. Все они будут стоять с приоткрытыми ртами, а наш колобок будет перескакивать с одного лисьего носика на другой, а потом воспарит, продолжив свое вращение и свою песенку в воздухе.

И тогда другой, свежеиспеченный колобок, увидев эту картинку, эту высокоорбитальную частицу с эталонным спином, произнесет: «Прощайте, бабушка и дедушка», – и устремится в свой собственный поход. Таков один из важнейших спецэффектов нашей юлы.

* * *

Метод юлы позволяет поставить еще одну проблему. Он может быть применен для диагностики современности. Предварительно уже был обозначен вектор восходящего хронопоэзиса, отталкивающегося от исходной самовращательности, от уровня фоновых автоколебаний и ветвления миров. В теологической иерархии далее следует богостоятельность человека, затем его самостоятельность, а затем и самовращательность второго порядка, готовность к запуску волчков, что как раз и отражает способность к синтезу материи. Можно, конечно, представлять дело так, что та или иная юла достается из ящика, осуществляется ее пробный запуск и, если результаты такового впечатляют или, по крайней мере, устраивают, начинается работа над отправкой юлы в автономное плавание. В действительности дело происходит не совсем так, и вихри альтернативной материи скорее обживаются по мере их обнаружения, при этом поля азарта, наиболее характерные в качестве эффектов искусственной прозрачности, специально блокируются. И в целом освоение нового конденсата по-прежнему напоминает маленькое чудо.

Все векторы хронопоэзиса предполагают увеличение парка вращающихся волчков и, соответственно, обогащение конденсата человеческой реальности как альтернативной материи. На больших отрезках истории это действительно так. Однако для конкретных эпох могут быть характерны и противоположные тенденции – это во-первых; а во-вторых, хронопоэзис вовсе не обязан иметь predestination, некое записанное где-то предназначение. Вместо того чтобы задуматься над запуском новой юлы на орбиту человеческого или сверхчеловеческого, уже работающие волчки могут быть остановлены и брошены в ящик.

Применение метода юлы в качестве объективного теста дает основания полагать, что нечто подобное как раз сейчас и происходит. Посмотрим под этим углом зрения на судьбы трех выделенных здесь волчков и их конденсатов, на совокупность многомерных проекций, где каждая проекция легко представляется в виде самостоятельного феномена, хотя и является эффектом самовращающегося волчка, что становится очевидным в случае обращения к методу юлы.

Начнем с самовозрастающего капитала и его проекций. После того как первый коммунистический бунт провалился и юлу товаропроизводящей экономики не удалось остановить и забросить в ящик, за дело взялась социальная инженерия, поставившая своей задачей как раз тотальную ликвидацию многоукладности человеческого в человеке. И надо отметить, что успехи в деле торможения волчка и блокировки неподконтрольных проекций очевидны. Бизнес уже не просто призывают к социальной ответственности, но все чаще принуждают к таковой. Повсеместно принимаются меры для контроля и сдерживания рискованных инвестиций, повсюду мы видим торжество социального иждивенчества и, так сказать, ползучего социализма. Сохраняют лишь самые низкоэнергетические уровни работающего капитала, если можно так выразиться, с низким спином; они, эти уровни, и вправду меньше «фонят», но в пределах близкодействия оказывают свое преобразующее влияние на реальность слишком человеческого. И дистрибуция вещей через квоты и прожиточные минимумы медленно, но неуклонно изымается из воронки или из вихря самовозрастающей стоимости.

Пока еще расширенное воспроизводство не может быть выведено из самовращения Д – Т – Д, отделено от капитала и рынка. Сброс в овеществление все еще не стал простой технической процедурой. Но все больше экономистов, да и просто людей понимают: эту юлу собираются остановить и бросить в ящик, причем за дело взялись уже не только марксисты, но и собственно «цивилизаторы», контролирующие западный мир, так сказать, прямые агенты остывающей Вселенной. Чем это грозит человечеству, можно видеть по интенсивности блокировки той или иной проекции: речь идет о расставании с предприимчивостью, которая генерируется капиталом буквально на уровне поля Лейбница. Ясно, что это в интересах «цивилизаторов», поскольку сворачивание предпринимательской инициативы означает и устранение противодействия социальной инженерии.

Теперь присмотримся к колобку коммуникации на орбите. Его самовращение обеспечивает тождество самости и субстанции, давая опору суверенности индивида: сегодня такая опора не требуется, она даже мешает достижению гомогенной социальной среды. Кроме того, как уже отмечалось, стратегия авторствования инициируется и поддерживается конкуренцией колобков, той настройкой, которая в итоге позволила человечеству обрести великую литературу. Немало, конечно, и побочных последствий, связанных с тем, что орбита любой большой юлы на значительном своем протяжении проходит по ту сторону добра и зла. Колобок не исключение, он обеспечивает суверенность и поддерживает литературу как конкурентную среду, по сути, как форму борьбы за признанность, где к тому же осуществляется раздельный зачет этической и эстетической участи (Набоков). И еще он дразнит дедушек-бабушек и прочую живность.

Но для охлажденной и даже для охлаждающейся социальности суверенность индивида помеха, а не ценность. Это же касается и борьбы за признанность как перманентного источника несправедливости. Поэтому новый гуманизм склонен полагать, что конкуренция историй должна быть остановлена – и это, по-видимому, произойдет в несколько этапов. Первый этап, разворачивающийся сейчас, – это вытеснение литературы как продвинутой песенки Колобка «сторителлингом» в самом широком смысле. Тут и корпоративные собеседования, с которых story telling, собственно, и стартовал, и ширящаяся практика арт-терапии, где без всякой дискриминации практикуется такое замечательное лечебное средство, как внимательное выслушивание. Ну и незатейливые мемуары, которые оседают в литературных архивах, – пока неизвестно, что делать с такими гигантскими залежами ископаемых, но как знать, может, со временем они станут чем-то вроде электронной нефти…

Следующая стадия торможения и приостановки юлы, скорее всего, пройдет под девизом «Одна история не хуже другой», и, исходя из этого принципа равенства, предпочтение определенного рода историй, скажем, Чехова, Набокова, Стриндберга или Стивена Кинга есть дискриминация, с которой нужно бороться. Если уж и вводить преференции для авторов, то они должны быть прозрачны и носить этический характер: например, стоило бы установить, не придерживается ли автор-претендент скандальных политических взглядов, не расист ли он, не заподозрен ли в гомофобии и так далее. Словом, расхождения между этической и эстетической участью должны быть решительно устранены, что уже давно сделано по отношению к актуальному искусству (которое, к счастью для социальной инженерии, не обладает моментом самовращаемости, в отличие от литературы).

Вероятно, последние конкурентные истории в духе песенки Колобка будут называться «Как я сменил пол и обрел новую жизнь» (после чего, разумеется, и от бабушки ушел, и от дедушки ушел). Но по мере нарастания банальности случившегося и эти истории станут лишь простым поводом что-то сказать. И тогда остановленную юлу можно будет смело бросать в ящик.

Что касается воронки разговора, обладающего собственным спином, то ровно те же тенденции просматриваются и здесь. Благодаря социальным сетям разговоры как таковые мало-помалу выбывают из человеческой практики, они переносятся в герметичное пространство, что приводит к почти полному их обезвреживанию, во всяком случае, паразитарные поля в значительной мере блокируются. Если же такие разговоры все же возникают «в реале», то страх перевешивает все прочие чувства их участников, и бедные собеседники все больше напоминают начинающих велосипедистов, которые так и не научились ездить в свое удовольствие, стало быть, должны постоянно думать о том, чтобы не потерять равновесие и не упасть. «Страх вратаря перед одиннадцатиметровым» – так назвал когда-то свой роман австрийский писатель Петер Хандке, но кажется, этот страх ничто по сравнению со страхом собеседников друг перед другом. Похоже, и с самовращательностью разговора социум больше не справляется.

Констатируя факт убыли предприимчивости, приостановку борьбы за признанность и невероятное оскудение рынка обмена словами – и даже оставляя пока в стороне соображения о том, насколько эти тенденции необратимы, – можно смело говорить о выпадении измерений человеческого присутствия; и это тот результат, который фиксируется применением метода юлы. Зачистка паразитарных полей, в значительной мере определявших бытие навстречу друг другу, просто бросается в глаза. И прежде всего заблокированы поля азарта, генерируемые всеми самовращающимися волчками, а эти несомненно опасные по своему воздействию поля в то же время необходимы для поддержания предприимчивости, инициативы, готовности к риску, а значит, и для человеческой суверенности. Все значимые мыслители от Аристотеля и Гегеля до Ницше и Хайдеггера не уставали напоминать об этом.

Достоевский, точнее всех предвидевший угрозу или, лучше сказать, перемену участи, высказал устами своего персонажа:

«Клянусь вам, господа, что слишком сознавать – это болезнь, настоящая, полная болезнь. Для человеческого обихода слишком было бы достаточно обыкновенного человеческого сознания, то есть в половину, в четверть меньше той порции, которая достается на долю развитого человека нашего несчастного девятнадцатого столетия…»[19]19
  Достоевский Ф. Записки из подполья // Соч. в 15 т. Л., 1989. Т. 4. С. 455.


[Закрыть]

Больше известно другое изречение: «Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил». Но в любом случае писатель попал в точку: именно обуздание и сужение разброса, флуктуаций непредсказуемого человеческого и есть то, с чем мы сегодня имеем дело.

Одно за другим отключаются или блокируются экзистенциальные измерения, что на языке термодинамики может быть описано, как стабилизация и усреднение частиц-индивидов, стандартизация их внутреннего устройства и преодоления броуновского разброса. В целом это вполне соответствует картине остывания, перехода от флуктуаций и вихревых полей к гомогенному конденсату. Отсюда автоматически не следует, что человека удалось сделать умнее, терпеливее, удалось облагородить его или осчастливить. Однозначно следует лишь то, что его удалось сузить. То есть редуцировать, избавить от лишних измерений, сделать вполне вычислимым и исчислимым существом. Если же вместо термодинамики применить термины квантовой механики, можно говорить об успешном расщеплении суперпозиции и полной декогеренции… Экранированы импульсы бессознательного, позывные трансперсональных матриц, источники риск-излучения, просто «взбрыки» на ровном месте.

На самом деле говорить о полной зачистке полей и остановке волчков пока еще рано. Все же свободная воля неистребима, и право на каприз, на своеволие и по сей день не дает угаснуть сознанию. Зато вырисовывается теперь вполне объективное, регистрируемое определение варваров, мракобесов и прочих врагов прогрессивного человечества: это те, кого не удалось сузить, кто не поддался обузданию и сохранил взаимодействие со всеми полями. Таковой, в частности, является и целая страна – Россия.

А что же делать этим неуспокоившимся душам? Не влиться ли им в ряды защитников природы с собственным девизом: «Сохраним самовращение великих волчков! Оставьте юлу в движении, а человека в покое!»