Текст книги "Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики"

Ну а в вольном пересказе пояснение эффективных теорий будет звучать так. Мы можем смело пользоваться шваброй, игнорируя тот факт, что она представляет собой щетку, в которую воткнута палка, – если и когда мы подметаем пол. Но возможно, нас вдруг заинтересует едва заметная щель между плитками. Тогда нам придется обратиться к более общей теории, то есть кое-что уточнить. Возможно, миновав диапазон комбинаторики палок и щеток и дойдя до уровня щетинок. Допустим, нам нужно извлечь застрявшую крошку, совсем крошечную крошку, крупицу. Если не упускать из виду физику, тогда может понадобиться некий аналог коллайдера, ускорителя, не такого большого, как БАК, а совсем маленького. В нашем случае это будет миниатюрная щеточка, снабженная тонкими и упругими волосиками-щетинками – ведь нам нужно собрать крупицы драгоценного золотого песка или, наоборот, какого-нибудь чрезвычайно опасного порошкообразного вещества. В этом случае направление уточнения примет другой характер.

– Принеси-ка мне щетку, в которую воткнута палка.

– Почему ты так странно выражаешься? Ты имеешь в виду швабру?

– Нет, я имею в виду специальную щеточку, которая в сейфе для редких инструментов.

Существенная разница, однако, в том, что в физике эффективные теории выстроены в основном иерархично, что же касается психической реальности или «эффективных практик» в составе человеческой деятельности, то они располагаются в основном квадратно-гнездовым способом. Комплектующие психического уже приходилось сравнивать с многогранником, имеющим взаимно-трансцендентные стороны, количество которых точно не известно, и при этом вращающимися так, что каждая грань в момент ее фиксации представляет собой все сознание. Это также означает, что осцилляция «ваза – два профиля», будучи всего лишь бинарной, далеко не исчерпывает всех уровней собственной точности или эффективных теорий, хорошо описывающих определенный регион сущего. Главное, что всякий раз перед нами все сознание, поэтому самовращающийся многогранник психического не распадается, а его конденсат собирает в себе весь универсум психического и символического, не теряются и прошедшие состояния. Совокупность измерений может быть свернута, но все останется в игре.

Мусорное ведро Фрейда было противопоставлено швабре Витгенштейна. Действительно, психоанализ имеет дело с самыми разнородными отходами психической деятельности: со сновидениями и их обрывками, с оговорками, обознатушками, завалившимися куда-то совсем далеко детскими воспоминаниями. Именно они заполняют контейнер анализов, который можно поставить рядом с набором пробирок, содержащих чисто физиологические анализы. Но в таком случае прямым аналогом или конкретным воплощением швабры Витгенштейна будет кушетка психоаналитика, возлежание на которой как раз и сопровождается частным выметанием всего забившегося в щели между хорошо подогнанными паттернами психической жизни. При этом нам совсем не обязательно считать поиск первичной сцены действительной целью всего процесса; даже установление скрытого смысла сновидения может рассматриваться как эпизод. Чего? Да как раз увлекательной языковой игры в смысле Витгенштейна. Вслед за Фрейдом это можно назвать игрой в реставрацию Рима. В самом деле, проводятся археологические раскопки, панорама постоянно сверяется с имеющимися антикварными картами и труднодоступными источниками, детали и фрагменты как бы извлекаются из новых, позднейших целостностей, которые, в свою очередь, экранируются маскировочной сеткой. Руины достраиваются в воображении до величественных зданий, каковыми они, предположительно, когда-то и были. Участники игры как бы облачаются в римские тоги и говорят на смеси детского языка и варварской латыни. Действительно ли благодаря этому преодолевается фрустрация и устраняется невроз, сказать трудно. Но совершенно точно избывается и утоляется тоска по полноте собственных времен – та, о которой писал поэт:

 
Мне жаль не узнанной до времени строки.
И все ж строка – она со временем прочтется,
и перечтется много раз, и ей зачтется,
и все, что было в ней, останется при ней.
 
 
Но вот глаза – они уходят навсегда,
как некий мир, который так и не открыли,
как некий Рим, который так и не отрыли,
и не отрыть уже, и в этом вся печаль.
 
 
(Ю. Левитанский)
 

Психоанализ и вправду представляет собой образцовую археологию души – как некий Рим, который все-таки отрыли, восстановили, восполнили столь волнующую лакуну бытия-присутствия, которая казалась навеки провалившейся между вазой и двумя профилями. Точная хронология слоев «отрытого Рима» при этом в любом случае остается под вопросом, но это и не столь важно, ведь и само узнавание отнюдь не следует точной хронологии, а оно и есть важнейший стимул этой игры. Ну а если еще в реставрированном замке удастся обнаружить утерянную вещь, которая с тех пор была не на месте и потому никак не узнавалась, то мы имеем дело с дополнительным бонусом, который Фрейд назвал отреагированием.

Примененный психоанализом инструмент способствовал выявлению и раскрытию свернутого измерения. Оно было восстановлено из «масштабов планковской длины», из завалившегося в щель мусора и присоединено к многограннику сознания-присутствия, то есть стало признанной темой возможной речи. В этом смысле психоанализ является самым успешным археологическим проектом – и в этом же смысле он вполне может рассматриваться как эффективная теория, эффективная пусть и не в качестве лечебной процедуры, но уж точно в качестве одной из полноценных граней многогранника человеческого присутствия. Так и хочется сказать (хочется провести незаконную аналогию), что, если бы нашелся умный электрон, который жил бы упорядоченной жизнью, перескакивая, как положено, с одной орбиты на другую, и если бы он хорошенько присмотрелся к межорбитальному планковскому промежутку и, пользуясь совсем крошечной щеточкой Витгенштейна, подчистил там мусор, провел реставрационные работы, он мог бы открыть (отрыть) свернутое измерение и поднять его в качестве альтернативной орбиты.

Как минимум он обрел бы дополнительную степень свободы для себя и своих товарищей, а может – как знать, – расширил бы мерность мира, сделав Вселенную неузнаваемой. Только для этого нужна совсем-совсем крошечная щеточка, с очень мягкими и тонкими щетинками – лишь такой инструмент может изменить судьбу Вселенной…

Если теперь с этой незаконной аналогией вернуться в наш мир, то сновидения можно сопоставить с космической пылью межорбитальных пространств, а Фрейда – с умным электроном. Ведь он сделал это!

Правда, извлеченный космический мусор Фрейд сразу же приложил к делу, связав его с отбросами запретных желаний, с перверсиями и, прежде всего, с либидо, чьи приключения и составляют жизнь бессознательного. Этот мотив Фрейд провел чрезвычайно последовательно, обнаружив его и в навязчивых действиях, и в оговорках, да и практически во всех проявлениях сознательной жизни, в которых только может иметься скрытый, неучтенный смысл. Что тут сказать? Пациенты соглашались с ним, иногда, правда, только после настойчивых уговоров. Можно ли обвинить честолюбивого доктора, первооткрывателя своего рода, в вымысле? Ведь отклоненное либидо, безусловно, может быть обнаружено в бессознательном. Лучше всего обратиться к невольной оговорке самого Фрейда – вот что пишет он о навязчивых действиях одной из своих пациенток:

«Связь со сценой после неудачной брачной ночи и мотив нежности больной вместе составляют то, что мы называем “смыслом” навязчивого действия. Но этот смысл в обоих направлениях, “откуда” и “зачем”, был ей неизвестен, когда она выполняла навязчивое действие. Таким образом, в ней действовали душевные процессы, а навязчивое действие было именно результатом их влияния; в нормальном состоянии она чувствовала это влияние, но до ее сознания не доходило ничего из душевных предпосылок этого влияния. Она вела себя точно так же, как загипнотизированный, которому Бернгейм внушил через пять минут после пробуждения открыть в палате зонтик и который выполнил это внушение в бодрствующем состоянии, не умея объяснить мотива своего поступка. Именно такое положение вещей мы имеем в виду, когда говорим о существовании бессознательных душевных процессов»[30]30
  Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. М., 1989. С. 176.


[Закрыть].

Что ж, наличие бессознательного тем самым доказано, зато сексуальная природа скрытых мотиваций едва ли не опровергнута Фрейдом – как раз благодаря остроумному примеру с зонтиком. Сразу вспоминается известный афоризм: ничто так не вредит хорошему человеку, как желание казаться еще лучше.

И все же как в расщелинах между плитами, так и в глубоком провале, с которым эти расщелины соединяются – то есть в навязчивых действиях и в сновидениях, – мы, несомненно, можем обнаружить сексуальные мотивы – но с двумя важными поправками.

Во-первых, они отнюдь не присутствуют в виде той складной истории, которую склонен рассказывать психоанализ, а представляют собой мелкую нарезку, смешанную с другим сором.

Во-вторых, первичный и вторичный (вытесненный) хаос межквантовых пространств содержит в себе все что угодно, лучше сказать, всю совокупную невразумительность мира. И здесь Гоголь ближе подошел к пониманию сути дела, чем Фрейд. Трудно удержаться от приведения длинной цитаты, являющейся лучшим сводным описанием сновидческой реальности вообще:

«Наконец желанный сон, этот всеобщий успокоитель посетил его; но какой сон! еще несвязнее сновидения он никогда не видывал. То снилось ему, что вокруг его все шумит, вертится, а он бежит, бежит, не чувствуя под собою ног… вот уже выбивается из сил… Вдруг кто-то хватает его за ухо. “Ай! Кто это?” – “Это я, твоя жена”, – с шумом говорил ему какой-то голос. И он вдруг пробуждался. То представлялось ему, что он уже женат, что все в домике их так чудно, так странно: в его комнате стоит вместо одинокой – двойная кровать. На стуле сидит жена. Ему странно; он не знает, как подойти к ней, что говорить с нею, и замечает, что у нее гусиное лицо. Нечаянно поворачивается он в сторону и видит другую жену, тоже с гусиным лицом. Поворачивается в другую сторону – стоит третья жена. Назад – еще одна жена. Тут его берет тоска. Он бросился бежать в сад; но в саду жарко. Он снял шляпу, видит: и в шляпе сидит жена. Пот выступил у него на лице. Полез в карман за платком – и в кармане жена; вынул из уха хлопчатую бумагу – и там сидит жена… То вдруг он прыгал на одной ноге, а тетушка, глядя на него, говорила с важным видом: “Да, ты должен прыгать, потому что ты теперь уже женатый человек”. Он к ней – но тетушка уже не тетушка, а колокольня. И чувствует, что его кто-то тащит веревкою на колокольню. “Кто же это тащит меня?” – жалобно проговорил Иван Федорович. “Это я, жена твоя, тащу тебя, потому что ты колокол”. – “Нет, я не колокол, я Иван Федорович!” – кричал он. “Да, ты колокол” – говорил, проходя мимо, полковник П*** пехотного полка. То вдруг снилось ему, что жена вовсе не человек, а какая-то шерстяная материя; что он в Могилеве приходит в лавку к купцу. “Какой прикажете материи? – говорит купец. – Вы возьмите жены, это самая модная материя! очень добротная! из нее все шьют теперь себе сюртуки”. Купец меряет и режет жену»[31]31
  Гоголь Н. Соч. в 8 т. М., 1994. Т. 1/2. С. 186–187.


[Закрыть].

Тут содержание черных дыр или, правильнее будет сказать, микроскопических, но бездонных черных полосок, представлено во всей красе. Гоголем образцово выполнена именно общая реставрация, ни одна примесь не отвергнута. Все близлежащие интенции сознания отключены и на свет божий извлекается то, что сам Гоголь определяет как «черт-те что». Писатель был непревзойденным мастером подобных извлечений, и, на мой взгляд, собрал самую репрезентативную коллекцию чертовщины во всей мировой литературе. И если хочется отвлечься от навязчивой интенциональности любого рода, то добро пожаловать к Гоголю, у него есть все, что можно найти между вазой и двумя профилями…

Фрейд обладал не меньшей зоркостью, чем Гоголь, но принцип проводимой им реставрации иной. Помимо швабры Витгенштейна, он применял что-то вроде магнита, магнетического взгляда, способного выхватывать особого рода обломки, имеющие то или иное отношение к сексуальности. Они, как намагниченные стружки в разнородном хламе (в космической пыли), цепляются друг за друга и образуют нечто связное, нечто, имеющее вид истории, внятного побудительного мотива, который остается только обнаружить. А уж если что-то в межзвездной пыли таким образом подобрано и сгруппировано, то отыскать его не проблема, особенно после настойчивых подсказок и преодоления сопротивления.

Сновидения и навязчивые состояния как улика детских сексуальных фантазий есть, скажем так, дело тонкое. Если мы опять обратимся к не столь избирательной, но зато более репрезентативной подборке Гоголя, то можно будет припомнить и полеты на метле, и многочисленные явления чертовщины и повышенной странности мира, столь же легко исчезающие из памяти, как и сексуальные фиксации. Еще чаще в проемах обнаруживается винегрет «неадекватных рефлексов», исследованных Б. Ф. Поршневым в качестве древнейшей платформы будущего сознания – зевания, почесывания, восклицания, – все, что можно было бы назвать бессмысленным, если бы оно не было до-смысленным, чем-то в итоге сам смысл породившим. Археологически реставрированная целостность такого рода может быть не менее убедительной, чем универсальная мотивация Фрейда со всеми ее вытесненными ответвлениями.

Ну и конечно, спонтанные комбинации крутоного-нерасчленнорукости, которыми так богат всякий хаос. Их прекрасно демонстрирует сон Ивана Федоровича Шпоньки – да и каждый без труда вспомнит что-нибудь свое в том же духе. В не меньшей степени, чем сплетение картинок, сюда же относится и игра слов и даже дословесной фонетики: эхолалия и вообще спонтанная паразитарная вокализация – застигнутый за ней человек может быть не менее смущен, чем в случае обнаружения фрагментов перверсивной сексуальности вроде подглядывания (вуайеризма).

То есть мы вправду имеем дело со свернутыми измерениями крошечной (планковской) размерности, которые к тому же еще и перепутаны, во всяком случае для вторгающегося наблюдателя. Поэтому наблюдателю так важно вооружиться хорошим инструментом для археологической расчистки, и поэтому пристрастная археология Фрейда вовсе не заслуживает осуждения, напротив, его проект может служить образцом для других реставрационных проектов восстановления скрытых измерений. Остается, правда, проблема безопасного возвращения: каким образом новое (или хорошо забытое старое) измерение располагается среди интенциональностей сознания и ближайшим образом среди «речевых жанров» Михаила Бахтина? Фрейду и эту проблему удалось решить: вплетение обрывков детских воспоминаний, подлежащих толкованию пустяков и соринок, всевозможных оговорок и обознатушек, стало признанной темой речи, вышедшей далеко за пределы психоанализа, влившейся в русло полноводной реки Gerede, где может расцениваться как поток сладчайшего. Фрейд остается единственным мыслителем, поднявшим и развернувшим свернутое измерение (проект Гуссерля, увы, таким успехом не увенчался), и уже за одно это достоин памятной доски. А если еще допустить, что его реставрация принесла некоторую пользу пациентам, то и вовсе достоин памятника!

Следует также упомянуть – опять же к чести Зигмунда Фрейда, – что поднятием и последующей подробной экспозицией одного из свернутых измерений он не ограничился. Занимаясь археологией «психического Рима», он добрался и до феноменов, лежащих по ту сторону принципа наслаждения, опять же лежащих в руинах и в смешении пластов. Так, он восстановил стыковочный узел, известный под названием «навязчивое повторение», обнаружив его и в неврозах военного времени, и в детской игре с бобиной… Вслед за тем Фрейд восстановил и влечение к смерти – но эти феноменальные находки все же остались в виде руин, не сложившись в такую стройную и подробно реконструированную экспозицию, как либидо и его мотивы.

По соседству занимался собственной археологией и Юнг, результатом чего явились знаменитые архетипы. Швейцарский коллега Фрейда не пользовался, правда, такими тонкими калиброванными инструментами, как сам Фрейд, довольствуясь кайлом и лопатой, но и ему надо отдать должное, anima, animus и Тень были вскрыты под последующей застройкой разных эпох – хотя сказать, что это свернутое измерение было восстановлено и развернуто, например, для понимающего сознания, нельзя. Новым прорывом в этом отношении явились исследования Вольфганга Гигериха. И раскопки продолжаются.

Что в фокусе?

От археологической метафоры вернемся к паноптической, к тумблеру, перемещаемому вдоль шкалы «уточнение – “расточнение”». Мы помним, что, когда швабра оказалась в фокусе, предыдущим фокусом был класс щеток, а в промежутке в смазанном виде промелькнуло типичное «ни то ни се». Возможно, что следующим фокусом, уровнем хорошей данности, является «инвентарь» или, скажем, «комплект для уборки». В него входит и швабра, но в своей отдельности она теперь может оказаться неуместной, как отдельная палка, воткнутая в щетку. Например, я говорю своему партнеру:

– Сообщи заказчикам, что мы отправляем им пять швабр, пять совков, десять ведер, пять губок и десять тряпок.

– Подожди, ты имеешь в виду, что мы отправляем пять заказанных комплектов для уборки? Заказанный инвентарь?

– Ну да.

– Почему же ты так странно выражаешься?

Здесь детальный анализ комплектации точно так же создает повышенную странность, как и в случае щетки, в которую воткнута палка. Комплект уборочного (клинингового) оборудования есть вполне достаточное обобщение для собственной эффективной теории (в нашем случае – эффективной практики), и излишнее уточнение вполне может сбить фокус, ввести загромождающие детали и в конечном итоге исказить картину. Межкадровая черта, загадочное пространство между устойчивыми орбитами электрона, требует особых инструментов для расчистки и сортировки – швабра Витгенштейна, конечно, в их числе. Вообще-то, внезапное появление четких картинокв фокусе должно было бы вызывать радостное изумление – и вызывало бы, не будь оно столь привычным.

Вспомним в очередной раз подзорную трубу, тоже восходящую к Витгенштейну. Дело происходит где-то в Австрии или в Швейцарии, мы стоим на холме и видим внизу городок. Мы собираемся спуститься и нам нужна, к примеру, аптека. Но куда именно спускаться? Тем более мы не знаем здешнего языка, то есть не уверены, что знаем его. К счастью, у нас имеется подзорная труба, ею можно воспользоваться, навести фокус на подходящую вывеску, благо их не так уж и много в городе.

Итак, подзорная труба пускается в дело – и вот вскоре местоположение аптеки установлено. Но в процессе поиска выясняется кое-что интересное, и, пожалуй, есть смысл присмотреться к самому всматриванию. Было бы слишком просто, если бы до наведения нужного нам фокуса (Apotheke) все остальное оставалось бы попросту не в фокусе. Но это далеко не так. В ходе приближения к аптеке мы посещаем несколько миров. Сначала город слегка выступает из дымки, и мы обретаем его чарующую панораму, вдохновляющий вид средневекового городка. Ее вполне мог бы выбрать художник и не идти дальше, ничего больше не крутить. Потом эта панорама теряется, и мы видим дом. Видим очень хорошо, и даже жаль, что целью нашего наблюдения не является установление количества этажей в нем. Есть и симпатичная желто-зеленая вывеска, но, чтобы прочитать ее, требуется следующий фокус – а вот и он: “Аптека”! Мы, конечно, могли бы укрупнять масштаб и дальше, выяснить, какими красками написана буква «а», как наложены мазки, а затем идти и дальше «вглубь», добравшись до эффективных теорий физики и перелистывая их.

Но важно и интересно для нас сейчас иное: выясняется, что и на далеких подступах к квантовой реальности мир уже и тоже по-своему квантован. Плавное перемещение регулятора проходит через зоны неразличимости, размытости – и вдруг высвечивается фокус, некая картинка в состоянии данности сразу. При дальнейшем уточнении и «расточнении» картинка вновь размывается и исчезает, но через некоторое время выскакивает следующая картинка, и опять в состоянии данности сразу. При этом картинки не узнают друг друга, как, в общем-то, и их свидетели-зрители, о чем как раз и свидетельствуют трудности в идентификации щетки, в которую воткнута палка.

Да, мы можем сосредоточить внимание на дистанции проскока, на зоне неразличимости, можем расчистить и поднять какое-нибудь свернутое измерение. Для этого следует выбрать путь (метод) «умного электрона», и Фрейд с Юнгом не единственные пользовавшиеся этим приемом. Мы также можем представить себе, что на высоком холме сидит художник и ему не особо нужна аптека. Общая панорама городка заинтересовала его несколько больше, но он понимает, что где-то уже такое видел. Но вот вдруг в ходе очередного уточнения, когда картинка вроде бы была и не в фокусе, какое-то ни то ни сё: странная крыша, слишком большая для одного дома, стая птиц не в фокусе, почти неотличимая от листвы деревьев, солнечные зайчики и блики, почему-то видимые буквально повсюду… И художник сказал: «Стоп. Это оно. Это пропавшее измерение живописности мира, я хочу поднять и развернуть его».

И если такое получится у художника, некий мир может выйти из невидимости, переместиться на устойчивую орбиту, так что стая птиц, больше похожая на листву, если смотреть издалека и сверху, не потребует теперь неуклюжего описания вроде щетки, в которую воткнута палка, эта экспрессия, возможно, получит его персональное имя или то имя, которое даст миру увидевший его так. Сказанное в полной мере относится и к поэту, и к музыканту: демиургия искусства создает пробные миры, скромно именуемые проектами. В этой сфере чистой проективности, затейливости миражей, художник не завидует даже Богу, поскольку понимает, что преимущество Бога состоит в полноте воплощенности, в сущности, в материи, в том, что все, что однажды было сфокусировано, будет и впредь существовать и возобновляться, если оно сфокусировано Богом.

Бог никогда не держал в руках швабры Витгенштейна, это не его инструмент. Что же касается художника, то и для него уклонение в чистую химерность, в общем, бесперспективно; скорее, он должен действительно отыскать ракурс одного из закатившихся миров и в общем случае держаться поближе к одной из хороших данностей. И буквально не выпускать из рук щеточку: работа дополнительного прояснения никогда не бывает излишней даже на стационарной орбите, где повышенная обитаемость неизбежно вносит собственные искажения.

Построения химерологии, образцом которых остается сон Ивана Федоровича Шпоньки, представлены отчасти в фантастике, но прежде всего в литературе и театре абсурда. Их общая черта – краткосрочность и в силу этого неминуемая периферийность в искусстве. Уже приходилось отмечать[32]32
  См. Секацкий А. Математика раннего мира // Жертва и смысл. СПб., 2019. С. 249–311.


[Закрыть], что тексты абсурда суть по определению короткие тексты – в противном случае в них непременно возникают элементы сюжетности и психологического реализма.

Таким образом, квантовый характер восприятия, сознания, эффективных теорий и эффективных практик является некой непреложностью, благодаря чему его строгая квантованность легко теряется из виду. Но о ней всегда можно напомнить, обратившись, например, к просьбе Витгенштейна: «Принеси мне палку и щетку, в которую она воткнута». Это подходящая формула для пресечения всякой незаконной химерологии, спонтанного расфокусирования той или иной «хорошей данности». Чаньские и дзенские наставники, несомненно, одобрили бы подобное применение, поскольку можно просто огреть палкой по спине, а можно заставить мысленно воткнуть эту палку в щетку и принести требуемый объект – эффект, в сущности, будет тем же.

Следует также заметить, что археологические раскопки «на руинах Рима», то есть в межквантовых проемах свернутых и свернувшихся измерений, требуют не только наличия определенных инструментов (швабры Витгенштейна, бритвы Оккама и др.), но и отсутствия, точнее отключения, некоторых стандартных установок сознания. Должна быть, например, отключена установка на фактичность в позитивистском смысле. Дело в том, что с позиций этой установки о виртуальных частицах, собственно, нечего сказать: «Они не то что бы есть», – заметил один физик[33]33
  Р. Фейнман.


[Закрыть], добавив, что и отрицать их нет никаких оснований. Ну а вот что писал Фрейд, автор самого успешного проекта реставрации:

«И вот поразительно то, что эти инфантильные сцены не всегда верны. Да-да, в большинстве случаев они не верны, а в некоторых отдельных случаях находятся в прямой противоположности к исторической правде. Вы видите, что это открытие, как никакое другое, способно дискредитировать или анализ, приведший к такому результату, или больных, на высказываниях которых построен анализ, как и все понимание неврозов. А кроме того, есть еще нечто весьма смущающее. Если бы вскрытые анализом инфантильные переживания были бы всегда реальными, у нас было бы чувство, что мы стоим на твердой почве, если бы они всегда оказывались поддельными, разоблачались бы как вымыслы, фантазии больных, то нам нужно было бы покинуть эту колеблющуюся почву и искать спасения на другой. Но ни то ни другое не соответствует истине, а положение дел таково, что сконструированные или восстановленные в воспоминаниях при анализе детские переживания один раз бесспорно лживы, другой раз столь же несомненно правильны…»[34]34
  Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. М., 1989. С. 234–235.


[Закрыть]

Столь честное признание нечасто встретишь в гуманитарных дисциплинах, тем более что оно и вправду принадлежит лучшему реставратору свернутых измерений. Теперь опять к сравнениям. Гоголь, обладатель абсолютного инферноскопического зрения, не ставил себе задачи систематизировать и «взаимно упорядочить» обнаруживаемую повсюду чертовщину. Зато он установил знак принципиального инфернального равенства между той нечистью, что водится на хуторе близ Диканьки, и той, что встречается на Невском проспекте, – подобное не удалось даже Кафке, тоже обладателю отменного инферноскопического зрения. Зигмунд Фрейд, можно сказать, заглянул в ту же расщелину, но провел целенаправленную выборочную реставрацию – именно поэтому проявленная честность самоотчета дорогого стоит.

Честный физик сказал бы, что в облаке виртуальных частиц или в межорбитальном пространстве атома нет ничего фактического; кое-где можно говорить о распределении вероятностей, кое-где предположение о существовании может быть полезным для той или иной эффективной теории – хотя чаще всего оно является безразличным. Ну а Фрейд? Вот еще одна цитата из того же произведения:

«Мы готовы уже оскорбиться тем, что больной занимал нас вымышленными историями. Действительность кажется нам чем-то бесконечно отличным от вымысла и заслуживающим совершенно иной оценки. Впрочем, такой же точки зрения в своем нормальном мышлении придерживается и больной. Когда он приводит материал, который идет от симптомов к ситуациям желания, построенным по образцу детских переживаний, мы сначала, правда, сомневаемся, идет ли речь о действительности или о фантазии. Позднее на основании определенных признаков мы можем принять решение по этому поводу и перед нами встанет задача ознакомить с ним и больного. При этом дело никогда не обходится без затруднений. Если мы с самого начала открываем ему, что теперь он собирается показать фантазии, которыми окутал свою историю детства как всякий народ сказаниями свой забытый доисторический период, то мы замечаем, что у него нежелательным образом вдруг понижается интерес к продолжению темы. Он тоже хочет знать действительность и презирает всякие “фантазии”. Если же мы до окончания этой части работы предоставим ему верить, что заняты изучением реальных событий его детских лет, то рискуем, что позднее он упрекнет нас в ошибке и высмеет за наше кажущееся легковерие. Он долго не может понять наше предложение поставить наравне фантазию и действительность и не заботиться сначала о том, представляют ли собой детские переживания, которые нужно выяснить, то или другое. И все-таки это, очевидно, единственно правильная точка зрения на эти душевные продукты. И они имеют характер реальности; остается факт, что больной создает себе такие фантазии, и этот факт имеет для его невроза вряд ли меньшее значение, чем если бы он действительно пережил содержание этих фантазий»[35]35
  Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. М., 1989. С. 235.


[Закрыть].

Жаль, что Фрейд не развил свое вполне справедливое наблюдение, суть которого в том, что «фантазия», если она является архетипической, не то чтобы более реальна (в смысле фактичности), чем просыпавшийся в щель психический мусор, но уж точно намного более вразумительна. И способна выступить в роли магнитика, притягивающего стружки, обладающие хоть каким-то избирательным сродством. Первый, самый непосредственный материал сновидения, в отличие от феноменологии Гуссерля, всегда отвечает на вопрос «Черт-те что?», поэтому образцом самой чистой феноменологии сновидения (или онейрической феноменологии) как раз и является инферноскопическая запись Гоголя – отсылаю к приведенной цитате. В норме еще до всякой цензуры срабатывает тройное преломление: опознать, что это, вспомнить, что это было, и облечь в слова, коль скоро сон рассказывается (и все же Гоголь каким-то высшим пилотажем добирается до чистой феноменологии). Но и после этого перед нами все равно достаточно бессвязный сон, и если только еще поработать щеточкой, кисточкой и магнитиком, то тогда, глядишь, колокольня предстанет в виде очевидного фаллического символа, а что значат при этом «прыжки на одной ноге», тоже долго думать не придется. После чего представителям аналитического сообщества останется только спорить, реализует ли сновидение затянувшееся желание жениться или, напротив, желание засунуть жену куда-нибудь в карман и трахнуть тетушку…

Отрывочные детские воспоминания (отрывочность в данном случае очень важная характеристика) извлекаются из того же пространства, откуда и сновидения. Там, в бессознательном, они репрессированы, находятся под давлением, и Фрейд обычно описывает дело так, что именно бессознательное оказывает давление, пытаясь сдвинуть и убрать перегородки я и сверх-я. Иногда, впрочем, он говорит о реактивной природе давления бессознательного, что больше похоже на правду и с чем скорее согласились бы физики, описывая причины свертывания тех или иных измерений. Платформы хороших данностей прилегают друг к другу почти без стыковочных швов, в идеале как ваза к двум профилям, как устойчивые электронные орбиты внутри атома друг к другу. Но все дело в этом почти: гипотетический «разумный электрон» или наблюдательный психоаналитик могут все же заметить эту межквантовую «щебенку», разнородную «звездную пыль», заметить и попытаться провести реставрационные работы. И тогда придется привлекать для опознания одну из ближайших платформ «хороших данностей», она тогда выступает в качестве архетипической фантазии, без которой добиться членораздельности, ясности и отчетливости невозможно. Именно таково происхождение подходящих элементов для составления картинки.