Текст книги "Трофим и Изольда"

Потом они сидели рядом. Изольда положила голову Трофиму на плечо и замерла, а он про себя соображал, как бы вежливо намекнуть девушке, что дело сделано и пора по домам. Краем глаза ловил тени, мелькавшие в стороне – сначала он только видел их в отсветах фонаря и почти не обращал внимания. Потом услышал Слово.

Известно ли тебе, читатель, слово от которого миллионы людей вскакивают и срываются с мест? От него плачут и трепещут, оно ссорит почтительное чадо с любящими родителями, сильных заставляет плакать, а немощных почувствовать себя героями! Есть, есть могучие слова: война, любовь, землетрясение. Их звучание не сравню я с этим словом – гулким, как удар барабана и сверкающим, как сталь ножа. Его разом выдыхает сотня тысяч, и оно повисает в небе тяжёлым облаком взрыва.

Ты знаешь это слово, читатель. Это слово – гол.

Го-о-оллл!!!

А орущие и рыдающие называют себя болельщиками. Ещё их называют больными и даже «больными на голову», что безусловно неправильно грамматически. Говорят, однако, что на трибунах стадионов ежегодно умирает сто человек. От переживаний. Кроме тех, что погибают потом в боях за честь «своей» команды.

Что жизнь? Что смерть? Вопрос века – кто забьёт и кто пропустит!! Ваня Петров Пете Ванину или наоборот? Как выиграть? У болельщиков есть соображения и даже идеи, но соображения каждого одного в корне противоречат идеям каждого другого. Этот другой прозван болтом, хотя никто никогда не видел, чтоб у болта были свои, пусть и неправильные, соображения. Болт всегда держит и укрепляет то, что ему со стороны назначено держать и укреплять.

Болельщик точно знает, почему в прошлом – позапрошлом, поза-позапрошлом, поза-поза-позапрошлом и так далее – матче его команда проиграла: во-первых, тренер не учёл требования современного тотального футбола. Во-вторых, Губарь – Кузя, Медведь, Рыжий и так далее – всё это не имена, а клички. Болельщики зовут игроков кличками или, в лучшем случае, детскими именами: Вася, Жора, Золотарь, Франчо. Для иностранных команд нет исключений: Боб, Джек, Педро. Фамильярность считается хорошим тоном, как у американцев со своим президентом. Итак, Губарь не туда вышел, а Ваня уж точно не туда отпасовал. В-третьих, судья – не судья, а мыло. Заметьте: мыло, а не, скажем, болт, как другой болельщик. Грамотный человек никогда не путает: судья бывает мылом, болельщик болтом, а игрок это уже мазила. Или дырка, если он вратарь.

Разделение освящено традицией как смена караула у Букингемского дворца. Конечно есть и другие слова, не столь дифференцированные, но каждому ясно что их лучше не цитировать в художественной прозе без крайней на то необходимости. Итак, судья мыло и засчитал офсайд там, где его и в помине не было. Наконец в-четвёртых, поле было не сухим, а мокрым, и солнце светило не туда, а оттуда. Разумеется, болельщик точно знает, куда Губарю следовало выйти, куда Ване пасовать и откуда солнцу светить. Не говоря уж о ценных советах, которые он дал бы тренеру, если б тот его выслушал. Но как я уже заметил, другой болельщик тоже всё знает и про солнце, и про пасс, и про тренера. Знает совершенно другое, более того – противоположное. С ним необходимо спорить, а споры болельщиков это вам не врачебный консилиум: они гораздо громче, они громче несравнимо, они почти как в парламенте, где тоже доходит до драк. Но в саду пока только орали. Даже томатным соком в лица не брызгали. И тут крики разрезал новый голос. Легко. Как нож режет масло.

– Какой счёт?

Простота вопроса потрясла эту академию футбольных наук. Упала тишина. Жужжал комар. Пауза тянулась, как резина в рогатке. Под фонарём в пятне света стоял человек, неизвестно откуда возникший. Костюм, белая рубашка, галстук умеренно-ярких тонов. Очки в тонкой золотой оправе подчёркивали холодную правильность лица, такое лицо может выражать собственное достоинство и служебное рвение. Кейс импортный, дорогой и такой же неприступный, как владелец. Но человек, его костюм и ботинки, букетик цветов и даже очки, всё было раза в полтора меньше обычного размера. И голос неожиданно громкий, послушный, хорошо поставленный, подчёркивал эффект.

– Ой! Клоун, – сказала Изольда.

– Кто?

– Клоун, – подтвердила она. – Клоун Константин. Я его в цирке видела.

– Какой счёт? – повторил человек под фонарём.

– Три-два, – проговорил кто-то, невольно подчиняясь голосу и строгому, в упор, взгляду сквозь очки. Но человек не успокоился. Повернулся к другому, проверяя: на всех ли действует?

– Кто играл?

Это было слишком. Даже не зная, кто играл, ты пристаёшь к занятым людям! Оставив без присмотра детей, отложив суетные мысли о работе и выпивке, о возможности новой войны и о яростной, до последней капли крови! – борьбе за мир, они пришли обсудить матч между командами Перу и Гондураса. А ты зачем явился, неуч, невежда, митрофан?!

Но голос действовал на всех. Глаза не допускали возражений. И был третий вопрос:

– Во что играли?

Рогатка выстрелила. Взлетел яростный рёв, но человека под фонарём уже не было. Никто не отметил его появления и куда он исчез, тоже не видели. Болельщики поняли, что над ними издеваются. И озверев, бросились друг на друга.

– Линяем, – сказал Трофим. – Сейчас приедут мусора.

3.

Трофим подходил к дому, тихо насвистывая. Изольда, конечно, дала телефон, но звонить вряд ли стоит. Поручение выполнено, девушку он проводил даже, так сказать, с перевыполнением, остальное – подробности. Дядя явно «попал». Совет им да любовь. «Как много девушек хорооших...» Старая песня...

– Эй!

Мурыла считался квартальным хулиганом и встречи с ним, да ещё поздно вечером, боялись окрестные жители. По имени его звали только мама и участковый, остальные – Мурылой. С детства. Учительница показала в классе открытку. На картинке были дети. И назвала художника – Мурильо. Потом спросила, кто запомнил имя. Он поднял руку.

– Мурыла.

Все рассмеялись и он стал Мурылой. Прозвище. Кликуха. Погоняло. Было и другое, за форму носа, «чайник», его Мурыла не любил и услыхав лез в драку, вертя на шпагате небольшую гирьку. Хвастал, что гирька с маху пробивает череп. Черепов пробитых не видели, но желающих проверить не было. Поговаривали о ноже, которым он кому-то грозил и даже о пистолете, но слухи были туманные, точно же знали, что Мурыла верховодит такими же «оторви да брось» и один ходит редко. Верно, маячила рядом в темноте какая-то фигура. Трофим пошёл быстрее, делая вид, что не слышит. Мурыла его догнал. «Ну, – сказал, загораживая дорогу, – стой. Чё боисся?» Затянулся, бросил сигаретку на тротуар, ногой раздавил. Постоял, разглядывая Трофима.

– Зубы лечишь? – сказал Мурыла.

– Помогаю.

– Не в том дело... Меня лечить не надо, – он хохотнул. – Здоровый пока. Бабки гребёшь?

Конечно, дядя Марик не платил Трофиму. Было бы даже странно как по его собственному мнению, так и по мнению других родственников, платить родному племяннику, как чужому человеку. Он ведь не платит дяде за обучение! Да и нехорошо баловать мальчика. Мелочь «на расходы», бывало, подбрасывал. Даже вместе с подпольными концертами получалось не густо. Но Мурыла хотел денег, а не информации.

– Делиться надо, – сказал он. – Если хочешь по нашей улице ходить, делись!

Делиться было нечем. Да и с какой стати?

По созвучию имён то ли по сходству событий, но я всё обращаюсь мыслью к старому роману. Злобный враг Моргольт, как мы бы теперь сказали, терроризировал королевство Марка. Тристан победил злодея и стал первым рыцарем королевства. Увы, мой герой героем не был. Он в битву не рвался. Но и бежать было некуда!

– Нет у меня денег, – сказал он почти правду и сделал шаг, норовя Мурылу обойти. Но тот шагнул тоже и опять стоял перед ним, грозно сопя. «Проверим» – сказал он и полез Трофиму в карман. Трофим дёрнулся в сторону, споткнулся о подставленную ногу, растянулся на тротуаре. Мурыла сел на него, второй навалился на ноги и быть бы Трофиму крепко биту, но из-за угла показался автомобиль с синей милицейской полосой вдоль кузова. За эту полосу, похожую на конфетную обёртку, автомобиль называли «раковая шейка» И ещё «Алло, мы ищем таланты!» – в честь популярной телевизионной передачи. Бригаде повезло, «таланты» – вот они и один уже лежит. Другой талант, на первом сидя, заявляет, что подвергся нападению и только с помощью случайного прохожего еле усмирил хулигана. Верить ему трудно, однако случайный прохожий, так кстати тут оказавшийся, заявление подтверждает и других свидетелей нет. Если назначена тебе встреча с законом – в парке ли, на улице от судьбы не уйдёшь. Казалось бы, к счастью: встреча избавила Трофима от кулаков Мурылы, да что поделать, если милиция – часть той силы, что вечно желает блага и часто творит зло?

Женщина-судья говорила по телефону, слушала Трофима, писала приговор и все три дела закончила одновременно. Трофим получил пятнадцать суток тюремного заключения именуемого, впрочем, уклончиво – административный арест. Согласно Указу Верховного Совета СССР. Никто не помнил, в котором году вышел Указ, но все знали, что в декабре месяце, и осуждённые по нему издевательски назывались декабристами. Ох, не напрасно мигала звезда, нет, не напрасно!

В камеру поместилось человек сорок, и в другую, поменьше, пятнадцать или двадцать женщин. Настоящими зеками они, конечно, не считались, но спали, как полагается, на нарах и у двери стояла «параша». От воли как, впрочем, и от всей остальной тюрьмы, их отделяла кирпичная стена с вышками и тремя рядами колючей проволоки над ней. «Попки» на вышках, однако не стояли: бежать мог только идиот. За побег давали срок небольшой, но уже настоящий. Конвоиры и надзиратели относились к своим подопечным без добродушия, но скорей насмешливо, и договориться с ними можно было о чём настоящему зеку и не думать: например, за пределами тюрьмы, скажем, подметая улицу, позвонить домой. Глядишь – мать или жена придёт повидаться и поесть принесут домашнего. Замечено, что самые заботливые жёны те, которые сами своих мужей и посадили за какую-нибудь домашнюю свару.

Посылали даже в городские учреждения, и это считалось самой большой удачей. Охраны там вообще не полагалось, арестованных сдавали коменданту здания под расписку. Он же не имел ни времени, ни желания за ними следить и тем более людей для этого не имел. Назначал по хозяйству: двор убрать или вымыть полы. Справлялись быстрее и остаток времени проводили дома, возвращаясь обязательно к приходу конвоя, иначе грозили крупные неприятности. Главное – на глазах у тюремной охраны не качаясь миновать проходную. Внутри хоть падай, здесь ты дома. Отдыхай после трудов. Но такие работы распределял исключительно сам Степан Павлонович.

Плотный мужичишко в добротном офицерском кителе, но с погонами старшины, Степан Павлонович ходил по тюрьме, не торопясь. Неспешно и голову поворачивал большую с двумя неровными проплешинами, оглядывая хозяйство. Не был злобен без повода, однако же требовал от подчинённых и арестованных глубокого уважения к своему старшинскому званию, а также трепетного осознания важности дела и его, Степана Павлоновича, в нём роли. Иного толкования не то допустить – представить не мог, впрочем и сам относился к своим начальникам так же, враз теряя солидную повадку. Фигура его приобретала вопросительность и голос делался тоньше. Мировое устройство, в эту лестницу укладываясь, было понятно и удобно.

При солидности, был Степан Павлонович неожиданно смешлив. Бывало, запросто балагурил с конвоирами и даже с арестованными. Любил анекдоты, а один даже сам помнил и охотно рассказывал. Анекдот был такой:

«Поженились Петька с Ульяной. Отгуляли свадьбу, гости разошлись, молодым постелили на лавке – тут Степан Павлонович подмигивал и все улыбались. – Завозились молодые, стучит лавка. Взвизгнула Ульяна:

– Ой Петенька, не надо, не надо ой, умру я!

А дед с печки: «Давай Петро, давай, такого не бывает!»

А Ульяна своё:

– Ой Петенька, ой родненький, ой не надо, ой умру!

А дед: «Не бывает такого Петро, шуруй смело, не бывает того!»

А Улька:

– Ой, ой, ой, что ж ты делаешь, ой усерусь сейчас!

И тут дед тоже закричал: «Тише Петро, тише потому – это и в самом деле бывает...»

Рассказав, Степан Павлонович сам первый хохотал заливисто и поворачивал голову с двумя проплешинами, проверяя, как до кого доходит. И то ли анекдот был так хорош, но хохотали даже и конвоиры хоть слышали раз в десятый и более. Бывало, арестованные хотели отличиться и что-нибудь рассказать, в свою очередь. Степан Павлонович с удовольствием позволял. Люди, однако, попадались разные и случалось, рассказывали анекдот, которого смысла и юмора он не понимал. Виду не подавал и даже посмеивался, но про себя таких замечал: не хотят ли его, старшину, дураком выставить? Такого не забывал и не прощал.

Начальство занималось убийцами, ворами, растратчиками и всяким подобным людом, а Трофим «со товарищи» только и видели Степана Павлоновича. Он похваливал за хорошее поведение, он же и взыскивал с виновных: не всяк был тут вроде Трофима. Попадались настоящие драчуны, скандалисты, пьяницы. Мелкое, но вредное хулиганьё.

Степан Павлонович был царь и бог.

Договориться с ним об облегчении участи самому арестованному было, однако, невозможно. До этого старшина не снисходил, имея дело только с родственниками на воле. Разговаривали, конечно, за столом, но в ресторан старшина не шёл, говоря, что считает для себя зазорным идти «туда, где всякая...». – Истина же была в том, что чувствовал он себя неуютно среди зеркал, мрамора и официантов. Они мгновенно отличали Степана Павлоновича среди настоящих посетителей и даже смотрели вроде свысока. От невозможности придраться, прикрикнуть, поставить «смирно» старшина робел, а робеть иначе как перед начальством было унизительно. И Степан Павлонович, презрев швейцаров в галунах и фонари у входа, шёл в столовую, где всё было как надо: и народ попроще, и запах борща из кухни, и столики пластмассовые. Спиртное в столовой запрещалось, что тоже было привычно: принесённую с собой водку разливали под столиком в граненые стаканы и – ух! – в горло разом, будто её и не было. Незаконное распитие грозило теми же сутками ареста, но Степан Павлонович ухмылялся: во-первых, грозило, да не ему! – для своего высокого положения не предвидел он подобной участи, во-вторых, же, как человек простой, ценил народную мудрость и говаривал: «не пойман – не вор!» Кстати и выпивка, прихваченная из магазина, обходилась клиенту не в пример дешевле. Вообще, мзду он взимал умеренную и больше таксы за услугу не брал, поскольку почитал в себе порядочность и честность. Договорившись, произносил своё «будьте уверены» и слово держал твёрдо. Арестованный, за кого хлопотали, мог рассчитывать на работу в хорошем месте. Сам он, однако, должен был держаться умно: делать вид, будто об уговоре не знает, дисциплину соблюдать строго и, упаси Боже – без фамильярности. Иное старшина не прощал и тут же лишал всякой льготы. Повторные переговоры совершенно исключались и деньги, разумеется, пропадали, поскольку клиент был сам виноват.

Но дядя Марик за Трофима не хлопотал. Во-первых, рассудил, что не так страшны пятнадцать суток и не стоит обращать на себя лишнее внимание. Во-вторых, злился на мальчишку за какую-то драку – а знал бы всё? Ого! – и меры воспитательные полагал не лишними. В-третьих, ухаживал за Изольдой и тем был очень занят. Трофим отбывал «срок» не выходя с территории: подметал, чистил, убирал двор и коридоры. Поскольку было это последнее воспоминание с «воли», он всё возвращался мыслями к лодке, к Изольде и, представляя себе «как бы они... сейчас»... постелено распалялся.

Доктор принимал тётю, а Изольда томилась у телевизора. Марк ходил на кухню за горячей водой, которая, конечно же, была и в кабинете! – и туда-сюда носил инструмент, аккуратно прикрыв его салфеткой. Каждый раз проходя, улыбался Изольде. Сам проводил домой тётю и племянницу. То есть нарушая субординацию в интересах истины, надо сказать – племянницу и тётю. Но так ведь и было задумано!

Спрашивать у него Изольда не отважилась, но нашёлся мужской голос и был нанесён телефонный звонок. Доктор объяснил, что «... племянник срочно выехал к больному родственнику и вернётся через пятнадцать су... то есть, через две недели». В голову Изольде немедленно пришли десять важных и двадцать уважительных причин по которым он не успел, не сумел, не решился, наконец, найти её и предупредить о своём отъезде. Две недели можно было ждать. На формулу «пятнадцать суток» она не обратила внимания.

Марик ухаживал настойчиво и красиво – каждое из этих качеств может, как известно, покорить женщину. Притом у него были некоторые, скажем так, возможности. «Если вы платите женщине четвертак, она и любит вас за четвертак. Подарите ей норковую шубу, и она полюбит искренне!» – шутил доктор, конечно, в мужской компании и шуб случайным возлюбленным не дарил. Он не был транжирой, как не был и пошляком или циником. Он был наблюдательным человеком. И не зря же так долго разгуливал в холостяках! Умел элегантный доктор старомодно и обворожительно поцеловать даме ручку! Он покорил маму и подруг, не говоря уж о тёте с которой, как вы помните, всё началось. Но Изольда любила Трофима, и никто не догадывался об этом. Никто кроме, разумеется, тёти Брони. Тётя Броня уже знала всё, но и она ничего не могла изменить. Ни мама, ни подруги не могли склонить Изольду к замужеству с Марком.

Это сделал Трофим.

Наголо остриженный, безбородый, бледный, с тонкой мальчишеской шеей, он показался ей обыкновенным, тихим, незаметным... А на ушко шептали мама и тётя, а воздух был пропитан завистью подруг и рядом стоял Марк – настоящий мужчина и, как в старину говорили, кавалер. Чем сильнее разгоралась любовь Трофима, тем холодней становились глаза Изольды.

Свадьба была назначена.

4.

Это был большой день для всех, но для каждого по-своему. И начать его описание, справедливости ради, должен я с тёти Брони. Кто как не она хлопотал неустанно о нынешнем событии? С тех самых пор, как – «Я от Ивана Ивановича!» – вошла тётя в холл просторной квартиры на окраинной улице, ещё не вполне застроенной девятиэтажными близнецами. Кому, как не тёте Броне было известно всё и даже ночь в сквере на детской площадке? Она заслуженно царствовала сегодня здесь, командуя и перемещаясь, перенося и переставляя, сверкая огромным количеством зубов, сделанных по новейшей технологии из настоящего фарфора, может быть даже и саксонского. Для неё это был день счастливых забот: обожаемая племянница, почти её ребёнок и предмет постоянного восхищения, неминуемо будет счастлива. Боже, как она хороша! Как идёт ей свадебный подарок жениха – колье из бриллиантов, серьги на длинных подвесах и кольцо с камнем! Поистине королевский подарок, а Марик, сегодня он – Марк! Помолодевший, подтянутый, великолепный в свой большой день, в день безоблачного счастья. На его сильную и ласковую руку легко опирается тонкая кисть невесты. Впрочем, Дворец браков они посетили утром. Рука жены.

Изольда шла к свадебному столу и кружевная фата, символ невинности, плыла над её огромными, синими, удивлёнными глазами. С невинностью, однако, выходила накладка. Разумеется, Изольда не слишком рисковала: варварские обычаи, по которым «испорченных» до свадьбы невест, случалось, и просто убивали, к счастью, стали далёким прошлым в наши сексуально-демократические времена. Но Марк мужчина старой школы, вдруг ему не понравится?! Большой день Изольды мог быть подпорчен, и тётю Броню это всерьёз беспокоило. А я завидую древнему автору помня, как просто решил он ту же проблему: первой брачной ночью служанка Бранжьена заменила Изольду в супружеской постели. Что жених ничего не заметил – так и быть, ладно, король есть король, возможно в своём королевском величии он слабо различал подданных. Но и читатели поверили! А кто поверит мне, что Изольду подменила тётя Броня? Где тут реализм? Да я и сам себе не поверю, я ведь тоже один из вас. Но тётя выручила любимую племянницу, не нарушая современного литературного стиля. Сообразив, что каждый явный недостаток, диалектически содержит некоторое, иногда скрытое, достоинство. То же и размен единственного любовного напитка на множество, пусть менее ценных. Зато если средневековый рыцарь с возлюбленной выпили свою порцию, больше нигде ни капли не было. А теперь есть, притом сколько угодно! Столько напитков, что за ними можно забыть о любви, что и требовалось в ту ночь. Довела Марика до кондиции тоже тётя: каждому гостю она тихо, по секрету говорила: «пойдите выпейте с женихом, вы ему очень понравились». Польщённый гость шёл к Марику с бокалом и в спальне Марк мог узнать жену, но познать?! И ещё что-нибудь помнить утром? Ха! Слава тёте Броне! В большой день не нужны мелкие неприятности. Жизнь без контрастов гораздо удобнее.

Большим был этот день и для Трофима. Большим горем. Я не решусь утверждать, будто в его переживаниях вовсе уж и не было места уязвлённому самолюбию, но это лишь подогревало любовь и ревность. Что делать, слаб человек! Наши чувства и мотивации не всегда чисты, высоки и благородны. Растерянный и хмурый, Трофим молча шатался по комнатам. Не раздеваясь, лёг и отвернулся лицом к стене. Я не знаю, плакал ли он в ту ночь, в первую брачную ночь своего дяди со своей возлюбленной. Если да, прошу – поймите его. Не смейтесь над слезами мужчины, впервые в жизни преданного женщиной. Хотя втайне надеюсь, что он не плакал. Всё-таки приятно, когда и в трудный час мужчина остаётся мужчиной. И кому нужна была эта любовь? Холодно ему было в дядином доме? Если б не чертовы пятнадцать суток и мысли, перевернувшие всё, жил бы там, называя Изольду тётей, хитренько с ней перемигиваясь за спиной доктора и мужа! А иногда... Эх! Не к добру звезда мигала, нет, не к добру!

Рано утром ушёл Трофим из дядиного дома. Куда было идти? А какая разница? Вот, скажем, цирк, чем плохо? По объявлению: «В оркестр требуется...» Трофим стал ударником в цирковом оркестре и другом клоуна Константина. Ибо неофиту нужен опыт старшего а тот, знающий и умный, понимает: то чем поделился – твоё.