Текст книги "Трофим и Изольда"

Вторая глава
Разговоры на антресолях

Я правую лапу

медведю пожав,

качнулся от страху

и сел на ежа...

Самым интересным в цирке оказались не представления, а репетиции. Без цветных фонарей, праздничной лёгкости и взрыва аплодисментов. Ровный свет и деловая суета. В манеж выводят не обезьян и не тигров, а обыкновенных коров, уже прозванных остряками «группа Бени Му». Впереди рыжая корова с узкой головой и большими карими глазами.

«Какое интеллигентное лицо!», – артисты вокруг манежа смеются. Народу здесь много: кто-то ждёт свой очереди, другие уже отдыхают. Переговариваются. Репетирует Костя. Маленький и в клоунских ботинках «пятьдесят последнего» размера, он похож на треугольник, у которого стёрли гипотенузу. Над манежем не канат, а обыкновенная бельевая верёвка. Она провисает почти до пола, но Костя бежит от самого форганга – толчок, прыжок! Ботинок зацепил «препятствие» и клоун летит носом в опилки. Трюк старинный: так падал клоун и сто лет назад, и двести. А может и бродячий, шут где-нибудь в древнем Китае… Цирк стал взрослым, в номерах заняты десятки артистов, антре и репризы пишут драматурги, но неизменным остаётся неловкое падение клоуна. Как точка в предложении. Как финальный поцелуй в старом кино. Хорошее падение и аплодисменты заглушают оркестр! Трюк стоит в программе после акробатов, перед музыкальным эксцентриком. Униформа меняет реквизит, ковёрный отвлекает публику.

Трофим косится на Марту, Костину сестру. Ему кажется, что незаметно. Она сидит рядом. С братом они совсем разные. Марта высокая, почти как он, Трофим. И Костя родился большим, но потом вдруг перестал расти. А отец и мать были среднего роста. Не большие и не маленькие. Игра природы…

Коровы располагаются на манеже. Номер придумал дрессировщик медведей. На отдыхе придумал, в деревне. Соседская бурёнка щипала траву, подгибая переднюю ногу. «Ножкой шаркает, – удивился дрессировщик. – Глянь, барышня!..» И пошёл дальше. Но не просто пошёл. Задумавшись. А ведь и раньше такое видел! Кто ж не видел? Да-а...

И уговорил, убедил недоверчивых, но имеющих власть над цирком. Директор вынул ручку «паркер», привезённую из заграничной командировки, золотым пером провёл на докладной косую черту и пометил: «Бу. Нвзрж» Главный бухгалтер ворчал, стонал, долго перекладывал бумаги но знал, что директорское «не возражаю» на самом деле значило: «Приказываю». Бухгалтер вздыхал. Переживал бессмысленную трату государственных денег. Коровы?! Если бы тигры… Ещё вздохнул. Деньги выписал, коровы появились. Начинали с поклона, теперь это почти реверанс. Реверанс публике делает рыжая корова, потом она же вдвоём с чёрной, наконец, подруги раскланиваются между собой. В манеж вынесли стол для пинг-понга. Настоящий только вместо сетки перегородка со скатами на обе стороны. Дрессировщик подаёт мяч. Корова поддела мяч носом и отправила на поле противницы. Та послала назад и рыжая перекатила снова. Идёт полноценный матч с подсчётом очков. Приз – молоко в соске, похожей на маленький брандспойт. Получают обе, независимо от результата.

– Важна не победа, а участие, – констатирует старый униформист.

Костя меняет натяжение верёвки. Раз, раз, ещё раз и ещё. Прыгает, упираясь тросточкой, как прыгают с шестом спортсмены. По футболке расплываются влажные пятна. Его время кончилось, и место занимает жонглёр с булавами, а Костя, поднявшись по проходу, садится во второй ряд за спинами Трофима и Марты. Фокус известен всем: ряды стоят амфитеатром второй выше первого, третий ещё выше и так далее. Костя «подтягивается» к окружающим. Устало прикрыл глаза. Отдыхает:

– Сплошной доход, – ворчит длинный иллюзионист в белых тапочках. Держит стакан с чаем, но не пьёт, а макает в чай клок ваты и прикладывает его к покрасневшему глазу.

– Выгодные артистки, – повторяет он, – их же и доишь, их же и поишь!

Но дрессировщик строго поднял палеи.

– Девушки! – произносит торжественно. – Исключительно девицы. Артистка должна беречь фигуру, – он гладит рыжую, и она благодарно мычит, качнув рогами. – Самая талантливая! – говорит дрессировщик гордо и ласково, как и должен отзываться режиссёр об артистке, если в труппе мир и доброжелательность, но это в искусстве редко. Артисты народ жестокий. Шутили даже, будто в знаменитый МХАТ художественным руководителем собирались назначить Бориса Эдера, дрессировщика львов. Он-де всё равно ходит на репетиции с пистолетом. Но в ЦК засомневались: Эдер. Не еврей ли? Назначили Ефремова.

Коровы отвечают на вопросы, кивая вверх-вниз «да» и вправо-влево «нет». Ещё танцуют вальс. Кружат не слишком грациозно, зато с явным удовольствием.

– Хорошо, – говорит Костя, – Но мало. Для номера мало.

– На нас не каплет, – возражает дрессировщик. – В работе медведи, с этими пока репетирую. Присматриваюсь к естественным реакциям. К движениям. Их и развиваем. Так продвигаемся. Постепенно.

– Все так продвигаются, – снова вмешивается иллюзионист, макая ватку в стакан. – Все действуют именно так, а наоборот школьные учителя и армейские сержанты.

Он только что демобилизовался и ещё не остыл от воспоминаний. На Костю смотрит снисходительно: пришлый. Со стороны. Много их стало. То ли дело он, потомственный цирковой! Про таких говорили «родился в опилках». Но и опилки на манежах теперь всё реже. Заменяют резиной.

– У сержантов тяжёлый материал, – ухмыляется Костя. – С медведями легче, а о коровах и говорить нечего!

Коровы вполне обыкновенные, но цирк это сальто-мортале: здесь обыкновенное необыкновенно, зато необыкновенное обыкновенно вполне. По манежу на ногах и головой вверх, это странно. Разве что, в обнимку с медведем? Другое дело на руках. Или на ногах по проволоке. На руках по проволоке, да ещё и под куполом – нормально! Карлики и гиганты, тигры и коровы, чужие и свои. Один ходит на руках, другой пишет, шьёт, стреляет ногами. Собака делает сальто, коровы играют в пинг-понг. Необыкновенность становится обыкновенной, повторяясь ежедневно, точно как накануне. В театре каждый день играют чуть иначе, чтоб не «заболтать» роль, не превратить её в механическое повторение. Но что будет с вольтижёром в номере «воздушный полёт», сыграй ловитор «чуть-чуть иначе»? А если тигр не поймёт команды дрессировщика? Переспросит?! Чтобы понял, надо «как вчера». Роли неизменны. День в день. Клоун может позволить себе импровизацию. Костя позволял и это иллюзионисту не нравится. Дрессировщику нельзя, фокуснику нельзя, значит и клоуну тоже нельзя, так он считает. А то что ж ему нельзя, а другому можно? Нет уж, фигушки!

В манеж вывели медведей, и народ стал расходиться. Медведем цирк не удивишь. Говорят, он коварнее тигра и тем более лентяя льва. У тех сразу видно: зол и вот-вот кинет подлянку! А толстый мишка с доброй мордой, когда не ждёшь, как раз и цапнет. Не зубами, так лапой. Рабочий вынес и положил на барьер «шутильник» – двухметровый стальной прут, с поперечиной на конце. На поперечине зубья. Современная школа дрессуры отрицает насилие и запугивание. Животное следует приучать к работе лаской и вниманием. Но шутильник в репетиции присутствует обязательно. «Для всякого крайнего случая». Потому как, против естества не попрёшь: медведь, он и есть медведь!

Костя пошёл в душ и Трофим тоже собрался уходить, но вдруг почувствовал, что кисть Марты слегка касается его пальцев. Показалось? Если это случайно, почему она не убирает руку? И чуть поглаживает его пальцы тыльной стороной кисти. Тихонько, ещё не веря себе, он взял руку Марты в свою и чуть сжал. Она тоже сжала пальцы. Друг на друга они не смотрели, оба по-прежнему смотрели на манеж…

2.

Костина квартира отделана неярко, солидно. На полу ковёр с длинным ворсом, по стенам обои геометрического узора в сочетании светлых и тёмных тонов, однако не очень светлых и тёмных тоже не слишком. На стеллаже книги старых изданий, толстые переплёты блестят золотым тиснением. Всё дорого хорошего, строгого вкуса, только на торцовой стене, свободной от пола до потолка, пятном висит размалёванный коврик. На коврике замок. Серые каменные стены, углом вперёд сторожевая башня, на башне воин в кольчуге с боевым топором, впрочем, больше похожим на плотницкий. Воин приложил руку ко лбу и смотрит вдаль. «Фининспектора ждёт?» – спросил Трофим. У крепостного рва перед башней раскинулось неведомое, но безусловно экзотическое растение, тут же и красавица-русалка с рыбьим хвостом вместо ног. Груди её торчат красными сосками огромными, как головки бронебойных снарядов. Такие коврики сработанные артельными умельцами, украшали когда-то деревенские избы, заводские общаги и каморки домашних работниц, но были осмеяны за пошлость и дурной вкус. Хозяева, устыдясь деревенской своей необразованности, выбросили коврики, сожгли, пустили на тряпки, а вместо них повесили иллюстрации, вырезанные из журналов «Огонёк» и «Работница». Артели распались, кустари поменяли специальность. Тогда начали охоту за ковриками эстеты и интеллектуалы. Кич стал модой, артельщиков сменили спекулянты и хвостатые красавицы победно вернулись на кухни, где, вместо исчезнувших домработниц, обитали теперь хозяева, тут же и принимая гостей. Старьё искали на барахолках, скупали всё, что владельцы забыли выбросить и теперь взвинчивали цены. Спекулянты добавляли, но эстеты платили. Цены поднимались ещё выше, но мода требовала, и платили всё равно. Хорошо шли также самовары, часы-ходики, рогатые телефоны начала века и керосиновые лампы. Это было уже «ретро» и стоило не дешевле кича. Костя ограничился ковриком, зато повесил его не на кухне, а в комнате, оградив пространством голой стены, как рамой. И не понять было, уничтожает коврик строгую элегантность комнаты? Или подчёркивает?

История, одолев Гутенберга, двинулась к телевизионным сериалам, но тогда ещё, слава Богу! – до них не дошла.

Гремела музыка – испанская гитарная быстрая. Марта ритмично двигалась по ковру, и Трофим любовался ею. Любовался, а не просто смотрел и Марта понимала это, видела, чувствовала. Шла через такт, затягивая движения, как пловец, одолевающий сопротивление воды. Пластика её была пластикой крупного тела: чуть ленивая, мягкая, будто катается внутри ртутный шарик, не встречая угловатостей или резких поворотов. Марта шла, покачивая бёдрами, узкие кисти, чуть шевелясь, отсчитывали ритм и жили в нём. Глаза, прикрытые наполовину веками, всё равно огромны. Она скользила – не ходьба уже, но ещё и не танец. Или всё-таки танец?

Менуэты и мазурки прошедших столетий были точно расписаны. Известные заранее фигуры в определённом порядке разом по команде распорядителя, как на параде выполняли танцующие. Согласно регламенту. Регламент был в танцах, в карьере, в сословной принадлежности. Дворянин танцевал менуэт, крестьянин плясал трепака. Первый мог стать маршалом или епископом, второй трактирщиком или бродячим актёром. Никогда наоборот. Ну, почти никогда. Сословный регламент в редчайших случаях нарушался – танцевальный, кажется, нет. Позже в мир явился вальс, а на государственную службу разночинцы. Это казалось концом истории, а было началом нового времени, предвестием небывалого смешения сословий и чудовищного, сладострастного, развратного аргентинского танго. У человека менуэтных времён танго вызвало бы, пожалуй, инфаркт, называемый тогда «разрыв сердца». Его потомки лечат разрыв сердца, называемый теперь «инфаркт», а танго видится им строгим, даже чопорным. В нынешнем танце каждый сам придумывает фигуры, которые хочет и может выполнить. Танцуют в зале, в комнате, на чердаке. В современном доме чердака может и не быть? Тогда на плоской крыше. В парке, на пляже? Пожалуйста! Костюм годится любой: фрак, пиджак, тужурка, джинсы, шорты. Плавки? Тоже сойдут. Танцуют втроём, вдвоём, в одиночку, а также большим, дружным коллективом. Если коллектив не очень дружный, всё равно танцуют. Никто ни от кого не зависит и распорядитель, там, где он есть, занят тем же и вместе со всеми. Можно танцевать в такт, можно и через такт. Важен характер музыки, если вы захотите с ним считаться и ваше настроение. Многое можно сказать о сегодняшнем человеке, увидев его танцующим. Танец свободен, можно сказать демократичен и это прекрасно. Но как потеря несёт в себе приобретение, так и приобретение содержит потерю. Потерял танец былую торжественность. Жалеть ли об этом?

Вытянув вверх кисти, Марта медленно опускала руки, прикрывая лицо предплечьями, потом локтями, потом ладонями. Когда и ладони опустились ниже подбородка, тряхнула головой, и вперёд упали волосы. Она любит закрывать часть лица. Волосами, шарфом, воротником-стойкой. Рукой. Зачем? Молчит. Молчать она тоже любит. Стоит, чуть раскачиваясь. Понял? Нет? Догадывайся.

Трофим потянул её к себе, и она легко поддалась, опускаясь на ковёр. Воин так же из-под руки смотрит на них. Губы русалки приоткрыты, язык пошевеливается там, в глубине...

Марта поднялась и стоит у стены. Слушает музыку. Трофим по-прежнему лежит на ковре – длинный. Взял в руки стопу Марты. Целует медленно, долго. Борода щекочет ей пятку. Марта, смеясь, пробует отбиться – он не отпускает. Целует левую потом правую так же долго. Ставит их рядом на ковёр, кладёт сверху голову. Музыка гремит испанская гитарная быстрая. Воин смотрит, не отрываясь.

Услышав, что в двери поворачивается ключ, Марта приподняла стопу и осторожно сдвинула его голову на ковёр. Опять засмеялась и так же, ногой, толкнула. Он откатился, но не встал. Теперь валялся вверх лицом и раскинув руки. Костя, не уверенный, что его услышат, долго кашлял в прихожей, что-то перетаскивал, шумел. Наконец, вошёл в комнату. Оценил происходящее и – стал на голову. Свечкой. Развёл ноги, закружился медленно. Музыка смолкла, и Марта негромко запела. Простую мелодию, вроде колыбельной. У неё был низкий голос, слишком мощный для маленькой комнаты. Она пела, смотрела на них и улыбалась. Трофим тоже улыбался. И улыбался Костя, стоя на голове.

3.

Корабль светился, как хрустальный графин. Манил комфортом кают, ласкал подогретой водой бассейна, дышал площадкой для солнечных ванн, гремел оркестром. Всё это великолепие, увенчанное сине-бело-золотым капитаном, покачивалось на ленивой воде Чёрного моря – днём зеленоватой, к вечеру красной и, соответственно названию, чёрной в южной ночи. Море шептало, рокотало, пело и ни разу не раздался его устрашающий рев. Корабль шёл медленно и плавно, справа до горизонта светилась вода, по левому же борту тянулись горы, дальние отроги заснеженного Кавказского хребта здесь, у моря приглаженные и мирные. Их вершины от солнца порыжели, склоны оплешивели и горы были похожи на старых облезлых верблюдов, караваном идущих навстречу кораблю по самому берегу, обходя небольшие скопления белых домов, рассеченных улицей. Где домов много, кораблю полагалась короткая стоянка. Все сходили на берег размять ноги, почувствовать землю, осмотреть достопримечательности – последнее особенно влекло туристов с палубными билетами. Палубные бодро карабкались по каменистым тропам, громко распевая:

 
Умный в гору не пойдёт, не пойдёт, не пойдёт,
Умный гору обойдёт,
Вот!
 

Это было чистым лицемерием, потому как песня была туристская, автор наверняка ходил в гору и был уверен, что на самом деле умный это он и те, кто ходит в гору с ним вместе. Между стоянками туристы жевали фрукты и лепёшки, купленные на дешёвом здешнем базаре, запивали молодым вином, тоже базарным и дешёвым. Экзотики ради, Изольда с Мариком тоже пошли на базар и даже купили какую-то съедобную мелочь. Но в корабельном ресторане их встречал мэтр и сам вёл к столику. Не слишком близко к оркестру, чтобы музыка не оглушала, но и не очень далеко. В углу из которого можно зал окинуть взглядом чувствуя себя, как бы отделённым от публики. Мэтр знал своё дело, а Марик умел производить впечатление.

Программу начинал певец высокий, худощавый брюнет с усиками, начинал одной и той же, модной в том сезоне, песней: «Ты ушла, и мне на память остался портрет твой, работы Пабло Пикассо...» Это было трогательно, и герой так грустил! Хотя, честно говоря, не так уж мало ему осталось на память. В центре зала танцевали, а вокруг Изольды носились официанты, очарованные красотой жены и щедростью мужа. Щедрость оплатят пациенты, которых здесь, слава Богу, нет. Надо же когда-то и отдохнуть!

Может быть, это началось в пещере, точно уже никакой Энгельс не выяснит: человек не то что записывать не умел, он и помнил плохо. Зачем помнить, если не можешь рассказать? Р-р-ы... «Что было? Р-р-ры-ы... Когда было? Ры!» Наш предок умел мало – приземистый и тощий с низким лбом и длинными руками. Имел он тоже немного: мощную челюсть и способность жить, не тоскуя по комфорту. Он просто не знал, что это такое. Терпеливо ждал милостей от природы, не пытаясь взять их без разрешения. Жизнь продолжалась, если была удачной охота. Бились на равных – каменный топор против звериного клыка, тяжёлая дубина против когтистой лапы. Человека ждали голодные родственники, зверя тоже. Каждый хотел сделать из другого мясо, и шансы были «фифти-фифти». Считать предок тоже не умел тут у них с противником, опять-таки, сохранялось равенство. Жить вместе они не могли, но и разделясь, померли бы с голоду. Возможно, это и назовут когда-нибудь единством противоположностей? Тогда подобных слов ещё не было. Никаких слов не было, даже неприличных! Ах да, ведь и приличий не было. А была первобытная ночь, и ветер шумел в девственном лесу. Тяжело падал дождь, близко выли дикие звери. Мужчины вернулись с охоты усталые и мокрые. Женщины не бросились к пище: матриархат уже кончился, им полагалось вести себя прилично. Охотники разорвали тушу отобрав себе лучшее, остаток женщины делили с детьми. Люди племени ели вместе, как и жили. Это ещё не называлось «промискуитет» и пока всех устраивало. Редкий мужчина помнил, какую соплеменницу, как волк волчицу, поставил вчера на четвереньки: звериная поза считалась естественной, относились к этому просто и чужими делами не интересовались. Насытясь, охотник рыгнул, бросил наземь шкуру и растянулся на ней. Он заслужил отдых! Но его толкнули, пришлось открыть глаза. Рядом стояла женщина. Смутно припоминалось, будто именно с ней, как-то после еды... р-р-ры-ы! Это ещё не повод для знакомства. Сегодня он не хочет. Р-р-ыы. Пусть идёт к кому-нибудь другому. Он отвернулся, но женщина снова растолкала и знаками показала: «встань!» Мужчина вскочил и схватил дубину... Оглянулся. Всё спокойно, все храпят. А женщина тащила шкуру к стене. Стена защищала от ветра. Охотник издал звук, что когда-нибудь, в результате эволюции, станет хохотом. Что он, дитя?

Но под шкурой уже лежал плоский камень, образуя возвышение для головы. И обмакнув палец в остатки звериной крови, женщина обвела место чертой. Он всё сильнее хотел спать, но вид шкуры, отделённой красным, был, почему-то, приятен. Хм-м. Волосы женщины украшены рыбьей костью, а ноги, кажется, длиннее, чем у других... Надо её запомнить, и, может быть, в следующий раз... Р-р-р-ыыы... Он лёг, заняв только половину шкуры. Женщина легла рядом. Это ещё не её постоянное место, это пока. Так думает он. А она думает иначе. Но теперь на шкуру смотреть приятнее. Теперь у него лучшее место в пещере. И может не стоит отправлять женщину к кому-нибудь другому? Да-а. Пройдут, опять-таки, века. Глубоко и всесторонне изучив прелести семейной жизни, люди напишут великие книги где, на следующем витке цивилизации, оживёт мечта об общих жёнах. Это будет называться утопией и в реальной жизни уже ничего не изменит.

Кооперативная пещера Марика и раньше была вполне комфортабельна. И всё же было здесь мужское, суровое логово. Хотя мясо и коньяк хозяин добывал не в лесу и не дубиной, всё равно был он охотник, и жилище его было жилищем охотника утилитарным, целенаправленным, неуютным. Самая выразительная деталь домашнего интерьера блестящее металлом и кожей зубоврачебное кресло. Теперь в шкафу повисли платьица такие лёгкие, что дунь и полетит! Цветной шарфик валяется в совершенно неожиданном месте, явно разрушая порядок, но загадочным образом придаёт квартире жилой и уютный вид. Телефон потерял строгость и тайну: кроме деловых переговоров с намёками и умолчаниями, понятными только сообщ... пардон... собеседникам, теперь велись долгие задушевные разговоры с мамой, тётей, подругами. О жизни, о сердечных делах, о кино. И о другом тоже.

Конечно, продолжалась охота. От неё по-прежнему зависит жизнь, хотя и жизнь, и охота выглядят совсем иначе. Но Марк понял, что жил до сих пор пусто, неуютно, холодно.

Каждый из трёх замков на двери толстой, окованной металлом, обитой дерматином снаружи и кожей изнутри, каждый из трёх замков заперт на два поворота ключа. На окнах плотно сдвинуты шторы. С тротуара сюда не заглянешь, из дома напротив тоже. Лампа укрыта абажуром, кресло поблескивает сталью. Тихо. Шипит газ в переносной горелке. Изольда поворачивает на огне слиток. Потом он медленно остывает на воздухе. Так отжигают золото, из которого сделают зуб. В литейной формочке. Помните гипсовый столбик, дальше которого Трофим так и не пошёл?

Я уже говорил, как опасна была тогда частная практика. Но трижды опаснее было делать зубы золотые. Хотя именно они есть признак солидности и благообразия. Золото самый долговечный, не подверженный порче и окислению, что ни говорите, благородный! – материал. Всё это, однако, понятия житейские. Юридические же установления суть кодексы, законы, а также и правительственные указы однозначно запрещали гражданам обработку ценных металлов и паче торговые операции с ними. Ибо известно, что золото развращает. Заботясь о нравственности, государство разрешало работу с золотом только самому себе. Покупку его, буде кто, в стеснённых обстоятельствах или по иной причине вынужден продать и продажу тем, кто, повысив благосостояние, купит. Государство продавало золото гражданам втрое дороже, чем у них же его покупало, но за свою нравственность было спокойно, твёрдо зная, что развращение опасно только другому государству. Моё рассуждение может показаться длинным и запутанным, но читателю, желающему проникнуть в суть времени и вопроса, необходимо его усвоить и понять. Называется это «историчность подхода» и отличает образованного человека от дилетанта. Добавлю, что нравственность граждан поддерживалась мерами строгими, суровыми и даже крайними. Меры эти, к тому же, сопровождались изъятием у виновных, или признанных таковыми, принадлежащих им ценностей как то: золота, платины, а также и драгоценных камней. Изымалось и прочее любое имущество. Изъятие было, разумеется, безвозмездным и называлось конфискацией. В отличие от грабежа, то есть того же действия, но производимого частным лицом. Мне автору настоящего повествования сроду не владевшему драгоценностями, приходилось, однако, вчуже наблюдать судебную тяжбу за металл называемый «благородным» или «презренным», смотря по обстоятельствам. Все известные мне бои выиграло государство. Противник нёс тяжёлые потери: имущество, свободу и даже самоё жизнь.

Это, конечно, знал и Марик. Свято почитая «правило столба», он избегал неприятностей. Но всегда ли так будет? Марик твёрдо решил взять риск на себя и не вмешивать жену в свою деловую жизнь. Так решил мужчина. И опять женщина решила иначе.

В приёмной, конечно, и раньше были журналы, и стоял телевизор сначала обыкновенный, а позже цветной. Но теперь появилась ещё и внимательная, милая хозяйка – не чета Трофиму с его вечно отсутствующим взглядом. А походочка? Он же дёргался на ходу в такт воображаемой музыке! На любой вопрос, в том числе и насущный «скоро ли?» – был теперь немедленный ответ если не вразумительный, то утешающий. А чашка чаю, согревшая больной зуб? А приветливая улыбка? Нигде не оценят их выше, чем здесь. Первым оценил Марик и, как человек практичный, оценил в денежном выражении, считая, что этого требует простая справедливость: пациентам становилось легче от одного появления синеглазой Изольды. Настоящие мужчины, стуча, сдвигали каблуки и даже у некоторых дам прояснялись лица. Хотя скептики утверждают, что последнее невозможно при виде другой женщины. Если, конечно, она не урод.

Изольде нравилось играть в хозяйку. Она себе казалась взрослой и солидной, а на самом деле была просто любопытной девчонкой и от этого любопытства всё больше и больше погружалась в работу мужа. Постепенно разобралась, многому выучилась и стала помогать, не ожидая указаний. Шутя научилась делать гипсовые заготовки а, потом и несложные отливки. Приступила к настоящей работе и наконец к работе с золотом. Марик пробовал возражать, но что мог он против улыбки и просящего взгляда? На ходу поправлял ошибки, но скоро и в этом отпала надобность. Он получил помощника, о каком не мог и мечтать. Техническую работу Изольда делала днём, пока муж был в поликлинике. И шторы сдвинула от чужих любопытных глаз. Надо признать что предосторожностей было значительно больше, чем требовала суровая действительность. Ну и что? Изольда была ещё так молода! И любила книжки про шпионов.

Марк был счастлив. Он не читал утопий.

4.

Рыжая корова Офелия чувствовала себя отвратительно. Целый день она лежала на подстилке, тупо глядя в пустой угол. Сегодня все её раздражало: болтовня попугаев, крики обезьян и даже собачий лай привычный, кажется, ещё с деревенского детства. Медведи! Такие сильные и страшные, а визжат, как поросята. И слон. Что слон? Подумаешь, есть у него хобот. Так и надо трубить во всю мочь? Зачем, спрашивается?

Офелия не любила чужих языков. Почему бы, не выучить всем такое мелодичное, интеллигентное «му-у»? Чем плохо? Нет, каждый хочет самовыражаться!

Я не утверждаю, что корова думала именно так. Вообще неизвестно, думают животные или только чувствуют? Но умей Офелия думать или чувства свои выражать словами, получилось бы, приблизительно, так как я написал. И если вам кажется, что это слишком похоже на человеческие мысли, так ведь уже известно, что была Офелия корова не обыкновенная, а цирковая. Притом, талантливая. Жила она, как и другие коровы, в слоновнике, где совсем не обязательно живут одни только слоны, а бывает и целое общежитие. Слоновник в любом цирке самое большое помещение, а в новом здании был велик на диво и очень высокий. Чего там слон – жираф потолка не доставал! Чтоб кубатура зря не пропадала, под потолком соорудили антресоли, разгородив их на ряд каморок, где стояли сундуки набитые чем угодно: откуда знать какой номер придумается завтра? Что для него будет нужно? Мир не видел больших барахольщиков чем цирковые: на всякий, всякий, всякий случай хранят всё, всё, всё. И Костя с Трофимом, который вызвался ему помочь, долго рылись в запасах: авось неожиданная находка подтолкнёт фантазию. Будет новое антре или реприза. Но ничего интересного не попадалось. Не помогала и подкова, повешенная на стену. Костя сказал, что она прибита неграмотно, дугой вверх. Оказывается, подкова приносит удачу, если висит вверх разъёмом, а вверх дугой напротив, только вредит. Кто-то по невежеству везение у них, можно сказать, украл. Закрыв крышку, они придвинули сундук к стенке и вышли из каморки в проход, оставленный по краю антресолей. Проход вёл к лестнице и был ограждён перильцами, на которые маленький Костя положил подбородок, а длинный Трофим локти. Огромное помещение было видно им от стены до стены. В углу действительно жил единственный слон, пристёгнутый цепью к стальному крюку, вмурованному в стену. Слон тяжко переминался с ноги на ногу, вздыхал и дёргался, пробуя вытащить крюк из каменной кладки. Но крюк сидел прочно и цепь тоже – слон опять вздыхал, поднимал хобот и трубил. Что ужасно не нравилось Офелии. Тут же рядом стояли клетки медвежьего цирка, и ещё подавал голос огромный бегемот Кукла. Он тяжело ворочался в клетке и громко вздыхал, тоже Офелию раздражая. Дальше было ещё хуже: Дрессировщик Миша привёл незнакомого человека. Чужой подходил плавно и медленно, будто не просто двигался, а торжественно нёс перед собой чувство собственного достоинства. Заигрывать с коровой не пробовал, но почему-то был уверен в своём праве на общение и Миша всё ему разрешал: глядеть Офелии в глаза, чего она не переносила, щупать живот и сосредоточенно гладить нос. Нос, к счастью не её, а свой собственный, он гладил медленно длинными, прямыми пальцами. Нос тоже был длинный, но не прямой, а горбатый. «Мефистофельский» чего корова, даже талантливая, разумеется, знать не могла. Ещё он водил рукой перед её глазами и это не было похоже на пассы дрессировщика непонятные публике, зато ей, Офелии, ясные абсолютно. Чужой уселся рядом на раскладной стул, и ей вставили в зад скользкую, холодную, длинную штуку. Она сказала «му-у» и качнула рогами, возражая. Но Миша приказал, и она покорно опустила морду на солому. Корова не знала что в заду у неё термометр и горбоносый приглашён к ней, потому что он знаменитый на весь цирк ветеринарный доктор кандидат наук и доцент Глеб Алексеевич Решкин.

Говорил доктор, как и двигался медленно, выговаривал слова протяжно и в нос, к тому же делая неожиданные паузы. Рассуждал о болезни коровы, о химических процессах и действии лекарств, об интересных особенностях коровьего организма. Миша поначалу слушал, но не будучи доцентом, нить рассуждений скоро потерял что, впрочем, было несущественно потому что Решкин ответа не ждал и даже к корове, время от времени, обращался. Говорил он автоматически, как всегда протяжно и в нос. Глеб Алексеевич был интеллигент и помнил что-нибудь обо всём на свете, а механическое говорение на любую тему помогало ему сосредоточиться. Все цирковые это знали, Миша, разумеется, знал тоже и продолжая делать вид, будто внимательно слушает, на самом деле ждал когда, на минуту замолчав и подумав, Глеб даст краткий, точный совет. Тем временем доктор покончил с темой пресечения беременности посредством ножных ванн – способ, который он явно не одобрил и заговорил о новом фильме, коснувшись мимоходом оккультной науки хиромантии. Костя комментировал Трофиму этот монолог, объясняя, что фильма Решкин не видел и гадать по ладони умеет не он, а жена, но и та знает только линию жизни да холм любви; Глеб же черпает сведения из книг и разговоров, дополняя собственными соображениями. На этой основе создаёт он концепции, которые, будучи выстроены и обобщены, переходят в разряд теорий, далеко не всегда безобидных, как кино или хиромантия. Например, узнав, что йоги свободно ходят по раскалённым угольям – надо лишь убедить себя что угли не жгут и гуляй, закаляя пятки а через них весь организм! – он собрался было попробовать. Знакомые ветеринары и даже настоящие медицинские врачи никакими доводами переубедить его не могли, он ссылался на неисследованные возможности народной, китайской, индийской и прочей медицины /термин «альтернативная» тогда ещё не употребляли/. Осталось впрочем неизвестным сколь серьёзны были на самом деле его намерения, не зря же был он старым приятелем Кости, лгуна и выдумщика! Ибо дорогу к экспериментам в их практическом воплощении преградила жена заявив, что не шла к Решкину во вдовы.