Текст книги "Трофим и Изольда"

– Спокойной ночи.

– И вам. И спасибо.

– Не за что.

Так вот что имел в виду Решкин, обещая «показать» письмо! Из конверта посыпались фотографии. Чего только на них не было: хасиды с пейсами в огромных шапках, морские пляжи, девчонки с кольцами в пупках и ноздрях, лыжник на снежной горе, гроты, расцвеченные брызгами воды и пены, города непривычной архитектуры, каменная пустыня, подвесная канатная дорога, церкви, мечети, синагоги, детали орнамента, странные дома, мешки бананов, араб на ишаке и бедуин на верблюде, автострада, забитая длинной автомобильной «пробкой», переулок в котором двоим не разойтись, узловатые стволы незнакомых деревьев и море, море, море. Обезьяна в заповеднике. Крокодилы. Фотографии были обёрнуты листом бумаги. На листе толстым карандашом, размашисто: «Ну, вот я и прыгнул, наконец. Удержусь или опять носом в опилки?»…

Трофим спал и ему снился Костя. В красно-зелёном смокинге и строгих золотых очках. В жизни он не носил смокинга, а на манеже очков, но во сне чему ж удивляться? Нос Кости шевельнулся. Вправо. Влево. Вправо-влево, вправо-влево. А глаза смотрели печально и не на Трофима, а как бы сквозь него. И увиденное там ему не нравилось. Нет, не нравилось...

Последняя реплика «a’part» …ЭПИЗОДЫ ИЗ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА НЕЗНАМЕНИТОГО /но внешне похожего на поэта Валерия Брюсова/.

Олег Антонович Лапин 1931 – 1998. Киевский житель, православный человек и дворянин – по матери. Увы, дворянство в России наследуют исключительно по отцу.

Лапин: «А как посылать, так по матери! Сволочи…».

Итак, мы рождались в государственных родильных домах, учились в казённых школах, работали, лечились, жили и умирали на чужой территории. Тем более гордился он – не социалистический «ответственный квартиросьёмшик», нет! Владелец наследственной квартиры в деревянном доме постройки девятнадцатого столетия. Без телефона и «удобства во дворе». Зато гордое: – «Кто из вас платит Советской власти земельную ренту?» /Из рассказов Олега Лапина и о нём. В дальнейшем «из О.Л.»/. Когда-то дом освещался керосиновыми лампами, но со временем провели электричество. Олег утверждал, что в комнатах повесили свечи Эдисона, а в дворовой уборной лампочку Ильича.

Дом стоял на Кудрявской – тихой, мощённой булыжником, двухэтажной улице, выгнутой полукругом, от чего выходила она обеими сторонами на Львовскую. Во время оно живал здесь Афанасий Иванович Булгаков с семьей, а также родственники присяжного поверенного г-на Ульянова В.И. – впрочем, согласно историческим документам, был он только помощник присяжного поверенного и дальше по той стезе не двинулся, отчего, может быть, и перешёл на другую, что имело негативные последствия для миллионов семей, причём для Лапиных меньше, чем для многих других. Ибо живы остались.

«Все дома в нашем дворе принадлежали моему деду. Дед был человек состоятельный, член правления банка. Наш дом занимала семья, другие сдавались в наём. Но в пятнадцатом году дед влюбился в шансонетку, сбежал из дому, за год, спустил всё, кроме единственной квартиры и нищим вернулся в семью. В обществе над ним смеялись. А через год смеялся он: «товарищам» было нечего отобрать. /Из О.Л./. Дедом Олег тоже гордился. И ещё дядей. В семейном фотографическом альбоме, наполненном господами во фраках и сюртуках, среди котелков и проборов «бабочка», между пенсне и часовыми брелоками он был похож на матроса, сошедшего на берег с чайна-клиппера в Одесском порту. Олег утверждал, что так оно и было: «позор семьи», мальчишкой бежав из дому, шлялся по свету. Был матросом, рабочим в Буэнос-Айресе и ещё на каких-то случайных, увы! – не престижных работах. Умер в больнице для бедных, как говорил Олег, от гонконгского сифилиса. Может он: в Гонконге особенный? Этого Олег не знал, но родственником гордился, по-моему, даже больше чем дедом. И ещё тем, что сам не только коммунистом или комсомольцем, но даже и пионером никогда не был! Из чего, правда, можно сделать вывод, что октябрёнком всё-таки был. Но кто же совсем без греха?!

У Лапиных я впервые увидел Библию с иллюстрациями Дорэ. И ещё книжку «Помазанник Божий» с ятями, ёрами, фитой. «Вы должны были вырасти, оглядеться, понять всё вокруг. А я с детства не слышал другой формулы, кроме «Эта бандитская власть» или «эта позорная власть» /из О.Л./.

А псом Олег не гордился и совершенно напрасно. Как уже сказано Пауль был умён, очарователен и совершенно не повинен в том, что он беспаспортный пудель, а не породистая овчарка! В конце концов у хозяина родословная тоже была с дефектом /см. выше/..

Пятилетний Олежек хотел стать писателем и даже начал писать рассказ, но придумал только первую фразу: «По комнате летала насекомая муха...» К художественному творчеству больше не возвращался но, видимо чувствуя причастность литературе, водил знакомство с пишущей братией. Интересовался происхождением слов и терминов. Через много лет, услышав про «Европейское сообщество», спросил:

– Это от слова «сообщники»?

Но стезю выбрал техническую, как несравненно более надёжную, да и наследственную, хоть и по недворянской, отцовской линии.

«Особенно бережно хранил отец три книги с памятными надписями. Первая была Евангелия и надписана: «Лапину Антонию 1912 года, июля, 12го дня, в день окончания гимназии. Для руководства в жизни» Вторая – История ВКП(б) под редакцией И. Сталина. Соответственно: «Лауреату Сталинской премии Антону Мокеевичу Лапину 21го июня 1941 года». Наверное, тоже для руководства. Он был одним из авторов знаменитого сварного шва Патона, к которому сам Патон, как рассказывают, имел отношение косвенное. Инженер-мостовик, не имевший представления о сварке, получил заказ лично от Сталина. Попробуй, откажись! Третья книга была, по слухам, без дарственной и надёжно упрятана от посторонних. О ледовом походе генерала Корнилова, в котором студент Лапин участвовал не совсем добровольно. В Ростове на улице к нему подошли трое. «Студент? Интеллигентный человек. Почему не с нами?» А на боку у каждого пистолет. «Я с вами, господа, с вами»/Из О.Л./

Справедливости ради замечу, что ни я, ни кто-либо из знакомых эти книги в руках не держал. Но участие Антона Мокеевича Лапина, а разработке знаменитого шва мне подтвердили сотрудники Института электросварки.

Этим швом варили «Т-34» – лучший танк Второй мировой войны. …

Придя к сыну в день рождения, он увидел нашего друга Генриха, и они радостно бросились друг к другу.

– Геня! Откуда ты знаешь моего папу?!

– Мы встречались... – сказали оба вместе. Чуть смущённо. И не продолжили. Со мной Геня был откровеннее. Встречались они, как правило, в винных магазинах. Потому и жил Антон Мокеевич отдельно от семьи, уже много лет.

Олег поступил в Политехнический институт, но не надолго. Повесть о невезении:

«В глазах профессора увидел я отвращение и ужас при мысли, что, не зачтя материал, со мной надо встречаться ещё раз. Старик придвинул ведомость, мечтая поставить вожделенную тройку и забыть этот кошмар. " Зачётку! – сказал брезгливо. Я протянул зачётку. – Ла-апи-ин, – протянул он, Лапин Олег Анто-о.... – и вдруг побагровел… но тут же стал зеленым. И заорал на меня, стуча по столу обоими кулаками сразу. Ещё и топал ногами, одновременно хватаясь за сердце. – «Что-о? – надрывался он. Это у сына Антон Мокеевича такие знания?!! Во-он-н! – Даже в коридоре и слышал: – Вон, вон и вон!..» – Я единственный студент в мире, который по блату провалился. /Из ОЛ/.

Так и не закончив института – а учился, кажется, в четырёх, практическое знакомство с радиотехникой Олег начал с ремонта трофейных приёмников, прозванных «Геббельс». Согласно легенде, которую он, в лучших традициях дипломатии, не утверждал, но и не оспаривал, первый «Геббельс» безнадёжно испортил, за что получив прозвище «фашист», прилипшее навсегда. И еще «дворянин-умелец». Отдыхая днём на службе, вечерами, зарабатывал: брал в ремонт магнитофоны. Заявлял, что ручной труд есть исконная традиция русского дворянства, идущая от князя Волконского: тот, как известно, стал в Сибири огородником. Увы! – магнитофоны были у всех друзей, их тащили на ремонт к Олегу. Друзья же, как известно, платят дружескими чувствами. Вконец обнищав, он вступил в бригаду халтурщиков. Бригада, по подрядам строила в автопарках конвейеры, для осмотра и ремонта грузовых машин и Олег должен был снабдить их автоматикой.

Дирекции автопарка нужно было: а/. Отчитаться перед руководством за выполнение годового плана по рационализации; б./ Часть денег прикарманить. Конвейер был туфта, липа, чистая советская показуха, никакие грузовики, равно, как и легковушки или, скажем, бронеавтомобили никто никогда не собирался на нём ремонтировать или, хотя бы, осматривать. Но один раз в присутствии начальства (которое было в курсе дела, но блюло свой интерес перед начальством высшим, а те перед ещё высшим!) один раз лента должна была двигаться. Автоматически останавливаясь, где надо. Эту автоматику делал Олег. Парни вечерами вкалывали по-чёрному, предвкушая грядущий отдых у моря. Наконец закончили. Разделили деньги. Выпили по маленькой за окончание трудов. И в тот же вечер Олег проиграл свою долю в преферанс. Он вздохнул, почесал в затылке и фальшиво пропел:

Капитал, капитал, улыбнитесь...

На основной работе он также проектировал автоматику. Подозревая, что и она никогда не будет работать. Построили же электростанцию, самую большую в Сибири, хотя и другие были не маленькие. Электростанция работала в половину проектной мощности: не было потребителей. В другом месте завод, самый передовой в Европе. Он выпускал технику, с каждым годом всё больше отстающую от мировых стандартов. По Беломорканалу некому плавать. По БАМу нечего возить. Всё было не важно ибо, что бы ни строила страна, на самом деле строили светлое здание социализма, такое же «липовое», как всё остальное. Кирпичи в него вкладывал каждый на своём рабочем месте. С идейно выдержанным грохотом, даже в конструкторском бюро. Олег говорил: «Я каждое утро приношу и вкладываю свой кирпич. А каждый вечер вынимаю его и уношу обратно».

У него было две тёти, двоюродные мамины сёстры. Младшая была знаменита: народная артистка СССР Зоя Михайловна Гайдай. Тётя Зоя пояснила Олежеку, что музыку надо слушать громкую, иначе пропадают высокие ноты. Но она в глубине огромной квартиры, в доме где жили оперные звёзды, на новейшем импортном проигрывателе слушала Джильи – на худой конец, Лемешева. У Олега магнитофон «Днепр» стоял на подоконнике, единственном свободном месте и слушал он Розенбаума тоже громко, по тётиному совету. А в соседнем доме был райком партии. Да-да, той самой. Другой тогда не было. И пришли. И сказали. Олег заупрямился, напомнив пришедшим, что постановлением горсовета громкая музыка запрещена только с одиннадцати часов вечера до восьми утра. Действительно, было такое идиотское постановление /его потом отменили/ и каждый сумасшедший магнитофонщик целый день мог безнаказанно отравлять жизнь соседям. Но не всяким. Скоро пришёл милиционер и отвёл в суд. Там было пусто. «Подожди здесь, – сказал милиционер, – я найду судью». И куда-то ушёл. Олег немедленно бежал. До конца дня прятался. Не ночевал дома. Утром переоделся в новый костюм и пошёл на приём к адвокату. Адвокат объяснил, что он абсолютно прав, и никто ни в чём не может его обвинить. Взяли на работе. «Вчера отделался бы штрафом, – сказал милиционер. – А теперь будешь сидеть. – И он получил десять суток. И сидел. В новом костюме, который старел на глазах.

Олег с Трофимом не подозревали, что они собратья. Или коллеги?

Старшая же тётя Олега, Мария, /отчества я к сожалению не знаю, т.к. с тётей знаком не был: увы – люди смертны. К счастью, бессмертны предания/ старшая тётя воспитывалась в Институте благородных девиц. Из преданий: «У неё были изысканные манеры, даже в старости она «держала спину», блестяще владела французским и немецким языками, но искренно удивилась прослышав, что Земля имеет форму шара. Для благородных девиц такие познания были необязательны» /из О.Л. Племянник некогда собирался писать рассказы, но у меня нет для вас другого источника./ На её туалетном столике, однажды появилась фотография Булганина.

– Тётя!!! – задохнулся Олег.

– Ну, – оправдывалась тётя, – во-первых, интеллигентное лицо. Дворянин! Во-вторых, Николай Александрович. Приятно. – «Николай Александрович», так звали последнего царя. Войдя в комнату, где сидел племянник с товарищами, тётя как-то оговорилась: «Господа, прошу к столу»

Олег клялся, что «господа» с перепугу вымыли руки.

Так вот, старшая тетя говорила:

– Всё, что произошло в семнадцатом году, на самом деле справедливо. Очень мало нас было. А народ жил плохо, невообразимо плохо, безграмотно и нищенски, и это ничуть не интересовало ни царя, ни правительство, ни, так называемых, общественных деятелей. Мы получили то, чего заслуживали.

Не так уж плохо её учили в «благородном институте». Я верю ей больше, чем рассказам о патриархальной, богоносной, а заодно и прогрессивной России, которую мы, будто бы, потеряли. Так легко соблазнили её большевики вкупе с жидами! Тётя может, и не догадывалась о форме Земли, но знала, что в саду падают гнилые яблоки.

У Олега тоже была фотография вождя. Нет, не Булганина с его сомнительно интеллигентным лицом. В марте тысяча девятьсот пятьдесят третьего, он вырвал из «Огонька» большую, в полный разворот фотографию с надписью «Иосиф Виссарионович Сталин в гробу». Поставил в стекло книжного шкафа, как раз напротив своей тахты.

– Просыпаюсь и сразу вижу: в гробу! Точно в гробу. Не приснилось.

Внизу жил уголовник, весь татуированный и даже на свободе стриженный наголо. С Олегом они были друзьями. Раздался звонок. Олег сидел за пишущей машинкой, одним пальцем перепечатывая роман «В круге нервом». По столу разбросаны листы с текстом. В линзе покачивается испитая рожа с дыркой вместо зуба. «Что он в этом понимает?» – подумал наш Иван Фёдоров и открыл дверь.

– Дай трояк на опохмелку, – сказал уголовник. – Бля буду, верну. Шланги горят, а змея кричит – «нету»! Врёт падла, найду. Но пока дай.

– Ясно, врёт, – сказал Олег и полез в гардероб за бумажником. Уголовник ткнул пальнем лист, зажатый в машинке. Ухмыльнулся.

– Гы-ы! – сказал. – Тебе срок будет больше моего! Гы!

Понимает, оказывается..

Олег Лапин на подпольной выставке абстракционистов: «музей невразумительных искусств»...

У Олега было две жены. Каждая другую не любила. Первая жена поменяла его на его же старого друга. В дверях Олег предупредил:

– Не шуми. В боковушке новый родственник занят творческим трудом: дату подделывает в моём больничном листе.

Профессионализм и мастерство он, как интеллигент, уважал.

Вторая жена, Ляля говорила, поглядывая на мужа: – Я знала, что любовь зла, но не настолько же!

Он говорил, сверкая зрачками:

– Ну, за «козла» ты мне ответишь!

Она говорила, помахивая скалкой:

– Отвечу, не сомневайся!

И так все тридцать лет…

Ляля была украинской националисткой, а Олег русским шовинистом. Трёхмесячная дочка, лёжа в деревянной кроватке, пускала пузыри.

– Ну, – говорил папа, с каждым словом повышая голос, – ну как же ты, дочка, относишься к Советской власти?! – последние слова он просто орал. Дочка пугалась и ревела. Ещё плевалась и сучила ножками. Гордый Олег поднял голову и посмотрел на меня, как бы сверху вниз.

– Гены! – произносил уверенно. И возможно был прав: выросши, дочка свалила за бугор. Времена ещё были тяжёлые и еврейкой она ни с какой стороны не была, границу, говорят, пересекала по-пластунски в густом колючем кустарнике. Привязав на спину малолетнего сына.

Проползли. Живут в городе Стефана Цвейга и Теодора Герцля. По слухам, внук Олега быстро забывает русский язык.

…Когда в городе Киеве, в исконно русской, православной семье рыжего котёнка зовут Натан, это далеко не всем нравится.

– Конечно, – сказал сосед Изя, глядя в потолок и аккуратно стряхивая пепел на чистое блюдечко, – конечно. Почему бы и не назвать рыжего кота Натаном? Почему нет? Или, скажем, Соломоном... Давидом...

– А Васькой можно? – прошипел хозяин.

Изя вздохнул и ушел. Сёма, Наум и Генрих против «Натана» не возражали. Не возражали даже чопорная Марина и высокомерная Клавдия, за приличность именуемые «две леди Мильфорд». Потому что на самом деле подаренную кошечку звали Наташей. Кстати, вы не обратили внимания? – у всех животных клички, даже у собак. А у кошек имена. «Кошка по кличке Мурка» – не звучит. По имени Мурка – совсем другое дело. А Наташа, тем более. Умничка она была, к имени быстро привыкла и бежала не на «кис-кис», а на зов. Росла быстро. Но тут выяснилось, что Наташа вовсе даже и не кошка, а как раз наоборот. И чем дальше, тем «как раз» становилось больше а «наоборот» виднее. И нужно было имя другое, но похожее, чтоб не сбить животную с панталыку. Так получился из Наташи Натан, а потом Натанище – огромный, рыжий, добродушный лентяй. Ради вящего спокойствия хозяев, торжественно кастрированный.

– Теперь бы можно и Наташей, – ухмыльнулся хозяин, поглаживая пушистый хвост.

Куда подевалась живость юного создания?! Удивительно ленивый стал котяра. Играл только на полу и на тахте. Чтобы залезть, как другие коты, в пылюку, под шкаф, или по занавеске на карниз – ни за какие коврижки! Коврижки ему несли прямо на тахту, да ещё и уговаривали съесть. Он снисходил. И вдруг полез к открытой форточке. Вскарабкался на подоконник, прыгнул вверх, сорвался. Прыгнул снова, сорвался. И ещё. И ещё. Примостился на узких рёбрах двойной зимней рамы. Вместо мягкой тахты! По доброй воле!

– Ха, – сказал Олег, посмотрев в окно. – Ха! Там кошка. Дура! Он даже не понимает чего ей надо. Пусть мяукает, пока не надоест.

Но произошло невероятное. Олег и Ляля были на работе, а тёща Варвара Емельяновна вернулась из магазина и ахнула: кот исчез. Только ветер покачивал открытую форточку. Кто сказал, что нет на свете настоящей любви? Да отрежут лгуну... да-а-а...

Хозяин вздохнул: «жаль беглеца, конечно. Привыкли к нему. Да нам что! Вот Натану действительно не повезло. Бедняга. ... Не надо было его. На самом-то деле это он пострадавший. Он, а не мы. Да»

– Чепуха, – перебила Ляля и маму, и мужа. – Самая несчастная в этой истории кошка. Да, да и не спорьте. Я лучше знаю. Самая несчастная из них кошка, уж поверьте мне!

И каждый был прав по-своему. Со своей точки зрения, со своей, так сказать, колокольни. В своём, я бы так определил, ракурсе. Но, услышав дочь, Варвара Емельяновна посмотрела на зятя внимательно. Даже подозрительно. Со значением. Да. Так вот она была не права. Мне Надя говорила, которая с Олегом вместе работает, и в колхоз прошлой весной тоже ездила с ним вместе. И Лена из типографии. И Люда, врач нашей футбольной команды. И Таня, лялина подруга. Бывшая подруга, конечно. И ещё некоторые.

Да и Ляля не та женщина, которая терпела бы... Да. Уж поверьте мне!

Ура! Социализм кончился. Украина стала государством, Киев столицей, Олег пенсионером. Политики сражались за высокие идеалы, а он мрачно смотрел в платёжную ведомость. Это на месяц…

– Ну, за кого голосуешь? – спросила жена Ляля.

– Говно с говном не сравнивают, – вздохнул Олег Лапин, сворачивая ведомость…

Седьмая глава
День от утра до вечера

1.

Проснулся Трофим поздно, старших Решкиных уже не было. Маша занималась в комнате родителей, а Реро, как обычно, лежал на тахте. Притащил туда старый ботинок Решкина и бдительно его охранял. Увидя Трофима, лёг на ботинок грудью и воинственно скалил зубы.

– Он у вас полный хозяин.

– Костя говорил, что политический строй в нашей семье – догократия.

– А Реро как относился к Косте?

– Как к родному брату.

Трофим хмыкнул.

– Это вы зря. Костя с ним разговаривал. И Реро внимательно слушал.

Пёс, видимо обдумав происходящее, спрыгнул с тахты и упёрся носом гостю в бедро. Как вчера Брюсову.

– Он вас признал, – сказала Маша. – Погладьте его, он любит внимание. Но ботинка не трогайте.

Трофим погладил собаку и сел. Маша, с удовольствием отложив книги, принесла завтрак.

– Чай утренний, – сказала она. – Без папиных фокусов. Знаете рецепт ребе?

– «Евреи, не экономьте заварки?»

– Вот именно.

Им было весело.

– Маша, – сказал Трофим, – что у вас теперь обсуждают? Написан ли «Онегин» прозой?

–Ну, это когда ещё было! Дядя Илья чудил. А про «Адамов» Костя рассказывал?

–Тоже дядя Илья?

–Костя сам написал и подсунул. Ох! Как он там... Кроме снимков, ничего не прислал. «Адамы. А дамы?»

Оба радовались чему-то совершенно непонятному. А может, понятному, но только им.

– Обсуждений теперь нет, и народу в доме убавилось, – сказала Маша. У папы неприятности и не все, что считались друзьями, продолжают к нам ходить. Но вы-то не испугаетесь? Тем более, уже вляпались.

– А что произошло?

– Вечером узнаете, – сказала Маша. – Днём книги читайте.

– Нет, побегу искать работу. Волка ноги кормят.

– Вы не похожи на волка, – сказала Маша неожиданно серьёзно. – Тогда до вечера.

– Ага. До...

У двери обернулся. Маша смотрела вслед. Подняла руку, слегка покивала пальцами. Отложить поиски на завтра? Может быть... Нет, надо заниматься делом остальное потом. Тоже поднял руку и тоже покивал. Улыбнулись друг другу. Оглядел ещё раз афишу, вздохнул, сам не поняв почему. Вспомнил сон и печальные глаза Кости. Привидится же! Улыбнулся, повторил: – «до вечера...» И вышел.

Улица состояла из единственного квартала, зато был он широк, и асфальт на мостовой дивно чист, и гладок. Половину квартала заняли трёхэтажные особняки, построенные в начале столетия и похожие на элегантных мужчин в костюмах «тройка». Крыши на них блестят как шляпы «котелок» и кажется, даже, чуть сдвинуты на бровь. В парадных окна по этажам парами, овальные стёкла похожи на пенсне, а водосточные трубы висят часовыми цепочками. Остальные полквартала заняло дитя ранней гигантомании – дом всего-то шестиэтажный, зато в длину вытянут до перекрёстка. Фасад в карнизах и пилястрах, затейливые балкончики с перилами на фигурных опорах. У трёхэтажных ворот собралась небольшая толпа. Трофим тоже остановился. Все смотрели во двор, там ждали два похоронных автобуса. Гроб уже выносили из парадного провожающие с траурными венками, их было немного и почти все пожилые.

– Без оркестра, – разочарованно сказал кто-то.

– Для тебя, что ли? Забыла, кто он? На кладбище будет оркестр, да ещё какой! – уверенно отрезал мужчина. – Как же! Такого человека и без оркестра!

– А никто он теперь, – вмешался ещё голос – Жил долго. Раньше бы с работы музыкантов прислали. И народу пришло бы – куча. Вовремя помирать надо. А так, все давно забыли.

Если на кладбище будет оркестр, можно поговорить с музыкантами и кого-нибудь отыскать. Он не собирается «лабать жмурику» но связи восстанавливать надо. И ничего не потеряет, съездив на кладбище. Все сели в единственный автобус. Второй остался пустым, развернулся и уехал.

Большой город всегда перенаселён, и всегда много хоронит, но было что-то противоестественное в этих похоронах утром, при восходящем солнце, под птичий грай. Столетиями везли на единственное кладбище, торжественно и печально. Шагом двигался чёрный катафалк, запряжённый вороными конями, за катафалком шли скорбящие родственники. Встречные останавливались и снимали шляпы. Но город растёт, бывшая окраина почти в центре, кладбищу некуда расширяться. Открылись новые места захоронений на дальних загородных участках, с учётом перспективы.

По горбатому булыжнику поехал автомобиль, отвратительно воняя выхлопом. Господа на сиденьях подкручивали усы, дамы придерживали шляпки. Те и другие смотрели вперёд, а сзади висел газовый хвост. Встреченные лошади брезгливо ржали, снобы презрительно морщились. Но люди дальновидные поняли, что перед ними будущее. И были правы. Автомобиль стал транспортом, больше того – символом века, а вонючий хвост, неотъемлемой частью воздуха. Учёные его исследуют, инженеры совершенствуют очистку, политики муссируют проблему загрязнения среды – каждый, разумеется, в интересах своей партии, а журналисты... ах, журналисты! «Проблема загрязнения! Шума!! Перенаселённости!!! Проблема! Проблема!! Проблема!!!» Проблемы обсуждают пресса, радио, телевидение. Мнения взаимоисключающие, проекты неосуществимые. Потоком идут статьи, выступления, фильмы, а тем временем на экранах разворачиваются многоцилиндровые красавцы. Автомобильные проблемы в автомобильном веке имеют широчайшую аудиторию. Широкая аудитория приносит громкую славу и слава, в свою очередь, обеспечивает высокий заработок. А миллионы автомобилей всё едут и едут, и едут по Земле, оставляя дым выхлопа, брызгая на пешеходов водой из придорожных луж, давя людей и сталкиваясь между собой. Человечество спешит. Время набили в век, как порох в гильзу. Известия о первых жертвах некогда облетали газеты: осторожно! Смерть! Трагедия! Ныне количество погибших в ДТП сойдёт за военную сводку. Статистика даже предсказывает количество будущих жертв. В автомобильных авариях, в крушениях поездов, в катастрофах стоместных самолётов. На год вперёд, на два, на три. Уже подсчитанные покойники ходят на работу и по вечерам гуляют с собаками. Можно остановить машину, нельзя остановить процесс. Будут строить ещё и ещё автомобили. Будут ездить ещё и ещё быстрее. Мёртвых везут автобусы и скорость движения у них, как у всех в городе, шестьдесят километров в час Рабочий день водителя используется рационально, рейсы по расписанию утром, днём и вечером – проблемы скорости и перенаселённости нашли – каждая своё место и обе – взаимное соотношение.

В конторе кладбища за столами сидели две женщины. Одна заполняла графу за графой на расчерченном листе, другая, отложив клубок шерстяных ниток, видимо ждала или мечтала. На стене висела фотография артиста Тихонова в морской форме. Тихонова в штатском пиджаке приклеили к дверце шкафа с картонными папками, а на столе под стеклом лежал третий Тихонов в мундире Штирлица и на нём стоял арифмометр системы «Феликс». «Что тут считают? – подумал Трофим. – То есть, кого? Или это уже «что»?

Оркестра не было. Быстрым шагом гроб отнесли к могиле, опустили в яму, забросали землёй. «Вовремя помирать надо» – вспомнил Трофим разговоры соседей. Немолодой, плешивый человек, осмотрев работу, заплатил могильщикам и двинулся к автобусу. Все пошли за ним, а Трофим, сам не зная почему, отстал и медленно брёл по ещё пустому с утра кладбищу, разглядывая надписи. Чаще всего было просто имя и цифры. Дата рождения и дата смерти. И ещё «спи спокойно, дорогой имярек» Или «дорогая» Белые могильные плиты сверкали под косыми лучами солнца, между ними лежали тени и это было похоже на огромную шахматную доску – таблички на плитах стояли пешками, кое-где разделённые памятником, высоким как ферзь или массивным на манер ладьи. Продолжались, продолжались и ещё продолжались без конца и края шахматные ряды «спи спокойно… ", «спи спокойно…» «спи спокойно… " Что ж, можно не сомневаться: здесь он или она будет спать спокойно. Здесь все спят спокойно. В их бесконечном чередовании Трофиму, как везде, чудился ритм. Беззвучный, ровный, медленный – не имеющий начала и конца ему не будет. Ритм угнетал монотонностью, вёл, затягивал. Трофим вдруг почувствовал вокруг тяжёлое пространство смерти и быстро пошёл к выходу, тяжело опираясь на палку. Солнце уже поднялось, и в нагретом асфальте оставались чёрные дыры. Задыхаясь от жары и усталости, он миновал ворота. Остановился.

Перед конторским домиком, на солнцепёке, толстая девушка с голым пузом, быстро-быстро мелькая широким красным языком, лизала мороженое «пломбир». Вторую пачку держала в руке, и лицо её светилось блаженством…

…Пора было ехать в цирк.

...На двери кабинета стеклянная доска с гнёздами для бумажных вставок. На вставках фамилия директора и часы приёма. Доска стандартная, годится в любое учреждение и напоминает, что цирк за этой дверью кончается. Там не ходят на голове и не обнимаются с тигром. Только излагают просьбу – вежливо и слушают ответ – почтительно. Стоя на полу и головой вверх.

Директор был роста высокого и широкоплечий с мальчишеской, несмотря на шестой десяток, талией. Даже сидя он держался прямо, а ходил легко и солидного вида не добивался. Костюмы носил в неяркую клетку, покроя самого модного. Был бы похож на иллюстрацию из журнала мод, если б не впалые щёки и маленький треугольный подбородок, срезанный к шее сразу от нижней губы. Глаза оловянного цвета, и выражения тоже оловянного, смотрели прямо, не поворачивая зрачков и не мигая. Новичку-униформе директор отвечал на приветствие в точности, как знаменитому артисту: сухо, коротко и вполне вежливо. Когда-то сам хотел стать артистом, и даже учился эквилибру на проволоке, но попал на войну, а потом романтические мечты пригасли. Знаменитым ещё станешь ли, а если нет, зачем выбиваться из сил? Не так уж сладка жизнь артиста среднего, не отягощённого славой, а вместе и высоким гонораром, и любовью руководства. Он пошёл по административной линии, о чём никогда не жалел, потому как скоро дослужился до директорства. Артисты ему стали подвластны, мог он утвердить номер, а мог забраковать или потребовать переделок, какие считал нужными. Никто не обходился без его разрешения, хоть заслуженный и трижды знаменитый. Дело поставил другим на зависть, подчинив вольнолюбивых «циркачей» дисциплине. Создание программ – он любил говорить не «создание» а «производство» – производство программ было налажено почти конвейерным способом. Ценили отсутствие перерасхода по смете, соблюдение сроков и – главное! – впечатление, произведённое номером «наверху» в инстанциях высоких, высших и высочайших. Для чего в первую очередь надо было держаться в русле Великой Идеи, ибо цирк, в ряду других искусств, рассматривался, как инструмент для пропаганды этой самой идеи. Признание того, что пропаганда идёт в ущерб качеству, было уголовно наказуемо. Полагалось считать, что всё наоборот – Великая Идея и следование ей могут лишь улучшить искусство, как, впрочем, и весь мир. Пантомимы были похожи на военные ученья, репризы, казалось, пишут на колхозных собраниях. «Наверху» отмечали идейность программы и рентабельность производства. Хотя там как раз говорили «творчества» и вообще любили выражения торжественные. Директор это учитывал.

Первые годы пришлось поработать на авторитет. Говорят, будто держался он тогда иначе, понимая, что директор хорош, когда хорош цирк. Зрителям, за их кровные денежки, подай интересное представление. И директор допускал в программу две-три клоунских репризы, проходившие «на-ура», пусть и вызывали они умеренный гнев инстанций. Которые непосредственного отношения к цирку уже и не имели, зато Великую Идею, как бы сами собой олицетворяли. Инстанции бывали недовольны отсутствием нужного содержания в текстах и также лишним, по их мнению, комикованием. Меру неповиновения он, однако, тщательно дозировал, и наверху обходились повышенными голосами, хотя случалось, говорят, и ногами топали, и матом директора крыли. Так было принято, на людей не в меру образованных или – не дай Бог! – воспитанных, наверху смотрели плохо. Традиция эта установилась изначально и никогда не могла быть нарушена: крик и матюки считалась признаком настоящей рабочей и крестьянской власти. Директор ощущал начальственный матюк естественной принадлежностью службы и очень бы удивился, скажи кто-нибудь, что, мол, это оскорбительно, терпеть хамство Он и не терпел вовсе, а просто слушал и только – в этом единственном случае! – глаза меняли оловянное выражение на почтительное. Обещал учесть, доработать и в следующих программах производить... – впрочем, здесь он говорил только «создавать» – номера, в которых не будет вообще никакого комикования, а не то, чтобы лишнего. Почти что лишь одна великая идея. Тут начальство говорило: «Ты что, с ума сошёл? Какой же цирк без смеха?» И он опять признавал правоту начальства, и его глубокую мудрость. Сделанное меняли только в самой необходимой мере, дабы каждый, кому положено, видел, что замечания учтены. Публика же, со временем привыкла смотреть всё, что показывают, потому как в кино и в театре было так же скучно, а дома ещё скучнее.