Текст книги "Трофим и Изольда"

Но это было давно, если вообще было. Теперь авторитет работает на него. Жизнь идёт легко и плавно. В цирке шепотом говорят, что представления всё хуже, а славы и старых заслуг надолго ли хватит? Зрители быстро поймут, что ходить сюда незачем. «Служба доносов и оповещений» всё передавала ему, но директор не боялся «разговорников» пока «наверху» довольны.. Особо же громким или просто неугодным создавались «специальные» условия, и они просили об увольнению по собственному горячему желанию. Потому критиковать опасались, и даже газеты хвалили цирк: редакторы подчинялись тем же инстанциям, на них так же топали ногами, им тоже приходилось угадывать и проявлять где надо твёрдость и где надо – гибкость. Успех будет, если умеешь правильно распределить эти качества. Он сумел: публика жрёт что дают, начальство любит и дочке обеспечен светлый путь. Не в ткачихи же ей идти! Хорошо, что папа не стал эквилибристом на проволоке…

Директор охотнее всего давал место в программе чьему-нибудь сыну или племяннику. Разумеется, если папа или дядя был «от Ивана Ивановича». А тем более, сам Иван Иванович, лично! Однако, хороший музыкант, ещё и с какими-никакими связями, поищет чего другого. Трофима можно было считать удачей, почему ею не пользоваться?

– Заходите, – сказал директор. Дирижёр улыбался, а директор уже писал знаменитым паркером: «к/оф.» Что значило: «отделу кадров. Оформить на работу».

Отдел кадров был наполовину меньше директорского кабинета. Окна забраны решётками, будто здесь не цирк, а завод секретный, комната перегорожена стойкой на две неравные части и высота перегородки по грудь взрослому человеку. «Лилипутам как же?» – думал Трофим каждый раз, бывая здесь. Пространства за стойкой – еле двоим развернуться, да и то боком. В другой части комнаты стоял шкаф, рядом два сейфа и пять письменных столов, хотя работали в отделе всего три человека. Большой стол, за которым еле видно начальника, два поменьше сотрудников и ещё два уставленные ящичками. Картотека. Начальник отдела кадров сидел, как всегда, на своём месте и, как всегда, был в чёрном костюме. Маленький, с тихим голосом. Раньше он служил в тюрьме начальником культурно-воспитательной части «КВЧ» и в цирк был направлен, когда уже вышел на свою офицерскую пенсию. «Как специалист по работе с людьми» – написали в направлении. За столом поменьше сидела сотрудница, должность которой именовалась «инспектор по кадрам». Звание «инспектор» греет начальственные сердца, так когда-то, вместо пышного «шпрехшталмейстер» появилось унылое «инспектор манежа» и артист уже не во фраке, а в пиджаке. «Инспектор по кадрам» была в сером немодном платье, толстых чулках и с лицом тусклым – без выражения, без красок и даже без возраста. На фоне серого сейфа её бы вовсе и не видать, но правая рука заканчивалась чёрной шариковой ручкой, безостановочно бегущей по белому листу. Инспектор писала непрерывно, со стороны казалось, что даже просветов между словами ручка не делает: бежит и бежит не останавливаясь. За ручкой поспевала рука, от неё взгляд переходил на туловище и голову, ни разу не дрогнувшие. Казалось, инспектор даже не дышит. Третья сотрудница сегодня отсутствовала.

Начальник просматривал бумаги и, как будто не замечал вошедшего. Трофим кашлянул, но начальник продолжал смотреть в бумаги. Трофим кашлянул ещё раз. Только после третьего «кхе-кхе» начальник поднял голову.

– Здравствуйте, – сказал Трофим.

– Добрый день, – сказал начальник, не отрываясь от бумаги. Подражая директору, все, считающие себя руководством, произносили только безликое «добрый день», и никогда «здравствуйте» или, Боже упаси! – фамильярное «привет». Выдержав паузу, начальник добавил: – Вам что?

– Я здесь работал, – сказал Трофим, удивившись. Всем в цирке было известно, что начальник отдела кадров не только знает каждого в лицо, но и помнит большинство анкет. – Я ударник из оркестра, – сказал Трофим.

– Вы были ударником в нашем оркестре, – уточнил начальник. – Были, – сказал он ещё раз, как бы подчёркивая прошедшее время. – В прошлом году вы заболели и, по прошествии четырёх месяцев, уволены с переводом на инвалидность. Согласно кодексу законов о труде. У вас претензии?

– Нет, – сказал Трофим. – Нет у меня претензий. Я от директора. Вот, – он протянул заявление с резолюцией. Свободной рукой начальник взял заявление и, не читая, аккуратно положил на стол текстом вниз.

– В штате нет свободных мест, – сказал он, – Ни одной единицы. – Чуть подумав, добавил: – Нет и не предвидится. Ни одной, – он ещё чуть подумал и перевёл взгляд в бумаги, которые держал в руке всё время.

– Но директор...

– Нет штатных единиц! – начальник опять поднял глаза, и голос его стал жёстким. Добавил: – У меня всё!

Директор сидел, как всегда прямо и смотрел на дверь. Можно было подумать, будто он ждёт появления Трофима.

– Меня не оформляют, – сказал Трофим недоумённо. – Говорят, что нет мест.

– Значит, нет, – сказал директор, глядя на него знаменитым оловянным взглядом. Отделу кадров виднее.

– Но вы... – Трофим уже ничего не понимал. Никто здесь даже не слышал, чтобы нарушен был приказ директора. И директор это допустил.

– Отделу кадров виднее, – повторил тот уже раздражённо. И точно, как начальник отдела опустил глаза в бумаги. Только он бумаги в руках не держал. Они лежали на столе, и когда Трофим вышел, директор читать их не стал. Он по-прежнему смотрел на дверь. Просто дверь была напротив его стола и, отрываясь от бумаг, он всегда на неё смотрел. Взгляд потерял оловянное выражение, но не стал почтительным, как при начальстве, а сделался мрачным и даже злым. Не то, чтобы волновало отсутствие хорошего ударника, лучше б он был, но сойдёт и так. Всё сойдет, в конце концов, кроме начальственного гнева. Но начальство «там». А здесь в цирке не любил он сталкиваться с ограничением своей власти. Не любил и отменять решения, даже вопреки разумным доводам. Это иногда вредило работе, зато все знали, что на слово директора можно положиться. Для обещаний, которые не будут выполнены, существовал заместитель. И сейчас директор как бы опустился рангом ниже. Обещание нарушено вопреки его желанию, это вдвойне противно. Короткий разговор с секретарём партийной организации, очень вежливый: секретарь никогда не забывал, что он подчинённый. Но и директор знал особый характер этой подчинённости, не только ему, но и в обход его кабинета, в другие, и даже прямо к тем кто, как уже было сказано, великую идею непосредственно олицетворяет. Никогда бы не попасть молодому человеку на такую должность, не имей отец его доступа уже на самый-самый верх, на такой верх о каком и подумать страшно, к тем, кто, приезжая в абсолютно недоступное директору, охотничье хозяйство, помнит – в лицо и по имени-отчеству! – здешнего егеря. Фамилию своего заместителя большой человек может забыть, но егеря, шалишь! – помнит и даже с похмелья. Именно егерем был отец молодого человека. Мало ли чего может он шепнуть в то или другое начальственное ухо, между двумя выстрелами. Ссоры с таким подчинённым лучше избегать. Ударник мелочь и можно бы настоять на своём, но «там» ничего не забывают. Одна мелочь, другая... и появляется мнение. Кто его высказал? Как распространялось? Не твоё дело. «Есть такое мнение» Всё. Конец. Не надо.

Но противно. Его одёрнули. Он не любил, когда его одёргивали. Он сам одёргивал. Не технический персонал, конечно и не рядовых артистов, для этих есть младшее начальство. С ними он вежлив, корректен и недоступен. Зато это младшее хорошо знало, каким бывает директор, сбрасывая холодную вежливость. Был даже один инфаркт: дама оказалась слабонервной. Кто бы мог подумать! Но это пока ты директор. Почтительные взгляды. Просторный кабинет. Комфортабельный автомобиль, чёрный, изволите заметить! Хотя, это уже просто везение.. Чёрный ему, всё-таки, не положен. Но есть. С молчаливым – мало ли какие дела у директора! – шофёром. Представив, что это вдруг исчезнет, он почувствовал себя мальчиком-сиротой. Да. Мальчишка набитый дурак. Ляпнул, что знал о планах этого клоуна. Может и он собирается? Чёрт с ним, к цирку это уже отношения не имеет. С директора не спросят. А какой нагоняй получил за клоуна! «Не работаете с людьми!» А что можно было сделать? Возили бы по заграницам, никуда бы не уехал. Нет, хотят и рыбку съесть и... в кресле удержаться. В общем хорошо, что мальчишка болтун и дурак. Мало ли что он, директор, знает и не спешит рассказывать?! И начальство тоже кое-что знает, можно не сомневаться. Про дачу, отделанную цирковыми плотниками в рабочее время и что работу им оплатили по наряду, как государственную и про другое. Но молчит начальство. Во-первых, дача не отъезд, а Израиль. Есть разница! Во-вторых, «что можно Юпитеру того нельзя быку». А уж, трепаться не думая о последствиях нельзя ни быку, ни Юпитеру. Из-за быка... то есть, из-за телёнка! – Юпитер получил по носу. Пусть убирается. Щелчок придётся пережить. И надо быть внимательнее к сыночку егеря. Не допустить прокола. Теперь мода на молодых руководителей. Он сам был молодым руководителем и рвался вверх. Умерим желания, всяк сверчок знай свой шесток. Нежно погладил полированную поверхность «шестка» и улыбнулся. Можно жить самому и о дочке позаботиться. Нет, артисткой он её не сделает. И режиссёром, просто режиссёром – тоже. Чтобы твёрдо стоять на ногах, она должна быть доктором искусствоведения. Для начала кандидатом. Пока ей готовят диплом, но уже надо заботиться о диссертации. Конечно, придётся и самой поработать, но пока пусть гуляет. Молодость не повторяется, тем более у женщин. Мужчина, другое дело. Молодость прошла, но жизнь в разгаре! Он подумал о своей любовнице, об её тугом теле и блудливых глазах. На манеже мало чего стоит, зато в постели! – и директор судорожно передернул плечами. Паренёк из провинциального городка, женившись ещё в институте на интеллигентной девушке, он и вообразить подобного не мог! Стоп. Не думать об этом. Не думать! Не время. Многое принесено ей в жертву. Взлетел бы высоко, не знай все кругом и наверху тоже об её пьяных похождениях. Он тоже знал, что она шлюха и про себя называл её шлюхой, но старался не узнавать ничего конкретно. Всё равно – то слухи дошли, то анонимку подбросили. На гастролях оставила у себя в номере известного киноактёра. Вечером, когда актёр лежал на спине, а она, дёргаясь на нём, изнемогала от подступающего оргазма, раздался телефонный звонок. Это звонил директор, специально задержавшись в кабинете. Говорила с ним, даже не прерывая движений. Задыхаясь, как он думал, от нежности к нему. Кому рассказал актёр? Кто настрочил анонимку? Она плакала и клялась, что всё ложь. Он делал вид, что верит, не мог от неё отказаться, не мог и отомстить актёру: знаменит и недосягаем, к тому же из другого ведомства. Если б он был цирковой! Директор знал, что потеряй он возможность создавать ей в цирке особое положение, эта сука бросит его в тот же день. Но пока она не решится. Пока он директор. И будет директором. А этот... Щенок... Он придвинул бумаги.

…В приёмной Трофим на минуту остановился. Осмотрелся в последний раз. С первой до последней строки прочёл доску на двери кабинета Дни недели, часы, приёма. И крупно фамилия директора – КОМАРОВ.

2.

Шла вторая половина дня. Трофим сидел на гранитном парапете перебирая в памяти места, где может понадобиться ударник. Человека «с улицы» не возьмут. Знакомые? Где искать? Что? Привет! На ловца и зверь бежит. Перед ним стоял Филька. Тот самый, что крикнул когда-то: «Тётя Мотя, так ты стукач?» «Везучий я! – подумал Трофим. – Решкина встретил, а сегодня Филиппа». Везет.

– Я тебя не узнал, чувак, – сказал Филька. – Даже мимо прохилял. Параша летела, то ли жмурика ты врезал, то ли все кости переломал. Инвалид. А ты ништяк!

– Ништяк толстяк холостяк, – весело сказал Трофим, подражая Ивану Афанасьевичу. Не все переломал. Как насчёт работы?

– Была бы шея, хомут найдём, – Филька поморщился. – Побазлаем с чуваками. Сейчас не до того.

– Всемирный потоп?

– Могут разогнать оркестр. Репетнули новую программу. Клёво – полный модерн. Ещё из рок-оперы «Иисус Христос суперзвезда», слыхал? Ну вот. У нас пара солистов новых – блеск! Как всегда, в ДК лабаем, что по их понятию, а сами ждём левака. Нашли тихий клубешник. Собрались, начали, все довольны. И только мы на бис повторили «Иисуса», гляжу, а сбоку профорг из кузнечного цеха. Глухой, как бетон и смолоду помнит единственную песню, про кузнецов «...и дух наш молод» Сидит в углу, морда злая, а рядом тётя Мотя блестит от счастья, как солдатская пуговица. Навёл сука. Мы его не стеснялись, думали – дурак, не поймёт. Сами дураки. Шьют нам теперь антинародную музыку и ещё религиозную пропаганду. Поехали, сам увидишь.

…Комната оркестра была заперта и на двери висела записка: «Собрание в лекционном зале». Прошли длинным, тёмным коридором. Тусклая лампочка освещала дальний угол и дверь. Перед ней вокруг фаянсовой урны толпились курильщики.

– Общественность, – сказал Филька. – Верзо-дела. – Общественность посторонясь пропустила хромающего Трофима. Зал был узкий, длинный, похожий на продолжение коридора, только свет ярче. Музыканты сидели группой в задних рядах. Появление Трофима не слишком удивило. Не до того. Живой, так живой.

В зале гул.

– Вчера опять сборка полдня стояла, корпусов не дали, – народ был заводской, и все без объяснений понимали какие корпуса, кто не дал и почему.

– Я, говорит, всё равно глаз ей выбью, чтоб училке не жаловалась, – кто-то рассмеялся. – Ну я пугнул: за драку, мол, из пионерского лагеря заберу и вместо – У тебя крысы есть? – спросила пожилая женщина в белой нейлоновой кофте. И опять все рассмеялись.

– Тётю Полю с моим Сашкой вместе пугать хорошо. Так и буду теперь делать.

Тётя Поля смущённо покраснела.

… На сцену дали полное освещение. Там стоял длинный дощатый стол, покрытый красной скатертью. Возле него на стульях, сдвинутых в круг, сидели люди и тихо говорили, поглядывая редко в конец зала на музыкантов. Трибуна тоже была обита красным с гербом на изогнутом боку. Над сценой висел красный же транспарант с белой надписью: «Искусство принадлежит народу». Из коридора энергичной походкой вошёл пожилой, крупный мужчина в тёмном костюме с плечами, высоко подложенными ватой, за ним профорг, тётя Мотя и ещё двое. Трое пошли на сцену и передний, поздоровавшись за руку со всеми по очереди, поместился у стола на центральном месте. Председатель оказался чуть сбоку, остальные мигом расставили стулья и сели. Профорг и тётя Мотя на сцену не пошли, а сели в пустой первый ряд. Ещё два или три ряда за ними тоже пустовали, там одиноко сидел директор Дома культуры. Как директор, он, безусловно виноват, но всё-таки непосредственного отношения к оркестру не имел, а потому сел отдельно, не желая присоединяться к музыкантам и не решаясь к общественности. Знал он здесь конечно всех и каждого, со многими выпивал не раз некоторых, случалось, пропускал без билетов на концерт или киносеанс. Сегодня это всё не считалось: перед лицом начальства никто знакомства не вспомнит, а в случае чего – резко отмежуется. Он и сам поступил бы так же, а потому не обвинял никого, даже в мыслях. Тем более – на самом деле получал с концертов «процент» и боялся, что об этом уже пронюхали. Музыканты, если не дураки, промолчат, иначе это уже организация и всем будет хуже. Он сидел в пустом ряду, мучаясь одиночеством и посматривал с надеждой, не подсядет ли кто-нибудь из входящих. Из коридора повалили курильщики, но были всё люди опытные, штатные общественники и активисты чуяли обстановку нутром безошибочно. Даже не зная сути дела, каждый выбирал место рядом с другими, себя не запятнавшими. Набились тесно и последние всё же вынуждены были сесть в передние ряды, отделясь от директора хотя бы парой пустых кресел.

– Это здесь тётя Мотя на скрипке играл? – спросил Трофим шепотом. Филька молча кивнул. Председатель постучал карандашом по графину.

– Рассаживайтесь, товарищи, рассаживайтесь быстрее, – сказал он. Товарищи рассаживались, привычно принимая деловой вид в ожидании объяснений: по какой такой важной причине их оторвали от дела в самой середине рабочего дня. Председатель постучал по графину ещё раз и начал:

– Товарищи! – прокашлялся, оглядел помещение, сказал ещё раз «товарищи», секунду помолчал и снова начал.

– Товарищи! Мы собрали вас, лучших представителей трудового коллектива по важнейшему государственному делу. Вы передовой отряд рабочего класса и всегда помогали руководству в решении задач, как производственных, так и общественных. Вместе мы всегда находили единственно правильное решение, всегда были единодушны и единогласны в осуждении всяких и всяческих происков чуждой идеологии в какой бы стране и на каком бы континенте она ни проявлялась. Но оказывается, товарищи, занятые грандиозными задачами нашей великой эпохи, эпохи обострённой борьбы между развитым социализмом и загнивающим, товарищи, капитализмом, упустили мы, товарищи, возникновение чуждых влияний здесь, на заводе, у себя дома, под самым носом так можно сказать! – он обвёл взглядом зал, будто полководец войско, зачем-то переставил графин ближе к середине стола и закончил:

– Слово имеет представитель районного комитета коммунистической партии Советского Союза товарищ Головлёв!

Короткие с ленцой аплодисменты не выражали восторга. Его пока и не полагалось. Просто свидетельство: «Да. Слышим и ждём» Трофим потянул Фильку за рукав, но тот пожал плечами. Товарища Головлёва знал один руководитель оркестра. «Хреново, ребята, – сказал он. – Совсем хреново».

Передовые представители скучали, только глухой профорг и тётя Мотя смотрели на сцену, не отрываясь. Головлёв неспешно поднялся со стула. Подошёл к трибуне. Достал из кармана очки. Подышал на них, потёр мягкой фланелькой. Надел поочерёдно: сначала правый заушник, потом левый. Достал из кармана сложенные листки, развернул, поместил перед глазами. Пока он всё это делал, председатель быстро и воровато пересел на его место в центре и теперь стало понятно, зачем он ещё раньше переставил графин. Другой член президиума налил воду в стакан и услужливо отнеся его товарищу Головлёву, поставил перед ним на трибуну. Товарищ Головлёв кивнул благодарно, однако ж и снисходительно. Хлебнул из стакана. Оглядел поверх очков собрание и начал ровным голосом, с придыханием на звуке «г», похожем в его произношении на «х». Изредка замолкал и отхлёбывал из стакана.

– Товарищи! – сказал теперь уже Головлёв и положил перед собой исписанные листки. – Товарищи! Мы живём с вами в великое время, в годы напряжённого труда всего нашего народа. Претворяя в жизнь планы партии, наш народ добился огромных успехов на всех направлениях новой жизни.

Товарищ Головлёв не спешил. Спешить ему было некуда.

– За эти годы, – продолжал он, – когда наша экономика сделала большой шаг вперёд, значительно увеличился объём промышленного производства. Уверенно росло сельское хозяйство. Достигнуты новые рубежи науки и техники, во всё больших масштабах осваиваются их новейшие достижения. На этой основе нам удалось существенно продвинуться в том направлении, которое, в конечном счёте, выражает главный смысл нашей деятельности, в направлении дальнейшего подъёма благосостояния и культуры нашего народа.

Трофим решительно не понимал, зачем всё это и как свернёт руководящий товарищ Головлёв от всенародных масштабов к оркестру клубной самодеятельности. Но тот своё дело знал и продолжал уверенно, хоть и не очень разборчиво.

– В наших условиях, – продолжал товарищ Головлёв, будто отвечая мыслям Трофима, – в условиях строительства новой жизни возрастает роль культуры и искусства. И мы видим свою задачу в том, чтобы направить развитие всех видов художественного творчества на участие в нашем общенародном строительстве.

Уверенный тон товарища Головлёва свидетельствовал о том, что за всю жизнь его не было мгновения, когда бы он, товарищ Головлёв, усомнился в своём праве направлять развитие художественного творчества. Присутствовавшие, как на сцене, так и в зале тоже не сомневались в этом своём праве, ибо так их учили и это право осознавалось даже не взятым, а естественным. Слушая товарища Головлёва, они ещё раз убеждались: искусство принадлежит народу, а народ это они. Стало быть, им решать.

– Достижения нашего самого передового в мире искусства, – говорил оратор, отхлёбывая из стакана, – опять и опять убеждают нас в том, что чем сильнее связь его с жизнью народа, тем вернее путь к творческим достижениям и удачам.

Трофим чувствовал, что тонет в потоке слов: отдельно каждое, вроде бы имеет смысл, а все вместе ничего не означают. И даже не потому, что совсем другими словами думает об искусстве он сам, тех слов – ритм, композиция, мелодия товарищ Головлёв может совсем и не знает. А потому что их, музыкантов, дело никак не связано с выплавкой чугуна. Их дело играть без халтуры, так они и играли. Музыка нравилась и оркестрантам, и зрителям, так что же они не народ? У товарища Головлёва, однако получалось, что народ это нечто другое, наверное им, товарищем Головлёвым, лично утверждённое в звании и правах.

Опытные люди уже по размаху вступления понимали, что грозят оркестрантам большие неприятности.

Трофим видел несколько профилей и затылки, затылки, затылки. Музыкальным слухом уловил посторонние голоса.

– Во, даёт! – прошептали впереди. – Бе-три. Так и чешет по докладу Брежнева. Ни шагу в сторону!

– Шаг вправо, шаг влево считается за побег! – сострил другой голос – Конвой стреляет без предупреждения Ты что, первый год замужем? Сиди спокойно. Тебя не гребут – не совай ногами! Ка-четыре.

– Мимо, – сказал первый. – Же-шесгь.

– Тоже мимо. Де-один.

Где-то играли в «морской бой». А товарищ Головлёв уже переходил к самому главному.

– Однако в нашей среде ещё находятся элементы, которые не хотят участвовать во всенародном строительстве. Всемирно-исторические задачи нашей, самой передовой в мире, идеологии, они готовы променять на классово чуждые влияния, всё ещё проникающие к нам из-за границы, из чуждого, враждебного нам, загнивающего лагеря. Казалось бы, что тут особенного? Ну, какая-то песня, танец, причёска по заграничной моде? Но нет, товарищи! Под не нашей причёской чужие мысли! Потому всегда на высоте должна быть пролетарская бдительность. И здесь мы непосредственно переходим к тому, что случилось у вас в коллективе, – он помедлил и сразу выпил целый стакан воды. Стакан тут же взяли, чтобы снова наполнить. Графин члены президиума на трибуну не ставили, услужливо доливая по мере надобности. Товарищ Головлёв при каждом доливе кивал, как и в начале благодарно и снисходительно. Наконец всемирно-историческое вступление закончилось, и в креслах зашевелились. Шорох в зале даже заглушил несколько слов оратора. Когда обсуждают ближнего человек вспоминает, что он животное общественное.

...дворцы, в том числе и этот. Государство подарило его вам, заботясь о вашем идейном и культурном росте. Куда же, спрашиваю я вас и себя, куда же смотрели мы с вами, – товарищ Головлёв, как опытный лидер, не забывал до известной степени отождествлять себя с массами, и залу это льстило, – и куда же смотрели те, кто призван, лично и непосредственно, направлять культурно-массовую работу?!

Шея директора Дома культуры в этот момент сломалась, и голова мгновенно ушла в кресло. Над спинкой блестела только плешь. Плешь краснела и покрывалась каплями пота.

...не просто протаскивали чуждые нам заграничные песни и танцы. Здесь шла настоящая религиозная пропаганда и даже собирались поставить оперу о якобы существовавшем Иисусе Христе! – в этом месте товарищ Головлёв опять повысил голос. Как и раньше, когда говорил о бдительности.

– Ого! – сказал кто-то.

Трофим вдруг понял что товарищ Головлёв не имеет понятия о происшедшем. Но речь уже заканчивалась, докладчик сворачивал бумажки и говорил теперь наизусть, впрочем, так же монотонно и неразборчиво.

– И мы будем беспощадны к тем, кому не по пути с нами, кто сворачивает на узенькую дорожку загнивающей буржуазной капиталистической идеологии с широкой столбовой дороги нашей передовой культуры. Он заслужит у нас только одно: общественное презрение.

В наступившей тишине раздалось неожиданно громко:

– А-шесть.

– Попал, – это уже опять тихо.

–А-семь.

– Утопил, гад.

– Ка-девять.

– Мимо, – сказал шёпот. – Же-семь.

«Бой» заглушили аплодисменты, как и полагалось, громче и продолжительнее, чем в начале. Видно было, что товарищ Головлёв совсем не устал и выдержит не одну такую речь, несмотря на пожилой возраст. Он прямо пошёл к своему стулу в центр президиума будто и не видя, что на нём кто-то сидит. Председатель шарахнулся на своё место.

Первым выступал кузнечный профорг. Он вышел на трибуну, потеребил борт пиджака, застёгнутого на все три пуговицы и начал.

– Я, товарищи, давно присматриваюсь к нашему оркестру. И прямо скажу: не нравится мне этот оркестр, – он то говорил почти неслышно, то вдруг начинал кричать и опять стихал, так говорят совершенно глухие люди, не слыша собственного голоса.

– Помню, в молодости и мы любили петь, – продолжал он. – Замечательные у нас были песни, товарищи. «Мы кузнецы и дух наш молод», «Махорка», «Будёновская кавалерийская», товарищи. Про любовь тоже пели, почему нет? И «Катюшу», и... – тут профорг запнулся, но больше ничего не вспомнил. – В общем, замечательные песни, – повторил он вместо продолжения. – Так разве хоть одну из них играл этот оркестр? Разве кто-нибудь слышал от них музыку, зовущую на труд и на подвиг?

Профорг врал. На заводских вечерах и мероприятиях оркестр играл всё, что полагалось. Об этом не вспоминали, спорить с «товарищем из райкома» никому даже в голову не приходило. Но кузнечный профорг, это другое дело.

– Так ты ж глухой, как пень! – радостно сказал кто-то и в зале раздался смех. Тётя Мотя, повернувшись, шарил глазами по лицам, а председатель застучал карандашом по графину, – «Тише, тише, товарищи, дело не в том», – сказал он. «Как не в том»? – удивились в зале, но профорг продолжал говорить, не слыша вопросов и замечаний.

– На концерт я пошёл не один, – говорил он, – а с бывшим работником нашего Дома культуры. Матвей Лукич Гузов, – тётя Мотя не привстал гордо, как можно бы ждать, а наоборот, вжался в кресло глубже: старый осведомитель не привык быть на виду. – Товарищ Гузов, сам бывший музыкант-скрипач и помог мне во всём разобраться. Эта музыка не нужна народу, товарищи! Не нужен нам ихний Иисус Христос и всякие заграничные песенки! Мы не можем терпеть в нашем здоровом коллективе чуждые идеологические влияния! Не можем и не потерпим, товарищи! Вот так, – закончил он неожиданно тихо и сел на место рядом с тётей Мотей. У того уже отошла профессиональная реакция, и он сиял, вытянувшись в кресле, как в далёкой молодости на боевом коне. «Может народ, это тётя Мотя? – подумал Трофим. – Тогда плохо...» Выступили ещё два видных общественника: редактор стенгазеты и руководитель добровольной пожарной дружины. Каждый по своей бумажке призвал к бдительности и осуждению. Настала очередь рядовых активистов, эти выходили на трибуну с ленцой, понукаемые председателем: «Ну, Вячеслав Леонидович, ты что думаешь? А ты, Анна Петровна, так и будешь отмалчиваться?» И Вячеслав Леонидович, и Анна Петровна или, скажем, Кузьма Анатольевич сбивчиво и негромко повторяли что-нибудь сказанное до них. Кто-то предложил «строго взыскать», то есть объявить строгий выговор, чтоб другим неповадно было. Хотя на зарплате были только заведующий клубом и руководитель оркестра. Музыкантам, какой объявишь выговор? Самодеятельность-самоделка. Что с них взять…

Все понимали, что настоящего гнева в зале нет. Поскольку родной завод взрывать никто не собирался и зарплату в фонд какой-нибудь отчислять, опять же, не зовут, воинственный пыл штатных передовиков и профессиональных активистов не разгорался. Религиозная агитация тоже плохо, кто ж спорит? Это все твёрдо помнили со школьных времён, тут и говорить нечего, но раз есть собрание, значит, будет решение. Передовики знали, что решение называемое пока «проект» готово с утра и надо только, проголосовав «за», спокойно разойтись по домам, а уж без них в ДК порядок наведут и бдительность повысят, и выделят «горячих» кому надо. И оркестр будет играть, что положено. Наконец предоставили слово директору Дома культуры. Он встал на трибуну, глубоко вздохнул, вытер потную плешь огромным носовым платком и начал каяться. Особенно упирал на смягчающие обстоятельства, как то: ремонт, требующий неусыпного директорского надзора и ответственную подготовку к заводскому турниру по шашкам, возложенную на его плечи. Занятый всеми этими делами, ничего не знал он про концерты, но если бы только знал, если бы только услышал, если бы... он бы...

Просил простить и поверить.

Из президиума смотрели сурово.

– Во всём виноват руководитель оркестра, – говорил директор. – Именно он призван руководить непосредственно художественным и идейным воспитанием оркестрантов. Я считаю, что с него и надо спросить в первую голову, – директор опять вытер плешь и сел на место, видимо надеясь, что главный удар от себя отвёл, а между рядами торопливо, наступая музыкантам на ноги, уже пробирался руководитель оркестра. За ним следили с интересом и насмешкой: здесь принимали резолюции, осуждающие вражьи происки в Африке и Латинской Америке, но живого идейного врага видели впервые. Страшным он не казался.

Враг даже не решился ступить на трибуну и скромненько стал рядом с ней. Он ссутулился, поправил очки и тихо начал.

– Громче! Громче, не слышно!

– Зе-семь; – услышал Трофим знакомый шёпот.

– Я прошу учесть, – повысил голос руководитель, – что в репертуаре оркестра есть известные, заслужившие всенародное признание музыкальные произведения и эти произведения составляют основу нашей программы.

– Для отвода глаз? – весело спросил кто-то.

– Конечно, мы признаём свою вину, однако просим поверить, что не враждебная идеология, а только легкомыслие толкнуло нас... – он, как мог, старался выгородить себя и музыкантов, заверяя, что их ошибки произошли только от интереса к разным музыкальным жанрам и желания совершенствовать свою исполнительскую культуру.

– Да кому ты нужен с твоей культурой? Играй что велено и точка! – рассудительно сказали в рядах. Прерванный оратор запнулся, переминаясь с ноги на ногу, но собрался с силами и продолжал оправдываться, уверяя, что конечно теперь уже никогда и ни при каких обстоятельствах...

– Теперь и не дадим, – сказали в президиуме, и зал радостно захохотал. Тётя Мотя снова обернулся, но уже не шарил глазами, а подмигивал: этого, мол, послушайте, он уж наобещает! Но руководитель ничего больше не говорил, постоял минуту и двинулся к своему месту вялый, как проколотый мяч.