Текст книги "Трофим и Изольда"

Трофим знал, что коньяк воняет клопами. Но был он самым дорогим в меню, и дело решилось. Надо отпраздновать выздоровление! Официантка всё же поморщилась и только потом ушла. Она и по залу шла, глядя туда же. «Налетит на столик?» – с интересом подумал Трофим. Не налетела.

У стены гремела боевая песня.

Даже при коньяке обед получился обыкновенный, столовский. Трофим съел всё быстро, без удовольствия и пошел на перрон, ждать поезда. Песня всё гремела и четыре официантки в одинаковых платьях, так же сидели у выхода на кухню.

Поезд был неудобный, медленный, составленный из старых, плохо вымытых вагонов, но, в конце концов, Трофим всё-таки приехал. С вокзала отправился прямо в цирк, только теперь подумав, что больше-то идти ему некуда.

Шестая глава
Чай не должен быть горьким!

1.

У форганга репетировали ковёрные, белый и рыжий. Трофиму не нравилось, он подумал, что Костя сделал бы это лучше. Костя всё делал иначе и Трофим считал, что гораздо правильнее. Клоуны переговаривались высокими «клоунскими» голосами, иногда обращаясь к воображаемой публике. Трофима легко ударил по плечу знакомый униформист.

– Выздоровел?

Трофим стукнул палкой о пол.

– Пройдёт! – по традиции в цирке к ушибам и травмам относятся без всякого почтения. Дело привычное. – Теперь пройдёт, – уточнил униформист. – Везуч ты, парень. Кирюха-то... а? – он помолчал и заговорил снова. – К нам определяешься?

– Куда ж ещё?

Униформист кивнул без улыбки. Настоящий цирковой твёрдо знает, что в мире кроме цирка серьёзных занятий для серьёзного человека нет. Хотя Трофим не был настоящим цирковым и вовсе так не думал, но Борис Никитич понял его именно так.

– Увидимся, – сказал он и пошёл в кладовую, где хранилось манежное хозяйство.

Под куполом летала женщина. Сталь подвески блестела в неярком репетиционном свете. По манежу, балансируя на шаре, катил длинный, худой артист, объезжая реквизитные тумбы. Отрабатывался номер «свидание» с качанием, качением, перестановкой с ног на голову и обратно. В буквальном смысле и бурном темпе.

– Трофи-имушка-а! – сияя улыбкой и загодя раскинув руки для объятий, к нему летел оркестровый флейтист. Они двадцати слов между собой никогда не сказали а вот, поди ж ты, как обрадовался! Трофиму показалось, что встретил самого лучшего друга.

– Ну, молодец, что жив остался! – флейтист усадил Трофима на чью-то реквизитную тумбу и сам сел на другую, – молодец, молодец! – будто у Трофима был выбор жить или умереть.

– Да я к дирижёру иду..

– Сперва расскажи. Как болел, как выздоравливал, – голос у флейтиста был высокий и нежный, как у его флейты. Трофим старался не быть многословным, да и флейтист слушал не очень внимательно, и всё время оглядывался, будто у них с Трофимом какой-то секретный разговор. Наконец, спросил тихо:

– Трофимушка, а как дела у Кости? – и опять оглянулся.

– Откуда мне знать? – удивился Трофим.

– Да брось! – флейтист придвинул свою тумбу ближе к нему, – кто поверит? Не бойся, я никому... Неужели забыл Костя старого друга? Не такой он человек!

– Почему ж забыл? – сказал Трофим, – Ну не пишет он писем и я не люблю писать. Не знаю.

– С собой звал?

– Нет.

Флейтист не верил.

– И ты раньше не знал что Костя, ну... того... собирается?

– Знал. Ну и что?

– Да ничего, ничего, – тот заторопился. – Ты не думай, я просто так спросил. Не хочешь говорить – не говори.

– Да нечего мне говорить, – сказал Трофим, уже пожалев, что ввязался в разговор. – Нечего. Ну, пошёл я к дирижёру.

Акробатов на манеже сменила группа шимпанзе.

Дирижёр Трофиму обрадовался. Как известно, цирк, искусство коллективное. Подобно театру или, скажем, кинематографу. А в коллективном искусстве каждый считает главной свою часть. Поговорите с кинооператором. «Кино есть композиция плюс экспозиция» – скажет он. – Он снял гениальные кадры, но тупица – более решительные определения мы, как и в футболе, опускаем! – тупица режиссёр на монтаже поставил их не в ударное место, а некоторые просто выбросил! И тем убил картину. Да, убил! Перейдите к сценаристу. Он предупреждал! «Снимайте точно по сценарию и призовые места на фестивалях наши! Но тот же режиссёр, приплёл свою дурацкую фантазию, а оператор вообще не читал сценария. Да, да, не читал! Сомнительно вообще, умеет ли он читать бегло. ВГИК закончил? Ещё неизвестно чему их там учат. А картина загублена. Да, загублена!» Театр: «Современный спектакль это прежде всего режиссура», – заявляют одни. «Во все века сами играли и теперь сыграем» – отвечают другие. «Играть-то, что собираетесь?» – ехидничают третьи. И, наконец, критики уверены, что конечное назначение искусства быть материалом для анализа. Режиссёры же, операторы, сценаристы, драматурги и прочие «художники» – зло. К сожалению, неизбежное.

Дирижёр не был исключением. Главной частью представления он считал музыку, мотивируя своё мнение тем, что музыку слушают и без всего остального. И обещал поговорить с директором сразу, как только тот появится. То есть, завтра утром.

Трофим шёл по коридору, соображая, что делать дальше и заглядывал в знакомые помещения. Слоновник был забит клетками плотно, одна к другой. Слонов теперь было целое семейство и тут же группа собак. В углу, где когда-то жила Офелия, зевала львиная морда. У выхода остановился, раздумывая. Идти некуда. Почесал в затылке. Промурлыкал костину песенку:

 
Тик-так, так-тик, мы пойдём с тобой в бутик.
Так-тик, тик-так, купим шмоток на пятак...
 

– Если не ошибаюсь, вас зовут Трофим? – между клетками стоял, поглаживая мефистофельский нос, и беседовал с незнакомым Трофиму артистом, ветеринарный доцент, муж и отец, пурист и просветитель Глеб Алексеевич Решкин. – Здравствуйте, молодой человек!

– Здравствуйте, профессор, – ответил Трофим, повышая Решкина в чине. Он знал, что Решкин не профессор, но обращение «здравствуйте, доцент», казалось ему странным.

– Я не профессор, я просто Глеб Алексеевич, – Решкин улыбнулся. – А вы тот самый костин приятель что так... м-м-м... неудачно съездил в отпуск? Да? – он всё знал прекрасно и говорил длинно только по привычке. Трофим кивнул.

– Если вы не слишком торопитесь в бутик, то минуты через три мы побеседуем, – он кивнул на артиста. – Ровно через три. А?

Трофим был готов ждать дольше. Решкин повернулся к собеседнику.

– Ошибка в том, – сказал он, – что, получив дурацкое распоряжение, ты его выполнил не буквально.

– Я же сделал лучше!

– Убеди в этом дурака! Он понял только, что сделано не по его указанию. Выполнять лучше можно умное распоряжение. А самое умное можешь и не выполнить, если отпала надобность. Дурацкий приказ выполняется буквально! Нервы береги.

– Ты свои бережёшь?

Решкин почесал нос вместо того, чтобы погладить.

– Нет, – признался он, вздохнув. – И через то имею неприятностей, как говорят в твоей родной в Одессе.

– В Одессе уже так не говорят. А может, и раньше не говорили, – улыбнулся артист, попрощался и ушёл. Решкин повернулся к Трофиму.

– И очень жаль, – сказал он. – Жаль, что не говорят. Конечно, Одесса это уже не Одесса. Но Одесса же ещё не Конотоп! – он посерьёзнел и уже на Трофима не смотрел, а внимательно его осматривал. Сначала ноги – долго, потом палку мельком, потом упёрся в глаза сосредоточенно, и как будто даже отрешённо. «Как на Офелию смотрит, – подумал Трофим.– Сейчас ощупает живот и заговорит о футболе». Вместо этого Решкин спросил:

– Ну и... как?

– Как вы себя чувствуете? И что теперь собираетесь делать? Опять работать в цирке?

– Собираюсь. Только начальство уже скрылось из виду. Вы про Костю что-нибудь знаете?

– Гм-м... – сказал Решкин. – Знаем? Ну, можно сказать, что и знаем. Я вам покажу его письмо. – Трофим не понял: издали покажет, что ли? Но спросить постеснялся и Глеб Алексеевич продолжил: – Что ж, однако, здесь разговаривать. Поехали к нам, а? Там и заночуете. Костя научил вас пить чай?

– Ещё бы!

– А мы переучим. Костя, между нами говоря, ничего не понимает в чае. Ни-че-го! Чай не должен быть горьким, молодой человек, запомните это на всю жизнь! Да! Хорошо?

Трофим обрадовался. Деваться ему было решительно некуда. Он тоже улыбнулся.

– Хорошо.

2.

Кухня была маленькая, и Трофим примостился на табурете у самой двери. Несложное дело заварить чай, но Глеб Алексеевич вдруг стал очень серьёзен. Сполоснув большой медный чайник, залил его свежей водой. Поставил на газ, скрестил руки на груди, как Пушкин на парадном портрете и замолк. Чайник закипел, и Глеб взял другой пузатый фарфоровый с красным петухом. Налил кипятку и покачал, проверяя бока ладонью: равномерно ли нагрелись? Кипяток вылил и взял с полки зеленоватую лабораторную склянку, закупоренную притёртой пробкой. Накладывал чай ложечкой, тихо считая: – «две, четыре, семь». – После девятой залил свежего кипятку и укутал чайник полотенцем. Склянку снова закрыл – тщательно, будто там не чай, а опасный яд. Привыкнув к точной работе ещё и требующей осторожности – лекарства бывают всякие, да и больной тигр всё равно тигр, а не котёнок! – Глеб заваривал чай, будто не на кухне, а в лаборатории. Стоят штативы с пробирками, гудят насосы, дрожат стрелки приборов. Учёные люди сосредоточенно молчат, занятые ходом эксперимента.

– Четыре с половиной минуты и чай готов, – объявил Решкин.

– А Костя настаивал на пару чтоб крепче был.

– Неправильно! – острый ноготь Глеба упёрся Трофиму в грудь. – Нет! Повторяю, чай не должен быть горьким! – и Решкин рассказал о разных способах заварки: по-китайски, по-узбекски, по-английски. – Костя в чае ценит крепость, крепость и ещё раз крепость. И слышать ничего не хочет! А должен быть вкус и аромат, – не взглянув на часы и не прерывая лекции, Глеб точно вовремя протянул руку за спину, и снял полотенце. Взял ещё чайник, этот был не с петухом, а с розой. Перелил в него чай, но без гущи. – Чай нужно отделить от заварки, – закончил он. – Иначе экстракция продолжится, и вкусовые качества изменятся в худшую сторону. Чай не должен быть горьким, молодой человек! Об этом ещё поговорим. Идёмте.

В комнате висела афиша. На ней Костя выглядывал меж двух восклицательных знаков. В любимом костюме: смокинг, у которого правый борт был красным, а левый зелёного цвета и коротковатые брюки, отглаженные в острые стрелки и тоже красно-зелёные, только наоборот слева направо, как шахматная доска. Вместо сорочки полосатая тельняшка. Ярко накрашенные губы улыбались. Здесь Костя вполне походил на клоуна, только глаза были печальны. И по краю афиши надпись: «Весь вечер на манеже популярный клоун КОНСТАНТИН!»

– Вместо фотографии оставил, мерзавец, – улыбнулся, кивнув на афишу, Решкин. – Сказал, что мы только таким и должны его помнить.

Трофима усадили в старое кресло, ободранное но удобное и освобождая место его левой вытянутой ноге, чуть сдвинули полированный журнальный столик Некогда столик был покрыт изящной стеклянной столешницей, но во гневе опустила Вероника на неё тяжкую руку и теперь пасьянс раскладывала на фанере, покрытой салфеткой. «Красивая!» – удивился Трофим: Он представил себе Решкину, похожей на бабу Ягу.

Вероника сидела на единственном в комнате настоящем стуле, к столику чуть нагибалась, и её очки сползали чаще обычного, а знаменитый жест – пальцем в переносицу – повторялся раз за разом. Пасьянс не выходил, Она нервно тасовала колоду, раскладывая снова, и снова. Муж, поглядывая через её плечо в карты, тяжело вздыхал, но не вмешивался. Надев куртку и домашние, некогда тренировочные, штаны возраста невероятного, ширины необычайной и цвета неопределённого, которые выбросить, однако, ни за что не соглашался, он, спросив у Трофима извинения, залёг на тахту, застланную клетчатым пледом. Тут же валялся растрёпанный том, и на стёртом переплёте едва прочитывалось название «Граф Монте-Кристо». Книгу, конечно, никогда не анализировали, даже и мысль такая показалась бы смешна, зато, оказывается, читали по кругу, с удовольствием открывая на любой странице. Это стыдливо именовалось «разрядкой». Отдыхом после интеллектуальных перегрузок. Костя утверждал, что у каждого интеллектуала дома хранится «Граф» или, в крайнем случае, «Одиссея капитана Блада». На самом деле это и есть их любимое чтение, а «тексты с коннотациями», вывеска и пижонство. Одна лишь дама-академик отдыхала, по словам Кости, в кино, обожая польские кинокомедии. Будто бы её даже любовник бросил, не выдержав четвёртой комедии за три дня. Про даму Костя всегда сочинял гадости, вместе с ехидной Мотькой и Вероника утверждала, что в академика он тайно влюблён.

– Ага. И Мотька.

– Ты на неё дурно влияешь, – отвечала Вероника.

– На неё повлияешь! – хмыкал Костя.

Глеб лежал на тахте, свесив ступню. Лишённый возможности экспериментировать с угольями, он закалял пятки и организм босиком на холодном полу. Другой ступнёй Решкин гладил хищно втянутый живот общего любимца, большого коричневого доберман-пинчера по имени Реро. Имя считалось заграничным, да и по паспорту его собачьему выходило, что кровей он аристократических, можно сказать, королевских кровей собака. В нежном возрасте прибыл из просвещённой Европы, где венценосные суки рожают не дюжинами, а только по четыре щенка за раз, каждого из которых ветеринары ещё и подвергают селекции на предмет «жить или не жить». Только безукоризненных здоровяков, тщательно отобранных в этом собачьем Освенциме, допускают к материнской груди, остальных зверски уничтожают. Ходили, опять же, слухи, будто на самом деле родился Реро в Киеве на Гончарке и назван в честь грузинского ансамбля. Паспорт же заграничный заказали ему в Одессе, именно на Малой Арнаутской улице, где по-прежнему, как и при Остапе Великом, делают контрабанду. Хотя в наше время уже далеко не всю по причине прогресса отрасли и расширения массового производства. Излишнее любопытство, как мы уже знаем на Мотькином примере, почитали Решкины предосудительным, кроме того, в силу вышеуказанного, пес бесспорно относился, если не к изысканной кинологии, то к высокой литературе. А потому внимания заслуживал и получал его, хотя бы и в виде сплетен. Говорили, например, что красавец фантастически туп, не усвоил даже простейших команд «фас» и «барьер» а справку о прохождении курса защитно-караульной службы, по-собачьи говоря «ЗеКаэС» необходимую для допущения на выставки, знаменитый ветеринар получил по блату. Решкины – тут они были единодушны! – утверждали, что Реро прекрасно понимает все команды, но как аристократ с независимым характером, не хочет жить по указке. Слухи же гнусные распускал друг-соперник, и тоже хозяин пса с заграничным именем Пауль. Увы, Пауль вовсе не имел паспорта, хотя бы и поддельного, а ведь каждому известно, что беспаспортная собака не является полноправной собакой и кто, если не гражданин Великой Родины нашей, пусть даже и бывший, должен ей сочувствовать? Имея возможность предъявить хвост, лапы и очаровательную, умнейшую морду, Пауль всё же официально не существовал, то есть, лишён был доступа к светской жизни в клубе собаководства с её радостями, столь дорогими сердцу хозяина. Между тем, как Реро путешествовал с выставки на выставку и медалями был увешан, притом исключительно большими золотыми, то есть самого высшего разряда. Замечу, однако, что все они были за красоту.

Ещё сплетня: перед сном нагая Вероника надевает на шею цепь с медалями Реро и ловит кайф, медленно поворачиваясь перед зеркальным шкапом. Никто не верил, но все повторяли.

Хозяин несчастного Пауля сидел тут же на низком детском стульчике, прислонясь к серванту, состоявшему в должности книжного шкафа. «Шкапа» – снова припомнил Трофим. – Ну разумеется шкапа. Лицо сидящего Трофиму показалось знакомо: – усы, хоть и негустые, и цвета серого, крысиного, закручены лихо, по-мушкетёрски, а бородка остроконечная, прямо из сочинений Александра Дюма. «Валерий Брюсов! – подумал вдруг Трофим. – Точь-в-точь лицо Валерия Брюсова с портретика в книге Ивана Афанасьевича. Там ещё было про Атлантиду».

Решкин достал стаканы и налил всем густого, красного «каберне» из пузатой бутылки.

– Костя рассказывал, что ваша фирма, – самодельная водка, – вспомнил Трофим.

– Пить только волку, всё равно, что читать исключительно «Войну и мир, – сказал Глеб Алексеевич. – Впрочем, если хотите...

«Войну и мир» Трофим не читал. Вероника читала, но промолчала, занятая картами. Брюсов придвинул стакан.

– Толстой это серьёзно, – сказал он. Сойдёт и Дюма-отец.

– Дюма-пэр, – поправил Решкин. – Дюма-пэр.

Брюсов читал какую-то бумагу. От первого слова до последнего и снова от первого, и опять. Неизбывное страдание светилось в его глазах. Читал. Перечитывал. И ещё читал, и перечитывал.

– Ну, – обернулась к нему Вероника, – что ты скажешь, интриган и завистник? Ты получаешь такие письма? Получаешь? Отвечай же, когда тебя спрашивают!

Страдальческое выражение с лица Брюсова мгновенно исчезло.

– Нет, – сказал он, – я таких писем не получаю. И слава Богу! Меня бы ведьма за порог не выпустила. Даже к вам. А Решкин получает? Поздравляю, Ника! От всей души. Тебе крупно повезло, но нам такого не надо. Нет. Как-никак я человек семейный. А тебя поздравляю, – и он протянул письмо Нике. В письме хозяин добермана-суки просил разрешения привезти её за две тысячи километров, к несравненному Реро, дабы, сочетав их законным – через Клуб Служебного Собаководства! – браком, улучшить породу в своей провинции. Брюсов снова начал перечитывать письмо, но спохватился и отложил. Повторяя: – Не хочу. Нет, не надо. Не надо. Не надо. Я своей ведьмы боюсь.

Вероника пунцово покраснела.

– Похабник, – сказала она. – Похабник, склочник и гнусный интриган. Только сущий ангел может тебя вынести. – И ведьма, и ангел была, разумеется, отсутствующая жена Брюсова. Сегодня он чувствовал себя именинником и явился за реваншем: по «непроверенным, но точным данным», согласно постановлению Главного Клуба Собаководства доберман-пинчеров из категории служебных пород, переводят в декоративные.

– Как... как... как болонку, – сказала, запинаясь, Вероника и в её голосе задрожали слезы. – Врешь, небось? – спросила она в последнем проблеске надежды. Но Брюсов прижал руку к сердцу:

– Клянусь!

Вероника взглянула в его сияющие глаза и поверила.

Упаси Бог думать, будто Решкины согласились бы отдать Реро в службу. Задания допускались только на учебном плацу без малейшей опасности для его собачьего здоровья. Но с другой стороны, что есть декоративная собака? Явное понижение в чине!

Сам Реро лежал на тахте в ногах хозяина, перекатываясь, время от времени через спину, с правого бока на левый. При этом слышался могучий зевок и вверх поднимались четыре огромные лапы. «Сорок третий размер» – вздыхал Костя. Полежав на левом боку, Реро снова громко зевал и перекатывался обратно. Скрипела зубами Вероника. Тяжело вздыхал Решкин, глядя в карты. И только Брюсов счастливо улыбался.

– Не понимаю драмы, – шевельнул он закрученным усом. – Ты постоянно теряешь золотое время, улаживая дела с проваленными экзаменами, а мог бы пока вылечить заезжую гадюку. Вместо этого, мучаешь собачку. В декоративных и ему будет не в пример спокойнее, и тебе не придётся клянчить у жюри снисхождения. Показал красавца – суки ахнули, судьи гавкнули... то есть, конечно, наоборот! И готово. Медаль. Жизнь! Я бы даже сказал – житуха. А подделывать отметки... Уголовщина, ведь, Глебушка! Свою диссертацию ты честно защищал, или как?

– Пауль и таких медалей не получит! – Глеб на миг утратил толерантность и вместе выражение достоинства. Ему тут же захотелось извиниться, перед отсутствующим Паулем. Но Брюсов распрямляясь, вытянулся на стульчике. Вздёрнул бородку крысиного цвета:

– Пауль выше этого!

– Пришибу, – сказала Вероника мрачно.

– Такого красавца? – изумился Брюсов, но под её угрюмым взглядом поспешно испугался: – Да я что? Я ж ничего! Я по дружбе зашёл предупредить, – он фальшиво вздохнул.

Вероника смотрела на него в упор. И даже чуть подалась в его сторону.

Не хочу судить о том, был Реро глуп или умён – утверждаю, однако, что был он мудр и трудам собачьего образования, несущего, как всякое знание, «многия печали», предпочитал сладкие покой и дрёму, а лёжа на тахте и чувствуя на животе хозяйскую ногу, блаженствовал вполне. Может, он предпочёл бы руку, но одна была занята бокалом, другой же Глеб широко жестикулировал, возражая Брюсову. И пёс довольствовался ногой, ибо твёрдо веровал: всё, что от хозяина – благо. Мир замыкался на хозяине. Услышать похвалу за хорошее поведение или быть наказанным за плохое – в этом смысл и содержание собачьей жизни. Это сидит в генах, оставленное поколениями доберман-пинчеров, так же молитвенно, глядевших в глаза кормящему. Единственный в доме пёс не признавал и даже просто не понимал демократии и свободы. Роль и место каждого члена семьи были навсегда определены, и даже Вероника знала: что можно Глебу – ей не простится. И мирилась с этим. А тем более Мотька. Не презирайте собаку за рабский характер, у людей он тоже встречается. И даже, говорят –у некоторых народов. Но я не психолог, а литератор и рассматриваю мир не в мерцающем переплетении теорий, а в сцеплении фактов, более или менее жёстких. Факты же таковы: Реро вынужденно довольствовался ногой и незаметно прогрызал шерстяной плед, стоивший полторы глебовы зарплаты. Увлечённые разговором, хозяева беды не замечали, Реро же был счастлив: нога родная и плед вкусный. Получение удовольствия от доступного завещано миру ещё древним философом Эпикуром. Реро, конечно, был эпикуреец, хоть и не сознательный, а стихийный.

Он слез на пол. Места в комнате не хватало, а вернее сказать и вовсе не было. Протиснулся под столиком, отодвинув по пути Вероникину ногу. Остановился возле Брюсова, похожий на маленькую гнедую лошадь. Тот сделал вид, будто ничего не замечает. Реро, место! – сказал Глеб. Реро посмотрел на хозяина, вздохнул и послушно ушёл в закуток у двери, на свою подстилку. Лёг, прижал к подстилке голову, полежал несколько секунд. Поднял голову, осмотрелся – все видели? Команду можно считать выполненной? Претензий не будет? И вернулся к Брюсову. Упёрся лбом ему в бедро, но тот его всё также «в упор не видел». Потеряв терпение, Реро поддел носом его руку и мотнул головой назад, забрасывая руку себе на спину. Похоже, чихал он на брюссовские инсинуации и был твёрдо уверен, что тот ему не враг. Брюсов ухмыльнулся, почесал собаке спину и погладил бока. Поводил перед носом ладонью, будто дразнит. Реро свирепо клацал зубами, каждый раз осторожно промахиваясь. Глеб принёс миску, пёс ушёл в свой угол и занялся ужином.

– Тип ты, конечно, гнусный, – вздохнула Вероника, не отрываясь от карт, – но в нашем возрасте новых друзей уже не бывает. Доживаешь с той пакостью, которой обзавёлся. Так что придётся терпеть и дальше.

– Тем более, – Брюсов вздохнул, глядя на афишу, – что и она сохраняется не в полном составе, – он ещё раз посмотрел на афишу и вздохнул, на этот раз совершенно искренне.

Надо сказать, что Валерий Брюсов не любил государство Израиль. Не то, чтоб он был, упаси Боже, антисемитом или, согласно модному эвфемизму, антисионистом, наоборот: среди его друзей с детства было много евреев. Когда образовался Израиль, он искренне выпил с ними за процветание еврейского государства и его счастливое будущее. Знать бы, чем это кончится! Евреи стали «валить за бугор» и с каждым новым отъездом его отношение к Израилю менялось. «На моё двадцатилетие пришло семьдесят друзей. К сорока осталась половина. На пенсию меня проводят десять калек, зато мы сможем устроить крестный ход!»

– Фигу тебе, а не крестный ход, – сказала Вероника. Социализм у нас. Слыхал?

– Вот-вот! – огрызнулся Брюссов. Вот-вот. Евреи придумали сионизм и социализм, но сионизм оставили себе, а социализмом наградили окружающих. Ну как это можно – одной рукой дать миру фаршированную рыбу?! А другой, подсунуть Карлу Маркса...

– Лапочка, – пропела Ника и в голосе её была змеиная нежность, – лапочка! Ты крупный спец по еврейскому вопросу, но тут, боюсь, промахнулся. Евреи строят социализм и в Израиле.

– У себя дома? – ахнул Брюсов, – Не может быть!

Единственный еврей в компании Трофим сидел молча. Про социализм он знал мало, про сионизм ещё меньше. «Созрел», – вспомнил он последний Костин аргумент. Нет, он пока не созрел.

Открылась боковая дверь, и Трофим увидел вторую комнату, совсем уж микроскопическую. Оттуда вышла девушка в розовом стёганом халатике. Девушка была бледная, красивая и усталая. Она близоруко щурилась и была точь-в-точь Решкин, только гораздо меньше и с прямым носом.

– Меня кто-нибудь пожалеет? – сказала девушка тихо и тоненько. – Зубрить еще тридцать страниц и без чаю я помру. Да помру. И вы меня похороните.

– Наша дочь, – представил Глеб со скромной гордостью. – А это Трофим. Приятель твоего любимого Костеньки.

– Маша, – сказала девушка так же тоненько. Кивнула и улыбнулась.

– Здравствуйте. Я рада.

– Я тоже, – Трофим тоже кивнул и тоже улыбнулся. И только тут понял, что это Мотря. И ахнул про себя: – Ну и Костя! Нарисовал!!

– Топай сюда, девка – сказал Глеб Алексеевич. – Дам тебе чаю, так и быть. С печеньем. Радуйся.

– Не выйдет с печеньем, – сказала Маша. – Печенье я съела. Ещё днём.

– Как, – ахнул отец. – Три пачки?

– Только две было! – Её голос прозвенел обидой.

– Шутишь, – Решкин снова пошёл на кухню и долго там возился. Двигалось нечто деревянное, звенел металл. Глеб вернулся с пачкой печенья.

– Свалилось в стиральную машину, – объяснил он.

– Ваше счастье, – сказала Маша. – Тоже мне, родители! Родили и бросили голодную.

– Яичницу нельзя было изжарить? возмутился отец. – Помнится, тебя родили не вчера! Сварить яйца, в крайнем случае!

– Нельзя, – сказала Маша твёрдо – Ибо нет в доме яиц и масла. И денег тоже нет. Доцент, вы умеете жарить яичницу без яиц, без масла и без денег? – спросила она у Решкина, подбочась.

– Нет. Без яиц, масла и денег я тоже не умею, – честно признался кандидат наук.

– Тогда это у меня наследственное.

– Бездарность у тебя вообще наследственная, – вмешалась Вероника. – Отцовская. Ты что, в лесу? Одолжила бы денег!

Брюсов глядя в чашку морщился.

– Чистого кипятку налил? – спросил он без всякого интереса, будто знал ответ заранее. – Приходи, я тебе чаю не пожалею. Индийского со слонами. Я не скупой.

– Ты не скупой, ты глупый, – сказал Решкин. – Чай...

– ... не должен быть горьким! – подхватил Брюсов. – А также сладким, вкусным, а главное цвета и запаха чайного ни в коем случае он иметь не должен. Слыхали. Как же!

– Вот у тебя он ничего и не имеет. Крепость и горечь.

Вероника поставила чашку на фанеру и опять разложила карты. Брюсов открыл какую-то книгу, с удовольствием прихлёбывая обруганный чай. Чай был, в самом деле отличный, я ещё раз это подтверждаю. Хотя сам в ту пору чаще заваривал способом Брюсова и Кости. Ах, прошедшая молодость и эх! – нынешняя гипертония... Ах, и эх! Брюсов просматривал книгу, Вероника раскладывала карты, Решкин смазывал псу пораненную лапу, а Маша не столько пила чай, сколько грызла печенье. Трофим поглядывал на неё и улыбался. Она тоже улыбалась и тоже поглядывала на него.

– А я про вас кое-что знаю, – сказал Трофим. – Вы – Мотря?

– У-убыо-у-у! – не дав ему договорить, грянул вероникин баритон, – За слово «Мотря» пришибу на месте! – притом он отлично видел, что Вероника Помпеевна сидит, не открывая рта. Зато Маша уже стояла, сжав кулаки. Правду, говоря, молотобойцу они всё равно не годились и даже были вполне изящны. Зато глаза сверкали огнём и щёки горели. Рядом уже стоял Реро, готовно разинув пасть. Обрубок его хвоста торчал как флагшток на корме торпедного катера. Трофим охнул: Сущая Мотря! Ай да Константин...

Решкины хохотали.

– Осторожно, Трофим, – сказал Глеб. – Дитя этого не любит. А ты замолкни, Мотря! – велел он дочери – Не пугай человека. Небось на Костеньку не орала. Реро, марш на место! – и пёс подчинился первым. Точно как раньше, он подошёл к подстилке, «обозначился» и полез на тахту. Продолжая рычать, косо глядел на Трофима. А Маша всё стояла с грозным видом.

– Так то Костенька, – сказала Маша. – Ему можно, – она села, украдкой показав Трофиму язык.

– Пора, – сказал Валерий Брюсов и теперь мрачней всех был он. – Сегодня моя очередь гулять с кобелем. Ведьма грозила: опоздаю – сама укусит. Лично.

– Отравится! – сказала Вероника.

– Ни в жисгь. В ей самой яду, как в гремучей змее. Она даже гремит время от времени. Точно.

– Побрезгует, – успокоил Решкин. – Сиди, ты ничем не рискуешь.

– А совесть? – Брюсов помрачнел окончательно. – Я ж к вам после работы на десять минут. С радостной вестью.

– В гробу мы твою весть имели, – сказал Решкин. Я точно помню её белые тапочки.

И тут у Вероники сошёлся пасьянс. Она встала со стула и потянулась от усталости.

– Всё! – сказала, как отрезала. – Не бывать Реро декоративным.

– Будет! – сказал Брюсов. – Верю! – И вышел, оставив за собой последнее слово. Гордо торчала бородка и усы, кажется, приподнялись на концах. Всё-таки он был очень похож на Брюсова.

Глеб долил чай Трофиму и себе. Вероника раньше занятая картами допивала свою чашку. Маша грызла печенье, не удовлетворённая дневной порцией.

– При такой тупости, – бурчала Вероника, – могла бы, хоть заниматься побольше. – Она явно искала возражений, чтобы сорвать злость. – Решкин, почему твоя дочь целый вечер сидит с нами, и лодырничает? Мы уже сдали все экзамены! Отправь её заниматься. Немедленно!

– Ох, – вздохнула Маша, – ну сейчас, – и с места не двигалась. – Никто меня не любит, никто не жалеет... – завела она ту же песню.

– Здесь не подают, – сказал отец. – Иди заниматься.

Маша ещё раз вздохнула и всё-таки ушла.

Трофиму развернули походную алюминиевую кровать в коридорчике, с круглым корабельным окошком у самого потолка. Решкин выдвинул ящик серванта. В нём хранились канцелярские папки, конверты и какие-то бумаги навалом, машинописные или написанные от руки. Сверху лежало письмо в заграничном конверте, длинном и узком. Его Решкин отложил.

– От коллеги из Австралии. По поводу моей статьи.

– У вас много статей? – не удержался Трофим и смутился. Но Глеб не удивился вопросу.

– Не очень, – сказал он. – Всего девятнадцать. Но на все кто-нибудь ссылается. В Австрии, в Японии, в Штатах, в Чехословакии. И у нас, конечно. На самом деле это главное – ссылки. Если они есть, значит работа нужна, – Решкин переложил ещё несколько папок и достал плотный желтоватый конверт, больше похожий не на письмо, а на бандероль. Весь угол конверта был заклеен разноцветными почтовыми марками. «Ого! Это же до утра читать» – подумал Трофим. Глеб Алексеевич поставил возле кровати табурет, на него лампу и протянул из комнаты белый кабель электрического удлинителя.