Текст книги "Клопы (сборник)"

3. Илья Муромец на заставе

Шел он дорогой неготовой, лбом на утреннюю зарю, заставу ища или гостя незваного.

Темнело; конь пошел воду пить, Илья в мокром логе стоял. И, чуя тягу, опустился он на колени и горячий лоб свой положил в сырость.

Подняла его земля.

– Хоть, хоть моя, – говорил ей.

Подняла его земля.

И сидел в том логе печенег, и застиг Илью, и, не умея сказать, подкрался, и стал кашлять.

Вскочил Илья. Нащупав печенега, поднял и ударил о землю. И крикнул в темноту, ибо велик был печенег и страшен. И топтал. И смешались кости печенежьи.

Покрылось тогда небо мглой, и стало капать. Метался Илья по логу, шарил, промокая траву, и вскочил на коня. Шатнулся под ним конь полусонный.

И ходил он конем через ночь, а наутро сошел, чтоб умыть лицо. Был сумрак. Илья смотрел в воду и в тучи. И медлил ехать. Но когда подул ветер – учуял в нем дым и пошел на дым. И пришел на заставу.

А на заставу придя, поднял там Добрыню старого, и стал корить, что дозора нет, что горотьба развалилась и крапивой поросла, что щиты, как корыта, валяются, и облупилась на них червоная краска. Стоял перед ним Добрыня, жаловался на старые раны, и мокла его голова. Шел дождь.

– Кто хоробры? Кде суть? – грозно спрашивал Илья.

– Олешка Попович… Да Ян Усмошвец… Да Васька Долгополой… Тамо, в шатре лежат.

– Знатны хоробры не слышат ран, – говорил Илья, шагая к шатру, и стлался дым ему под ноги.

И, размахнув полог, сказал, не снимая шелома:

– Вставайте, хоробры! Печенези у ручья!

Хоробры вставали все. А потом обратно легли.

– Отсидел еси, Илья? – подал голос Попович. – Заходи, не мокни. Хлебай уху. Вечор целый ушат наловил. Язей да окунков. Да сщючка одна.

– Какая сщючка! Печенези у заставы.

– Да хрен с ними.

– Как, – опешил Илья. – Братья! Чего ради тут поставлены есмы и на роту ходили? Да исполним роту! Испытаем чеканы свои о байданы печенежьи!

И, шевеля клюкой горящие угли, отвечал Ян Усмошвец:

– На роту к Перуну ходили есмы. А кде днесь Перун? Утоп. И рота с ним.

И добавил Попович, усмехнувшись:

– А новый бог же глаголет: возлюбите печенези ваша!

– Братья, – говорил Илья, удивляясь. – Постоим-таки! Не за роту, но за храброго Мстислава! И за светла князя Володимира!

– Ато холуи ему красну плешь лижуть, – отвечал Васька Долгополой. – А нам не бяше от князей ни слова ласкова, ни гунки драной.

– Ты на ятвязи ходил был, да в поруб сел, – добавил Попович. – А конязь девок портил, да Боян ему рокочет!

– Яз не обык красно болтати, – совсем растерялся Илья. – Не за роту, не за князя, но за землю свою постоим! Стогнет земля Руськая! Ай не люба вам она стала?

Попович смотрел недоверчиво, прикладывал к земле десное ухо.

– То в голове твоей тутнеть, старый, – говорил. – А земля нам люба, да земле печенег пуще нас люб. Черен, волосат! Не наше есть время.

И, не найдя слов, ушел Илья в лес. И рубил там слеги под дождем. И, шелом снявши, останавливался и слушал. И не мог постичь. Гул слышали уши, и не мог он гудеть сам собой в голове. Что могло гудеть там?

Возвратясь, поставил шатер. Дымоход прокопав, развел огонь в молчании. Лежа, рассматривал руки свои. «Белая стала еста в порубе, – говорил в уме своем, – натру…» И встрепенулся: почудилось, что забыл топор в лесу; найдя рядом, положил голову на седло.

– Коню, – позвал вслух, конь всхрапнул снаружи. – Заутра сеча, – сказал Илья. И, раздавив комара на лбу, стал проваливаться в сон.

4. Илья Муромец и враги

Неспокоен был сон его. От ветра хлопали своды шатра. Он ощупывал седло под ухом, топор, шарил за спиной, ища копье, окликал коня. Забылся под самое утро.

Оттого по дороге клонил голову до гривы. Вставало солнце, ветки ласково за уши трогали – и увидел он в дремоте, что нет никаких печенегов. Чудно! И от воды студеной пробудясь, когда брел конь по пузо в ней, зевал, глядел на бурун от копья и не помнил, куда едет. Потом вспомнил: боронить отчизну свою. Ибо был берег следами изрыт. И тут же остановил коня.

– Старый хрен, – сказал. – Шелом кде?

И постучал себе по лбу, и по дереву постучал. И посыпались капли ему на темя. И, в траву сойдя, ходил по ней в досаде. Так было в то утро.

А дальше знакомо было ему. Брал воду впрок: потом нельзя будет брать воду из той реки. Ударив по коню, отпускал коня, чтоб не было мысли хребет дать. Руки в шлею продев, затягивал ремни, и руками махал туда и сюда, и сдвигал подсумки, и опять махал.

Перед самой сечей, ветки раздвинув, глядел на рать печенежскую. Ждал терпеливо, как наполнится сердце злостью. И наполнилось сердце.

Тогда он вышел и крикнул:

– Пошто пришли есте и кто вас позвал? Едите в землю свою!

Но не ушли печенеги, а, видя бересту на голове его и белые топорища в подсумках, стали приседать и смеяться. Того не знали, что это смерть их. Бабочек белых видели над головой Ильи, а ворона черного над собой не видели. А ворон, махая крыльями, летел мимо, но стукнуло в голову ему, и, развернувшись, захотел сести.

Увидев, что не уйдут, Илья широким шагом пошел по меже – поле мерить. Печенеги, топорща усы, ходили следом и передразнивали. Печенеги – это как люди, но глаза пустые, и говорить не умеют, а кашляют.

И не было им края: уморился Илья, меривши. И надоело ему. Сняв ремни, разделся до пояса и опять, руки в шлею продев, ремни затягивал и руками махал. Потом, пробуя, по печенегам шарахнул. Печенег рядом махал – и сел он задницей в пыль, и покатилась его голова. И упала ему в руки чужая, и повалился хозяин ее. А третий лицо увернул – и рассек ему топор брюхо. И показалась утроба, и завизжал, испугавшись утробы.

Тут оросилась трава, тут каркнул ворон, возбудясь. Оцепенели передние печенеги, захотели отпрянуть – но задние перли навстречу. Печенег ведь не эллин, стадом ходит. То начнет бегать: бегай за ним по полю! А то, как пьяный, заорет, полезет за руки брать. Куда? Тут рожон: лопатки врозь – и полхребта нет. И было им тесно: сшибались лбами они и щитами своими шишковатыми, и топтал их Илья, и задыхались они.

До самого полудня шло дело: ступал он крепко, рубил с плеча, увертываясь от вылетавших обломков, и пот с него падал скупо. А чтоб забыться от труда нудного, город строил в разуме своем. Об улицах думал, о переулках. Где торжище, где городище примечал и воротам названия придумывал. Улицу прорубивши, топорище измочаленное заменив, – новую начинал, рукой назначив, куда.

Бывало, кидался на него печенег, но не умел ударить и увернуться не умел. Хоробра ведь не по росту знают, а кому Перун дал. А кто пустошник – тому лишь срать дано.

Так и шло дело до полудня. А в полдень раскисли печенеги. Сели и темя руками покрыли. Застревал в них топор, чавкнув, а рожон уходил по рукоять, и выдергивался с трудом, и не отваливалось от него. И думал Илья, счищая ногой налипших: «Не ятвязи оне. Белоглазые три дни крепки».

Криво шел он после полудня, не в такт переступал и разил, что перед очами. И спалил ему Сварог спину: а не сиди долго в порубе! И прошиб его пот холодный. И вот налипло много – поднял он тяжело – и вдруг отвалилось. Тут промахнулся Илья, ударил топором по телеге – оглобля, подпрыгнув, в лоб ему стукнула. Рожон уронив, сел он на землю. И хотел встать и не мог. Опять сел. Подумал: «Срамота». Так было после полудня.

И сидел он до вечера в том месте. Вокруг лопались пузыри, и мешались раскисшие печенеги с дождем вчерашним.

А на заставе уж искали его, ибо вода помутилась. И забрел печенег без глаз, а башка расквашена. Пошли по его следу – и вышли в поле.

Бежал Добрыня по-старушечьи, подол задрав, чтоб не замочить. Шелом набекрень, рожон на плече – ровно шагал Попович. Топал Ян Усмошвец, мрачно глядя. Васька Долгополой знамя держал. Воронье поднималось от ног их. Илья же, глядя на то, думал, что земля поднимается к небу, и ждал, как дойдет до него.

– Что ты! – закричал на него Добрыня. – Рази так ратуют? Меры не веси!

– Шелом-от остави, – сказал Ян, протягивая шелом.

– И хорюгвь, – добавил Василий. – Како на сече без хорюгви?

А Попович, надев рукавицы, так говорил:

– Не за роту пошли есмы, не за князя и не за землю сыру: одного тебя для, – и, над мертвым печенегом нагнувшись, спросил: – Кого выглядываши, жмурик?

– Тутнеть, – сказал Илья, тупо глядя.

Ибо страшный шум стоял у него в голове – будто на торге распря. Спорят, толкают друг друга, не слушают никого и не ждут.

5. Илья Муромец и тяга земная

Лежащего вниз животом, тяжкий сон одолевал его. Трещала печка, вились комары, земляной пол озарялся и проваливался во тьму. Старый Добрыня, кряхтя, ходил рядом, тер ему в спину простоквашу.

– Нельзя так, Илюша, – причитал, – что ты? Да сеча бы ти в благо шла, помаленьку требно! Головой клюкай! Ведь вся спина, там, очервлена! Все уды Сварог пожег! И рамена пожег!

– Кто пожег? – грозно спрашивал Илья, мешая сон с явью. – То я ся тому отожгу противу!

– Лежи, ярый! Откуду ярость в тебе?

– Пестун, дай ми брусницы и не пещися…

Добрыня, кряхтя, ушел по брусничную воду, принес Илье медный чан. Но Илья уже спал.

– Дозорный! – кричал он грозно. – Чьей заставы? Кто хоробр? Пошто усоп еси на коне? А? Пошто усоп?

Он тряс уснувшего в седле конника. Тот, приоткрыв сонный глаз, протянул огромную руку, накрыл ею Илью. И сгреб его, и засунул в жаркий карман.

– Тьфу, сице твою мати! – ругался Илья, топчась в кармане, и складки давил, и пот лил с него градом. – Не узнах тя, Святогоре! – закричал. – Выни мя! Душно мне! Смачно!

– Ох ты, беда, – сказал Святогор. И дал свежий воздух.

– Эй! – крикнул Илья, шаря руками. – Где ты еси? Тьма в очах моих!

– Ну, не знаю! – отвечал Святогор. – Чьи длани те свет застят! Хоть твоя! Пойми ю – вишь, розути тя хощет!

– Не время, Святогоре! Не время ся проклаждати! Земля наша стогнет! Побегнем! Кде чекан мой? Кде межи? Поперек меж! Побегнем!

И бросился бежать; опрокинул чум на пол.

– Куды? Ну куды ты? – кричал Святогор. – Эй! Чело борони!

И стукнулся Илья лбом в дубовый гроб.

– Обаче, – удивился Илья, ощупывая доски. – Домовина пуста! Откуду тут?

– Ну, домовина и домовина! Ложися ты, бога ради!

Илья полез в гроб, нюхая доски. Но неуютно было в гробу. Что нашел в нем Володимир? Что за глумление – в землю хоронить? Там изменникам место, и гниют во тьме, и жрут их черви, и ходят по ним, и топчут их внуки их. Дыхание хоробра огонь должен унесть!

– Нет, – сказал он, вставая и нюхая руки. – Ошую голо! И одесную голо! И плесенью обухало! Не по мне!

– Тьфу, лешак! Ну, дай, яз лягу, – сказал Святогор с досадой. И лег. И стал ему гроб как раз.

– Накрой меня, – сказал он.

Илья взял крышку, поднял.

– Накроеши? – спросил Святогор с сомнением. И взглянул на Илью.

– Яз? – не понял Илья. – Пошто не накрою?

Он осмотрел крышку. Незнакомо было ему. Но подумал: «Что за хитрость!» И накрыл. И тотчас услышал:

– Соньми! Соньми!

Схватился Илья за крышку – и не мог зацепить. Хотел накренить гроб, опрокинуть – и не дался ему. Он отшатнулся в недоумении.

– Что ты ся дергаеши? – остановил его кто-то.

Обернулся Илья. Тот улыбался в темноте.

– Кде чекан мой? – закричал Илья.

– Да тут твой чекан.

– А ты кто еси?

– Святогор есмь.

– Как Святогор? Кого же яз в домовине уходи?

– Про то забыша! Поидем… Поидем опять! Тамо хоть твоя! Тяга земная!

Илья плохо верил. Пошел, упираясь, держал топор наготове. Наткнулись опять на гроб.

– Ляг, Илюша, – сказал Святогор. – Не слышишь? Стогнет. Зовет тя…

Илья стоял, глядя на домовину. Потом отгребся от нее.

– Нелепо ми се похухнание, – сказал сердито.

– Ось ты необытный! – осердился и Святогор. – Ну тебя!

А сам лег в домовину. Илья стоял в стороне. Хотелось ему закрыть крышку, а потом снять. Но не решался.

– Ну, накрой. Накрой, – сказал Святогор.

Илья нагнулся над ним. И увидел глаза родные. И тянуло туда, потянулся Илья ртом, и не мог дотянуться. Святогор смотрел со слезами.

– Накрой, – просил затаенно. – Да поверни. Да не так. Неловко мне. Да куды? Ну куды ты? Что ты на полночь головами кладеши? У, мурома несловеньска!

Осерчав, бросил Илья крышку на Святогора: только лоб его состучал. И тут же, опомнясь, хотел сдвинуть. И не мог.

И, взяв топор, стал ковырять щели. И не ковырялись. Тогда ударил по гробу – ан захлестнул гроб обруч. Растерявшись совсем, ощупал Илья железо. И опять ударил топором. И опять, как шрам – обруч.

– Да что за притча такая! – закричал он в отчаянии. – Не постигну законы сии!

Выпал топор из дрожащих рук.

– Эх ты, лихо, лишенько, – сказал над ним Святогор.

Тут Илья стукнулся носом и открыл глаза. И увидел седло под щекой.

– Тяжко тебе? – сказал Добрыня. – Кто ж тя полошит? Ох, беда. Ну, дай подую.

Кто-то храпел за Добрыней, а кто-то чесался, а кто-то сказал из темноты:

– Кто тамо храпить? Лягните его!

Добрыня, склонившись, подул Илье на темя, и тот стал падать в глубокий поруб, держась за дряблую старушечью руку и стараясь дышать равномерно.

Жизнь на планете Рибок

Отправляясь на Рибок – если у вас есть капля совести – прошу вас, возьмите что-нибудь почитать.

Не для себя! В супермаркете, когда гид сделает паузу, при переходе между рядами полок обратите внимание на служительницу, стоящую у окна. Дайте ей. Не надо чего-то сверхизысканного, лучше всего – горсть листков отрывного календаря.

Мы не задумываемся, насколько там дороги чувства. Нас учат, что они не нужны рибочанам; я сам, к стыду своему, думал так. Мне не приходило в голову, что чувства на Рибок приходится импортировать черт-те откуда и они просто не по карману абсолютному большинству людей. Истину открыл мне один опустившийся, разглаженный до невозможности рибочанин с солнечной батареей вместо лысины и с кашей в голове, который увидел, как я читаю на скамеечке возле фонтана, и сразу подсел ко мне.

– Истина состоит в том, – сказал он, – что человек потребляет и не может не потреблять.

– Разве вас не удовлетворяет вид этих деревьев? – со всей наивностью представителя совершенно иного мира спросил я его.

– Удовлетворяет ли вас упаковка пищи? – ответил он вопросом на вопрос и вдруг зажмурился.

Подняв голову, я увидел, что девушка, проходившая мимо, – из тех, что я, по недалекости своей, относил к Армии Спасения, – выключила бюстгальтер. Как сжался мой собеседник! Тут только я понял, что она делает это для меня – духовно богатого по их меркам иностранца, который за чувства может заплатить буквой и духом или же обменять баш на баш.

Так не уподобляйтесь же им – давайте. Давайте всем, безвозмездно. В некоторых случаях лишь требуется такт.

Студенткам, например, лучше подавать за оживленным разговором в поезде, чтоб это выглядело как обмен. Пусть они думают, что вы не знаете, что у них ничего нет. Делайте упор на то, что ваше чтиво без консервантов, что оно может потерять полезность до утра, что вам одному его не осилить и т.д. и т.п. Скажите что-либо смешное – например, назовите изюминки тараканами. Я еще убеждал тем, что мои листочки домашнего производства – поскольку и в самом деле готовлю сам, – это всегда действовало безотказно, и все, что я доставал, даже мятое, прочитывалось моментально.

Взрослым вместо красочных, дорогих изданий на лощеной бумаге даже полезней что-нибудь невзрачное, но питательное.

Детям, напротив, лучше магазинное, имеющее привлекательный вид. Кроме того, надо показать, что вы сами читаете с увлечением. Но будьте всегда наготове! Однажды я слишком увлекся и вспомнил, что я в рибочанском кинотеатре, только когда услышал:

– Мама, у нас нет ничего почитать?

– Нет ничего, терпи.

Я едва успел протянуть фонарь и вырванные страницы – мама чуть не увела свою дочь: они учат их не разговаривать с незнакомым мужчиной. И долго еще в ушах у меня звучал детский голос… Вообще никогда, никому из них не мог я смотреть в глаза – наверное, там были слезы, – я всегда отворачивался. Но я слышал, как старушки говорили «сынок», девушки в поезде – «Сашка», а та маленькая рибочанка, может быть, впервые в жизни выговорила «спасибо».

О, если у вас есть сердце, отправляясь на Рибок, возьмите что-нибудь почитать.

Muschiks underground[3]3
  Посвящается одноименному сборнику русской прозы (Serie Piper. München, Zürich, 1993).


[Закрыть]

Ханс фон Пфеффер, командир танка М1А2 «Абрамс», порядковый № 3727, имея задачу Объединенного командования наступать в направлении Ремни – Угрюмиха, принял решение двигаться по прямой, поэтому, не доезжая до Федурново, на первом же переезде через канаву свернул с шоссе. Танк протаранил изгородь, рассыпал поленницу дров и, проделав просеку в полосе редколесья, вырвался на оперативный простор.

Отличная видимость – вот что привлекло Ханса в этом поле. Гусеницы почти не вязли в мерзлой, чуть припорошенной снегом земле. Опасаясь лишь появления вертолета, он следил за верхней полусферой.

– Командир! Сбой БМС! – вдруг сообщил наводчик. – Ориентир стог, справа два: объект не опознан!

Ханс посмотрел в перископ:

– Какого дьявола не опознан: мужик! – и нажал на гашетку башенного пулемета.

Случилось, однако, непонятное: мужик никак не отреагировал. Он все так же стоял, слегка отведя одну руку, как бы голосуя.

– Доннер веттер, – сказал Ханc. Из-за такой ерунды приходилось терять секунды. Того и гляди появится вертолет.

– А ну, дай ему фугасный, и дело с концом.

– Понял.

– Готово, – доложил заряжающий.

– Вижу, – сказал Ханс, скользнув глазами по меткам на прицеле.

– Командир, дальность меньше ста! – вдруг крикнул наводчик, когда Ханс уже хотел скомандовать.

– Как меньше? – Ханс вгляделся в метки лазерного дальномера и не поверил себе. На глаз до мужика было все триста.

– Зигфрид, влево! – скомандовал он механику-водителю, увидев ложбину слева по ходу танка, и нажал «дым».

Из трех стволов шестиствольного гранатомета вылетели и разорвались дымовые гранаты. В ложбине танк так качнуло, что в глазах Ханса смазалась приборная доска.

– Стоп, – сказал он. И, когда все заволокло дымом, придвинул к себе окуляр тепловизионного прибора.

Там, однако, светился один стог. Что за черт? Или это галлюцинация? Он бросил взгляд на прибор химразведки. Тот показывал «чисто».

– Надеть маски, – на всякий случай скомандовал Ханс и включил слабый наддув. Почему молчит БМС – система управления боем? Неужели мужика сверху не видно? А что если русские сбили спутник?

– Раздавить его гусеницами, – предложил механик-водитель.

– Бог знает, что у него в руке, – возразил Ханс.

Он припомнил вид этого мужика – в красной рубахе, с отведенной рукой. «Как будто он приглашал к себе, – подумал Ханс, – или показывал – вот, дескать, мое поле».

В голову ему полезли какие-то странные мысли о его собственном доме. Ханс мотнул головой. Но отогнать их не удалось.

«Ничего у него нет в руке, – пришла откуда-то твердая уверенность. – И вообще ничего нет. Он что-то хочет сообщить нам. Что делать?»

– Фридрих, – сказал он вдруг наводчику, – я иду к этому мужику. Остаешься вместо меня.

– Понял, командир, – бесстрастно откликнулся тот.

* * *

–  Лезет! Лезет! Товарищ генерал! Иван Сергеевич! Вылез, идет к изделию! – возбужденно заговорил гвардии лейтенант Лепилов, державший переднюю линию окопов с вверенным ему взводом гвардейского мотострелкового полка.

– Ну-ка, – выйдя из блиндажа, генерал взял протянутый ему бинокль, поднес к глазам. – М-да… Кто бы мог подумать… Скажи, чтоб не стреляли: поближе подпусти…

– Без команды не стрелять! – мальчишеским голосом отдал приказ лейтенант.

* * *

«О, майн Готт! – думал Ханс фон Пфеффер на ходу, обхватив ладонями голову. – Как я попал сюда? Что делаю здесь, в этой стране? Куда смотрел канцлер? Что плохого мне сделал этот старик? Ведь я мог раздавить его гусеницами. Почему он босой? Почему он постелил – как это называется – половик? – на снег? Все так странно в этой России… Да он нездоров! На нем лица нет! О, майн Готт, надо дать ему что-нибудь!»

* * *

–  Давай, – сказал генерал. – Давай, Лепилов.

– Огонь! – скомандовал лейтенант.

Раздался щелчок. Осечка!

Еще подряд несколько щелчков. Глухая ругань.

Наконец выстрел… Мимо!

– Ну, что там у тебя, – проворчал генерал, – сейчас ведь уйдет…

– Винтовки ни к черту, старые, товарищ генерал…

– Так срежь его из автомата!

– Патронов не завезли… Того калибра…

– Твою в гробину мать… Подымай в рукопашную!

– Взво-од! За мной! Вперед! – закричал лейтенант тонким голосом, вскакивая на бруствер. – Вперед! За Родину! Ура-а!

– А-а-а-а!.. – пронеслось по окопам…

* * *

Через полчаса офицер был взят в плен; танк уехал куда-то за Федурново.

– Молодцы, гвардейцы, – растроганно говорил генерал, проходя перед строем. – Все, что могу. Спасибо, – говорил он, пожимая каждому руку и передавая от адъютанта красные коробочки с орденами.

Пройдя через весь строй, он еще раз посмотрел в эти раскрасневшиеся солдатские лица и вздохнул, не скрывая удовлетворения. Потом обронил адъютанту:

– Давай ко мне этого Пуда.

– Есть! – козырнул адъютант.

* * *

Войдя в блиндаж, генерал подкрутил коптивший фитиль и разложил на столе листки с описанием «ловушки». Потирая уставшие глаза и поскрипывая галошами на валенках, он переходил от одного края стола к другому, нагибался и внимательно всматривался в чертежи.

– Товарищ генерал! Майор изобразительной службы Пуд по вашему приказанию явился! – раздалось у него за спиной.

– Подойди ближе. Как звать тебя? – подняв голову, добрым голосом произнес генерал.

– Афанасий Пуд, – стукнувшись головой о притолоку, бородатый человек в запотевших мгновенно очках шагнул по направлению к свету.

– Афанасий…

Генерал смотрел на его поросшее буйной растительностью лицо, – и как он, часто моргая, протирает очки с толстыми стеклами, потом перевел взгляд на вставшую колом шинель с неровно обрезанным нижним краем и висящими нитками.

– Ну и видуха у тебя, Афанасий…

– Виноват…

– Ладно, ладно, герой. Сверли дырку в кителе. Сейчас докладывать буду. В Москву поедешь! Только объясни ты мне по-простому, как она действует, твоя штуковина? Почему фриц вылез?

– Дело в том, товарищ генерал, – она, как бы это сказать… вызывает наивные мысли…

– За счет чего? Как же она устроена у тебя?

– Ну, там рама такая, холст, на нем грунт, по нему идут краски… масляные…

– Картина, что ли?

– Не совсем, товарищ генерал. Видите ли, это так называемое другое искусство, непрямолинейное, что ли… Некоторые называют «андеграунд», хотя не знаю, почему…

– Унтергрунт? Подполье, что ли?

– Ну да, не знаю, почему… Можно бы и «оверграунд» употребить, то есть «юбергрунт»… Главное, что не от мира сего. Перпендикулярное направление, в этом все дело…

– Почему же про твое направление никто ничего не знал до сих пор?

– А это всегда так бывает, пока армия не вмешается. Вот в математике давно уже комплексная плоскость, действительная и мнимая ось – почему? Потому что это работало на оборону. Но я думаю, теперь и у нас дело пойдет, товарищ генерал.

– Пойдет, пойдет, Афанасий! Теперь, брат… Теперь мы их погоним в хвост и в гриву. Ну-ка, где тут у нас…

Адъютант с готовностью протянул кружку, плеснул в нее спирт.

– Давай, майор… Заслужил…

– Благодарствуйте…

Пуд выпил, громко крякнул, занюхал рукавом шинели.

– Вот только, – сказал генерал, – винтовки у нас неважные… Не может ли эта штуковина делать так, – он разломил пополам сухарь, протянул половину майору, – чтобы они сами себя в плен брали? Или друг друга, понимаешь? Чтобы им такие наивные мысли в голову пришли?

– То есть цепную реакцию породить, – сказал майор, разгрызая сухарь. – А что? Надо подумать…

– Надо, Афанасий… Винтовки у нас, понимаешь, ни к черту… Это ж такое дело… А ну-ка, Ваня, налей нам обоим! Давай, майор, за тебя.

– За Россию, – сказал майор.

– И за Россию.