Текст книги "На острие луча"

Глава вторая

Нуль-пространство. Мумия заговорила. Инциденты, на прогулке. Квинт учится

Сделав этот важный заказ, я свободно вздохнул и вплотную подошел к вопросу: как лететь. Ракеты меня, конечно, не интересовали. На них не то что скорость света не превысишь, а даже и не приблизишься к ней. Я искал принципиально новые пути. И нашел. Для чего же у меня голова? Но для этого требовалось особое вещество, нет, не вещество и не поле, а нечто пока необъяснимое. Где найти это? Не знаю. Но бывает же так, что бьешься над какой-нибудь задачей день, другой, а решить не можешь. И так к ней подступишься и эдак, и ничего не получается. А потом вдруг в самый неподходящий момент, когда о задаче и не думаешь, приходит решение.

Так случилось и у меня.

Если тебя сверлит беспокойная мысль, уснешь нескоро, а то и вовсе не уснешь. Уж как я долго ворочался думая о том, «пока не объяснимом». И, уже засыпая, вспомнил, как однажды разбил стеклянный колпак с приборами на вакуумной камере ядроскопа. Голову мою, будто бумажку пылесосом, сразу притянуло к образовавшейся дыре. Это пустячное воспоминание заставило меня вскочить с постели и задуматься. Как ни глубок вакуум в камере ядроскопа, все же это не идеальный вакуум, хотя бы потому, что он пронизан полем тяготения, он может передавать тепло от одной стенки камеры к другой. Вакуум в космическом пространстве тоже, собственно, не вакуум. Он тоже пронизан электромагнитным полем, в нем видны звезды, в нем мириады атомов. Какой же, спрашивается, это вакуум? А вот получить бы чистый, физический вакуум, такое нуль-пространство, где царит абсолютный покой, где нет никаких полей. Но я не говорю, что там нет и материи. О, это такая штука! Нуль-пространство является как бы прослойкой между миром и антимиром, энергия одного знака компенсируется энергией другого знака, а плюс на минус – нуль. Так что материя в нуль-пространстве находится не в возбужденном состоянии, К чему я это клоню? А к тому, что эта пустота и была то «пока необъяснимое». Как получить ее? А никак. Нуль-пространство есть всюду, оно непосредственно среди нас и в нас, оно реально, как мир, нужно лишь суметь попасть в него, и тогда бери его сколько хочешь.

Я стал деятельно готовиться к проникновению в нуль-пространство. Уже на утро тринадцатого дня я укрепил на груди генератор медленных кси-квази-лучей, открытых мною с помощью ядроскопа, за спину надел баллончик со сжатым воздухом, необходимым для дыхания и для возвращения из нуль-пространства, пристегнул к поясу специальный овальный сосуд с системой рычажков, в рот вставил шланг с загубниками, проверил, хорошо ли дышится, и приготовился к прыжку в нуль-пространство. На какой-то миг шевельнулось чувство неуверенности и страха, но здравый рассудок погасил его и, обозвав себя полушепотом «мямлей», я включил генератор. Он запел, как показалось мне, траурную мелодию. Кси-лучи постепенно очищали пространство вокруг меня, вытесняя не только воздух, но и отгоняя все, какие есть в приводе, поля. По мере распространения лучей тьма сгущалась, и как только степень вакуума сравнялась с пустотой нуль-пространства, оно поглотило меня. Тело потеряло вес. Темнота и тишина. Жутко. Но в жуть вкрапливались всплески радости. Я нажал кнопку вмонтированного в сосуд фонарика. Но, как и следовало ожидать, света не было. Ему просто было не в чем распространяться. Невольно мелькнула неприятная мысль: «А вдруг в расчеты вкралась ошибка?» Тогда я обречен вечно торчать здесь. Космонавту, отставшему от корабля и затерянному в безбрежных просторах космоса, все же легче, он видит звезды и таит надежду на спасение. А тут один как перст. И что за мрачные мысли приходят. Усилием воли я растоптал их, обрел хладнокровие и, закрыв средний клапанчик, дернул за тросик баллончика. Из его направленных отверстий вырвался, обтекая меня, воздух и я мгновенно очутился в своем мире. Но что это? Почему-то полутемно, и я накрыт чем-то мягко-шелестящим. Я толкнул мягкое. Сразу стало светло. Я увидел, что нахожусь у соседей под вешалкой, закрытый плащами и пиджаками. Очевидно, произошел сдвиг по пространственной фазе. Во избежание сдвига нужно в момент выхода в нуль-пространство быть в состоянии абсолютного покоя. А это очень трудно.

Соседи сидели спиной ко мне. Дверь находилась рядом. Я вытолкнул изо рта загубник и хотел незаметно уйти, но, когда раздвинул плащи, в их карманах что-то звякнуло и соседи, как по команде, разом оглянулись. Одновременно я сделал боковой шаг к двери.

Увидев меня, дядя Коша смутился, снял замызганный фартук – он чистил рыбу – и мизинцем соскреб со лба прилипшую чешуйку. Тетя Шаша закрыла цветастый журнал и, свернув его в трубку, ударила о колено. Она на полголовы выше мужа и раза в три массивнее его. Напомаженные губы плотно сжались.

Соседи уставились на мою амуницию.

– Здравствуйте, – без воодушевления сказал я. – Простите, что без стука вошел. Не найдется ли у вас щепотки соли?

– Коша, достань, – повелительно сказала тетя Шаша. – Видишь, ему соль срочно понадобилась. Солонку вы, конечно, принесли?

– Да я так, в кулаке унесу.

– В кулаке… А как вы сумели тихо зайти сюда? Вы же знаете, как скрипит наша дверь.

– Я очень тихо открывал ее.

– Подслушивали?

Я возмущенно кашлянул и крепче сжал подвернувшийся под руку фонарик.

– Неужели вы считаете меня…

– Не считаю, а вижу. Чего кривитесь? Возьмите соль.

Дядя Коша молча отсыпал из баночки «Питательная мука» мне на ладонь горку соли. Я не стал больше ни разговаривать, ни извиняться и вышел. Соль швырнул веером по коридору, а потом подумал, что не следовало бы этого делать: убирать самому придется.

Освободившись от амуниции, я хотел было приступить к исследованию заключенного в сосуд нуль-пространства, но в дверь постучали и тут же ввалились двое дюжих парней в стиранных халатах.

– Мы из «бюро услуг», – доложил старший. – Посылка вам…

Радость какая! Дождался. Мумию свою. Парни осторожно внесли громоздкий длинный ящик, обшитый полотном, с многочисленными печатями, и ушли.

Не читая надписей, я содрал печати, сорвал с ящика полотно и принялся за крышку, вкривь и вкось привинченную шурупами к неоструганным доскам. И вот передо мной, наконец, открылась долгожданная мумия, высохшая, желто-серая с морщинистой кожей, туго запеленатая в ткань, пропитанную бальзамом. Кто ты, житель древних веков?! Фараон, жрец или простолюдин? Ведь в древнем Египте бальзамировали не только знатных людей. Да что там, даже кошек и собак не забывали.

Ощущая неприятный холодок задеревеневшей мумии, я положил ее на стол и, переворачивая бревном, аккуратно распеленал. В ящик кинул обрывки полотна, бечевки, широченные зеленые бинты, поставил его на торец, взвалил на спину и, чуть покачиваясь, потащил его в подвал.

В конце узкого коридора я покачнулся и стукнул углом ящика о давно не беленную стену. Сзади послышался протяжный скрип открываемой двери и сердитый голос тети Шаши:

– Фил! Фи-ил! Имейте порядочность вернуть мне фонарик. Не должна я из-за вас в кладовке в потемках шариться. Слышите!

– Зайдите ко мне, сразу слева на тумбочке лежит фонарик ваш.

– А куда вы это шифоньер потащили?

Я промолчал и стал спускаться.

– Гляди-ко! – распылилась она. – Кругом виноват и разговаривать еще не хочет.

Когда я отнес ящик и возвращался назад, на лестнице меня поджидала негодующая тетя Шаша.

– Вы хотите, чтобы я стала нервнобольной? Да? Психопаткой? Да? Специально посылаете за фонариком? Что у вас за мужчина на столе валяется?

Как я мог забыть, что мумию оставил в комнате!

– Здесь что, морг? – кричала она. – Или, скажете, он жив? Я не слепая, я вижу, что это давно высохший труп. Вы убийца!

– Это просто мумия, – постарался улыбнуться я. – Успокойтесь.

Возвышаясь надо мной на две ступеньки, она подавляла меня своей величиной.

– Какой такой мумий?

– Манекен, – догадался я.

– Ма-не-кен? Ни в одном магазине таких худых манекенов не видела. Отдайте мой фонарик. – Тетя Шаша умеет быстро остывать. – Кто же знал, что это всего лишь манекен.

Я попросил прощения и вынес ей фонарик. Она проверила, горит ли он, чем сильно обидела меня, и указала на свежую вмятину на стене.

– Чтобы сегодня же заделали.

– Хорошо, хорошо.

Я вернулся к мумии. Я не суетился, за что попало не хватался. Все было давно рассчитано и предусмотрено. Сначала я мумию просветил, нет ли где изъянов, на месте ли сердце, печень, легкие и остальные органы, целы ли кости, в особенности череп. Потом накрыл ее простыней: мне показалось, что она за мной подсматривает. Из чуланчика принес бутыль со специальной клейкой жидкостью, наполнил ванну холодной водой и вылил туда эту жидкость. После перемешивания у меня получился питательный раствор, в котором мумия должна будет набухать, прибавлять в весе, восстанавливать утерянные атомы, одним словом, «доходить до кондиции». Негнущуюся, легкую мумию я взял обеими руками под мышки, вошел в ванную и осторожно погрузил ее в раствор.

Пока мумия созревала, я приналег на древнеегипетский язык, заучивая фразы и обороты, которые могли мне пригодиться для первого разговора. Все вопросы, связанные с подготовкой к полету в космос, пришлось временно отложить.

Когда раствор из желтого стал прозрачным, я подогрел его до температуры человеческого тела, еще сутки выждал и приступил к оживлению.

Смерть этого египтянина наступила в результате потери крови. На шее у него была рана, очевидно, нанесенная кинжалом. Рану я сразу же надежно зашил. Всецело положась на интуицию, ввел в тело вторую группу крови и не ошибся. Вообще меня интуиция часто выручала и я всегда доверяюсь ей.

Принято считать, что клиническая смерть, то есть остановка сердца и дыхания может продолжаться не более двадцати минут. Но после этого происходит полный распад белковых структур, высшие отделы мозга погибают и наступает смерть биологическая. Это, как утверждает современная, еще несовершенная медицина – явление необратимое.

У меня на этот счет, как я уже говорил, имеются свои соображения. Раз организм не разложился, значит, он цел, органы, кровеносные сосуды, мозг хоть и высохли, но они есть. И вот я даю органам желудочный сок и всякие другие жидкости, артериям кровь и довожу таким образом мумию до состояния клинической смерти.

Интересно, как-то поведет себя мой египтянин? Нагнетая в артерии по направлению к сердцу кровь, я стал массажировать его и одновременно делать искусственное дыхание. Вскоре надобность в этом отпала. Мумия приятно порозовела и посвежела. Появился пульс. Грудь ритмично поднималась и опускалась. Теперь это была уже не мумия. Эго был спящий крепким сном усталый человек, а мне оставалось лишь сидеть и ждать, когда он проснется.

Сняв с него мерку, я убедился, что мы с ним примерно одинакового роста. Мое нательное белье и почти новый темный костюм египтянину подойдет. С таким пустяком, как одевание, я провозился минут двадцать. Застегнув пуговицы и расправив складки брюк, я уселся у изголовья спящего египтянина и начал его разглядывать: он был молод и довольно симпатичен, лишь слегка истощен. На ровном носу я заметил несколько веснушек.

И тут (поневоле бога вспомнишь) меня вдруг обуяли какие-то животные страхи, в голову полезла всякая чертовщина. Вот лежит человек, убитый веков сорок назад, сейчас он встанет, заговорит. Начнется его вторая жизнь. Жуть напала на меня. Хоть я к этому и готовился, все понимал и сознавал, что ничего здесь сверхъестественного нет, что все это обосновано научно, а вот подошла развязка и, пожалуйста, захотелось встать и как мальчишке удрать подальше. Я мобилизовал всю волю и остался сидеть на месте.

«Да оживай же скорее, не тяни», – торопил я. И он будто услышал меня. Веки его дрогнули, тело слегка шевельнулось и египтянин, видимо, с усилием, открыл глаза. Пустым, невидящим взглядом он уставился в потолок. Взволнованный до предела, я тем не менее следил за каждым его движением. Сознание медленно возвращалось к нему. Тело же долго оставалось неподвижным: затекли все члены. Все же не шутка пролежать тысячи лет, не меняя позы. Но вот зрачки его задвигались, он глубоко, хрипловато вздохнул и увидел меня. Испуг и удивление я прочел в его широко раскрытых глазах. Не знаю, что он в моих глазах прочел. Я уже хотел обратиться к нему, но взгляд его потускнел, глаза закрылись, и он опять уснул. Я терпеливо сидел и ждал. Прошел еще час. Страхи мои потихоньку улетучились. Я почти успокоился, как вдруг египтянин дернулся, запрокинул голову, разинул рот и оглушительно захрапел. Честное слово, я чуть не свалился со стула. Как он храпел! «Все хорошо, – подбадривал я себя. – Ему просто неудобно. Надо поправить подушку». Я наклонился к нему, но не успел прикоснуться к подушке, как ресницы его дрогнули, он стал потягиваться и кулаком шаркнул по моей щеке. Не помню, каким образом я очутился у двери. Схватившись за ручку, я начал себя успокаивать. «Кого испугался? Он, может, нуждается в помощи. Ах, как не стыдно!» Я овладел собой и повернулся. Египтянин в упор смотрел на меня.

– Ну, дружок, довольно спать, – с выжатой улыбкой сказал я по-древнеегипетски.

Он сдвинул густые черные брови, весь напрягся и, болезненно крякнув, сел. Для него тысячи лет пролетели, как одна ночь и потому непривычная обстановка и вид современного костюма явно ошеломили его. Держась за рану рукой, он встал. Вид у него, несмотря ни на что, был надменный и гордый. Неожиданно громовым голосом он заорал:

– Кобхт! Хирам! Ко мне!

Что и говорить, голосовые связки у него сохранились превосходно.

«Пожалуй, он фараон, – подумал я. – Где-то сейчас твои Кобхты и Хирамы». А вслух сказал:

– Тише, дружок, ты не в Египте. У тебя никого нет. Ты один. Ты был убит несколько тысяч лет тому назад. Я вернул тебе жизнь. Меня зовут Фил.

Мое фамильярное обращение очень не понравилось фараону. Он так сверкал глазами, что было ясно: окажись здесь Кобхт и Хирам, искать профессора Бейгера было бы некому. Но Кобхт и Хирам не появлялись, и фараон, видимо, понял, что ждать их бесполезно. Ему не оставалось ничего другого, как снизойти до разговора со мной.

– Где я?!

– Сядь и терпеливо выслушай меня. Твои жестокие времена прошли… – но договорить я не успел.

Бросив на меня странный взгляд (боюсь, что он принял меня за сумасшедшего), египтянин бросился к окну. Раздался звон разбитого стекла. Это его испугало и удивило. Но у него хватило смелости пощупать острые выступающие кромки. «Великолепно, – отметил я про себя, – он довольно любознателен».

Глядя на скользящие машины, на дома, на народ, он что-то зашептал и продолжал стоять неподвижно, уничтоженный увиденным. Я спокойно наблюдал. Прошло минут пять. Потом он поднял с пола осколок стекла и, глянув сквозь него на улицу, повернулся ко мне. Что он хочет делать с этим стеклом?

– Сядь и выслушай меня, – повторил я, указывая на стул.

Поколебавшись, он положил стекло на подоконник и сел. Я старался говорить как можно проще. Изложил историю древнего Египта, перешел к Риму и так постепенно, в общих чертах обрисовал весь путь, который прошло человечество до наших дней. Не знаю, много ли понял он из моей лекции и за кого меня принял, но, когда я предложил ему выйти на прогулку, он вдруг низко склонился передо мной и проделал целую серию каких-то странных жестов. Потом вытянул вперед ладонь и замер неподвижно. Как сильны в человеке всякие верования и предрассудки! Даже в высушенных мозгах они продержались тысячелетия.

Город ошеломил его. Он потерял дар речи и испуганно жался ко мне при виде быстро проносящихся автомашин. Держась за мой рукав, он чувствовал себя, вероятно, козявкой. Прохожие с любопытством оглядывались на него. От пронзительного воя сирены пожарной машины он шарахнулся в сторону и налетел на пожилую даму, шедшую с покупками из магазина. На асфальт полетели свертки, смачно шлепнулось сливочное масло, бумажный кулек лопнул и из прорехи посыпался рис, а большая консервная банка «Лосось», сверкая этикеткой, скатилась на проезжую часть улицы, попала как раз между двумя шинами заднего колеса другой пожарной машины, заклинилась в них и уехала к месту пожара.

– Ой-ой! – завизжала дама и всхлипнула. Как всегда в таких случаях, собралась толпа.

– Хулиган, – твердила женщина, тыкая в египтянина пальцем и подбирая свертки. – Он пьян, граждане.

Появился милиционер.

– А ну, дыхни! – вытаскивая записную книжку, грозно сказал он египтянину.

– Он не понимает, – вмешался я, – и за свои поступки не отвечает. Я веду его в больницу.

– Психический? – спросил милиционер. – Буйный? – и опасливо отступил назад.

– Что-то такое похоже. Но не буйный.

– В таком случае следите за ним внимательнее.

– Лосось мой, – хныкала дама. – Такую очередь отстояла!..

– Я за все заплачу, – сказал я. – Не расстраивайтесь. Что с него, с больного, возьмешь. А в магазин нужно с собой сеточку брать. Вот, пожалуйста, вам за масло.

Дама взяла деньги и пошла своей дорогой. Мой египтянин стоял, понурив голову. Что он думал – не знаю. Я взял его под руку и, боясь, чтобы он не получил психического расстройства от чрезмерных впечатлений, хотел повернуть к дому, как вдруг египтянин упал на колени, задрал голову кверху и, обращаясь ко мне, проговорил:

– Господин мой! Земля в твоих руках такая, какой ты ее создал: когда восходишь – все живет, когда скрываешься, все замирает, ибо благодаря тебе люди живут, глядя на твое совершенство.

– Но, но, – я бесцеремонно поднял его за воротник, – не глупи, пошли,

– Артисты, – заметила какая-то старушка, – спектакль разыгрывают.

Дома мой египтянин стал поразительно кроток и послушен. Я усадил его в кресло, однако он бесшумно соскользнул с него, воззрился на меня и заговорил:

– Как многочисленны творенья твои! Ты создал землю по воле своей. Людей, животных, все, что на земле ходит ногами, все, что в воздухе и летает на крыльях.

Я снова усадил его в кресло.

И тут от перенесенного нервного потрясения он стал буквально на моих глазах засыпать. Закачался, засопел. Я отнес его на диван, а сам занялся приготовлением к обучению спящего. Для этого, прежде всего, требовалась полная изоляция от окружающего мира. Любое электромагнитное излучение, даже атмосферные разряды могли помешать мне. Для изоляции у меня были припасены свинцовые листы, и я вставил их в готовые пазы на стенах и потолке. Лишь в двери остались небольшие щели.

Электрическая активность нервных клеток головного мозга проявляется в виде особых волн, колебания которых можно записать-то есть мне необходимо было получить своего рода электроэнцефалограмму. Чтобы расшифровать ее, я поставил на стул автоматический анализатор частот. С его помощью любая кривая на электроэнцефалограмме получает точную цифровую характеристику. Я ее обрабатываю и уже знаю, какие именно волны нужно посылать в мозг спящего. Иными словами, я начинал мысленно его учить.

Я настроился, еще раз проверил исправность аппаратуры и включил ее. Но электроэнцефалограмма прерывалась, ломалась, прыгала и исчезала. Мешали помехи. Откуда бы они? Я вышел в коридор и сразу все понял. У соседей есть радиоприемник, и они регулярно раз в сутки включают его. Выждав минут пять, я постучался к соседям, два раза извинился, и в самой вежливой форме попросил выключить приемник.

– А почему мы, собственно, нашу личную вещь должны выключать? – поинтересовалась тетя Шаша и выразительно посмотрела на дядю Кошу. Тот немедленно до отказа прибавил громкость. Комната содрогалась от громовых звуков симфонии. А уж я-то знаю, как соседи ее терпеть не могут.

– Вы мешаете мне работать. Прошу вас! – крикнул я.

– А вы своим вторжением мешаете нам культурно отдыхать! – прокричала в ответ тетя Шаша.

– Заткните уши ватой! – проорал дядя Коша.

– Да мне не звук, мне работа приемника мешает: он создает электрическое поле.

– Не мешайте нам наслаждаться музыкой! – крикнула соседка и, как бы от восторга, закрыла глаза. – Ах, какая музыка!

– Прелесть! – крикнул дядя Коша и вздрогнул от мощного аккорда.

Не зайди я к соседям, они бы давно выключили приемник. А своей просьбой я вынудил их в течение трех часов «наслаждаться» музыкой. Я едва не стал неврастеником. Но и им пришлось не легче. Я видел, как дядя Коша побежал в аптеку.

Но ничего, через недельку соседи остынут, и мы будем в прежних отношениях. Не раз проверено.

С исчезновением помех я, наконец, получил электроэнцефалограмму «мумии» и, проанализировав ее, надел на голову спящего эластичный обруч с отходящими серебристыми нитями антенн. Усевшись против мыслеизлучателя и отрешившись от всего обыденного, я приступил к обучению.

В коре головного мозга египтянина начали перемещаться очаги возбуждения, образовываться прямые и обратные связи, комплексы рефлексов высших порядков и цепные. Мозг впитывал уйму знаний. За одну ночь фараон получил представление об устройстве нашего общества, о различных сторонах нашей жизни и много других полезных сведений. Особый упор я делал на изучение моего родного языка.

Утром его словно подменили. Он горячо, долго и как-то неумело тряс мне левую руку, а потом воскликнул:

– Великий из великих! Руководитель всего того, чего нет и что есть! Ты руль неба, ты столп земли! Тобой…

– Замолчи! – строго сказал я. – Или ты ничего не понял, чему я тебя во сне учил?

Он прижал руки к груди и воскликнул:

– О, Владыка вечности! Подумать только, какими глупцами были фараоны, считая себя владыками мира. И я среди них, невежа. Стыдно вспомнить, как жесток я был в общении с людьми – стадом бога! А рабы! Я считал ниже своего достоинства даже глядеть на них. Я преклоняюсь перед вами, Фил. Возвысил вас бог перед миллионами людей. Спасибо, что ли?!

– Называй меня на ты, – сказал я и спросил его имя.

– Квинтопертпраптех.

– О, слишком длинно. С сегодняшнего дня ты будешь Квинтом. Так вот, Квинт, присядь-ка сюда, давай выясним, сколько тебе лет и откуда ты. Знал ли ты фараонов Тефанахта или Псамметиха?

– Господин мой…

– Опять за старое? Я тебе просто друг, и мы вместе обсуждаем один вопрос. Так знал ли?

– Не знал я.

– А фараона Аменхотепа или Тутмоса?

– Не слышали мои уши.

– Ну, а Хеопса? У которого самая большая пирамида?

– Не знаю Хеопса. И пирамиды тоже. А что это такое?

– Огромное каменное сооружение. Вы же считали, что тело, превращенное в мумию при помощи определенных, должно быть, тебе известных молитв, овладевает вашей мудростью и становится нетленным. Так это?

– Ты говоришь, как главный жрец. Да, оно становится Саху. Но молитв нам, фараонам, знать не положено.

– Вы верили, – продолжал я, – что каждый человек обладает неким духом Ка, покидающим после смерти тело. Вы делали статую умершего, которая после особых церемоний получала способность принять Ка, и вместе с мумией помещали ее в гробницу, не забыв положить туда пищу и предметы домашнего обихода. Не окажись статуи или мумии на месте, а также, в случае их разрушения Ка навсегда оставался бесплотным. Вот поэтому и строили пирамиды-гробницы. Запутанные ходы, ловушки… надежно прятали. Пирамид много, а Хеопс переплюнул всех.

– Переплюнул?

– Ну, превзошел. Самую большую пирамиду себе возвел. Ее строили триста тысяч человек в течение двадцати лет.

– Он, должно быть, терпеливым был, этот Хеопс. А жесток ли он был?

– Суди сам. При постройке его пирамиды люди гибли тысячами. Умершего от усталости или побоев раба просто бросали у подножия пирамиды, и коршуны раздирали его тело, а шакалы разносили кости по всей пустыне.

– Хоть он и мой соотечественник, но большой негодяй. Его место в Месте Таинственном. Не жили бы ноздри его вообще. Мы пирамиды не строили, мы скромнее были.

Я улыбнулся.

– Ну, конечно, вы были великими скромниками. – Квинт иронии не понял и, довольный, согласно закивал головой.

– Хорошо. А фараона Джосера ты не знаешь?

– Не слышали уши мои.

– Ну, а про фараона первой династии Мину, того что объединил царство Верхнего и Нижнего Египта, слышали они?

– Нет и про такого не слышали.

– Так ты совсем древний! Тебе около шести тысяч лет.

– Да, да. Фил. Ты разумен уже с рождения. Ты мудр…

Я нахмурил брови. Квинт сразу осекся. Молодчина. Понимает меня.

– Теперь скажи, откуда ты?

– Не скажу точно я. Из Клахторуфия.

– Ра-ау тебе знакомо?

– Каменоломни? Видел, знаю. По соседству дворец мой стоял.

– Вот и отлично! Мы кое-что выяснили. Можно и позавтракать.

Много ночей я учил его нашему языку. Он понимал значение многих слов, но с произношением было сложнее, и мы этим занимались днем. Практиковались даже во время обеда. Квинт оказался дотошным учеником.

– Какая разница между картошкой и картофелем?

Или спрашивает:

– Борода – это волосы, усы тоже волосы, и бакенбарды – волосы, а волосы на голове как называются?

Порой заберемся в такие дебри, что я сам начинаю, путаться в словах не хуже его.

Гуляя по городу, Квинт больше не испытывал страха. Он восхищался и задавал мне массу вопросов.

Квинт уже разбирался во многих проблемах современной науки, но иногда запутывался в самых простых вещах. Хорошо объяснив устройство транзистора, он тут же мог задать вопрос: «А что такое баня?». И на выдумки он не был способен. Это меня несколько огорчило. И воспринимал он все слишком прямолинейно, как ребенок. Так, я однажды сказал, что природу трудно провести, трудно утереть ей нос. Он это понял в буквальном смысле и искренне удивился, неужели у нее есть нос? А то спросил, как человек может вылететь в трубу. Но я уверен, время устранит эти недостатки, и уж во всяком случае твердо знал, что помощником Квинт будет отличным.