Текст книги "Загадочная русская душа"

Душа и разум

Загадочность русской души более всего проявляется в непредсказуемости поступков русского человека. По большому счету, это качество, безусловно, обретают все народы России, и даже русский еврей, хорошо принятый и занявший достойное место в каком-нибудь западном университете, все время ощущается русским. Потому американцы и Брайтон-бич считают русским районом.

Что это значит с точки зрения психолога? То, что «загадочная русская душа» не прирожденное свойство, а впитывается вместе с культурой. А точнее, вместе с культурой выживания в условиях нашего государства. С культурой взаимодействия с другими людьми в бизнесе, в учебе, в местах, где тебя должны обслуживать. Мы ведь вполне в состоянии оценить хорошее обслуживание и даже предпочитаем ходить туда, где обслуживают лучше. Но далеко не так часто, как надо, чтобы это место выжило в конкурентной борьбе. Наша мысль как будто не идет дальше внешнего одобрения, до предположения, что такое место надо поддерживать и укреплять, она почему-то не доходит.

В моем доме есть прекрасная пекарня. Там делают разные виды хлеба, причем, на все предпочтения. И они прямо под нами. Вышел из подъезда, завернул за угол и взял еще горячего хлеба. При этом хозяин жалуется, что, вероятно, они не выживут. Я долго не мог понять, почему, пока моя теща не принесла хлеб домой. Это был другой хлеб.

– Где ты его взяла? – спросил я.

– Ездила к себе домой и купила по дороге.

Она выезжает из моего дома, проезжая мимо пекарни. У себя дома ей нужно оставить машину во дворе и сходить в соседний магазин. По дороге можно было бы купить хлеб в нашей пекарне. Но для этого надо подумать. А там думать не надо, там работают образцы. Нужно лишь пошевелить ногами.

То, что в итоге удобная пекарня прямо в нашем доме прогорит, и нам постоянно придется много шевелить ногами, не являлось предметом ее осмысления, пока я это не сказал.

Предполагаю, что в России должны быть здоровые люди, потому что они много шевелят ногами и руками и не перегружают головы…

Непредсказуемость наших поступков – это не художественная неистовость, не вспышки интуиции, это действия не в соответствии с разумными ожиданиями. Но при этом мы все постоянно злимся и ругаемся на всех дураков, которыми полна матушка Россия. Вся Россия постоянно бранится, то есть воюет, с дураками. Это лейтмотив нашей жизни. Значит, мы все не просто видим отклонения от разума, мы большие знатоки того, что такое разумность.

И я бы даже предположил большее: вопрос загадочности русской души сводится именно к тому, что мы все знаем некий «План», который признаем обязательным к исполнению Законом. Философы-физики обсуждают вопрос о том, что Законы мироздания, являющиеся основной целью научного познания, не воплощены в веществе, они как бы предшествуют ему и его развитию. Они словно бы созданы до того, как вещество начало разворачиваться после большого взрыва.

Нечто подобное ощущается и в жизни человеческой. По крайней мере, в русской. Мы все словно слуги или даже жрецы Разума, и обязаны стоять на страже его неприкосновенности и неискаженности. Мы словно бы постоянно видим Образ Разума и прекрасно знаем, как он должен воплощаться. А потому мгновенно замечаем, когда Образ Этот искажается или нарушается даже в самых простецких проступках. И тут же раздражаемся и начинаем браниться.

Однако видение это почему-то очень легко теряется, когда приходит очередь совершать поступки или просто действия лично нам. И тут же слышим, как начинают браниться окружающие.

Но у нас почему-то действуют двойные стандарты, как сейчас принято говорить. Пока Образ Разумности нарушает другой – это святотатство, но когда это делаю я, – это умно и ловко. Поэтому надо это сделать обязательно, но так, чтобы не заметили. Выгодность нарушения разумности спокойно перекрывает все неудобства, сопряженные с этим нарушением.

Вопрос: осознаем ли мы то, что вызовет возмущение у других, как нарушение разумности? И совершаем осознанно именно его? Или же речь идет в миг нарушения лишь о выгоде?

Мое мнение: никто из русских не нарушает разумность осознанно. Более того, осознавание такого нарушения, вообще, не является частью нашей культуры. Скорее, наоборот: нарушить разумность – отрицательное, то есть отсутствующее понятие в отношении себя. Зато сплутовать, обмануть, украсть – это не просто допустимо, это даже предмет некой гордости.

Когда человека много бьют за это, он опять же не вырабатывает понятия о том, что нарушал именно разумность. Он создает понятие о правилах поведения или правилах деловых взаимодействий. Но и это не осмысляется как воплощение разума. Хотя, конечно, наши философы это видят и могут описать. Но то философы, их в России никто не слушает, если только они не выступят в ток-шоу.

Как же получается, что мы так яростно боремся с проступками против разума других людей, но совершенно не осознаем собственные проступки, как разрушение разумности?

Вероятно, мы и у других видим не совсем разум. Мы видим дурака, и с ним воюем. А дурак – это нижний полюс разумности. Верхний же – умность.

И вот нас мечет от: сделать все по уму, – до: страна непуганых дураков.

А истина, даже истина разумности, как всегда гдето посередине. Там-то и делаются дела.

Но зато там нет чуда и нет загадки. А мы загадочны, потому что нас никогда нельзя поймать там, где ожидаешь.

Путь к душе

Чем дольше мы говорим о загадочной русской душе, тем чаще появляются высказывания людей, поживших среди разных народов, о том, что русская душа ничуть не загадочней души любого другого народа.

В определенном смысле это верно, поскольку никто не мерил загадочность душ, и даже не вводил такую меру. Любая душа – потемки, а значит, загадка. И какая из двух загадок загадочней? Любое утверждение на эту тему будет лишь мнением, зависящим от того, что в личной истории и культуре человека заставляет его больше смотреть в одну сторону, чем в другие.

С другой стороны, все подобные утверждения неверны исходно, поскольку никто не исследовал ни души, ни душу. Люди говорят о чем-то ином, лишь используя это имя в качестве иносказания. Слово «душа» давно стало эвфемизмом, заместителем настоящего имени для чего-то важного в нашей жизни. Для чего?

В данном случае, и это достаточно очевидно, говоря о загадочности русской души, мы говорим о непредсказуемости поступков русских людей, как сейчас принято говорить, об их иррациональности, что в действительности означает, о несоответствии действительных поступков разумным ожиданиям. Разум предполагает в ожидаемых случаях совсем иных действий. Является ли это только русской чертой?

Безусловно, нет, тем более что совершенно непонятно, почему мы вообще имели именно такие ожидания? И что в данном случае является непредсказуемостью – поступок или ожидание некоего поступка. В строгом смысле о непредсказуемости чьей-то души можно было бы говорить лишь относительно некоего основания, с которым мы все согласны, и которое приняли в качестве определяющего для всех наших поступков. Например, относительно разума или разумности поступков.

Но, первое: кто, вообще, за последний век задумывался о разуме? По крайней мере, психологи его изгнали из своей науки и заменили мышлением. И это было принято в научном общении, так что сейчас самые умные из философствующих на русском языке мыслителей говорят исключительно о мышлении, даже не задумываясь, что этот «универсальный термин» может быть понятийной свалкой.

Тем более, не выведено общедоступного понятия о разумности, хотя мы можем предполагать, что и кибернетика, и наука о поведении животных, и все современное программирование – это о разуме. Но не прямо. Потому что, пока не прямо, можно обманывать и себя, и других. А начни прямо, и придется определять понятия, а тогда посыплется все здание, возведенное тобой на практике.

Однако, есть и второе, что еще важней: говоря о непредсказуемости души, мы остаемся в пространстве сознания и его культурно-исторических содержаний.

Культура, если давать самое общее определение, исходящее из смысла этого латинского слова, – это все, что не есть природа. Точнее, то, что взращено человеком. От растений, до вещей и способов делать, общаться и даже думать. А человек, передающий определенные способы действий и взаимодействий, – это человек общественный. Таким образом, культура становится присутствием общества в нашем сознании.

Общество не просто огромно и разнообразно, но оно еще и исторически сложно, так как имеет огромную историю, часть которой совершенно не разумна, поскольку постоянно подправляема природными воздействиями. И хотя отвечать на эти вторжения и разрушения приходится все тому же разуму, тем не менее, его развитие постоянно прерывается, превращаясь в последовательность непоследовательностей.

И вот человек, в зависимости от культуры, которую впитал с воспитанием, может быть носителем одного набора непоследовательностей, что и проявляется в его поступках. А предъявляющий ему ожидания – другого набора, что порождает полное непонимание одного другим. Этот набор разрывов и непоследовательностей в устройстве разума в определенном смысле можно считать культурным геномом каждого из народов.

Но суть всего этого лишь в одном: нам нечем понимать других, потому что в нашей истории, а значит, среди содержаний нашего сознания нет таких, которые бы позволили этому пониманию случиться естественно и сходу. Это не значит, что мы уж совсем не можем понять другого. Можем. Но для этого придется совершать усилие понимания, что не всегда хочется делать, поскольку само по себе это труд. А кроме того, не понимать другого часто просто выгодно.

И опять же, все это не так уж существенно. Во взаимоотношениях одних народов с другими выгода – главный движитель понимания и непонимания. И каждый имеет право на любой выбор.

Все это становится существенно, когда мы обращаем внимание на себя и задаемся вопросом: так есть ли у меня душа? Или же все, что я считал своей загадочной душой и ее душевными порывами, было лишь содержанием сознания, которое уложено столь непредсказуемо, что заставляет заниматься собой и в самолюбовании забывать про главное. Про ту же самую душу, к примеру.

Если мы хотим понять, имеется ли за расхожими выражениями нашего языка, вроде загадочной души или душевных явлений, действительность, нам придется принять, что все эти загадки относятся исключительно к так называемому «внутреннему миру», который, по сути, есть лишь мир нашего сознания с его содержаниями.

А к загадкам души мы даже не прикасались. Мы просто не в силах утверждать, что за всеми этими выражениями, вообще, стоит душа. И чем больше мы об этом рассуждаем, тем труднее это доказать по той простой причине, что наличие таких вещей, как нога, рука или голова – не предмет рациональных доказательств. Есть вещи, которые должны быть приняты не через доказательства, а через восприятие. На них достаточно просто поглядеть.

Правда, на голову или уши поглядеть тоже не удается. Однако мы не убеждаем себя в их существовании рассуждениями и доказательствами. Мы ищем иные способы восприятия, кроме зрения, чтобы убедиться в существовании сложно воспринимаемых вещей и явлений.

Вот и в отношении души надо просто принять, что большинство способов говорить о ней есть культурные содержания нашего сознания. Но эти способы как-то родились, и родились они не у рефлектирующего философа, а у народа. Родились после многовековых, а скорее, тысячелетних наблюдений, как способ дать имя тому, что уже давно существовало в опыте.

Вот в это пространство опыта душевных ощущений, движений и порывов и надо прорваться сквозь слои культуры, которые призваны не пускать тех, кто не дозрел до строгого и точного рассуждения или углубленного исследования, требующего высокой культуры самонаблюдения и управления вниманием.

Иные способы восприятия могут быть разными. Например, душевные порывы, стоящие за привычными выражениями нашей речи, особенно, яркие, вроде тех, что побуждают нас пользоваться, так называемой, экспрессивной лексикой, вот путь вглубь сознания. Вглубь и насквозь. К душе.

Экспрессивная речь

До тех пор, пока мы говорим о душе, хоть о загадочной русской, хоть о той, что болит, очень трудно работать с этим научно. Совершенно непонятно, что имеет в виду человек, и поэтому отсутствует главное, что делает возможным настоящее исследование – предмет исследования. Но стоит нам определить, что подавляющее большинство высказываний про душу имеет в виду то, что управляет поведением, как становится очевидным, что мы находимся в пространстве сознания и его содержаний.

Содержания сознания – это образы. В нашем случае, образы действия, потому что именно они управляют поведением. Образы создаются разумом, но создаются из вещества сознания и хранятся в нем, как в безмерном хранилище. Безусловно, для многих это утверждение потребует пересмотреть имеющееся понятие о сознании, поскольку они считают сознанием способность сознавать. Однако сознание как сознавание, ставшее основой всей европейской философии Нового времени после Декарта, противоречит действительному понятию о сознании современного человека.

Даже считая, что сознание есть сознавание, и психологи, и философы при этом в своей речи все время проговариваются во фрейдистском ключе, говоря о том, что находится в сознании. Это противоречие давно стоит хотя бы заметить, а лучше, устранить. И поскольку при этом не удается исключить из речи выражения, вроде: «сознание античного мудреца», или «философское сознание знает», то и остается принять, что сознание не может быть только некой направленностью внимания на образы, оно должно быть и тем, что эти образы имеет.

При таком подходе сознание становится пространственным и даже вещественным в том тонком смысле, о котором говорили и русские святые в прошлые века, и физики, и психологи, вроде Велихова, Зинченко, Мамардашвили, в семидесятые-девяностые годы прошлого века. Тогда обсуждалась полевая природа сознания.

Однако сознание не является предметом исследования в этой статье. Желающих же отсылаю к уже проделанному мною обзору воззрений на природу сознания (Шевцов А.А. Очищение в 3-х томах. Т. 1. Организм. Психика. Тело. Сознание. – СПб.: Тропа Троянова, 2004.).

Для исследования понятия о загадочной русской душе достаточно того, что оно либо о проявлениях содержаний сознания, в частности, образов действия в соответствии с культурой, вызывающей недоумение у иностранцев. Либо же это понятие рождается тем, что мы созерцаем в сознании людей проблески действительных душевных явлений.

Поэтому меня не интересует то, что определяется сознанием и его содержаниями. Для моего исследования достаточно, если в самом общем виде будет определено, что попавшее во внимание явление не противоречит тому, чтобы быть по своей природе одним из содержаний сознания. А для этого ему достаточно лишь иметь образную природу.

Если нечто, что нас поразило, по сути своей есть образ, воплощенный в слове или действии, то мы имеем дело с сознанием и использующим его разумом, потому что в сознании нет других содержаний, кроме образов, которые создает разум. И как бы ни была интересна эта тема, однозначно, что она не имеет отношения к поиску души. Кроме как по принципу: отрицательный результат – тоже результат.

Иначе говоря, тут мы используем апофатический прием познания, то есть, применяем познание через отрицание: чем больше мы отбрасываем того, что прямо к душе не относится, тем ближе мы к ней.

Поэтому главной задачей при таком подходе становится поиск того, что не укладывается полностью в образную природу, а значит, пронизывает толщу сознания и уходит корнями куда-то в пространство, которое сознание заботливо хранит, окутывая слоями своих образов.

Поэтому исходно в предметы исследования попадают явления, которые нельзя объяснить только образами, и которые в живой речи именуются душевными явлениями, и за которыми ощущается некое наполнение силой жизни. Даже когда некие образы или высказывания ощущаются наполненными жизненной силой, всегда есть возможность сравнить их с остальными образами, в которых такого наполнения нет. И тогда появляется возможность задать главный вопрос: что добавляет в некоторые образы силу, делая их, как говорится, экспрессивными.

В русском языке принято говорить иначе. Когда мы, к примеру, посылаем кого-то или призываем, мы говорим с чувством. Вот это «чувство» и становится сутью экспрессивной речи. Но что такое чувство?

И, вообще, существуют ли чувства? Или же существуют лишь особые органы чувств, которые не чувствуют, а воспринимают что-то, для чего у нас нет имени? Нечто, вроде силы, что вливается в нашу речь, делая ее действенной. Или мы, не имея культуры созерцания таких явлений и не имея имен для них, называем все подобное, что являет себя из-за грани телесности, обобщенно: чувствами?!

Я начну исследование душевных явлений не с мышления, памяти или воображения, а с речи. А точнее, с экспрессивной речи, как самого доступного способа почувствовать, что за нашим сознанием есть еще Нечто. И Нечто это определенно есть. Вопрос только: если нечто полно чувств, имеет ли оно отношение к душе?

Поле брани

Экспрессивная речь – это любая выразительная речь, насыщенная чувствами. Но мы привыкли понимать под такой речью брань, очевидно, потому, что она наполнена чувствами более всей остальной речи. Это мне и нужно для исследования. Начинать надо с того, что ярче всего, почему и проще для изучения.

Брань – это не мат и не ругань. Брань – это война, бой. Поэтому, когда мы говорим о матерной брани, мы говорим об особом виде речи, в котором мы ведем какуюто битву. При этом даже профессионалы-филологи, пишущие о матерной брани, часто не различают мат, как таковой, и матерную брань, сваливая все понятия в общую кучу. Однако когда какой-нибудь любитель клубнички рассказывает друзьям об очередной победе, он использует для описания события матерные слова, но никакой брани при этом нет. Ему не на кого браниться. Он просто хвастается, используя матерные слова.

Матерная брань рождается тогда, когда человек использует мат, чтобы усилить воздействие своих слов, и его ругань превращается в оружие. «Выразительность» матерной брани заключается не в том, что ее образы как-то ярче, чем образы обычной речи. Не могут быть более выразительными образы, которые используются для самых разных случаев. Их выразительность как раз должна снижаться, раз они подходят и там, и там. Тут явно есть некая хитрость, которую надо разгадать.

Начнем с простого: матерная брань – это не перебранка, то есть не откровенная схватка двух человек, использующих вместо оружия слова, в частности, матерные. Матерная брань – это обычная речь, которая призвана что-то донести, но включающая в себя и бранные куски с матом. Но до такого состояния она еще должна развиться. И если мы попробуем восстановить то, как сами доходим до такой речи, то получим вполне узнаваемую и приемлемую картину.

Сначала ты просто говоришь человеку какую-то вполне разумную вещь. И говоришь ее так, что у тебя самого нет ни малейших оснований сомневаться в своей правоте. То есть, во-первых, в том, что ты имеешь право ему это сказать, а во-вторых, в том, что ты говоришь или предлагаешь нечто совершенно разумное и очевидное. В ответ человек, так или иначе, не принимает твои слова. Не обращает на них внимания или вообще не слышит.

Тогда ты, полуподсознательно предполагая, что он просто не услышал тебя, повышаешь голос и повторяешь все сказанное. Очевидно, что это уже повышение экспрессивности, то есть, если не выразительности, то, по крайней мере, доходчивости речи. И если вопрос лишь в том, чтобы расслышать сказанное, теперь эта помеха устранена. Но человек по-прежнему не отвечает на твои слова так, как это должно быть в соответствии с разумными ожиданиями.

Тут ты понимаешь, что вопрос не в слухе, а в том, что он не обращает на твои слова внимания, поэтому и не может проникнуть в их суть. Управление вниманием нам всем доступно на самом простом, бытовом уровне. Поэтому мы решаем эту задачу, можно сказать, не задумываясь. Самое простое решение – это повторить все еще громче, и так мы в обычном разговоре переходим на крик, который так свойственен простым людям России.

Либо надо окликнуть человека, прямо добившись от него внимания. И мы спрашиваем нечто, вроде: «Эй, ты меня слышишь?! Алло, вокзал?!»

Вполне вероятно, что после такого обращения человек встряхнет головой, выйдет из своего состояния и попросит повторить, что ты ему говорил. Собственно говоря, это и было целью, поэтому голос мгновенно снижается до обычного, и ты просто повторяешь сказанное, испытывая облегчение от достигнутого взаимопонимания. После этого речь снова становится простой и тихой, превращаясь в общение двух разумов.

Однако довольно часто даже прямой оклик не переводит собеседника в состояние разумного внимания и желания понять другого. Он либо, вообще, не обращает на тебя внимания, либо выслушивает и снова принимается за свое.

В первом случае разговор становится таким, как мы привыкли слышать у работяг. Один принимается орать на второго что-то матерное, и внешними наблюдателями оценивается как грубая скотина. При этом он с очевидностью просто вел бой за то, чтобы жизнь была разумна и красива, но налетел на такое сопротивление общества, что вынужден был перейти в состояние постоянной брани за сохранение собственного разума.

В сущности, если человек постоянно орет на второго матом, прямо принуждая того что-то делать, – это особый вид управления, который и становится время от времени преимущественным на наших производствах. Это определенно болезнь разума, и ее надо разбирать особо. Важно в этом случае то, что это не столько попытка разбудить разум, сколько средство добиться от другого исполнения его прямых обязанностей, то есть матерная брань становится чем-то вроде палки, которой упрямая скотина загоняется в стойло, чем возвращается порядок в мире.

В этом случае работает внешний разум, поскольку скотина разумной в человеческом смысле быть не может. Тот, кто вынуждает второго делать нечто с помощью матерной брани, поддерживает разумное устроение общества, принуждая скот действовать в соответствии с разумом. И так становится внешним разумом для того, у кого собственный разум оказался выключен.

Управляемость в этом случае зависит от доходчивости речи. Доходит же при крике то, что собеседник исчерпал разумные средства достучаться и сейчас просто начнет бить. Как только человек чувствует опасность, его разум на мгновение включается, поскольку должен обеспечить выживание своего хозяина. И человек либо прислушивается на миг, либо просто делает то, что от него требуют. После того, как опасность устранена, разум снова меркнет.

Во втором случае, когда человек, вроде, выслушивает, а затем снова проваливается в свое состояние, у говорящего сохраняется надежда, что собеседник еще может сам принять разумное решение. И поэтому он использует матерную брань, чтобы будить разум второго. А разбудив, не дать ему провалиться в болезненное состояние снова. Как только он видит, что собеседник, выслушав его, начинает снова уплывать в потерю разума, он кричит бранное слово, и тот возвращается. И так один удерживает, так сказать, на плаву второго до тех пор, пока тот не поймет, что ему говорится или предлагается.

Оба случая матерной брани отчетливо говорят о болезни, не дающей человеку быть разумным. Вопрос лишь в том, является ли эта болезнь личным свойством отдельных людей, или же ею поражено все общество, превратившись в сплошное поле брани между разумом и дураками.

Иными словами, поскольку разум развивается, а потому воспитываем и обучаем, то не является ли такое засилье матерной брани в нашем обществе признаком того, что мы разучились учить детей разумности?

Вопрос решается просто: лично вы учите своих детей, как думать, или же, как вести себя правильно?