Текст книги "Проходящий сквозь стены"

Глава пятая
ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО ПОПУГАЯ

Грандиозная затрещина заставила меня пробежать шага четыре, потом я всё-таки споткнулся и упал на колени. Вой турбины сделался совсем невыносимым, а затем стал быстро отдаляться. Я обернулся. Вертолёт уходил низко, слегка накренившись, и забирал вправо, в сторону солнца. Сопровождая его, по сочной степной зелени бежала гонимая винтами воздушная волна.

Ни один из конвоиров так и не решился покинуть борта. Соображения по поводу такой феноменальной осторожности пятерых здоровенных вооружённых до зубов мужиков были неоформленные, но самые мрачные. Разрывая упаковку шоколадного батончика, презентованного мне напоследок старшиной конвоя, я вспомнил его загадочное напутствие: «Не жалей ног, парень», и мне стало зябко.

Жарко сделалось, когда от батончика оставалась ещё целая треть.

Звук пришёл из-за спины. Издало его явно животное. Причём животное крупное, чувствующее себя здесь хозяином. Животное, которому не терпелось познакомиться с навестившим его владения человеком поближе. Я торопливо повернул голову.

На меня, высоко взбрыкивая голенастыми ногами и плотоядно грегоча горлом, мчался молодой красавец блудотерий. Я ойкнул, подхватился и опрометью рванул прочь. Ужасно хотелось обернуться – и не для того даже, чтобы узнать, близко ли преследователь, а для того, чтобы просто разглядеть редкостного зверя. Да только это наверняка снизило бы мою скорость, поэтому я не оборачивался.

Блудотерий вновь издал переливистый охотничий клич.

Если это не холостяк-одиночка, мне точно конец, подумал я и прибавил ходу.

К счастью, местность была пересеченная и это хоть чуть-чуть, но играло за меня. Блудотерий, зверюга размером с королевского дога, более всего похожий на зайца-переростка, не мог здесь показать своего знаменитого спринтерского спурта. Он это прекрасно понимал, поэтому в криках помимо радости слышалась и нотка негодования. Сдаваться, однако, он и не думал. Как и я. Ведь много большую славу, нежели отменные беговые качества, принесла этим тварям другая их выдающаяся черта. Та, что послужила зоологам основанием для названия семейства.

Стремление к необузданному осеменению.

Лишь только завершается половое созревание, самец блудотерия (о самках разговор особый, замечу пока – они тоже далеко не ангелы) немедленно встает на тропу поиска. У него, понимаете ли, чешется. Беспрерывно и чудовищно. Матрос эпохи Возрождения, вернувшийся из кругосветки и ворвавшийся в портовый лупанарий, крестоносец, распаковывающий дрожащими пальцами «пояс невинности» у своей жёнушки, да, наконец, прославленный «Плейбоем» братец-кролик рядом с ним – невинные ягнята. Жертвой его неуёмного сластолюбия может стать любое существо, независимо от видовой и половой принадлежности, хоть сколько-нибудь близкое охотнику по размерам. Не гнушается он и существ, размерами его значительно превосходящих. Совсем как в анекдоте о непомерно ретивом петухе: покрывает всё, что шевелится. Для того самцу блудотерия даден великолепный орган, почти не уступающий размерами конскому.

И, чёрт возьми, нимало отчего-то не мешающий его стремительному бегу!

Я начал выдыхаться. Преследователь это живо почуял, о чём известила меня новая серия воплей, на сей раз откровенно ликующих. И чрезвычайно близких. Я скосил глаз. Блудотерий, улыбаясь во всю неширокую пасть, мчался практически бок обок со мною. Меня поразило, что рот у него был совсем не заячий – воронкообразный, похожий на вытянутые, готовые к страстному и продолжительному поцелую чёрные губы. При взгляде на это биологическое устройство, приспособленное для экстремального и бескомпромиссного засасывания, я с возросшей внутренней дрожью вспомнил, отчего самки блудотерия никак не могут быть названы первыми скромницами животного царства. Какая все-таки удача, что этот экземпляр действует не в составе семейной пары, а в одиночку!

Он не выказывал ни единого признака утомления. Конечности двигались мерно и четко, под гладкой дымчато-серой шкурой перекатывались великолепные мышцы. Длинные уши летели по ветру, точно вымпелы. Он упивался бегом, он жил в беге, бег был его второй главной любовью. К тому же развратное животное прекрасно знало о сладостной награде, которая ждёт его на финише гонки.

Наверно, он мог сбить меня в любой момент, а пока попросту забавлялся.

Но какой всё-таки красавец! Заметив, что я посматриваю на него, зверь повернул в мою сторону тяжелую башку, широко облизнулся и неожиданно подмигнул. Ах ты, стервец косой, подумал я тоскливо. Значит, и рассказы об их высочайшем интеллекте – также истинная правда. Прискорбно.

Как назло, спасавших меня до сих пор кустов становилось всё меньше, рытвин и бугров тоже. Вдобавок трава стала выше – ещё не настолько, чтобы путаться в ногах, но всё же…

Слева показалась какая-то складка наподобие оврага. Мне пришло на память, что зайцы, вследствие чересчур длинных задних конечностей, неважно бегают под уклон. «В гору бегом, с горы кувырком». Наконец-то хоть что-нибудь полезное вспомнилось, порадовался я и вильнул в сторону.

Захваченный азартом преследования и очарованный воображаемыми картинами близких удовольствий, блудотерий уразумел, что его провели, слишком поздно. Как раз тогда, когда покатился кубарем под горку.

Из глубины оврага донёсся шумный всплеск и слившийся с ним злобный рёв. Подстёгнутый этими звуками, точно шпорами, я со сноровкой паукообразной обезьяны вскарабкался на стоящую неподалеку разлапистую сосну. Единственную на многие километры в любую сторону, куда ни посмотри.

Всё равно бежать я больше не мог.

Мокрый сердитый блудотерий выбрался из оврага и принялся виться вкруг сосны, адресуя мне выразительные взгляды. Затем уселся на мосластый зад, задрал заднюю ногу и начал бережно вылизываться, иногда с обидой повизгивая. Видимо, что-то там у него пострадало во время падения. Ну, ещё бы – при таких-то размерах!

Почувствовав себя во временной безопасности, я отдышался, затем приставил ко лбу ладонь и невозмутимо завертел головой, будто бы высматривая запоздавшую отчего-то помощь. Для создания большей достоверности и наведения особенно густой тени на плетень я зычно выкрикивал «да где же, наконец, этот знаменитый стрелок?» и «ах, какой великолепный мне попался экземпляр, любой зоомузей даст за его шкуру приличную цену!».

На блудотерия мои обманные реплики ожидаемого впечатления не произвели. Закончив обслуживать причиндалы, при взгляде на которые мерещились стартующие ракеты «земля-воздух» и прочие грозные предметы, он повалился набок, подпёр голову передней лапой и человечьим голосом ласково молвил:

– Слезай, миленький!

* * *

– Щаз! – предельно ядовито отозвался я. – А ху-ху не хо-хо?

– Хо-хо, – с вызовом заявил он и вновь как бы невзначай откинул в сторону заднюю ногу, лишний раз демонстрируя мне свои мужественные угодья. – И даже готов уступить тебе право первого удара, выражаясь в терминах «Ирландского Ваньки-встаньки».

Образная у него, однако, речь. Ирландцы, известные своей драчливостью, Ванькой-встанькой (Йоном-неваляшкой) называют вид мордобоя, где зуботычины соперниками выдаются попеременно. Ты – мне, я – тебе. Кто не смог подняться после очередной затрещины или того хуже, трусливо отвел фэйс, тот и проиграл.

– Замечательный шанс прославиться, – продолжал он уговаривать меня. – Только представь, как будут говорить и писать о тебе. «Юная жертва похотливого монстра». «Мартовские зайцы нападают на людей». «Первый человек, многократно изнасилованный гигантским говорящим кроликом»…

– И гигантской говорящей крольчихой, – деловито добавила появившаяся незаметно для нас обоих самка. – Ты почему, растяпа болтливый, позволил ему на дерево забраться? Убила бы, право слово!

Могучая плюха задней лапой выбила из провинившегося блудотерия болезненный всхлип и приличный пучок шерсти. Он залопотал что-то в своё оправдание, но получил добавки и притих.

– Ты подумал, как его оттуда снимать?

– Да чего там думать, прыгать надо! – развязно хихикнул самец, но под грозным взглядом супруги мигом увял и пробормотал: – Когда созреет, сам свалится.

– А я буду, значит, сидеть и ждать. Сутки, двое… Других-то дел у меня ведь нету. Конечно, нора и детки на тебе, обед и ужин опять же на тебе. Мне только и остаётся, что за сайгачихами носиться, откушав белены, да человечков под деревьями сторожить.

– Тогда я не знаю… – пристыжено поник самец.

– Знаешь, бобрёнок мой, отлично знаешь.

«Бобрёнок?» – подумал я со стремительно нарастающим ужасом.

– Бобрёнок?! – скандалезно взвизгнул блудотерий.

– Бобрёнок, – холодно сказала самка и скомандовала: – Приступай.

Через полчаса бодрого зубовного скрежета дерево зашаталось. Блудотерии взвыли, торжествуя, и упёрлись сильными задними лапами в ствол. Раздался громкий протяжный скрип, затем хрустнуло, и сосна полетела в овраг. «Хоть бы убило меня, что ли», – в отчаянии подумал я, рушась вместе с нею.

На дне оврага из-под огромного обомшелого валуна, похожего на гнилой коренной зуб завзятого курильщика, сочился прозрачный ручей.

Голова моя аккуратно вошла в кариозное каменное дупло.

* * *

Очнулся я от лютого, обволакивающего со всех сторон и пронизывающего насквозь, какого-то запредельного холода. И очнулся, кажется, слишком поздно. Холод завладел мною всецело. Меня уже даже не трясло, только иногда где-то глубоко внутри пробегала вялая короткая судорога – мельчайшая, как последнее трепыхание крылышек раздавленной букашки. Я попробовал пошевелиться и не сумел. Я вообще не чувствовал своего тела! Только под веками ощущались колючие кристаллики снежной крупки, да жутко ломило зубы. Казалось, что я, словно какое-нибудь доисторическое земноводное, вморожен целиком в километровый пласт гренландского ледника. Мысли и те двигались лениво – из последних сил и исключительно по обязанности. Будто горноспасатели, третью неделю раскапывающие снежную лавину и доподлинно знающие о безнадёжности своего предприятия. Мне тут же пришёл на память токарь Петров из грустного чеховского рассказа, вёзший по страшной метели к ворчливому доктору захворавшую жену, заблудившийся и отморозивший, в конце концов, руки-ноги. Жена у него, помнится, умерла всё равно, а примороженные конечности оттяпал тот самый доктор. Под корешок, точно новогоднюю ёлочку.

Я попытался позвать на помощь. Безуспешно, понятное дело. Где это видано, чтобы заледенелая лягушка квакала?

«Ё-моё, – с отчаянием подумал я, – а вдруг я вообще уже того?»

На определённое время капитулянтская идея завладела мною всецело.

Второй раз мысль «ё-моё» всплыла, когда мозговой паралич немного отступил. Я вспомнил чету блудотериев и поразился, сколь причудливыми бывают у некоторых отморозков предсмертные видения. Все-то люди как люди, начнут умирать – пожалте: тут вам и волшебный полёт по туннелю, к ослепительному свету Небес, и хоровое пение ангелов. А мне что? «Вертушка» с угрюмым спецназом на первое, надрывный забег по равнинам палеоцена на второе и говорящие зайцы-насильники в качестве десерта. Это вам не поцелуй Снегурочки, объятия Деда Мороза, ледяная избушка распутницы Лисы Патрикеевны. Это даже не изъезженный чёрный коридор с колеями трёхаршинной глубины от миллионов погребальных экипажей всех мастей.

Да вы, батенька, большой оригинал, приободрил я себя. Сосулька с воображением! Слово «сосулька» внезапно вызвало из памяти такие ассоциации, которые были уж вовсе некстати. О великом Данте и описанном им каком-то там по счёту (кажется, последнем) круге ада. Где, вмороженные в вечные льды, вечно страдают души, погубившие себя изменой. И мне среди них самое место. За то, что предательски растворил и спустил в канализацию своего напарника. Между прочим, честно заботившегося обо мне.

Но всё-таки меня не оставляла уверенность, что, несмотря на всеохватную стужу и тревожные думы, жизнь во мне ещё теплится. Я же, чёрт возьми, не лягушка! Прежде всего, пришлось напомнить себе, что на дворе самый конец мая, теплынь, цветение садов, и смертному морозу взяться неоткуда. Значит, мороз совершенно ни при чём, тут что-то другое…

Потом я очень ясно вспомнил роковой визит куколки моей Аннушки. Оказавшейся никакой не куколкой, а самой что ни есть зловредной гусеницей, умеющей плести тенёта не хуже иной паучихи. Вспомнил «Голубой Дунай», собственное головокружение от присутствия замаскированной чудо-юдицы. Вспомнил гипнотизирующее кружение янтарных клякс и удушливо-сладкий запах хлороформа. Вспомнил свой последний рывок прочь – и до меня, наконец, дошло.

Замурован!

Сбылся самый жуткий кошмар, рано или поздно начинающий мучить каждого комбинатора: совершая транспозицию, утратить контроль над процессом и влипнуть по уши.

Да что там – по самую маковку!

Первое известное мне упоминание о таком случае относится к XIII веку. Возглавляет печальный список полулегендарный бургундский рыцарь Оттон де ля Рош, комбинатор воистину гениальный. Именно он похитил из Константинополя во время IV крестового похода единственный предмет, способный проникать вместе с телом комбинатора сквозь стены. Плащаницу Христа, известную ныне, как Туринская. Впоследствии де ля Рош пожертвовал плащаницу собору родного города Безансона, но под старость спохватился, пожалел и решил забрать назад. Доверенный человек де ля Роша, мальчик по прозвищу Додо лицезрел, как он, истово помолившись, шагнул в стену собора. Больше о рыцаре не слыхали. Влип. Правда, почти сто лет спустя, когда в соборе отполыхал пожар, на пепелище нашли камень с торчащей из него мумифицированной человеческой кистью, пламенем вовсе не тронутой. Кисть от греха подальше обломали молотом, так как объявить святыми мощами было её никак не возможно. Пальцы топорщились самым неблагочестивым образом – сатанинской «козой». Додо – между прочим, сам комбинатор, что называется, от Бога – обвинил во всём тамплиеров. В IV крестовом тамплиеры сами приценивались к плащанице, а, оставшись с носом, положили за правило изводить де ля Роша угрозами и проклятиями. Поскольку тамплиеры знались с Люцифером, умели и могли многое, обвинения выглядят вполне справедливыми.

Додо прожил долгую насыщенную жизнь, под занавес которой активно участвовал в кампании папы Климента V против ненавистного ордена. После разгрома тамплиеров Додо был заживо помещён благодарным и осторожным папой в фундамент строящейся в Авиньоне темницы, став номером вторым скорбного списка влипших. В той самой темнице, кстати, сгинул полвека спустя номер третий – ещё один средневековый великий комбинатор, а по совместительству ярый критик церкви чех Ян Милич.

С тех пор количество влипших комбинаторов увеличивалось в арифметической прогрессии, снизившись лишь в просвещённом и терпимом веке девятнадцатом – зато сразу наполовину. Но взбесившийся двадцатый с лихвой наверстал упущенное.

Меня, похоже, угораздило открыть счёт двадцать первого века.

Спасаясь на грани угасания рассудка от Аннушки, я внедрился в стену, где благополучно и застрял, потеряв сознание. Потому-то мне так холодно сейчас. И тела не чувствую оттого же.

«Мама, – возопил я беззвучно. – Почему я, дурак набитый, ослушался тебя? Учился бы сейчас в универе, волочился за умненькими девчонками в очках. А летом, глядишь, съездил бы, наконец, в Париж. Родственников прадедушкиных разыскал бы и вставил в одно место фитиля за то, что забыли родную кровинушку Поля, погостить не зовут».

А впрочем, бог с ним, Парижем. Не был ни разу, обойдусь как-нибудь и впредь. Заняться нужно не пустыми мечтаниями, а чем-нибудь по-настоящему полезным. Например, совсем не худо было бы оглядеться.

Глаза, как таковые, во время проникновений у меня исчезают – как исчезает тело вообще, – но нечто, напоминающее зрение, всё-таки остаётся. Иначе я бы попросту заблудился в первой же более-менее толстой стене. Итак, я включил… ну, назовём это эмуляцией зрения. Кое-что получилось. Сначала возникла серовато-белая хмарь, состоящая из сотен тонких подрагивающих горизонтальных пластин дыма или тумана, заключённая в чёрную прямоугольную рамку. Подслеповатое оконце вроде отдушины в баньке. Слоистый просвет был совсем небольшим, с ладонь, и находился от моих «органов зрения» на некотором расстоянии. Пытаясь улучшить изображение, я добился того, что серые пластинки прекратили вибрацию. Оказалось они в свою очередь состоят из крошечных квадратиков. Что-то эти квадратики мне напоминали. Что-то знакомое. Ну, конечно! Зёрнышки-пиксели на экране телевизора. Старого бабушкиного чёрно-белого телевизора, потерявшего сигнал. Если приблизить лицо вплотную к экрану такого чуда видеотехники каменноугольного периода, картина будет очень похожей.

Что ж, телевизор, так телевизор, подумал я. Попробую заняться настройкой.

Чем старше техника, тем проще с ней иметь дело. У бабушкиной «Чайки» имелось двенадцать фиксированных положений переключателя каналов, а изображение наличествовало только на двух. У здешнего «телевизора» каналов оказалось и того меньше. А может, мне просто повезло. После четвёртой попытки сменить фокусировку в сером окошечке что-то проявилось. И даже само окошечко как будто чуточку расширилось.

Я увидел стену. Обычную голую стену, оклеенную исковырянным пенопленом в мелкую шашечку. В моей квартире пеноплена сроду не бывало. Значит, я умотал куда-то к соседям. С одной стороны у меня неуёмные в любви молодожёны, с другой – шахта лифта, с третьей – улица. С последней, через коридор, четырёхкомнатная квартира, занятая большой семьёй. Глава семьи – тихий пьяница вожатый трамвая. Его супруга – горластая дворничиха, заправляющая в нашем дворе. Какое-то там количество (решительно не поддающееся подсчёту) одинаковых с лица детей – шалопаи. Поскольку свободное падение с высоты седьмого этажа мне не запомнилось абсолютно, будем считать, что улепётывал я от Аннушки в сторону молодожёнов или дворничихи, вагоновожатого и шалопаев. Судя по плачевному состоянию настенной облицовки, занесло меня именно к последним.

Хорошо это или не очень? Наверное, не очень. Ковыряя стену, любознательные дети вряд ли сообразят прибирать выкрошившийся мусор в отдельную ёмкость. И значит я, когда-нибудь выкарабкавшись на волю, рискую оказаться без тех или иных участков кожного покрова, а то и чего поважней.

Блин!

Однако отчаиваться было рано. Я попытался посмотреть в сторону. Для начала вправо. После короткой паузы раздалось странное механическое стрекотание, и окошечко поехало вслед за взглядом. Достигнув какого-то предела, остановилось. Теперь влево. Такая же история: негромкое стрекотание с секундным замедлением и перемещение видимой области до некого ограничителя. Вверх-вниз… А вот перемещения по вертикали, сопровождаемые всё тем же звуком, похожим на жужжание крошечного моторчика, были существенно короче.

Но что, если попробовать прильнуть к окоёму вплотную?

Я сунулся вперёд, жужжание изменило тон, серая отдушина послушно метнулась мне навстречу, и я… В общем, если бы было чем, ей-богу, заорал бы.

Перед моим взором, по-прежнему монохромным и раздробленным на тысячи отдельных пикселей, будто у стрекозы или мухи, предстало квадратное помещение размером с гостиную средней городской квартиры. В дальнем углу, возле приотворённой дверцы (сквозь щель можно было различить внутренности клозета) притулилась кровать унылого казённого вида. На некотором расстоянии от кровати стояла низкая, сто один раз крашенная и всё равно безнадёжно облупленная тумбочка, навевающая мысли о казарме и даже гауптвахте, а на тумбочке – маленький телевизор. Он работал. В кровати, закинув ноги на спинку, валялся полуголый юнец и с блаженной улыбкой дебила пялился в телек. Там пластилиновые человечки пластилиновыми цепными пилами, мясницкими тесаками и прочими сходными орудиями расчленяли друг друга на множество брызжущих кровью кусков. Побеждённые грозили победителям отъятыми кулачками. Срубленные головы плевались жёлтым пластилиновым ядом и грязно бранились.

У ценителя садистской мультипликации было чрезвычайно знакомое лицо.

Моё собственное.

Я немного подумал и хлопнулся в обморок.

* * *

Когда я пришёл в сознание во второй раз, злодей, похитивший мою внешность, вовсю храпел, вольготно разметавшись поверх смятого одеяла. Ситуёвина получалась так себе. Выводы из неё – сплошь неутешительные. Нанюхавшись хлороформа, я послушно закатил глазки под лоб и вырубился как миленький, предоставив каждому желающему возможность делать с собой что угодно. Кандидатом в желающие под номером один выступала, бьюсь об любой заклад, куколка моя Аннушка. Стало быть, никуда мне от пленительной пришелицы скрыться не удалось. Пленила. А после неведомым способом закатала под штукатурку. То есть под пеноплен.

Предупреждал меня Жерар, что связались мы с такими силами, которые в одиночку мне не одолеть. Сожрут, не подавятся. И Аннушку, миледи Винтер мою, гадину, на груди пригретую, гнать велел. Всё, всё предвидел, кроме одного. Кроме подлого удара в спину. От того, кого считал почти что другом. А я искупал его всё равно, что в концентрированной кислоте, и бесстрастно выдернул сливную пробку.

Вместе с ним, похоже, слил я в канализацию и свою жизнь.

Но кто же, чёрт подери, дрыхнет на казённой койке, столь достоверно копируя беднягу Поля Дезире, так и не ставшего великим комбинатором?

Предположений, как экзотических, так и вполне банальных, было у меня – в короб выкладывай и на рынок неси. Это мог быть мой клон, брат-близнец или мастерски сварганенный андроид. Голограмма, скитающийся дух не погребённого по правилам покойника, двойник из параллельного мира. Галлюцинация, наконец. Выбирай, не хочу. Я решил остановиться не на самой простой или фантастичной версии, а на самой разумной. Если слово это здесь вообще уместно. Вернее, на двух. Либо передо мной замаскировавшийся кракен, умеющий мимикрировать под кого угодно. Либо моё собственное тело, лишённое сознания злой волей Аннушки и прочих людей-моллюсков.

Но пришельцу, скрывшемуся под симпатичной шкуркой Павлина-мавлина, следовало бы сейчас не в обитой мягким каморке a-la «камера психушки» в две дырочки сопеть. Должен он торопиться в «Серендиб». Где со сладенькой улыбкой подкрасться к Сулейману и безжалостно закрутить ему белые рученьки до затылка, до треска рвущихся в суставах связок, ревя голосом гестаповца: «Признавайся, что тебе известно о “СофКоме”, чурка, сволочь, корм клопиный?!». Однако наш фигурант вместо этого сладко спит. Значит, вариант с кракеном-мимикроидом отпадает. Что же остаётся? А то и остаётся, что не зря я боялся застрять в стене. Но не так застрять, чтобы раствориться в ней без остатка (хоть и это страшно), а как бы наполовину. То есть сознание – в стене, а тело спокойно вышло наружу, где разгуливает и живёт самостоятельно. Ничуть не озабоченное отсутствием души.

Вот оно, тело, на койке.

Организм, блин. Раб спинного и промежуточного мозга. Насмотрелся кровавых потасовок, нажрался до отвала (на полу рядом с тумбочкой за время моего повторного беспамятства появился поднос с крошками и грязной посудой) и спит. Тьфу, животное. Глаза бы не глядели.

Я со сделавшимся уже привычным жужжанием поднял взгляд к обитому пенопленом потолку. Потолок был скучен донельзя. Не было на нём ничего, кроме убогого ртутного светильника без плафона. Лампа с тихим треском помаргивала. От этой однообразной светомузыки мне в скором времени стало дурно. Я переместил взгляд на стену (дьявол, что же это всё-таки стрекочет механически?), но моргание светильника, раз увиденное, замечалось уже постоянно и повсюду. Полноценно «зажмуриться» не получалось, хоть ты тресни, однако после десятка попыток удалось искусственно затемнить светлое оконце, связующее меня с каморкой «организма». Вознеся хвалы милосердным богиням комбинаторов – Кривой да Нелёгкой, я начал вспоминать в подробностях обличье вероломной твари, которую считал своей куколкой. Отыскивать по памяти черты, которые могли выдать её нечеловеческое происхождение.

И – ни хрена!

Как это часто бывает в отношении близких людей, я не мог сосредоточиться и собрать образ девушки воедино. То вспоминалась улыбка, то приподнятая бровь, то плечо и мягкий завиток волос. То смех и плавное, полное силы движение груди на вдохе. А то вместо Аннушки появлялась вдруг похожая на испуганную клонированную овечку Долли-Долорес или похотливая щучка с огненными волосами. Или держащиеся за руки Лада и Леля в майках, обнажающих упругие животики. Или просто Танюша и Танюша Петровна, яростно таскающие друг дружку за крашенные волоса. И даже голая хохочущая Софья Романовна, сразившая в Трафальгарском сражении на глади водного матраса своего жутковатого любовника и оседлавшая в знак победы его чресла. Аннушка же – никак. И вот что было удивительно: я всё ещё думал о ней с нежностью! И не мог представить, что на месте её красивой, такой аккуратной груди может расти пара отвратительных пучков щупалец, а внутри бьётся, перекачивая синюю кровь, сердце спрута. Или два.

«Постой-ка, – вдруг спохватился я, и мне захотелось рассмеяться от удовольствия, столь замечательной была догадка. – Почему я вообразил, что Аннушка была настоящая? Что опутавшая меня тенётами злобная паучиха – моя Аннушка? Чуды-юды могли запросто её подменить. Подсунуть мне, дураку влюблённому, говорящую куклу со знакомым личиком. Киборга-отравителя в Аниной маске. Господи, естественно, так всё и было! За мной следили с первого дня, но пока был безопасен, физической нейтрализацией пренебрегали. Однако стоило мне увидеть лишнее, как тотчас без шума и пыли взяли в оборот. Использовав для приманки облик той, за малейшим мановением пальчиков которой я попёр без оглядки. Устремился, как лосось на нерест, не помня себя и топя друзей в гибельной, пузырящейся пучине…»

Стоп, это мы уже проходили. Только надрывной патетики было поменьше. Оставляем муки совести до лучших времён.

Если пойманного зверя не уничтожили сразу, то вероятно, он для чего-то нужен… Интересно, кракенам важна моя целостность как индивидуума, или вполне достаточно того байбака на койке? Как он там, кстати?

Байбак был ничего себе. Он уже проснулся и прогуливался по комнатушке, разминая косточки. Я безрадостно отметил, что, хотя фигура у меня вполне подтянутая и спортивная, но вот походочка – подкачала. Высоким подыманием коленей весьма напоминает шаг цирковой лошади. И появляющееся иногда короткое движение верхней губой вовсе меня не красит. И лицо моментами бывает преглупым. Впрочем уму у «организма» взяться было просто неоткуда. Там остались одни безусловные рефлексы.

* * *

Вскоре выяснилось, что я полностью лишился возможности спать. Оставалось мне только одно – наблюдать за «организмом». В качестве альтернативного зрелища выступала без устали моргающая газосветная трубка.

Предпочтение было отдано изучению себя, любимого.

А «организм» демонстрировал бодрое поведение молодого здорового домашнего животного. Ел, спал, справлял потребности в санузле, который не находил нужным закрывать, и развлекался. Развлечения у него были трёх видов. Об одном я не стану говорить вообще, другим был выключатель настенного ночника – шнурок с бусиной на конце. Им он мог играться бесконечно. Включит, выключит; включит, выключит. Третьим и, пожалуй, основным развлечением был телевизор. «Организм» очень быстро наловчился управляться с пультом и легко, буквально влёт выискивал передачи по вкусу. Вкусы у него не отличались разнообразием: все виды мордобоя, автомобильные гонки, программы о приготовлении пищи и фильмы для взрослых.

Съестным его снабжал крупный мужчина, неуловимо похожий на красавца кракена Софьи Романовны. Но если у того лицо было живым, привлекательным и богатым эмоциями, то кормилец бесстрастностью физиономии превосходил даже моего родного идиотика. Вместо одухотворённого лика у него было плоское серое табло вроде скверного портрета углём, что наспех малюют в скверах художники-неудачники. Характер кормильца был раздражительным, манеры – грубоватыми. Он бесцеремонно скидывал «организма» с постели, если тот спал, когда наступала пора кормёжки. Обязательно выключал телевизор (с этим я был, вообще, согласен, болея за зрение своего тела). И водил подопечного за ухо в туалет, застигнув его развлекающимся по первому варианту.

Правда, однажды «организм» взбунтовался. Как обычно, он лежал, пустовато улыбаясь, и смотрел телевизор. Опять там кто-то кого-то мутузил – и не поймёшь, всерьёз или шутейно. Вошёл кормилец с судком и термосом, остановился возле аппарата, щёлкнул выключателем. «Организм» навёл на него рассеянный взгляд. Спустил с койки ноги и резко встал. Потянулся. Расслаблено болтая руками, ссутулившись, приблизился к кормильцу. Тронул пальцем крышку судка.

– Ешь, – сказал кормилец. – Обед.

– Обед, – словно эхо повторил «организм» и вновь включил «Philips».

– Нельзя смотреть, – сказал кормилец, потянувшись на этот раз уже к питающему шнуру, и повторил: – Обед.

– Хочется, – просительно сказал «организм», мягко останавливая его руку и кося одним глазом на возобновившееся в телеке побоище.

Кормилец в негодовании дёрнул плечом и вырвал-таки шнур из розетки.

«Организм» скорчил плаксивую мину и вдруг бросил растопыренную пятерню в глаза кормильцу. А когда тот, вскрикнув и роняя посуду, закрылся ладонями, быстро и очень жестоко ударил его в грудь. Кормилец пошатнулся, отступил. «Организм» догнал его, несуразно и неудобно расставив ноги, подсел и саданул макушкой в подбородок. Тот охнул, торопливо отступил ещё на несколько шагов, упёрся спиной в стену и срывающимся голосом крикнул: «Пошёл от меня прочь, ты, говно безмозглое!» Кровь текла у него изо рта. «Организм», быстрый, как лесной кот, хлёстко, с широким замахом рубанул его костяшкой большого пальца по переносью. Кормилец наконец упал. Он больше не казался крупным мужчиной, он был сейчас мал и жалок. «Организм» принялся деловито топтать его подтянутые к животу ноги, норовя угодить оттопыренной пяткой непременно в колени.

Зрелище было ужасающим. Беспощадность и звериная сила «организма» поражали. Даже когда в камеру на отчаянные крики кормильца примчалась тройка разгневанных мужчин, вооружённых дубинками, «организм» ещё с десяток минут гонял по камере всю их кодлу, словно пёс – курей. Без всякого напряжения и едва ли не с ленцой. Потом его изловчились ткнуть электрошоковым разрядником, и он притих. Его бросились исступлённо пинать. Он вмиг поймал чью-то ногу, укусил. Укушенный закричал дурным голосом и, хромая, поковылял прочь; остальные из осторожности оставили «организма» в покое.

Он забрался на свою койку с ногами и зло смеялся оттуда, грозя противникам разбитыми кулаками. Когда тюремщики удалились, он поправил сдвинутый телевизор, включил и, попивая чаёк, продолжил смотреть очередные «Бои без правил».