Текст книги "Самые страшные войска"

Лесоповал

Солдатом можешь ты не быть, но сучкорубом быть обязан.

Стройбатовский юмор.

1981 год. Северная Карелия, лесозаготовительный участок 36 леспромкомбината Министерства Обороны, 909 военно-строительный отряд.

Наш бригадир, вальщик с погонялом "Резьба по дереву" (весь в наколках, две судимости – одна условно, вторая на "малолетке", стальные зубы), как обычно оглянулся назад, перед тем как допилить ствол ели до конца. А вдруг дерево "сыграет", упадёт не туда, куда я, помощник вальщика, толкаю его деревянной вилкой с железным двузубым наконечником, а, спружинив на недопиле, пойдёт в противоположную сторону и придавит кого-нибудь зазевавшегося. Обычный случай на лесоповале, поэтому вальщики, сжав бензопилу "Дружба-4" или, в нашем варианте – "Урал 2-электрон", заканчивая запил и за секунду до того, как спиленное дерево, хрустя ломающимися ветками упадёт на землю, обязательно оглядывается назад. Но даже если дерево не сыграло и упало туда, куда я толкаю его, упёршись вилкой и выпучив глаза, всё равно надо быть бдительным, и быстро отскочить подальше назад. Комель сваленного дерева, спружинив на ветках, обычно высоко подпрыгивает и отскакивает в сторону. Вполне может съездить по зубам, сломать руку или рёбра, а то и снести череп. Так что падение дерева – это самый ответственный момент, только успевай отскочить. Мне-то с вилкой ещё ничего, да и бросить её можно, а вот вальщику с работающей бензопилой отпрыгнуть куда несподручнее. Да при этом надо не зацепить помвальщика, то есть меня, режущей цепью.

Вальщик халтурил – пилил одним резом, без подпила, только запилом. Так, конечно, быстрее, но тяжелее физически, к тому же дерево падает более непредсказуемо. Да и зажать в запиле шину бензопилы может. Впрочем, зажать шину может всегда, и, чтобы освободить её, не только я, а вся бригада – тракторист, оба чокеровщика и сучкоруб – наваливаются на вилку, пока вальщик выдёргивает шину.

Итак, наш вальщик "Резьба по дереву" (весь в наколках, две судимости) привычно оглянулся назад, заканчивая запил, и вдруг заорал мне страшным голосом:

– Бросай на хрен вилку, шину зажало!!!

Всё понятно, не надо объяснять: дерево спружинив, качнётся назад, недопил треснет и дерево начнёт падать в противоположную сторону, то есть на нас – знаем, проходили не раз.

Мы одновременно бросаем: я вилку, он бензопилу, – и прыгаем в стороны подальше, пригибаясь пониже. Никогда бы не поверил на гражданке, что в армии буду прыгать спиной вперёд, с места, на четыре метра. А на лесоповале – обычное дело, жить захочешь – и не так прыгнешь.

Столетняя ель, как бы призадумавшись, секунду постояла неподвижно. Потом её ствол медленно стал клониться обратно, всё быстрее. Звонко лопнули древесные волокна на недопиле и дерево начало падать в обратную сторону, туда, где мы только что стояли.

И вдруг у меня сердце замерло от ужаса: в той стороне, куда падала ель, пробирался, глядя себе под ноги и переступая обломанные ветки, наш ротный по кличке "Мент". К нам в стройбат его перевели из гвардейской мотострелковой дивизии, разжаловав из старлеев до лейтенанта. Поначалу он ходил с красными мотострелковыми погонами, за что ему и дали погоняло Мент. В стройбате красный цвет погон ассоциировался прежде всего с военной комендатурой. При каждом стройбате был комендантский взвод, вроде военной полиции, для усмирения буйной стройбатовской вольницы. Это именно в комендатуре сложилась поговорка: пьяный стройбат страшней десанта. А им виднее.

Понятно, что красные, как у губарей, погоны не способствовали популярности ротного у солдат. Но потом открылись и некоторые гнусные черты его характера, например, он любил подкрасться к делянке незаметно по подсаду (подлеску) и подсмотреть, как работают военные строители. Или подойти тихо вечером к вагончику и подслушать, о чём они говорят.

Когда мной конкретно занялись особисты, Мент трижды заставил каптёрщика переделывать на меня характеристику. Дескать, я "приказы командиров исполняю с явной неохотой, в разговорах неодобрительно отзываюсь об армии и военной службе, настраиваю солдат против офицеров..."

Вобщем, с этой характеристикой меня бы даже в дисбат не взяли, впору вышку было давать. Но меня тогда просто выпустили из одиночки и я вернулся к себе в лесной гарнизон. Пока, до поры, до времени.

Про "расстрельную" характеристику, что дал мне ротный, от каптёрщика стало известно по всему нашему гарнизону Верхняя Хуаппа, солдаты глухо стали намекать Менту, что ему лучше не ходить одному по лесу, а то всякое может случиться. Дескать, Саша – мужик злопамятный и мстительный, к тому же основательный, так это дело не оставит, не бывало такого. Пугали, конечно.

И вот ствол ели, по нашему – хлыст, падает прямо на ротного, пока он старательно смотрит себе под ноги, переступая ветки.

– А-а-а! – завопил я от ужаса.

Но хлыст зацепился макушкой за другое дерево, не долетев до земли. Лишь на излёте хлестнул ветками ротного по голове, тот сразу упал на зад.

Мы сразу побежали к нему, живой ли, всё ли в порядке? Подбегаем – живой, только глазами бессмысленно хлопает, в себя приходит, фуражка где-то под ветками.

А когда пришёл, то заорал, почему-то на меня:

– Ты куда хлыст толкаешь! Ослеп, что ли, или удержать не можешь, лебедь умирающий! Да я тебя на губе сгною, да я тебя под трибунал!

В ответ на него заорал вальщик (наколки, две судимости).

– А ты почему нарушаешь технику безопасности?! Каждое утро на разводе разоряешься за неё, а сам? Почему без каски! Почему к делянке по подсаду идёшь, а не по волоку! И для кого этот плакат висит?

Бригадир кивнул на висящий в начале волока фанерный плакат: "Зона валки – 50 метров. Проезд и проход запрещён!" и продолжал гнать на ротного:

– Да я на тебя рапорт накачу, сегодня же сдам мастеру ЛЗУ, за нарушение техники безопасности!

Вобщем, обменялись любезностями. При упоминании о рапорте и нарушении ТБ ротный сразу притих, потому что виноват в самом деле он. Если дать делу ход – его же и накажут, за производственный травматизм у нас строго, могут и премию снять, а могут и звёздочки с погон, а то и посадят, если есть жертвы. Мент развернулся, подобрал свою фуражку, и пошёл по волоку, держа её в руке, так и не надев на приплюснутую хлыстом голову.

Глядя ему вслед, вальщик (две судимости) достал пачку дрянного "Памира", прикурил, и промычал невнятно:

– Везунчик, однако. Пофартило тебе сегодня.

Я поглядел на бригадира и подумал: ох, неспроста ты, после того как оглянулся назад, вдруг закричал, чтоб я бросил вилку. Оглянувшись назад, ты увидел ротного, ну и решил сыграть в несчастный случай. А стрелки сошлись бы на мне, ведь все солдаты говорили: мол, Саня это дело так не оставит.

Потом, когда в гарнизоне стало известно об этом случае, все стали поглядывать на меня уважительно: ну ты зверь, отчаянный мужик, однако, что ж ты не смог привалить его половчее?

И только мы с бригадиром знали, в чём дело, кто его в самом деле хотел привалить. Но молчали.

А мне не было ничего. Только вскоре в другой отряд перевели, но это было решено командирами раньше, ещё до этого случая. Особисты постарались.

Выправление МАЗовской рамы в полевых условиях

Лето 1980 года, Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа 909 военно-строительного отряда.

Так вот, прислали к нам тогда по распределению нового гражданского начальника дурколонны (дорожно-строительной колонны) – вольнолюбивого сына рутульского народа Мишу. Специалист Миша был ещё тот.

Как-то подошёл он ко мне в гараже и спросил:

– Почему стоишь, в лес не едешь?

– Сейчас, – говорю, – подъедет трактор-трелёвщик и заведёт мою машину с буксира.

– А почему стартёром не заводишь?

Ох, начальник, страшно далёк ты от жизни, как декабристы – от народа. Аккумуляторов ни у одного самосвала отродясь не было, все с толкача только заводятся.

– Нету, – говорю, – аккумуляторов.

– Как нету, а это что?

И он указал на два валяющихся под забором аккумулятора.

Нормальный человек и не спросил бы, хорошие аккумуляторы под забором никогда не валяются.

– Это плохие, – говорю.

– А ты поставь их, может и сгодятся.

– Ты что, совсем больной?

– Ставь, кому сказал! Я тут начальник. А то оборзел вконец, хер за мясо не считаешь.

Я пожал плечами. Ладно, раз ему так хочется покомандовать – поиграем в эту игру. Только тут уже не одного такого бурого начальника обломали, третий ты здесь за неполный год.

И я сказал Вите-стажёру, новобранцу из Ростова:

– Витя, пошли, притащим эти две батареи из-под забора, начальник приказал.

– Это ещё зачем?

– Миша сказал: подключать их к самосвалу и заводиться.

– Он что – дурак, этот Миша?

– Да, – говорю, – но он начальник. Так что пошли.

И мы притащили эти батареи на самосвал. У одного аккумулятора сбоку в корпусе была огромная дыра. У второго корпус был треснут и выломаны перемычки.

– Ну что? – говорю Мише с видом усердного солдафона, мысленно потешаясь над ним. – Какие будут приказания?

– Ставь на МАЗ и подключай!

Мише явно нравилось отдавать приказания. Мы с усилием над собой сохранили серьёзное выражение лица и стали надевать клеммы на батареи.

Сажусь в кабину.

– Включай! – мысленно взмахнул шашкой Миша. Витя-стажёр деликатно отвернулся и зажал рот руками.

Я повернул ключ и... никакого эффекта.

– Не заводится, – говорю Мише с притворным удивлением.

Витя отошёл на два шага и закашлялся.

– Давай наоборот: плюс подсоедини на массу, а минус в цепь стартёра, – скомандовал Миша.

Моё лицо исказила мучительная гримаса, Витька сжал лицо кулаками.

– Ты чего? – подозрительно скосился на меня Миша.

– Да так, – прохрипел я, подавляя приступ смеха, – на обед что-то нехорошее съел, живот пучит.

– Жрать надо меньше, а то скоро харя треснет!

Хорошо ещё, подумал я, провода от батареи никуда не подключены, в воздухе болтаются. А то бы пробило вентили генератора.

И Витя, из последних сил сохраняя серьёзность на лице, подключил плюс батареи на массу и минус – в цепь (на самом деле – никуда, но Миша об этом не знал).

– Запускать? – спрашиваю Мишу.

– Постой, – на его лице отразились мучительные сомнения, – если мы наоборот подключили батареи, – у нас дизель в обратную сторону не заведётся?

Всё, финиш! Не в силах сдержатся, я сполз с водительского сиденья на пол кабины и не просто засмеялся, а завыл дурным голосом. Витя-стажёр из последних сил зашёл за самосвал и там упал прямо на землю, содрогаясь от острых приступов хохота. На непонятные, навзрыд, вскрики сбежался весь гараж, стали расспрашивать – в чём дело. Сквозь смех мы кое-как разъяснили причину своего бурного веселья.

И тут уже весь личный состав скосила беспощадная эпидемия хохота. Солдатам только дай повод посмеяться, развлечений в лесу немного. Разумеется, об этом случае узнал весь гарнизон, Мише это часто припоминали, а меня он возненавидел. Словно я виноват, что он глупость сморозил.

И вот как-то через пару месяцев, летом, когда мы жили и работали на вахте, Миша пришёл к нам в вагончик и объявил:

– С сегодняшнего дня работаем по-новому. Днём на самосвалах работают водители, а ночью – их стажёры. У бульдозериста и экскаваторщика подмены есть.

Ну и ладно, пожали мы плечами, начальству виднее.

В ночь, а ночи там белые, солнце летом не заходит, вместо меня сел за руль Витя-стажёр. Но не успел я толком прикемарить в вагончике, как меня поднял Миша:

– Вставай! Там твой стажёр самосвал угробил!

– Что случилось? Витя цел?

– Ему то ничего, а вот самосвал с лежнёвки в болото съехал, кузов слетел с упоров и раму набок свернуло. А ты зачем руль стажёру передал?

– Так ты же сам приказал утром – в две смены работаем!

– Я такого приказа не отдавал! Ты самовольно передал руль необученному стажёру, а сам лёг спать. Короче, я сейчас еду к механику комбината с докладной, приедет комиссия и будем разбираться. Под трибунал пойдёшь, за передачу руля стажёру, не допущенному к самостоятельному управлению.

А что, вполне может статься. Начальнику поверят, а солдат и спрашивать не будут. Любит начальство в нашем ЛПК сваливать свои промахи на солдат.

– Ну и подонок ты, – безнадёжно вздохнув, говорю Мише.

Впрочем, он итак это знал, ему об этом говорили ежедневно.

И я пошёл в карьер. В сторонке от остальных машин стоял мой скособоченный самосвал, рядом с потерянным видом топтался Витя и виновато глядел на меня. Но я, даже не взглянув на него, сразу бросился к машине. Один лонжерон рамы сзади был выше другого сантиметров на 15. Это – всё, самосвал умер. При попытке поднять кузов гидроцилиндром его неминуемо свернёт набок. Тяжело вздохнув, сел рядом с МАЗом.

«Пиздец тебе, дружок,» – подумал про себя. – «Укатал тебя салабон. Как говорится, техника в руках букваря – кусок железа».

Вообще-то, Витя – отличный шофёр, просто с каждым такое может случиться. Да и загоняли нас совсем, по семнадцать часов в день работали последние две недели. Сначала в ночь, а после завтрака ещё полдня, до обеда.

И не пожалуешься никуда – "Солдат, ты не работаешь, ты служишь Родине! А если Родина скажет надо – будешь служить ей круглосуточно. Ты давал присягу, мол, служить невзирая на тяготы и лишения."

– Саня, извини, – канючил Витя, – я так тебя подвёл...

– Отвали, – сказал ему беззлобно, – уже ничего не исправишь.

Тут ко мне и подошёл Лёха Афанасьев.

– Саня, – сказал он мне, – Миша сказал, что привезёт комиссию с комбината, акт на тебя составят в трибунал.

– Да, – говорю, – он мне тоже сказал.

– Ты только не горюй, а я тебе помогу. Да и не будет тебе дисбата, не тот случай – жертв нет.

– Чем ты тут поможешь, – и я махнул рукой на скособоченный, изуродованный самосвал, – пристрелить его что ли?

– МАЗу, конечно, кирдык, но от комиссии тебя отмажу. У нас на зоне был такой случай, отмазались.

– Как?

– Значит так: у тебя кузов на правый бок скрючило? Подъезжай к моей мехлопате, я нагружу тебе только левый борт. Потом заедь правой стороной на косогор и приподними кузов, чтобы его сбросило на левую сторону. Так раму и выровняет. Правда, её потом можно будет только выкидывать, но комиссии глаза замажем.

Короче, когда приехала комиссия из трёх офицеров нашего комбината (главный механик, мастер ЛЗУ и начальник автоколонны), кузов МАЗа стоял ровно, поперечина рамы была вполне горизонтальна. Командиры страшно ругались на Мишу, обозвали его мудаком и похуже, потом уехали, пообещав Мише большой сюрприз в ближайшую получку. И про Мишу опять пошла дурная слава пустозвона и балды.

МАЗ потом списали, потому что заклёпки на его раме разошлись, рама гнулась и перекручивалась, как резиновая, лонжероны стали причудливой S-образной формы, кузов поминутно слетал с упоров набок. Но когда Миша пытался доложить об этом нашим командирам, обвиняя меня, его просто посылали подальше.

А нечистым трубочистам...

1981 год, Северная Карелия, гарнизон Новый Софпорог, 909 военно-строительный отряд.

Я уже откосил от каторги водителя самосвала и слинял на относительно спокойную работу помощника вальщика в лесозаготовительной бригаде. Не падайте со стула читатели, пусть вас не поражает это заявление – работа на лесоповале легче, чем водителем самосвала. Кто служил там, где я, тот поймёт. На втором году службы самосвалисты старались попасть на "людовозки" – машины для перевозки людей, или на хозяйственные машины. Но поскольку вакансий на этих местах на всех не хватало, то те, кому не повезло, уходили на лесоповал или на другие, столь же "завидные" места. На самосвалах работали только первогодки.

Так вот, я уже месяц работал на лесоповале и забыл, что такое чинить МАЗ ночь напролёт, а потом утром ехать в карьер, что такое замерзать в лесу три дня в занесённом пургой МАЗе. Почти по Высоцкому, только не так всё хорошо кончилось, ушедший пешком напарник замёрз на дороге и его тело обглодали волки. Когда-нибудь расскажу об этом. Я уже забыл, как работать за рулём по семнадцать часов в день, набирать воду в ведро голыми руками из проруби в сорокаградусный мороз. Края проруби обледенели и ведро в него не влезало. Вобщем, я уже месяц «наслаждался» простым физическим трудом, безо всяческих заморочек. Ночью тебя лес валить не заставят. Да и разогревать-заводить-ремонтировать ничего не надо. Вся моя техника – простая деревянная палка с железным двузубым наконечником – вилка помвальщика. Конечно, болели руки и спина, зато голова не болела. Да и всё время с людьми, с бригадой, случись что – не придётся одному в лесу замерзать.

И вот через месяц этой спокойной жизни меня вызвал приехавший к нам в лес главный механик комбината, майор, и приказал ехать в Софпорог вместе со своим брошенным МАЗом, на которого так и не нашли водителя. МАЗ будут тащить на жёсткой сцепке, а в Софпороге я должен буду заменить на нём коробку передач и вообще привести его в рабочее состояние. Кому потом передать МАЗ механик не сказал, но как я понял, никому – опять меня на него посадят. Нет уж дудки, думаю.

К рассказу не относится, но через месяц я буду откапывать обгоревшие останки этого майора и другого офицера, мастера лесоучастка, из развалин пожарища, и отгонять собак от них. Было такое несчастье, сгорели оба.

Но хватит о грустном, я о другом рассказать хотел.

Итак, попал я в отряд, в Софпорог. Познакомился-сошёлся с ребятами, служившими в автоколонне, нашлись и земляки с Крыма, знакомые ещё по карантину. В числе гаражников был моторист Женя, с Западной Украины. Или, если правильно – с Захiдной Украйни, з Львiвщини. А если ещё точнее – это был Моторист. Именно так, с большой буквы. Это был, что называется Моторист от бога. Не знаю, есть ли бог, но то, что есть Мотористы божьей милостью – сам убедился, и именно такой был в Софпороге. На моторы, которые он перебирал, никогда не было нареканий. Любые моторы, хоть МАЗовские, хоть ЗИЛовские или ГАЗовские. Словом – настоящий Мастер. Кроме того, он был очень аккуратен и чистоплотен. И даже моторы, им отремонтированные, были такие чистые, что хотелось помыть руки, перед тем как прикасаться к ним.

Разбирая дизеля и промывая их солярой, Моторист умудрялся оставаться относительно чистым. А когда надо было идти вечером с работы в казарму, он тщательно мыл руки машинным маслом, потом водой с содой, доставал из своего сейфа чистое пэша и становился в строй рядом с грязной гаражной братией. Аккуратный, подтянутый, с белоснежным подворотничком, чисто выбритый и спрыснутый одеколоном. Солдаты с гаража поглядывали на него с уважением и трепетом, как на святого, ведь все знали, – что работает он как зверь. Старшина всегда ставил его нам в пример, как образец подтянутости и аккуратности.

И вот как-то раз гаражники строем возвращались в гарнизон. А навстречу – командир отряда, полковник. Полковник не чурался пообщаться с личным составом, дать им краткое командирское напутствие. Этакий «отец солдатам». После обязательных в этом гарнизоне команд "Смирно! Равнение на..." (блин, ну как в армии, чес-слово, у нас в лесу ничего такого не было!), полковник довольно крякнул и начал командирскую речь:

– Здорово, воины! Вижу – с работы идёте, устали. Ну что ж, теперь можно и отдохнуть, заслужили. Молодцы, честно трудились на благо Родины, спасибо вам от всего сердца...

И тут его взгляд упал на чистого, благоухающего хорошим одеколоном, Моториста. Лицо полковника налилось кровью, как у бычка-однолетка:

– Бездельник! Да ты сегодня и не прикасался к работе, даже руки белые. Дармоед! Да я бы таких на месте расстреливал! Пять суток ареста!

Моторист пробовал возразить:

– Товарищ полковник, да я сегодня целый день...

– Десять суток ареста!!!

После этого моторист ходил самым грязным и зачуханым, старшина постоянно склонял его за это. Мылся теперь моторист только раз в неделю, во время субботней бани. И хэбэ у него было самое грязное. И отремонтированные им моторы были уже не такие чистые. Но работали по-прежнему безотказно.

Порожний рейс

1980 год, Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, 909 военно-строительный отряд.

– Воин!

– Ну?

– Хрен гну! Ты сейчас в карьер?

– Не, блин, на дискотеку! Конечно, в карьер, мне ещё один рейс остался, последний.

– Разворачивайся, поедешь порожняком на прошлогодний зимник. Там закончилась отгрузка леса и надо забрать оператора. Да пошустрее, метель начинается, потом его вообще не вывезти будет.

– А фиг ли он с последним лесовозом не уехал?

– Вот у него и спросишь, почему последний, шестнадцатыйй лесовоз без него уехал. Дуй на зимник, забери оператора и прямо на Хапу, ужин вам оставят.

Вот с этого вечернего разговора в лесу между ротным и водилой Юрасем всё и началось. Впрочем, вечер это был или день – не поймёшь, полярная ночь в разгаре, темно почти круглые сутки, только в полдень небо чуть сереет.

Юрась осторожно развернул свой МАЗ на узкой заснеженной лежнёвке и пометелил в обратном направлении. МАЗ-самосвал – неплохая машина, мощная, надёжная. Но порожняком на заснеженной дороге совершенно неуправляемая. Основной вес приходится на переднюю ось, там и кабина с водителем, и дизель. А ненагруженные задние колёса беспомощно вращаются вхолостую на укатанном снегу. С гружёным самосвалом управляться немного полегче, а вот вождение с пустым кузовом по снегу и гололёду превращается в фигурное катание с непрерывными выводами из начинающихся заносов.

Так что рейс порожняком был сейчас совсем не в кайф. И какого хрена оператор с лесовозом не уехал? А пурга, похоже, начинается нешуточная, успеть бы вернуться раньше, чем дорогу переметёт. О том, что будет, если не успеешь, думать не хотелось. До поворота на вахту пришлось ехать по той же дороге, что и гружёные самосвалы. Юрась довольно быстро нагнал один из них. Хоть бы это был не Халавка, подумал он. Увы, это был именно Халавка, умирающий водитель, как его называли в дурколонне (дорожно-строительной). Мало того, что Халавка вообще очень медленно ездил ("умирал за рулём"), так у него ещё был старый МАЗ-503 с пониженным рядом скоростей. Если Халавка ехал на третьей передаче, то Юрасю, чтоб не наехать сзади, приходилось включать вторую. Когда "умирающий" включал вторую передачу, приходилось переходить на первую, чтобы выдерживать одинаковую скорость. А когда Халавка сам перешёл на первую, Юрась поставил рычаг скоростей в нейтраль и остановился:

– Пиздец, у меня такой передачи нету!

Наконец, МАЗ с "умирающим" свернул налево, к вахте. Юрась прибавил газу и рванул прямо, мимо кладбища брошенных тракторов-сороковок, к зимнику.

Через полчаса он добрался до зимника. У штабелей вытрелеванных стволов, хлыстов, стоял челюстной погрузчик ПЛ-1 с опущенными на снег захватами, рядом у костерка сидел ростовец Лёха по кличке Лось, – оператор погрузчика и внимательно смотрел на дорогу.

Увидев МАЗ и узнав Юрася, Лось выплюнул чинарик и стал приплясывать:

– Ур-ра-а! Живём! – и сразу полез в кабину.

Юрась, почти не останавливаясь, развернул машину и погнал обратно, метель всё усиливалась.

– Ты чего не уехал с последним лесовозом? – спросил он оператора.

– Так гражданский с лесовоза сказал, что после него скоро ещё один приедет, он меня и заберёт.

– Наколол тебя гражданский. Ротный увидел, что он уехал один, и меня за тобой послал.

– Вот сука! – изумился Лёха. – Ну, приедет этот пидор гнойный ко мне ещё на погрузку. И ребятам передам, что он такой козёл, отыграются на нём.

Вообще-то Лёха был прав, бросать в лесу людей у нас было не принято. Если о ком-то пройдёт слух, что бросил человека одного, то – он будет об этом долго и горько жалеть. А может и недолго, в лесу всякое случается: закон – тайга, медведь – прокурор. Военные блюли лесной кодекс свято, а вот среди вольнонаёмных, приехавших на Север за длинным рублём, иногда, редко, гниды попадались.

Тем временем пурга разыгралась во всю. Дороги почти не было видно, свет фар упирался в крутящиеся снежные вихри. Юрась включил дальний свет, но стало ещё хуже – перед глазами сплошная слепящая белизна, и он перешёл обратно на ближний.

– Как ты дорогу видишь в этом бардаке? Ни черта ж не видно, – крикнул, перекрывая рёв дизеля, Лось. Практически все МАЗы в лесу ездили без глушителей.

– Наощупь, – отрезал Юрась, отвлекаться ему было некогда. Колёса через рулевые тяги передавали толчки от неровностей дороги на руль, гидроусилитель немного смягчал их. Это создавало на руле так называемое "чувство дороги". Как только толчки с одной из сторон пропадали, Юрась немного поворачивал баранку в другую сторону, на середину дороги. Но вот баранка вдруг стала мягкой и податливой, словно передние колёса въехали во что-то вязкое. И почти сразу же МАЗ забуксовал и остановился.

Вылезли, осмотрелись. Так и есть – дорогу перемело.

– От зараза, не успели, а! Юрась, давай назад и снова вперёд, в раскачку. Может, выберемся?

– Может, да что толку? Ты пройди вперёд, посмотри, что делается.

Прошлись по дороге – впереди уже намело полуметровые сугробы, а пурга только усиливалась. Вернулись в тёплую кабину отогреться.

– Кранты, забурились, – резюмировал Юрась. – Будем чахнуть тут, как умирающие лебеди, пока за нами бульдозер не пришлют.

– А когда его пришлют? – спросил Лёха.

Он служил только первый год, призвался в мае. Это была его первая зима на Севере.

– Может – завтра, а может – послезавтра. В любом разе, только после того, как пурга утихнет. А соляры в баке всего лишь на ночь хватит.

– И это сидеть столько не жравши? А как соляра в МАЗе кончится, то замерзать будем? Да пошли пешком, тут километров двадцать осталось, часов за пять-шесть дойдём.

– Сиди, придурок. До Хапы ты не дойдёшь, или заблудишься, или замёрзнешь, – сказал Юрась, выключив фары.

– А в МАЗе не замёрзнешь, что ль, какая разница?

– А такая, тебя в машине найдут, и будет хотя бы что в оцинкованной посылке домой послать. А так и похоронить будет нечего.

– Не, на фиг, сиди тут, замерзай, пусть тебя посылают домой в цинке, а я в казарму хочу.

– Ты чо, сынок, обурел в корягу? – в голосе Юрася вдруг проснулись нотки дедовщинки. – Сказано тебе, салага: сиди и не рыпайся.

Обычно Юрась не позволял себе такого, но тут он решил использовать это, как последний козырь.

– Ах, вот ты как заговорил! – взвизгнул Лось. – Вот уж не ожидал от кого, всегда считал тебя нормальным мужиком. Как же, дедушка Юрасик голос подал. Чего изволите, дедушка Советской Армии? Вам портянки постирать, или сосчитать, сколько дней до приказа осталось?

– Я изволю, чтобы ты сидел, и никуда не ходил, пока за нами не приедут. Доставай свой "Памир" десятилетней выдержки с военных складов округа и кури, трави анекдоты, мечтай о жизни на гражданке.

– Да не могу я сидеть и ждать, пойми ты! – заорал Лось, – Надо что-то делать!

И открыл дверь, пурга моментально ворвалась в кабину и выстудила её.

– Стой, сказал! – Юрась схватил Лося за телогрейку. Не разворачиваясь, Лось влепил водиле локтем меж глаз. Охнув, Юрась откинулся, а Лёха выскочил из кабины и пошёл по заметённой дороге, пробитой бульдозером меж высоких сугробов, наклонившись против ветра и втягивая голову в плечи, чтобы стылой вьюгой не задувало за шиворот колючие снежинки.

Водила выскочил за ним.

– Стоять, рядовой Шахов! Вернись, я приказываю!

– Сперва отсоси, не нагибаясь! – донеслось ему из темноты сквозь завывание пурги.

Ночь Юрась дремал в кабине, а может и день, кто его знает, эти полярные сумерки. Хорошо ещё, МАЗ стоял мордой к ветру и выхлоп назад уносило. А то можно было и угореть в кабине, прецеденты бывали.

Когда небо немного начало сереть, то есть к полудню, дизель начал чихать. Подняв кабину, водила слил воду с двигателя, чтобы не разморозить его. Пурга по-прежнему не утихала. Юрась сидел в кабине, боясь замёрзнуть и уснуть. Но сон не шёл, наоборот, все тело дрожало от холода. Через какое-то, неопределённое время, ветер стих. С трудом разогнув окоченевшее тело, Юрась вылез из кабины, чтобы развести костёр в железном кузове самосвала. Соляра из бака до конца никогда не вырабатывается, на дне всегда остаётся литров пять, на растопку хватит. Водила наковырял под снегом обломанные сучья, на брошенных лесных делянках этого добра навалом, покидал в кузов, и поджёг их намоченной в соляре тряпкой. Так он просидел у огня ещё несколько часов. Сев по-турецки, Юрась думал, глядя на тлеющие угольки: "Чтобы ещё поджечь? Может, запаску? Или сразу весь МАЗ. А ещё лучше – поджечь Хапу, а нас по домам отпустить. На худой конец – перевести служить поближе к дому, на Украину".

Перед глазами возникли беленые украинские хаты с вишнёвыми и сливовыми деревьями под окнами. Гуси, купающиеся в ставке. Коровы, которых пастух с утра выгонял на пастбище, Обед в тракторной бригаде, густой борщ, ломтик сала на белом хлебе, огурцы и помидоры, нарезанные на газетке, перцовка из сельмага. На Юрася напало сладкое оцепенение, он не чувствовал холода, голода, перестали ныть болячки на руках. Именно в таком состоянии начинается замерзание. Но именно в этот момент к машине пробился бульдозер Т-100М с бульдозеристом Толей Муской за рычагами.

Развернув бульдозер на месте перед МАЗом, он заглянул в кабину и присвистнул:

– Оба-на! И этого тоже нет! С ума посходили, что ли?

Но потом заглянул в кузов:

– Ах, вот ты где! Ты что, уже замерзать собрался? Ну, на это теперь не надейся.

– А-а... Это ты, молдаван, – пробормотал Юрась.

– Сам ты пула! Сто раз тебе говорил: не молдаван я, гагауз. Давай, просыпайся, помоги зацепить твой МАЗ на жёсткий буксир, на Хапу поедем.

– А разве она не сгорела?

– Чего!? – обалдел Толя.

– Ничего, – встряхнулся Юрась, – это я так... Где Лось?

– Не дошёл. Увидишь, – помрачнел бульдозерист.

Возле моста через речку Ухтинку они остановились. Толя выскочил из бульдозера и махнул Юрасю – иди сюда.

– Чего?

– Вот, смотри, – кивнул в подсад Толик.

На снегу лежал солдатский сапог с торчащей из него обглоданной костью. Лёха валенок не признавал, ходил всегда в кирзачах.

– Крови нет, волки его уже замёрзшего глодали.

– Значит, не заблудился Лось, просто не дошёл, – добавил Юрась.

– Что делать-то с ногой будем, может, в кузов забросим и на Хапу отвезём, командирам покажем?

– Давай.

Через два месяца.

Юрась стоял с МАЗом на ремонте в боксе, менял радиатор. Пол бокса был покатый в сторону ворот. Просто выстроили стены на небольшом уклоне, нивелировать грунт никому не хотелось. Даже обоснование этому нашли – чтобы в случае пожара машины можно было легко из бокса выкатить.

Рядом с МАЗом чинилась шишига-водовозка. Когда Юрась пошёл из бокса на улицу, сзади вдруг раздался вопль Васи Кубина:

– Шухер!

Юрась оглянулся. ГАЗ-66, перекатив через подложенный под колесо камешек, покатился к воротам, перед которыми он стоял. Уроды, даже на скорость не поставили, а ручник, понятно, не работает. Юрась тупо уставился в радиатор приближающейся шишиги.