Текст книги "Вся эта жизнь"

– Послушайте! – расстроился Рома. – Я уже не понимаю, о ком идет речь – обо мне или о моем герое?

– Автор и герой – это одно и то же. Вместе с тем автор есть и убийца, и жертва, и вы должны будете убить того, кто сядет ночью, чтобы стать героем.

– Но я не смогу убить живого человека!

– Его надо будет только уколоть, а потом он сам умрет! – успокоил граф. – Ведь вы же не хотите, чтобы укололи вас?

– Как укололи?! Где укололи?! Кто уколол?!

– Во-первых, незаметно. Во-вторых, там, где пожелаете: в купе, на вокзале, в метро, в редакции, у любовницы – на выбор. В-третьих – это сделает, например, тот, кто сядет к нам сегодня ночью, если вы дадите ему этот шанс. Неубитый персонаж обязательно сам становится убийцей.

– Мне в туалет надо, извините, – пробормотал Рома и выскочил из купе.

Минут пятнадцать он болтался в коридоре, нервно расхаживая по мягкой дорожке и не смея взглянуть в черное окно, где жили чужие отражения. Иногда он бочком подбирался к откидному сидению и на некоторое время устраивал на нем свое дрожащее воображение.

– Это же черт знает что, черт знает что! – бормотал он с блуждающим взглядом. – Как же тут быть?

Сбежать в другой вагон? Но как объяснить это среди ночи чужим проводникам? Кто отнесется всерьез к человеку, от которого на версту разит спиртным? С другой стороны, укроется он, а утром лысый все равно его найдет! Ведь у него могут быть сообщники, такие же сумасшедшие, как он сам! Недаром он держится так уверенно! Сойти с поезда? Опять же, за ним могут следить! Но кто же этот лысый, что прицепился к нему? Почему хочет, чтобы он, Рома, убил человека? Спасаясь от вопросов, Рома вскакивал и снова принимался ходить по проходу. В самый разгар его терзаний дверь купе открылась, и на пороге показался лысый граф.

– Все в порядке? – спросил он будничным тоном.

– Да, – ответил Рома.

– Тогда заходите.

И Рома зашел. Посидели, помолчали, глядя в разные стороны, и граф спросил:

– Еще по одной?

– Давайте, – махнул рукой Рома.

Граф передал ему стаканчик и пожелал:

– Будем живы – не помрем.

Рома опрокинул стаканчик и почувствовал, как коньяк обжег ему горло.

«Это что еще за пойло…» – подумал Рома, цепенея.

Бывший напротив него граф Кропоткин потерял очертания и расплылся.

«Что за черт…» – опять подумал Рома и услышал, как лысый граф произнес ясным голосом:

– Если мы не договоримся – ваш герой умрет.

– Ну и черт с ним… – зевнул Рома.

– Значит, вы согласны? – вкрадчиво сказал граф.

– С чем? – держался из последних сил, чтобы не уснуть Рома.

– Чтобы я был вашим соавтором!

– Да ради бога! – уже с закрытыми глазами пробормотал Рома.

– Нет, только ради меня!

– Да черт с вами, согласен… – пробормотал Рома и рухнул боком на постель.

Последнее, что он услышал, были слова графа:

– Я вас разбужу, когда придет время.

…Рома проснулся оттого, что кто-то толкал его в плечо. Он открыл глаза и приподнял голову, соображая, где находится. Над ним в призрачном свете наружных фонарей склонился граф Кропоткин. Поезд стоял, и Рома тут же все вспомнил.

– Пора, – прошептал граф, и Рома послушно сел.

– Вы готовы? – спросил граф.

Рома кивнул.

– Вставайте, – велел граф.

Рома встал. Граф нашел в темноте его руку и осторожно вложил в нее шприц.

– Вот шприц, вот объект, – придерживая Рому за запястье, шевельнул он свободной рукой в направлении верхней полки. – Колоть нужно сюда, – пальцем прикоснулся он к тому, что напоминало отставленный под одеялом зад. – Как только проткнете, сразу вводите. Смелее, все будет хорошо. Ну, колите!

Рома, как во сне, ткнул туда, куда ему указали, и почувствовал, как чужое тело дернулось. Рома стал давить на шток и давил до тех пор, пока не уперся им в переднюю стенку шприца. Тело обмякло. Граф взял Рому за запястье, перехватил шприц и вытащил его из руки Ромы.

– Браво, – сказал он. – Теперь садитесь.

Рома сел, опустил голову на грудь и уронил руки на колени. Поезд тронулся, возобновив свой нервный бег, и фонари один за другим побежали назад. Мелькнул последний, и купе погрузилось в темноту.

– Ну вот, теперь вы настоящий герой детектива. Правда, отрицательный, – донесся из темноты голос графа.

Рома медленно поднял голову и спросил:

– Кто вы?

– Бакунин. Князь, – сообщила кромешная тьма

Серьезный повод для поцелуя

– Зло должно превзойти самое себя и достичь совершенства, чтобы испытать терпение доброты и разочаровать своих почитателей, – так говорило радио.

Макс подошел к окну и устремил взгляд за стекло воздушного аквариума – туда, где над разбросанными по дну голубого океана блоками домов плыли в раскаленном молчании рыбы-облака.

Помимо вернисажа цветных секущих плоскостей, ровно изъеденных норами окон с лепными морщинами карнизов, кроме туго нахлобученных многоклинных картузов крыш с грибным изобилием труб там были еще взрослые, возбужденные выше пояса тополя и молодые, присевшие в желтом книксене липы, а по зеленому волнению листвы плыла потрепанная ладья скамьи, и на плечо ее, уткнув пьяное лицо в невеселое будущее, уронил голову случайный капитан. Невдалеке от него скучающая мамаша и две бдительные бабки стерегли от излишнего усердия трех оголенных малышей. Добавить сюда несколько мазков асфальтового цвета с застывшими на привязи авто – и вот ожил житейский калейдоскоп, выставил на обозрение одну из своих бесчисленных картинок – творение неумолимого вращения, исполненное случайной неповторимости.

Глядя на представленных его взору участников, Макс ждал, кто первый из них пошлет его отвлеченным мыслям достойный внимания знак, кто сосредоточит на себе фокус его зрения, завладеет расположением его воображения, поспорит за право быть голубиным глазом его скучающей фантазии.

Досада – это не чувство, а краска. Пурпурная, если питается дальновидной правотой. Жалко желтая, если спешит с виноватыми оправданиями. Оранжевая, когда глядит вслед упущенным оказиям. Вороненая, когда вынуждена терпеть чужую медлительность. Черная, прознав о предательстве любви. Как же она оживляет стены нашей кухни, где готовятся оливье планов, пельмени идей, отбивные сомнений, жарк0е решений! И как злорадствует, мешая разбавить кипяток мыслей или выцеживать из памяти целебную сыворотку воспоминаний!

У каждой досады свой резон. Например, этот ее утренний звонок.

«Я хочу прийти к тебе попрощаться».

«Почему – попрощаться?»

«Потому что я уезжаю»

«Хорошо, приходи в пять» – сказал он. Проще было согласиться, чем путаться в объяснениях.

Не дождавшись сочувствия извне, он отошел от окна, лелея досаду жалкого желтого цвета. Солнце за его спиной вошло в комнату, косо глянуло в зеркало и, отразившись, осветило дальний угол, ошарашив его ослепительным олимпийским вниманием. Вышло совсем, как начало их отношений.

В то яркое утро он в приподнятом настроении спешил по делу в действительности настолько ничтожному, что ему вполне хватило бы полчаса, чтобы с ним управиться. Город, с чертами сонными и пухлыми, не поспевал за ним, и сизое марево, побочный продукт лунного бдения, отступало в глубину прохладных его расщелин, теснимое юной жарой. Шалый воздух родом из спальни Венеры кружил голову, требуя шутовского облачения для внезапно пробудившегося любовного куража. Он подошел к перекрестку и встал, ожидая зеленого дозволения. Перед ним, наполняя пересохшее русло грохотом, катились железные булыжники авто. Перелистывая иллюстрации улицы, он отпустил взгляд на волю и тут же заметил ее.

Пшюточки, шмакрочки, пунсики, трушечки – как-то так определял он про себя этот тип девушек. Их главный признак: невзрачная свежесть. Есть у них несколько юных лет, чтобы добыть себе подобие счастья, а потом жизнь пойдет их топтать, как беззащитные неяркие цветочки, на которые ей и наступить-то не жалко. В секунду он впитал ее бесхитростную внешность – маленькую безликую фигурку с невыразительным личиком, обрамленным жиденькими волосами. Но голые до плеч руки с шоколадным оттенком были в меру тонки и матово свежи, и когда она повернула вдруг голову в его сторону, на шее у нее образовались две складочки – такие неуместные на упругой коже и такие трогательно любопытные. Возникли, улыбнулись и пропали. Они–то и решили дело. С ним вдруг случился приступ альтруизма – ему нестерпимо захотелось наполнить это негодное для счастья существо упоением страсти, иллюзией нужности, обманом совершенства.

Сначала она никак не могла понять, чего от нее хочет этот красавчик, кидала в него испуганные взгляды, ускоряла шаг, но где же огорошенной и нескладной коротышке убежать от городского лотерейного счастья. Поняв, наконец, что он желает всего лишь номер телефона, дала его, скорее оттого, чтобы быстрее отвязаться, как если бы он был ненормальный. Три дня он донимал ее звонками, пока не принудил к встрече. Она пришла, перед этим добившись с помощью женских средств личного совершенства – жалкая, трогательно испуганная, почти на грани истерики, готовая бежать при первых же признаках подвоха, но он в два счета разогнал ее страхи, откопал, обтер и водрузил на пьедестал ее самомнение, внушил осторожную надежду, заставил смеяться. Ведь первое, чему удивляются молодые организмы, приобретя способность удивляться – в какой смешной мир они попали. Должны пройти годы, чтобы им стало не до смеха. Но пока что ей было девятнадцать и двадцать пять – ему.

Он никоим образом не стремился к близости с ней прежде, чем ее чувство достигнет совершенства. Он как терпеливый экспериментатор следил за ее эволюцией, наблюдая, как раскрываются глаза, как разгорается в них влажный пожар, как затравленное и пугливое выражение лица сменяется блуждающей негаснущей улыбкой. Он вершил свое благодеяние с тем же близоруким цинизмом, с которым вершатся все худые дела в нашей непутевой стране, ибо для него она была всего лишь подопытной крольчихой, если можно так выразить суть эксперимента.

Двух недель ему на это вполне хватило.

И вот, наконец, она легла с ним в постель, и луна белым бельмом вплыла в гавань их внебрачного окна. Ночь, луна, призрачный свет, чудесный факт его существования… Собственно, и все.

Но какова же была перемена, с ней случившаяся!

С ее лица будто стерли грустный грим, будто на вновь обнаруженной картине неизвестного художника шестнадцатого века реставратор отмыл лаковую кожу с ее первородными красками!

Счастливая, она теперь при всяком удобном случае твердила, что любит его. Он же от прямого ответа уклонялся, либо говорил что-то вроде: «Да, да, малыш, я тебя тоже!»

Однажды ночью после очередного безумства, полуживая, она пробормотала, глотая слезы:

«Люблю тебя больше жизни!»

Однако мужчины, что меблированные комнаты – слово, упав в них, может закатиться в угол памяти, как пятак под доходную кровать, да там и остаться. Но когда-нибудь обязательно обнаружится.

Она оказалась неглупа, и некоторое время он забавлялся тем, что позволял ей делиться с ним своими взглядами на жизнь, часто весьма дельными и остроумными. Во всяком случае, непререкаемой глупости в ее речах было несравнимо меньше, чем у его предыдущих прелестниц, которым ум при наличии ярких женских достоинств был ни к чему. Она же, по ее словам, собиралась поступать в институт культуры.

Ночами, когда страсть выгибала ее тело и чувственным безумием одухотворяла лицо, а любовный огонь, добытый усердным трением, пляшущими бликами драпировал несовершенство ее конструкции, он бывал ею почти очарован. Но по утрам, бросая взгляд на ее угловатые скудные прелести и нескладные черты, он, привыкший к пропорциям совсем другого рода, трезвел и говорил себе, что игра затянулась и что пора ее кончать.

«Дернул же меня черт милостыню раздавать!» – приблизительно так думал он, обнаруживая дружеское недоумение на лицах знакомых при виде ее рядом с ним.

С момента их связи прошел уже месяц, и он, готовя привычный для себя разрыв, незаметно от нее завел роман с особой, более соответствующей его вкусу, одновременно расчетливой невнимательностью охлаждая градус их отношений. Оставалось только раскрыть карты. И тут ее звонок, после которого все могло устроиться само собой. Возможно, не придется даже оправдываться.

К пяти часам он накрыл скромный стол, выставил полбутылки вина и остатки торта, посчитав, что для неловкого расставания этого будет достаточно.

Она пришла ровно в пять, запыхавшаяся, слегка бледная, с напряженной улыбкой. В прихожей он скользнул губами по ее щеке и повел в комнату.

«Извини за скромный стол, – сказал он, – но ведь ты, наверное, торопишься!»

«Да, я тороплюсь» – подтвердила она, отводя глаза.

Они сели на диван, и он налил в бокалы вино.

«Давай выпьем за тебя, – поднял он бокал, – за твое путешествие. Так куда ты едешь?»

«Подожди, – остановила она его, – ты, как всегда, забыл салфетки. Принеси их, пожалуйста. Они там, на кухне, в нижнем ящике. Ты знаешь, где» – соврала она, чтобы продлить его отсутствие.

«Да, извини» – вылез он из-за стола.

Как только он покинул комнату, она встала, заслонила собой бокалы, быстрым и точным движением достала из карманчика кофточки стеклянную трубку и, откупорив, склонила над его бокалом. Что-то белое и сыпучее по-воровски метнулось оттуда в вино, огласив его поверхность шипящим приговором.

Когда он вернулся, она сидела, рассеяно глядя в окно.

«Еле нашел. Ну, что же, за тебя!» – подсев к ней и взяв бокал, возобновил он чествование, но она снова прервала его:

«Поцелуй меня на прощание. Ведь прощание – серьезный повод для поцелуя, не правда ли?» Он послушно потянулся к ней губами.

«Извини, я давно хотел тебе сказать…» – начал он.

«Потом, – сказала она, – давай сначала выпьем. До дна»

И они выпили. До дна.

«Хочешь торт?» – спросил он и, не дожидаясь ответа, потянулся за ее тарелкой.

«Нет, оставь, – сказала она. – А я видела, как ты вчера на улице целовался с какой-то девицей. А она ничего…»

«Извини, я давно уже хотел тебе сказать, что нам надо расстаться…»

«Почему? Я тебе не подхожу?»

«Конечно, подходишь, но, понимаешь, ведь я дал тебе все, что ты хотела, и теперь ты сама можешь устраивать свою жизнь…»

«А тебе не приходило в голову, что это решать мне?»

«Ну, извини. И, все же, нам надо расстаться!»

«Конечно, конечно. Подожди еще минутку»

«Господи, да хоть час!»

«Нет, час – это много»

Возникла пауза, которую она нарушила, спросив:

«Я говорила тебе, что работаю медсестрой?»

«Но ты же говорила, что в редакции женского журнала…»

«Иначе ты сбежал бы от меня еще раньше!»

«Не говори так! Мне с тобой было очень хорошо!»

«Мне тоже, – ответила она, пытливо всматриваясь в его лицо. – Ты помнишь, однажды я сказала, что люблю тебя больше жизни?»

«Помню…» – неуверенно ответил он одними губами, потянув руку к горлу, застыв лицом и вытаращив глаза.

Она, отстранившись, с жадным ученым любопытством следила, как сползает с любимого лица благодушная маска, обнаруживая незнакомую, отталкивающую личину, как становятся чужими изуродованные ужасом черты. С него будто стерли беззаботный клоунский грим, будто на вновь обнаруженной картине неизвестного художника семнадцатого века реставратор с изумлением отмыл изображение горгоны Медузы. Что и говорить, ее эксперимент, пунцовый и скоротечный, не добавил ему благости.

И когда он, некрасиво захрипев, откинулся на спинку дивана, она закончила свою мысль, добавив:

«Твоей жизни, любимый…»

После, убедившись, что все кончено и его путешествие началось, она лунатическим движением взяла бокалы и, шаркая подошвами шлепанцев, которые в свое время так пришлись ей по душе, направилась на кухню, где мертвыми руками вымыла их и протерла. По пути в буфет один из бокалов коснулся другого и отозвался коротким грустным вздохом.

Она вышла в прихожую, и прежде чем покинуть, оглядела ее протяжным взглядом, задержавшись на низеньком столике, куда еще совсем недавно кидала сумочку, перед тем как броситься ему на шею…

Вся эта жизнь

Было это в один из первых дней Нового года.

Еще в углу мерцала елка, храня под широкой юбкой скудные запасы лесного духа, еще мандаринами пахли пальцы, а в холодильнике тихо портились остатки праздничного стола; еще неистовыми заклинаниями пенились пожелания счастья, а сны не обрывались механическим усердием будильника, еще не надоели праздношатающиеся друзья, и пар от кипящих и шипящих сковородок теснился и оседал на кухонном окне. И хотя помолодевшая душа все еще пребывала в гостях у сказки, но голоса телеведущих уже теряли праздничный задор, а трезвеющая голова нет-нет, да и примеряла на себя долгополую шляпу будущих забот.

Днем низкое солнце, как красный футбольный мяч катилось вдоль бровки голубого морозного неба, и если встать к окну и заслониться от него ладонью, то можно было скопить в ней робкое тепло его тлеющих лучей. Вечером молодой месяц деревенским гармонистом выходил к звездам на гуляние, истошно и празднично кривлялся, оглашая серебряным тенорком окрестности, а исчерпав репертуар, уступал место солнцу, прятался в дальний угол неба и бледнел там от зависти.

В один из этих дней они брели вдвоем по безлюдному парку, и сизое тепло дыхания обволакивало ее румяные щеки. Кривые и черные, словно ложь деревья плыли над их головами, и голубые осколки неба сыпались на них сверху. Оттуда же на снег падали черные тряпки и превращались в мерзнущих ворон. И тогда она, зябко поведя норкой в их сторону, вдруг сказала:

– Господи! Я такая же несчастная, как эти вороны!

Хотя, нет. Это были не те слова. Те, другие, она сказала потом. Весной. В конце марта.

Было раннее утро, за окном металась испуганная сырая метель. По неясным причинам весна не торопилась согреть божий свет, и метель в поисках тепла забиралась озябшими извилистыми пальцами в приоткрытую форточку, шарила по занавеске, шевелила шторами. Вместе с ней в комнату проникали влажные запахи и осторожные звуки первых признаков пробуждения.

Они были близки этой ночью. Гуляли среди райских кущ, ласкали набухшие почки желаний, пробовали запретные плоды ранних сортов. Гуляли долго, но он, как это обычно случалось с ним по субботам, когда ему доводилось быть дома, все равно проснулся рано и лежал, прислушиваясь к монотонному бормотанию капели и замечая, как крепнет и проступает, словно ее тело сквозь раздвинутые полы халата, узкий свет полосы между шторами. Во сне она повернулась к нему, подставив лицо наступающему дню. Он затаился и глядел на это бледное, слегка откинутое лицо, которое он целовал совсем недавно, на приоткрытые губы, которые принадлежали ему этой ночью, на отлетевшие назад волосы, запахом которых так любил тешить обоняние, на трогательный кулачок возле щеки, на голое плечико, выбившееся из-под одеяла. Он глядел на нее с нежностью и неведомым страхом, готовый тут же, если она вдруг проснется, закрыть глаза, чтобы спрятать от нее такие несвойственные ему слабости. Мало-помалу он задремал и снова проснулся, когда она зашевелилась. Не подавая вида, прислушивался, как она возится, расставаясь со сном, пока, наконец, она не потянулась сладко и доверчиво, как кошка. Тогда он тоже открыл глаза и потянулся к ней голодными губами…

Потом они сидели на кухне и завтракали, и он пытался взбодрить невыспавшееся сердце крепким кофе. Подобрав рукава темно-розового халата и обнажив перламутровые запястья, она подливала ему кофе, держа тонкими пальцами хрупкий, как раковина кофейник и придерживая другой рукой крышку. Наполнив чашку черной жидкостью, она подняла на него янтарные глаза и сказала:

– А ты, кажется, влюбился в меня! Вот уж не ожидала! Ведь мы же с тобой договорились! Или ты забыл?

Хотя нет. Это были не те слова. Те, другие, были позже. Летом. В конце июня.

Они собирались в лес, где она так любила бывать. Все утро, пока они собирались, она порхала по квартире, напевала, тормошила его, торопила, забавлялась его неспешностью и, наконец, объявила, что с сегодняшнего дня кажется любит его окончательно и бесповоротно. Он был невозмутим, собирался основательно и неторопливо, при новости о том, что любим улыбнулся, поймал ее за руку, притянул и поцеловал. Обоих охватила сладкая истома. В машине она притихла, сидела вжавшись в кресло, на все вопросы отвечала невпопад, и вдруг, уже за городом, расплакалась. Он немедленно остановил машину, перегнулся к ней и стал утешать, совершенно сбитый с толку. Она тонкими руками обхватила его могучую шею, уткнулась головой пониже плеча и всхлипывала, как маленькая. Зеленая тень придорожной полосы падала на них справа. Слева же, обдавая насмешливым воем, проносилась толстокожая коррида, и от этого их машина подрагивала.

Они приехали в лес. К этому времени она уже успокоилась, но была безучастна и тиха. Глаза у нее припухли, лицо съежилось. Он, съехав с проселка, спрятал машину под развесистую ель, захлопотал, неловко засюсюкал, стал вытаскивать вещи, в спешке несколько раз смешно споткнулся о корни. Она стояла в стороне, не вмешиваясь. Потом поднялась на усыпанный иголками и шишками пригорок и уставилась вдаль. Позади нее сосны-великаны в блестящих рыжих доспехах осторожно качали головами, шептались о чем-то, поглядывая себе под ноги.

Постепенно она разошлась, раздышалась, разговорилась. Он уложил в корзину пару яблок с бананами и бутылку с водой, и они спустились по заросшему склону в ложбину, где калиброванные ели проросли сквозь толстое одеяло мха – неисправимого чистюлю, невыразимо благоухающего и неотразимо привлекательного, как грех. Здесь, у подножия склона, поросшего ландышем и земляникой, среди спутанной травы толкались и раздавали цветам свои жгучие поцелуи сонные пчелы, раскатисто гудели шмели, сновали жуки, муравьи и неведомые букашки, пытались кусаться комары, но как-то нехотя и неудачно. Нетронутые ветром, здесь под солнцем смешались в единый аромат десятки эссенций, сотни запахов, тысячи компонентов, миллионы выдохов, и этот аромат требовал только одного – люби!

Они опустились на колени и принялись собирать землянику. Сначала она легкими пальцами в розовом маникюре брала невесомые ягоды и по одной отправляла себе в рот, затем, подставив ладошку, стала собирать их туда, но, набрав несколько и не имея терпения, тут же накрывала губами и закидывала голову. Он, скосив глаза, с улыбкой наблюдал за ней, методично наполняя ягодой небольшую пластмассовую банку. Она спохватилась, собрала полную горсть и, выставив ее ноготками вперед, приползла на коленях к нему. Там она обвила свободной рукой ему шею, подставила ладонь к его рту и заставила съесть, внимательно следя за тем, как он ест. Он сидел в траве, молодой медведь, жевал, смотрел в ее янтарные глаза и улыбался. Потом обнял ее и спрятал на груди, словно собрался укачивать. Она закрыла глаза и ослабла. Он медленно склонился к ней и твердым ртом поцеловал в закрытые глаза, стараясь делать это нежно. Потом стал кружить по лбу, щекам, подбородку, сужая круги и двигаясь к ее губам. Он дошел до их уголков, припал к ним и по очереди, осторожно, как нектар, собрал с них красный налет. Затем отодвинулся и обвел взглядом ее лицо. Оно было спокойно, только чуть-чуть подрагивали ресницы, да изнывал от нетерпения пунцовый рот. И он погрузился в ее губы. Губы пахли земляникой.

«Люби!» – кричала трава.

«Люби!» – шептали цветы.

«Люби!» – жужжали пчелы.

«Люби!» – требовали десятки эссенций, сотни запахов, тысячи компонентов, миллионы выдохов.

И он взял ее на руки и понес туда, где ждал их чистюля-мох. И ели сомкнули над ними черно-зеленые лапы, чтобы укрыть от случайных глаз, потому что дерево, как и человек не знает, зачем живет, но знает, зачем на свете любовь…

Потом они вернулись туда, где земляника и ландыши. Он сел на траву, усадил ее возле себя и грубыми пальцами стал поправлять ей волосы. И тогда, обхватив его щеки ладонями и глядя в его глаза янтарными зрачками, она сказала:

– Господи! Неужели ВСЕ ЭТО однажды кончится? Не хочу!..

Да, она так сказала. Но это были не те слова. Те она сказала позже. Осенью. В начале сентября.

Они уехали отдыхать на море. Странно, но в свои тридцать он никогда не был на море – ни на своем, ни на чужом. Так он сказал. Наверное, из-за своей дурацкой работы. Она уже была на море раньше и именно здесь. С тем, другим. Давно. Два года назад. Почему она захотела приехать сюда снова она объяснить себе не могла. Но он, конечно, ничего этого не знал.

А между тем он был в восторге. Его невозможно было вытащить из воды. Как мальчишку. Плавал он прекрасно, этого нельзя было не признать. Как торпеда. И где он только этому научился? Пока он плавал, она сидела в шезлонге и через черные очки наблюдала за ним. Они ей очень шли. Это он так сказал. Он был скуп на слова, но это сказал. И еще с ним было спокойно. Было бы вернее сказать – надежно, но она не говорила себе так, потому что это было заразное слово, а она до сих пор не могла оторвать себя от прошлого. Да, он не был красив, но он был надежен. И зачем она только приехала сюда снова!..

И еще она была беременна. С того самого сумасшедшего дня в лесу. Только он об этом не знал. А она не знала, как ей быть дальше. И времени у нее, чтобы решиться на что-то определенное было в обрез.

Он вышел из воды – могучий, бронзовый, некрасивый, как языческий бог – и сел у ее ног. Как тот, другой. Два года назад. Этот ее любит, она это знала точно. А она его? Его – надежного, могучего, бронзового, некрасивого?

«Ты круглая идиотка!» – сказала она себе и взъерошила его волосы. Как тому, другому. Два года назад.

Они любили гулять по берегу, вдоль границы двух стихий. Оба в шортах и одинаковых (она так захотела) пестрых рубашках, в черных очках и одинаковых (так захотела она) мягких шляпах – издалека их можно было принять за брата и сестру. Если бы, при ближайшем рассмотрении, не вопиющая безликость его лица. Если бы (дайте, дайте налюбоваться!) не кукольная прелесть ее личика. А еще у брата с сестрой не бывает общих детей…

У него оказалась душа романтика. Господи, это при его-то работе! Это у него-то, способного прихлопнуть человека, как муху! Правда, как заразную муху. Он словно ребенок упивался тем, что было вокруг, и раньше таким откровенно восхищенным его лицо было только когда он смотрел на нее. Сначала это забавляло, но однажды в ее сердце, как молоко вскипела ревность, и она вдруг ощутила шаткость своего положения, отчего растерялась еще больше. Но что за фантазии – ревновать к этим распущенным небритым пальмам в пальцах веером, к этим ярким, надушенным, как дешевые проститутки цветам, к этим седым, как старые импотенты камням, к этому пусть и золотому, но скучно-однообразному песку, которому все равно кого согревать, к этому неуравновешенно истеричному морю, которое сегодня голубое, как гомосек, а завтра вздорное, как лесбиянка? Или к этим беззаботным мулатам и мулаткам, которых взять бы за хвост да выставить на наш мороз? Что за фантазии, в конце концов?

Они шли по берегу, иногда останавливаясь и оглядываясь, чтобы наблюдать, как море обходится с их следами, и ей на ум приходил пошлый образ смытой временем любви, и это было единственно умное, что море могло ей сообщить. И то, о чем море предупреждало ее в прошлый раз, и эта ужасная ошибка приехать с ним на место бывших радостей, и этот приторный запах прибоя, в котором появилось что-то тухлое, заставили ее остановиться, повернуться к нему, снять замечательные черные очки и, глядя на него янтарными, готовыми заплакать глазами, сказать:

– Ты знаешь, я беременна…

Да, так она и сказала. Только это были не те слова, что она сказала потом. Через несколько месяцев. В конце декабря.

Они отправились в театр на «Травиату». Перед этим они смотрели по видику неувядающую «Красотку», и она спросила его между прочим знает ли он, над какой оперой плакала красотка. Он, конечно, не знал, и она его просветила. Правда, она с одинаковым успехом могла бы сказать, что это «Лебединое озеро», и он бы поверил. Тем не менее, он тут же загорелся идеей сходить в оперу, чем невольно тронул ее, особенно когда выкроил, наконец, для этого время.

С некоторых пор он взял в привычку при всяком удобном случае обращаться к ней «Дорогая, не хочешь ли…» (это с его-то манерами!) и, честно говоря, достал ее. На ее стройной фигуре уже образовался живот (уговорил-таки оставить!), а вместе с ним склонность к беспричинному раздражению. Из-за его дурацкой службы она часто и подолгу теперь оставалась одна, а когда он возвращался, усталый и внимательный, она цеплялась к пустякам, кричала, что он ее не любит, закатывала истерики, становилась некрасивой, знала это, но ничего не могла с собой поделать. Он был невозмутим, только чернели скулы и пропадали губы, и капризы ее сносил безропотно. Потом она тихо плакала и просила прощения. Он брал ее на руки, утешал, говорил, что это он виноват, был заботлив до тошноты и, как прежде, надежен. В остальном же они жили тихо и готовились к рождению девочки. Каждый по-своему. Она смирилась и в ответ на его нескончаемые предложения руки и сердца даже обещала подумать. Но только после того, как родит.

За двадцать минут до начала они вошли в театр и окунулись в атмосферу хорошо отрепетированного обмана. Их окутала мягкая желтизна лукаво подобранных светильников (оттого и нет в театре некрасивых зрителей!), наполнил среднеарифметический аромат подвального реквизита, паркетной мастики и лепнины главного зала, накрыл полумрак великих теней, обитающих под сводами, заинтриговали по-египетски загадочные лица служителей – одним словом, захватила обстановка культурного водопоя, на который собрались все звери городских джунглей. Она была в длинном черном платье, не скрывающем ее положения, с накидкой на голых плечах, с исходящим от нее ореолом будущей мадонны. Рядом с ней, трогательной, почти святой (что может быть возвышеннее красивой беременной женщины? только еще более красивая беременная женщина!) он выглядел, как безликий телохранитель из очень частного охранного предприятия. На нее обращали обильное внимание, и ей это нравилось до такой степени, что она вдруг пожалела о своем выборе.

Заняли места в ложе, почти как в кино. Она впереди, он позади нее, спрятав лицо в тени. Она гордо и с удовольствием водила головой по сторонам, зная, что ее разглядывают.

Потух свет, грянули увертюру. Он смотрел на сцену и честно пытался понять, что к чему. Прежде он только раз имел случай приобщиться к публичному искусству, и оно ему не понравилось. Как он туда попал – дело темное и неинтересное, но визит оставил в нем прочное впечатление чужого праздника. Помнится, дирижер там беспорядочно размахивал руками, будто отгонял чертей, налетевших на корявые звуки, как мухи на вторую свежесть. Музыканты раскачивались, дергались, выдували и выпиливали каждый свое, и звуки, смешиваясь в большой гудящий шар, как пьяные шарахались об стены, потешаясь над неисправимо трезвыми лицами слушателей. Возможно ему не повезло, и он столкнулся с современной музыкой. Но в этот раз все было по-другому, он был с ней, и всякая музыка была ему хороша. Настолько, что когда зажгли свет к антракту, он улыбнулся ей и сказал: