Текст книги "Две повести"

“И ведь что обидно: не подними я тогда эту чертову бумажку – жил бы сейчас, как все!” – тут же окрысился я на нее, как на первопричину моих будущих бед.

Газетка лежала, развернув передо мной две свои половинки, как две ладони. С того момента, как она вывалилась из моих потрясенных рук, я к ней ни разу не притронулся. И теперь я только слегка подался вперед и стал разглядывать ее, как будто видел впервые. Ну, что тут скажешь – мусор, да и только! Возможно, на помойке она бы заняла скромное и достойное место не из последних, но ее присутствие на столе среди приличных вещей давало повод любой домохозяйке думать о своем домохозяине все, что угодно, не стесняясь при этом крепких выражений. Ну, например: “Какой дурак принес в дом эту грязь?!” Вместе с тем, у непосвященных бумажка могла даже вызвать жалость, как убогий бомж у чистых людей. Тоже мне – две почерневшие, усталые, натруженные ладони…

Что же отправитель сего хотел выразить ее внешним видом – смирение или презрение? Как узнать, что это: нежданный дар или черная метка? Повестка или пригласительный билет? А, может, все не так уж и грустно? Может, я зря переполошился? Может, поиграют и отпустят? Или погубят? Или возвысят? Кто знает? Кто ответит? Не может быть, что я единственный, кто оказался в таком положении! Обязательно есть другие. Только где их искать? Не приставать же к людям с вопросом: “Извините, вам не приходилось подбирать с земли обгоревшие бумажки?” Конечно, наступит день, когда все станет ясно. Или ночь? Или год? Но как этого дождаться, если уже сейчас невмоготу!

“Что они там, в конце концов, пишут в этой своей бумажке?!” – вдруг заторопился я, словно надеясь тем самым подстегнуть ход событий.

“Так, что там у нас? Ну, верю… Ну, сплю… Верю – сплю… Ладно, согласен. Кто верит, тот и спит. Ну и пусть спит дальше. Так, знаю… Так, ошибаюсь… Ошибаюсь, что знаю… Почему бы и нет? Надеюсь, потому что обречен… А я надеюсь? Вроде, да… Значит, обречен? Обречен. Забавно получается! Выходит, лучше, когда ни веры, ни знания, ни надежды? Ладно, ловлю вас на слове и обещаю: впредь я ни во что не верю, ничего не знаю, ни на что не надеюсь! И не вздумайте сказать мне, что я сплю, ошибаюсь и обречен!"

Нисколько не удивившись той лихости, с которой было покончено с мудрой мыслью, я гордо раздвинул плечи, откинулся на спинку стула и оглянулся по сторонам. Тишина окружала меня.

"Ну, что притихли? Принимайте очередного идиота! Я в игре!" – обнаглел я, совершенно не заботясь, каким образом донести эту новость до моих кураторов.

Я выждал некоторое время, прислушиваясь и не отрывая глаз от бумажки. Ничего не произошло.

– Эй, как вас там! Извините, не знаю, как величать! Я готов! – нахально обратился я к тишине.

Тишина молчала.

– Так что мне делать дальше? – уже не так уверенно спросил я.

В ответ ни звука.

Хотя, что я надеялся услышать? Голос из тумбочки или с небес? А как же они собираются со мной общаться? Через газетку? Мысленно? Надеюсь, им хотя бы известно, что делается у меня в голове? Ну, чего молчите? Да, нахлебаюсь я с этим всемогуществом! А, главное, непонятно, в какую сторону гавкать!

5

Охваченный безрадостными мыслями, один в пустой квартире, я еще долго ждал какое-нибудь сообщение или знак того, что мои намерения поняты и приняты. Почему я решил, что ОНИ обязательно это сделают, я не знал и сидел, привыкая к новым ощущениям и поглядывая то в окно, то в газетку.

Ожидание затягивалось, и внутри меня вновь возникло беспокойство. У беспокойства не было ни имени, ни адреса, ни лица, ни взгляда. Смутное, как говорят в таких случаях, оно принялось бродить по организму и дотрагиваться холодными пальцами до его важных частей, словно знакомясь с местом нового проживания. Я опять вскочил и заходил по комнате.

"Ну, теперь этому конца не будет! Это никогда теперь не кончится! Жди теперь, когда они соблаговолят! Надейся на их милость! Да кто я для них? Букашка! Поставили в очередь и треплют нервы! Постоянно чего-то ждать, на что-то надеяться – это, что ли, теперь моя новая жизнь?!" – бубнил я, разбавляя свою речь распоследними словами.

В этот момент хлопнула входная дверь, и послышались голоса. Пришла жена и привела детей. Я подбежал к столу, схватил газетку, запихнул ее в папку и забросил в ящик. После чего глубоко вздохнул, приоткрыл дверь и выглянул в прихожую.

– Привет! – сказал я.

– Ты уже дома? – удивилась жена.

– О, папа уже дома! – сказал десятилетний сын.

– Ура! Папочка уже дома! – обрадовалась дочь восьми лет.

– Привет! – снова сказал я и спрятался в комнате.

– У тебя что-то случилось? – спросила жена, когда я, наконец, попал ей на глаза.

– С чего ты взяла? – сделал я удивленное лицо.

– У тебя такой вид…

– Какой? Как у ненормального? – с надеждой спросил я.

– Да нет. Просто ты какой-то озабоченный.

– А-а, ну, есть немного… Что-то в машине застучало. Ты же знаешь, как я переживаю из-за таких вещей.

Жена с сомнением посмотрела на меня и ничего не сказала.

Сели ужинать – моя жена, сын десяти лет, восьмилетняя дочь и я. За ужином жена пыталась узнать у сына как дела в школе, а тот, как всегда, ловко уходил от ответа. Наверное, я был рассеян и реагировал невпопад, когда жена обращалась ко мне за поддержкой, потому что дочь, вдруг, громко спросила:

– Папа, а почему когда люди врут – они глазами не моргают?

– Наверное, им так удобнее, – смутился я. – А почему ты спрашиваешь?

– Просто так, – ответил ребенок, внимательно глядя на меня.

Жена с сыном прекратили перепалку и обратили на нас свои взоры, пытаясь, видимо, понять, к кому из присутствующих могло относиться данное замечание. Мы с женой переглянулись, я повернул голову к сыну и сказал:

– Ну-ка, Андрюха, хватит финтить! Отвечай матери, как положено!

– А чего я? Ничего я не вру! – заволновался сын. И добавил в сторону сестры: – А ты не очень-то умничай, кукла с бантиком!

– Ты как с сестрой разговариваешь! – накинулась на него мать. – Ну-ка, ешь и быстро за уроки! Кому сказала!

– Все равно я все знаю, – важно произнесла дочь и посмотрела на меня большими, как у матери, глазами.

– Что ты знаешь? – снова смутился я.

– Все, – отодвигая тарелку, ответила дочь. – Только вы меня слушать не хотите.

И вылезла из-за стола.

– А спасибо где? – только и смогла сказать жена.

– Спасибо, мамочка. Спасибо, папочка. Спасибо, Андрюша, – важно сказала дочь и ушла к себе в комнату.

Мы с женой проводили ее глазами и снова переглянулись.

– Что это с ними сегодня? – озадаченно спросила жена.

– Растут дети, – нерешительно ответил я.

– Больно быстро растут, – поджала губы жена.

– А я чего? Я, что ли, их этому учу?

– Нет, я! – обиделась жена и ушла из кухни.

Мы с сыном остались вдвоем.

– Ну, вот. Обиделись наши женщины. Бросили нас на произвол судьбы. Как мы теперь без них? Пропадем, – взъерошил я волосы сыну.

– Не пропадем. Сейчас я на кухне приберу и вымою посуду, – отвечал сын, строго глядя на меня большими, как у сестры глазами.

Я посмотрел на него с изумлением.

– Ты?! Посуду?!

– Да. Чтобы не говорили, что я вру.

– Да никто и не говорит, что ты врешь! – запротестовал я.

– Тем более! – многозначительно обронил сын и загремел посудой.

Мне оставалось только уползти в другую комнату, удивляясь на ходу своим внезапно поумневшим детям.

Весточки от моих новых друзей (или врагов?) в этот день я так и не дождался. По правде говоря, я плохо представлял себе, как это должно было произойти, но на всякий случай украдкой доставал время от времени газетку и внимательно осматривал ее, надеясь обнаружить характерные изменения. С той же целью я отвернул на сто восемьдесят градусов от звездного неба мой мысленный взор и поручил ему сторожить появление внутри меня необычных ощущений и мыслей. Нечего и говорить, что рассеянность и немногословие, которые я демонстрировал в этот вечер, сделали мое поведение крайне подозрительным в глазах жены, что легко читалось на ее лице в моменты наших хаотичных встреч.

Наконец она не выдержала и спросила:

– Ну, так что у тебя случилось?

– Ничего! – шарахнулся я от нее. – Ей богу – ничего!

– Да что я не вижу, что ли? Ты сегодня сам не свой!

– Ну, конечно! Не свой, а твой! – отшутился я и на всякий случай поцеловал ее в щеку.

Она отвернула недовольное лицо и снова взглянула на меня, глазами требуя ответа.

– Ну, ты права, права. Ничего от тебя не скроешь. Да, есть немного. На работе небольшие сложности. Ничего серьезного. Завтра рассосется. Не волнуйся. Да и голова что-то потрескивает… Устал, наверное…

Последнее было истинной правдой. Устал. А голова так просто раскалывалась. Вряд ли я обманул жену, но она сделала вид, что поверила.

– Ложись сегодня пораньше и не смотри на ночь телевизор, – сухо распорядилась она.

– Да, да! Конечно! – поспешил согласиться я и попытался чмокнуть ее в щеку. Жена снова уклонилась и ушла от меня до конца вечера.

Я в который раз подивился женской проницательности. Вот настоящий феномен! Недаром великая тайна выбрала подопытным кроликом меня, мужика. Только нас, мужиков можно взять на фу-фу. Женщина была бы ей не по зубам. Потому что женщина обладает непобедимой интуицией, которая компенсирует все ее слабости. Пожалуй, зря я решил, что мне некому помочь. Сгоряча я забыл про жену.

Прослонявшись по квартире еще с полчаса, я зашел попрощаться с детьми и, наконец, поплелся спать.

Так закончился этот исторический день – день неожиданных открытий и незапланированных потрясений, день потерянных шагов, необъявленных планов и несостоявшихся знакомств.

6

Среди ночи я встал с постели и подошел к окну.

На крыше соседнего дома лежала полная белая луна. Тюлевая занавеска, как лунная вуаль жеманно вздыхала под упругими ласками прохладного воздуха. Я отодвинул ее и обнаружил, что одна створка окна открыта.

"Кто открыл окно? Ведь на дворе апрель!" – с укором спросил я луну.

В ответ луна вдруг стала синей.

"Но луна не бывает синего цвета!" – воскликнул я.

В ответ луна покраснела.

"И красного тоже!.." – прошептал я.

"Тот, кто живет у открытого окна – рано или поздно…" – произнес чей-то голос рядом со мной.

"Что?! Что – рано или поздно?!" – заволновался я и… открыл глаза.

Я лежал на своей кровати, подсунув руку под подушку и отбросив одеяло. В комнате было тихо, за окном уже рассвело. Рука под подушкой онемела, я вытащил ее и принялся растирать, с трудом соображая по поводу утреннего сна. В голове ожили события вчерашнего дня. Забыв про затекшую руку, я сел на край кровати, прислушиваясь, как мои внутренние войска спешно занимают оставленные на ночь позиции. Просидев ровно столько, сколько нужно, чтобы привыкнуть к испорченному на весь день настроению, я посмотрел на часы, влез в мятые штаны и выполз на кухню. Включил чайник, сел на табурет у окна и стал смотреть с четвертого этажа на мир.

Если ничего не случится, то через полчаса где-то там, далеко за городом, покажется солнце. Готовясь к его появлению, небо на горизонте сгустилось до белого, чтобы хоть как-то прикрыть серые улицы, грязные крыши и черные, худые, как после тяжелой болезни тела деревьев. Молчаливые дырявые дома стояли плечом к плечу, старательно скрывая хитросплетениями плоскостей честную кривизну земли. Горячий дым из трубы ближайшей котельной спешил раствориться в прохладном утреннем воздухе, на ходу повествуя о пережитом ужасе. В свою очередь, нагретая им до ненормального состояния вода, толкалась в узких трубах отопления, проклиная тех, кто превратил ее, колыбель жизни, в пошлый теплоноситель. Сама же жизнь, в виде ее отдельных сгорбленных представителей уже начинала заполнять жизненное пространство, имея перед собой простую, как у комара, цель: напиться и произвести потомство.

Задрав голову, я пошарил глазами в небесах и наткнулся на умирающий блеск луны. В голове сами собой всплыли обрывки сна. Какой странный сон. Разноцветная луна. К чему бы это? Открытое окно. А это зачем? Помню – я что-то сказал, а что сказал – не помню. Снится черт знает что. Не мудрено – после всех этих потрясений. В подтверждение моих мыслей чайник сердито фыркнул, щелкнул выключателем, и я стал заваривать чай. Чтобы не клевать носом, я залил два пакетика. Пока чай настаивался, я продолжал размышлять, и размышления текли без всяких усилий с моей стороны.

Всю нашу жизнь, думал я, мы существуем среди объектов и субъектов, на которые мы по необходимости направляем или не направляем наши мысли и наши действия. А они – на нас. Вариантом здорового безразличия можно считать такое состояние внимания и ума, когда занимаясь кем-то или чем-то в отдельности, мы только на них и сосредоточены. Хуже, когда мы заняты кем-то или чем-то одним, а голове нашей не дают покоя другие. И совсем худо, когда что бы мы ни делали – в голове, как гвоздь, торчит один и тот же субъект или объект. И тогда добродушный доктор с молоточком в кармане готов принять нас, чтобы узнать, как мы дошли до жизни такой. К чему это я? А к тому, что мысли мои в то утро неизменно натыкались на один и тот же гвоздь. Нетрудно догадаться – какой.

Конечно же, я первым делом проверил газетку – нет ли в ней чего нового. Нового не было, а старое я посчитал делом прошлым. Конечно же, я тщательно обшарил стол и другие горизонтальные поверхности в расчете на новые артефакты. Новых артефактов не было. Да и что считать артефактом? По большому счету артефакт – это надпись “Иванов – дурак” на древней амфоре, найденной на дне лунного моря. Не думаю, что я мог на такое рассчитывать. Тогда что? Где знаки? Где сообщения? Где поползновения? Не иначе решили уморить ожиданием. Если к этому добавить пытливые взгляды жены, которые она принялась бросать на меня с утра пораньше, то можно представить мое состояние. Хреновое, прямо скажем, состояние. Тем не менее, я изо всех сил изображал беспечного мужа.

Жена разбудила детей. Квартира наполнилась голосами. Маленькие человечки, досыпая на ходу, задвигались у нас под ногами, подгоняемые материнскими указаниями. Я невольно прислушался к звуковому сопровождению воспитательного процесса и с удивлением подметил, что голоса моих детей вовсе не похожи на невинное, как мне казалось раньше, щебетание, а имели ярко выраженный характер упорного игнорирования. Сын ворчал и огрызался, почти как я сам, а дочь отвечала капризно и раздражительно, почти как ее мать. Складывалось впечатление, что не они у нас путаются под ногами, а мы у них.

– Ну что, – бодро сказал я, когда жена и дети собрались в прихожей. – Кто со мной до школы?

Все трое молча взглянули на меня, а потом жена сказала:

– Вот и хорошо. А я тогда побуду еще дома.

Мы поцеловали ее, каждый по своему, и отправились в путь. Когда мы проходили мимо котельной, дочка вдруг спросила:

– Папа, а дым горячий?

– Горячий, горячий! – опередил меня сын.

– Папа, а луна горячая?

– Холодная, холодная! – снова не дал мне открыть рот сын Андрюха, десяти лет от роду.

– А если дым долетит до луны, ей будет тепло?

– Ну ты, Светка, даешь! Чему вас только в школе учат! Луна-то вон где! Как же дым до нее долетит! – потешался брат над сестрой.

– Долетит! – упрямо сказала дочь.

– Да откуда ты знаешь?

– Знаю!

– А я вот читал, что кто знает – тот ошибается! – рубанул вдруг сын.

– Чегочегочего?! – как громом пораженный, остановился я. – Где ты это читал?! Ну, говори!

– Не помню… – испуганно глядя на мое перекошенное лицо, ответил сын. – В какой-то книжке…

– В какой книжке?! Где ты ее взял?! У меня в столе?! – заорал я, приходя в себя.

– Да нет, пап! Не брал я у тебя ничего в столе! – задрожал голос сына.

– Как – не брал? А откуда ты про это знаешь?

– Да ничего я не знаю! Просто вырвалось само, и все!

Как ни был я взбешен и одновременно испуган, но увидев в его глазах слезы, опомнился.

– Ну, ладно! Извини, Андрюха, извини! – заговорил я, ерзая ладонью по плечу сына. – Я не хотел. Извини. Конечно, есть такая книжка. Я тоже ее читал. А ты молодец. Молодец, что такие книжки читаешь. Я в твои годы еще только про старика Хоттабыча читал, а ты уже, оказывается, вон что знаешь! Молодец! Правда, Светка? Молодец у нас Андрюха? – возбужденно тормошил я детей.

– Молодец, – поджав губы, обронила дочь.

Я обнял сына за плечи, присел перед ним на корточки, и, глядя ему в глаза, сказал:

– Извини, брат, тут такое дело… Понимаешь, потерял я где-то эту книжку и не могу найти, а она мне очень нужна. Вот я и подумал, что, может быть, ты ее нечаянно взял…

– Не брал я ее! – вытирая слезы свободной рукой, отозвался сын.

– Вижу, вижу, что не брал! Извини, брат, извини! Ну, не сердись, не сердись! Не сердишься?

– Нет, – успокаиваясь, произнес сын.

– Ну и молодец! – сказал я, вставая.

Некоторое время я глядел на сына, не зная, что и думать. Случившееся было мало похоже на случайное совпадение, и от этого я испугался сильнее, чем, если бы у моего сына обнаружили, например, птичий грипп. Ну, хорошо, ладно – я: влип, так влип. Но зачем впутывать в это дело малых ребят? Совесть-то у НИХ есть?

– Пап, а когда ты ее найдешь – дашь почитать? – вдруг спросил сын.

– Обязательно дам, – стараясь выглядеть спокойным, ответил я. – Тебе – дам.

– А мне? – потребовала дочь.

– А тебе нельзя! Ты еще маленькая! – решил за меня сын, передавая сестре обиду, как эстафету.

– Ну и ладно! – мстительно сказала сестра, прищурив глаза. – А я все равно про тебя все знаю!

– Ошибаешься! Ничего ты не знаешь! Правда, папа?

– Не совсем, – ответил я, с трудом поддерживая игру. – Если тот, кто знает – ошибается, то тот, кто не знает – не ошибается. Значит, если наша Светка ничего про тебя не знает, то она и не ошибается.

– Значит, если она знает и ошибается, то она знает про меня неправду?

– Вот именно.

– Ну что? Слышала? – возликовал в сторону сестры Андрюха. – Врешь ты все! Ничего ты не знаешь!

– Нет, знаю, знаю! – заревела в ответ Светка, мешая рев со словами.

Теперь мне пришлось утешать дочь. Я достал платок, снова присел на корточки и принялся вытирать ей слезы, нашептывая ласковые слова и прижимая к себе мокрую мордашку. Дочка отталкивала меня, продолжая твердить одно слово:

– Знаю, знаю, знаю!..

– Ну, хорошо, ну, ладно, ну, скажи – что ты знаешь, – наконец сдался я.

– Луна вовсе не холодная, а синяя и красная! – проревела сквозь слезы Светка.

В голове моей что-то покачнулось, я отшатнулся и сел на землю.

7

Я сидел на утренней апрельской земле, отделившись от нее тонким слоем весенней куртки, и потел под розовыми лучами восходящего солнца на виду у моих потрясенных детей. Силы оставили меня.

Наверное, в первый момент это было смешно – сидящий на земле папа. Может, дети решили, что папа сел нарочно, чтобы их рассмешить. У дочери сквозь рыдания прорвался смех, а сын рассмеялся, не скрывая удовольствия. Однако когда отведенное для шутки время истекло, а папа продолжал сидеть, они почувствовали неладное и примолкли, приоткрыв рты и глядя на меня испуганными глазами.

– Папа, вставай! – наконец произнес сын. Он нерешительно подошел ко мне, подсунул руки под мышку моей отставленной руки и стал тянуть вверх. С другой стороны подошла дочь, заглянула мне в лицо и попросила:

– Папочка, вставай, а то заболеешь! Ведь земля холодная!

– Такая же, как луна? – через силу пошутил я непослушными губами и попробовал улыбнуться.

– Ну, папа, ну, вставай! – испуганно затормошил меня сын.

– Ну, папочка, ну вставай! – захныкала дочь.

Я почувствовал, что дети вот-вот разревутся, и собрался с силами.

– Все, все, встаю! Ну, не ревите! Ну, что за дети у меня – плаксы! – заговорил я, как можно тверже.

Повернувшись вокруг отставленной руки, я перекатился и встал на одно колено, затем подтянул и поставил рядом с ним другую ногу. Растопырив пальцы рук, я уперся ими в землю, как бегун на низком старте и медленно выпрямил ноги, а потом разогнул спину. Наверное, именно так впервые вставала на ноги та обезьяна, которая потом превратилась в человека. Теперь так встают с земли ее пьяные или побывавшие в нокауте потомки.

Я стоял на дрожащих ногах, бледный, потный и слабый, охваченный новым для себя ощущением физического бессилия. Вокруг меня хлопотали дети, стряхивая пыль с одежды.

– Вот молодцы! Вот спасибо! – едва шевелил я языком, пробуя гладить дрожащими ладонями их ускользающие головы.

– Папочка, а что это с тобой было? – спросила дочь.

– У папы просто закружилась голова! Правда, папа? – как всегда, опередил меня сын.

– Правда. Закружилась. Сейчас пройдет, – согласился я.

И действительно – все прошло так же внезапно, как и пришло. Слабость вдруг исчезла, силы вернулись и утвердили меня на земле. Убедившись, что порядок в голове восстановлен, я еще раз прошелся по одежде, стряхивая остатки пыли, и, возвращаясь к родительским обязанностям, заторопил детей:

– Ну, все, все! Хватит отдыхать! В школу опоздаем!

Дети послушно развернулись и, как утята зашлепали впереди меня. Сын несколько раз оборачивался, пытаясь начать разговор, но я подгонял его словами "Потом, потом, некогда!", и вскоре мы добрались до школы.

– Ну, все! Пока! – сказал я, когда мы уперлись в металлическую решетку, за которой располагалась школа.

Дети остановились и обернулись. Я подошел к ним, присел на корточки и поцеловал каждого из них в щеку.

– Ну? Пока? – сказал я, имея в виду "Ну, с богом!".

– Пока! – хором ответили мои любимые дети, вместо "Господи, помоги!" и радостно побежали навстречу ненужным знаниям. Я выпрямился, глядя им вслед.

"А ведь есть, кому на старости лет поддержать по пути за пенсией!" – с умилением осознал я. Потом повернулся и пошел туда, где можно поймать маршрутку, которая, возможно, довезет меня до работы. Настроение резко ухудшилось. Я шел пружинистой походкой, злой и непредсказуемый, всем нутром сосредоточенный на последних событиях.

"Сволочи! – обозвал я, наконец, тех, кто за ними стоял. – Какие сволочи!"

Как ловко они все подстроили! Сначала этот дурацкий сон, потом сын произнес то, что он не должен знать, затем дочь сказала невозможное и, наконец, мое внезапное бессилие, будто кто-то погрозил мне пальцем! Какие еще случайности должны выстроиться в ряд, чтобы и без того прозрачный намек превратился в неопровержимое доказательство! Вот она, коварная неизбежность совпадений, рождающая печаль! Вот они, ЗНАКИ! Но что за способ общения ОНИ выбрали – через детей?! Для чего этот спектакль? Только для того, чтобы напугать малолетних ребят? Не слишком ли мелко для всемогущества? Или перебрали там у себя своей дури и веселятся? Или какой-нибудь идиот оттуда отрабатывает на нас, как на букашках технику идиотизма? Получается, что они могут двигать нами, как пешками? Выходит, это от их прихотей зависит наша жизнь, а вовсе не от нас самих? А мы-то сами тогда на что? Страшные люди! Или не люди? Эй, кто вы там на самом деле? Ладно, я понял, что вы поняли! Вижу, что вы сильны, как никто! Только, к чему эти загадки? Чего вам от меня надо? Чего привязались?

Дерзкие мысли, как снежный ком, неслись в моей голове, выхватывая из толпы и ставя в строй самые обидные слова.

"Эй, дружище! За такую наглость можно еще раз по башке схлопотать! Ты чего так нервничаешь? Ты хотел знаки – ты их получил! Теперь наберись терпения и не дергайся!" – вдруг сказал я самому себе, оборвав на полном ходу бег возбужденных мыслей. Слова прозвучали в голове так ясно и четко, что от неожиданности я растерялся.

"Это еще что за черт? Это кто такой умный дает мне советы? Неужели я сам? Неужели внутренний голос прорезался? А что? Почему бы и нет? Голос разума! Должен же он когда-то проснуться! Что я – хуже других? В конце концов, есть у меня инстинкт самосохранения или где? Да и сказано так, будто я сам сказал! Слова – мои! Да и мысль сама по себе верная! Полностью согласен! Так и надо действовать: набраться терпения и не дергаться!"

Люди врут всегда: когда они не врут другим, они врут себе. Именно этим я и занимался в данный момент, всячески не желая признаваться в том, что мысль мне могли внушить. Потому что если это так, то захвачен главный оплот моей независимости, мой командный пункт, мой бункер, мое убежище, моя башня из слоновой кости, мое одиночество. И кто я тогда? Всадник без головы? Голова без царя? Корабль без команды? Самолет без экипажа? Короче – безвольная игрушка в сомнительных руках!

Люди врут всегда…

Распаленный внутренней борьбой самовнушения с внушением, я добрался до нужного места и остановил маршрутку. Салон был полон, но одно место нашлось. Не успел я шагнуть внутрь, как водитель нажал на газ, и машина понеслась. Пригнувшись и цепляясь за выступающие части интерьера, я пробрался в хвост и пристроился рядом с пожилым дядькой брюзгливого вида. Покопавшись в кармане, я достал деньги и отправил их в чужой карман, попутно обежав взглядом содержимое салона на предмет присутствия в нем подозрительных личностей.

На первый взгляд все было, как всегда: пассажиры, держась за что придется, раскачивали на ходу головами, подпрыгивали на кочках и дружно гнулись в ту сторону, куда шарахалась маршрутка. Избегая глядеть на других, они терпеливо и молча проживали отрезок жизни, длина которого равнялась количеству улиц до выбранной цели. В динамиках, как генетический код водителя похрипывал легкий блатничек.

У кого-то зазвонил мобильник. Сидящая напротив меня девица дернулась и достала из своих закромов трубку.

– Алле. Скоро. Минут пятнадцать еще. Уже звонил? Ну и чё? Ничё? Да ты чё! Во, блин, дает! А вчера-то сам мне чё говорил! Во, нахал! А сестра говорит – всю ночь им спать не давал! Чё это с ним? – затарахтела девица, не жалея чужих ушей.

Народ, как по команде, свернул головы в окна.

– Не говори! Ведет себя, как клочок бумаги на космическом ветру! – вдруг выдала девица.

Тут уж дернулся я. Да так, что толкнул плечом брюзгливого дядьку. Дядька завозился и забурчал. Не думая о том, что надо бы извиниться, я впился глазами в девицу, отыскивая в ее облике приметы коварного соучастия. Девица же, лаская глазами невидимого корреспондента, продолжала полоскать какого-то Ваську, которого черт угораздил запасть на ее голые коленки.

– Тоже мне – Дед Мороз в апреле! – бухнула девица.

"Ах ты, стерва тупая! Ах ты, клочок бумаги в проруби! И ты туда же!" – скрипнул зубами я, с ненавистью глядя на орудие пытки с накрашенными ногтями и деревенским акцентом.

– Да знаешь чё! Да пошел он, знаешь куда?! – взвыла напоследок девица и, не сбавляя оборотов, добавила в сторону водителя, – Мне тут, на остановке! – после чего сиганула вон. Пассажиры перевели дух.

Не успел я, однако, опомниться, как зазвонило вновь. На этот раз трубку достал сидящий спиною ко мне мужчина с аккуратно стриженым затылком.

– Я еду на маршрутке. Скоро буду, – сказал он культурным голосом. – Если может – пусть подождет. Нет, уговаривать не стану. Нет, не буду. Да мало ли что он хочет! Ты же знаешь – я уже давно ни во что не верю и ни на что не надеюсь. Только не надо мне не говорить, что я сплю и обречен!

Его слова вошли в меня, словно бур и там застряли. И дело было вовсе не в том, что он повторил мои мысли: ведь то же самое сделали мои дети и эта накрашенная дура! А дело было в том, как он это сказал: спокойно и убежденно!

"Да ведь это же… – ошпарило меня необыкновенной надеждой. – Да ведь это же, скорее всего, такой же бедолага, как и я!!"

Я даже забыл, что дал всему свету обещание ни на что больше не надеяться.

– Обожаю эти мобильники! Не надо в цирк ходить! Ох уж, эти девушки! Лучше бы они рот лишний раз не открывали! Вы знаете, тот, кто живет у раскрытого окна… – вдруг услышал я возле самого уха. Я вздрогнул и резко обернулся. На меня смотрел дядька-брюзга. От его прежнего выражения не осталось и помина: лицо расплылось в улыбке, глазки превратились в смеющиеся щелочки.

– Что? – машинально спросил я.

– Я говорю: тот, кто живет у раскрытого окна…

– Мне у светофора, пожалуйста, – услышал я в этот момент голос культурного мужчины с аккуратным затылком.

"Что? Кто? Где? Куда?" – заметался я меж двух мужиков, не зная, кто из них для меня важнее.

Машина заложила вираж – мужчина двинулся к выходу.

– Что – у окна? Кто – у окна? – схватил я соседа за плечо. – Ну, говори!

– У какого окна? – испуганно отшатнулся дядька, глядя на меня тупым небритым лицом.

Машина остановилась – мужчина вышел. Дверь закрылась – машина тронулась.

– Ну, ты сказал – "тот, кто живет у раскрытого окна"! А дальше что? – зверея от нетерпения, прошипел я ему в лицо.

– Не знаю я никакого окна! Нет у меня никакого окна! Чего пристал! Не, ну вы посмотрите! Окно, окно! Какое окно? – входил в раж поначалу ошалевший мужик.

Я навис над ним, сжав зубы от ненависти, едва удерживаясь, чтобы не заехать ему по роже. Дядька понял мое желание, вжался в сидение и прикрыл лицо рукой.

– Граждане! Помогите! – заныл он.

– Стой, кому говорю! – заорал я водителю.

Тот с испугу остановился, и я в обстановке всеобщего смятения вывалился наружу.

8

Не разбирая дороги, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться в галоп и жалея, что не прибил тупую небритую скотину из маршрутки, я ломился через людское ротозейство туда, где по моим расчетам мог находиться культурный мужчина.

По правде говоря, шансы найти его равнялись нулю. Лица его я не видел. Как одет – не разглядел. Но помнил закинутую назад руку с черной барсеткой, когда он, согнувшись, шел на выход. Ну и что – барсетка? Кто же из мужиков в наше новосодомское время не жеманится и не платит дань неистребимому пороку таким образом? Двинуться же он мог в любую сторону. Вот и выходит, что искать придется аккуратный затылок в стоге сена. Но попытаться необходимо. Тем более, что случай мой, судя по всему, был, действительно, редкий, иначе бы многие здесь сейчас бежали, размахивая руками, вытягивая шею и подпрыгивая на ходу, как я. Сколько мы успели отъехать – пятьдесят, сто, двести метров? Думаю, двести – максимум. Значит, где-то здесь.

Я осадил бег, остановился и стал озираться поверх чужих голов. Вокруг было оживленно, но не настолько, чтобы не различить в пестром потоке приличного мужчину с дамской сумочкой в руке. Если бы, конечно, он там был. Но его не было ни там, ни в другом месте. Нигде.

Еще бы – при таком количестве дверей, углов и поворотов! Сошел, свернул, нырнул – и ищи ветра в поле. Выскочил, проскочил, заскочил – и поминай, как звали. Где уж тут – среди такого моря бездельников, ротозеев и скучающих! Шагни в него, и оно тут же сомкнется, поглотив тебя вместе с особыми приметами. Я еще раз пожалел, что не дал в рожу небритому баламуту из маршрутки: имел бы сейчас хоть какое-то удовлетворение!

Остывающим шагом я дошел до угла массивного бурого здания, за которым, я знаю точно, начиналась и тут же заканчивалась уютная площадь, ну, скажем, Ленина, которую, однако, уже переименовали, но народ продолжал именовать по-старому.