Текст книги "Аккорд-2"

Придя в чувство, она проверила себя, хотя могла не проверять: парень остывал рядом, и прозрачный конец его вылизанной до леденцового блеска резинки оттягивала изрядная доза мутного зелья. Невольно заглядевшись на его неброский, но такой боевой калибр, она с набирающим силу бесстыдством подумала: «Не уйду, пока не выдою досуха…» Указав на его бедра, она улыбнулась: «Вот что значит нормальный размер! А у мужа он просто чудовищный…» Растроганный, он потянулся губами к ее руке и припал к ней, как к иконе. Подождав, она отняла руку и спросила, который час. «Восемь, – взяв с тумбочки часы, сообщил он и добавил: – Оставайтесь, Катенька, на ночь. А хотите – на всю жизнь». Она хотела спросить, куда он дел ее трусы, но передумала и, запахнувшись мешковатыми полами, отправилась в ванную без трусов. Ни чувств, ни мыслей, только ощущение какой-то важной и глубокой перемены, что вершится внутри нее. Вернувшись, она обнаружила, что бордельный дух стал еще гуще, а парень лежит с ее трусами на лице. Она нагнулась, схватила их и раздосадованно воскликнула: «Как ни стыдно!..» Он лишь блаженно улыбнулся. Скомкав трусы, она сунула их под подушку и пожелала поменять пропитанную испариной рубашку на сухую, которая была ей тут же предоставлена. Отправив его в ванную, она переоделась и легла, и когда он, вернувшись, устроился рядом, попросила: «Расскажи что-нибудь».

Подумав, он заговорил, а она, прикрыв глаза, отдалась томной неге изнеможения. Даже, кажется, задремала. Когда очнулась, его голос по-прежнему звучал рядом: «…и тогда понимаешь, что жизнь разделилась на «до» и «после». Причем «до» была не жизнь, а не пойми что, а «после» – то, ради чего стоит жить…". Выдержав пару минут, она прервала его: «Ты, наверное, думаешь обо мне бог знает что…» «Нет, нет, что вы, Катенька! – с протестующим жаром воскликнул он. – Я же сразу почувствовал, что с вами что-то не так! И мне горько и обидно, что такая непорочная, несравненная женщина страдает! Чем я могу вам помочь? Только скажите!» «Просто делай то, что делаешь, – не стала мудрить она. – Мой муж хочет, чтобы я вела себя в постели как проститутка, а я не хочу, и поэтому он очень редко и недолго со мной бывает… В общем, ты меня понимаешь…". «Да что же он за человек такой?! – не сдержался парень. – Ну, ничего, ничего, я вам его заменю, да так, что вы будете купаться в счастье! Я буду любить вас как никто другой! Вам же хорошо было?» «Очень!» – с легким сердцем призналась она. «А будет еще лучше, потому что я полюбил вас с первого взгляда, с первой секунды и на всю жизнь!» – увлажнились его глаза. И далее в том же бессвязном романтическом духе. Глядя на его взволнованное, одушевленное лицо, она спросила себя, чего испугалась в первый раз. Может, того что мне изменяет? Нет, она была к этому готова. Может, неопределенного будущего? Всякое будущее неопределенно, чего его бояться. Тогда не этих ли безумных Ивáновых зрачков? Не они ли всколыхнули в ней тайный страх, который с первой менструации внушала красавице дочери ее мать, приучая видеть в мужчинах своих потенциальных обидчиков? До чего же символично, что счет обидчикам открыл ее первый мужчина, он же муж! Со мной ее тайный страх стал явным и обрел формулу: насилие есть слезы, боль и унижение. И второй раз она пережила их с Иваном.

К любовникам обычно идут, чтобы получить то, что недополучают с мужьями либо чтобы неверностью ответить на неверность. Ее же резон был высок и бескорыстен: ей надлежало отблагодарить первую любовь за жертвенность и расстаться с ней навсегда. И сначала все было хорошо, если можно так сказать про нарастающее тревожное волнение. Вошли в номер и встали друг против друга в обоюдном смущении. Он всегда был с ней заботливо нежен, и она нисколько не сомневалась, что он будет с ней таким и в этот раз. Они разденутся, лягут, и он подобно мне будет ползать по ней губами и освобождаться от глубоко запрятанных, выстраданных слов любви. Надо только перетерпеть его сюсюканье и неловкий, смущенный приступ, и если понравится, повторить. Больше двух раз он ее все равно не получит. А потом он останется, безутешный, а она уйдет, полная романтичной грусти, подобной той, что испытывают, перевернув последнюю страницу любовного романа. И тут он облапил ее и оглушил огненным, всепожирающим, совсем не похожим на прежние поцелуем. Она даже задохнулась. Когда распались, стали раздеваться: он нервно и нетерпеливо, она медленно и аккуратно. Не успела она снять и расправить платье и лифчик, как он уже стоял перед ней голый с нацеленной на нее толстой, изрядно откушенной морковкой. Потупившись, она замешкалась перед выбором, что снять раньше – трусы или чулки, как вдруг он подхватил ее, и через секунду она уже лежала на животе. Придавив ее одной рукой, он другой рывком приспустил ей трусы, и не успела она глазом моргнуть, как его крепкий огрызок уже обживался в ее недрах. Все произошло со стремительной беспардонностью. Следовало возмутиться, но нет: она вдруг с неуместным замиранием обнаружила, что его грубость ей по вкусу – в ней была многообещающая, несвойственная нашим с ней благочинным играм новизна. Ее бесправное, придавленное его дерзкой рукой тело переполняло щекочущее ощущение бесстыдной распущенности. Оставалось дождаться, когда повелительно снующий туда-сюда огрызок вызовет у нее что-то другое, кроме уже испытанного. Было больно, как бывало всегда, когда она была не готова, и она, отвернув лицо, ежилась, морщилась и деликатно постанывала. Он же буйствовал вовсю: припадал на колени и гарцевал, ложился плашмя и плющил губы об ее голову, шею, плечи, спину, ожидая, когда она разделит с ним его животный раж. Не добившись толку, он перевернул ее на спину и надвинулся перекошенным багровым лицом. Тут-то она и разглядела его мутные, безумные зрачки. Разглядела и испугалась: в них не было ни любви, ни заботы, ни добра, ни мысли, в них чернела копоть адского пламени. Он даже не потрудился стянуть с нее приспущенные трусы, а просто всадил себя с размаху и с хриплым нещадным исступлением принялся ее долбить. Сначала она терпела, а потом не выдержала и взмолилась: «Не надо так, мне же тяжело, мне больно!..», но он заткнул ей рот поцелуем, обратив ее жалобу в невнятное мычание, и навалился еще сильнее. Она пыталась освободиться, но он не давал. Наконец крупно задергался, застонал, утопил лицо у нее за плечом, и по хлюпающей сырости внутри себя она поняла, что наступил конец первого акта. «Отпусти, мне нужно в ванную!..» – потребовала она, но он, не удостоив ее ответа, продолжал лежать на ней тяжким бременем. Она попробовала вывернуться, но он сковал ее запястья, уткнулся лицом в надплечье и глухо забормотал: «Подожди, пожди, сейчас… Только отдохну немного…". «Не надо, не хочу больше, отпусти, тяжело, не хочу!..» – взмолилась она. Он не замечал ее стенаний, ворочал бедрами, вдавливая себя в нее до боли в лобке – минуту, другую, третью, и вдруг окреп, задвигался, сначала медленно, затем быстрее, и вот уже снова забился в смертном исступлении. Тут-то она и поняла, что такое настоящее насилие…

В первые два года между нами случалось, что она капризничала, и я брал ее силой, но то было любовное, назидательное принуждение, ни формой, ни сутью несравнимое с тем, что творил этот таежный дикарь. Вцепившись в ее заброшенные за голову руки и навалившись всем телом, он бесновался на ней, а она ловила ртом воздух и беспорядочно стонала – до тех пор, пока он не довел ее до отвратительного, насильного, противоестественного оргазма, во время которого ей показалось, что она теряет сознание. Придя в себя, она расплакалась и, страдая от его грузного, нещадного бесчинства, долго мешала судорожные всхлипы с судорогами невнятных, подневольных оргазмов. Когда же он отпустил ее, заплаканную и полузадушенную, она слепым, бездумным движением подтянула трусы и осталась лежать – истерзанная, обильно залитая, с саднящим влагалищем, натертым лобком и каким-то гадким, ядовитым послевкусием. Притихшая и обесчещенная, она негромко и горестно всхлипывала, а он, голый, нераскаявшийся и опасно возбужденный, растянулся рядом и, запустив руку ей в трусы, ненасытно тискал ее скользкий лобок. Никакого сомнения: после короткого отдыха он накинется на нее снова и, лишив воли, будет принуждать еще и еще, пока она не сойдет с ума. «Надо уходить, пока не поздно…» – собираясь с силами, подумала она. Он липкой тяжелой лапой сгреб ее грудь и пустился в откровения относительно его жизни с нелюбимой женой – жизни, которую скрашивают только дети, работа и неотвязные мысли о ней. Ей вдруг представилась пасторальная картина: тихие сумерки за окном комнаты подсвечены мягким светом ночника. Я укладываю Костика, читаю ему на ночь сказку и на его вопрос, где мама, отвечаю – мама скоро придет. Господи, если бы я только знал, где она, с кем и чем занимается! Внезапный жгучий стыд и горячая любовь пронзили ее, схлестнулись и переполнили до краев. Торопливо вытерев слезы, она кинула ему: «Все, я ухожу!», но он по-хозяйски накрыл ее лобок: «Не пущу! До утра не отпущу!» Не пытаясь сбросить его руку, она спокойно сказала: «Ты, конечно, можешь взять меня силой, но тогда между нами точно все будет кончено. Ты этого хочешь?» Помедлив, он убрал руку, и она встала с кровати. Он ухватил ее за запястье и снова попытался удержать: «Не пущу, ты теперь моя жена!» «Жена? – звякнула в ее голосе неожиданная злость. – Ты думаешь, если дважды в меня кончил, то стал моим мужем? Нет, мой дорогой, для этого нужно, чтобы я тебя любила, а я тебя не люблю!» «Зачем же тогда пришла?» – не отпускал он ее. «Сама не знаю!» – искренне пожала она плечами. «А я знаю! – воскликнул он. – Потому что ты только делаешь вид, что счастлива, а на самом деле тебе не хватает любви и настоящего секса!» «Настоящего секса? – обидно усмехнулась она. – Да я дождаться не могла, когда он кончится! Боль, слезы и удушье! И это ты называешь настоящим сексом?!» И показав глазами на свою руку, строго добавила: «Отпусти». Он отпустил, скатился с кровати, упал на колени и, вцепившись в нее, горячо забормотал: «Умоляю, не уходи! Ты теперь моя жена! А вдруг беременность?» «Сделаю аборт» – хладнокровно отвечала она. «Нет, пожалуйста, умоляю, не делай этого! Вспомни, как ты пришла ко мне в общежитие! Я сказал тогда, что нам рано иметь детей, а теперь говорю: я хочу от тебя ребенка! Пожалуйста, стань моей настоящей женой! Ты же знаешь, как я тебя люблю, знаешь, на что я пошел ради тебя!..» «Знаю. Женился на дочке начальника» – освободившись от его горячих потных рук, бросила она. Он зашелся в оправданиях, а она с нарастающим нетерпением надела лифчик, накинула платье, поправила волосы, подхватила кофту с сумочкой и устремилась к выходу. «Имей в виду, я все расскажу твоему мужу!» – донеслось из-за спины отчаянное. Она остановилась и обернулась: «Да? И что ты ему расскажешь?» «Все…» «То есть, расскажешь, как доверчивая девушка пришла в гости к старому другу, а он ее изнасиловал? Тогда мне проще прямо сейчас пойти в милицию и подать заявление! Доказательств полные трусы! Ну что, давай наперегонки – ты к мужу, а я в милицию!» «Прости, прости, не то сказал! – в отчаянии пополз он к ней. – И прости, если обидел! Я и сам знаю, что был груб! Только ведь с тобой кто угодно голову потеряет! Твоя красота даже ангела до скотства доведет! Прости, прости, прости…» – твердил он, стоя перед ней на коленях и прикрывая руками свой срам. «Ладно, не переживай. Твой телефон у меня есть. Может, когда-нибудь позвоню. Вдруг захочу настоящего секса или ребенка от тебя! Кто знает – жизнь большая и неожиданная!» – бросила она ему и ушла, хлопнув дверью. В такси мечтала лишь об одном: поскорее сбросить пропитанные спермой трусы, смыть под душем липкую гадость, забраться со мной в кровать и любить меня всю ночь и всю жизнь. Сбросила, смыла, а потом взяла и сдуру призналась – то есть, к одной жуткой глупости добавила еще более жуткую. Дура, даже противно вспоминать! А ведь это только те ее мужчины, с которыми она была! А сколько их потом смотрели на нее с тем же жадным Ивáновым вожделением, мечтая облагородить ее красотой свою скотскую похоть! И вот теперь этот безобидный, по сути, парень, который тоже во всем винит ее красоту…

Среди прочего парень захотел знать, есть ли у нее дети, и она ответила, что у мужа бесплодие. Он вытаращил глаза: «Как?! Изменник, да еще и бесплодный?! Да зачем же вам такой муж?!» Вместо ответа она подтянула рубашку и раздвинула ноги, отразив в зеркале гладкие розовые подошвы, внутреннюю белизну ляжек, сплющенные ягодицы и разделенные промежностью отверстия А и V. Содрав трусы, парень предстал перед ней на коленях и выпятил бедра с каменным стояльцем: «Вам, Катенька, для женского счастья нужно вот это. Возьмите его, он ваш!» «Ничего себе!» – неприятно удивилась она про себя и хотела его одернуть, но вдруг подумала: а за что? Она предъявила ему себя, он ей – себя. Поздно привередничать: забравшись к нему в постель, она дала ему право на бесстыдство и открыла дорогу нескромным касаниям. Покраснев, она обхватила сердце другого мужчины и, стыдясь насмешливого зазеркалья, осторожно двинула кулачок вниз: тонкая кожа натянулась, расправилась крайняя плоть. Перехватив повыше, она обнажила отполированный, розовато-сизый моллюск – нежный, близкий, лакомый. «Надо же! – желая польстить его обладателю, удивилась она. – Четвертый раз, а ты все такой же сильный! А десять сможешь?» «Смогу и больше» – скромно отвечал он. Что ж, судя по его гончей стати, он способен был, не сбиваясь с дыхания, преследовать дичь сутки напролет. Она смущенно улыбнулась и, избегая встречаться с ним взглядом, с напускной неловкостью принялась ласкать горячий, начиненный животворящим кремом эклер. Пока он в ее пясти, парень в ее власти, а дальше головная боль всякой женщины: как удержать власть, удалив пясть.

Парень откинулся на пятки и закатил глаза. С минуту она ублажала его, а затем убрала руку. Он умоляюще произнес: «Катенька, позвольте поцеловать вас туда!» «Ты хочешь, чтобы я умерла от стыда?» – картинно возмутилась она. «Тогда, может, ваши дивные ножки?» – не отставал он. «Хорошо, – подумав, свела она ноги. – Только ниже колен…» Он сполз на пол, припал по очереди к ее ступням и от них вскарабкался к коленям, не забывая посматривать на ее медовую кудряшку, для чего сильно морщил лоб и таращил глаза. После спустился вниз и проделал тот же путь еще раз. Оказавшись на кровати, предстал перед ней, коленопреклоненный и вызывающе возбужденный. «Резинку надень» – напомнила она. Он натянул презерватив и спросил, знает ли она, что в сведенном состоянии ее дивные ножки образуют четыре изящных просвета, и самый аппетитный из них тот, что под промежностью. Она ответила, что если бы и знала, то не стала бы придавать этому значения. Парень продолжал пожирать ее взглядом, ожидая, когда она раскроется. Ее же вдруг одолел бес шкодливого любопытства: интересно, на что он решится, если она не разведет ноги? Будет в недоумении мяться или применит силу, чем даст повод обвинить его в том, что он такой же дикарь, как ее муж? Смежив ресницы, она скрестила ноги и прикрылась еле заметной усмешкой. Последовала недоуменная пауза, а затем она почувствовала, как его крайний вершок озадачено тычется в ее притопленную дельту. Она уже приготовилась к распирающему усилию, с которым он попытается проникнуть в ее палатку, как вдруг он втиснул хоботок в тесный просвет под промежностью и, чуть помедлив, закачался с доверительной признательностью. Это было неожиданно, но противиться она не стала – до тех пор, пока не почувствовала, что в ее уступчивости есть что-то такое, что интимнее самогò соития. Опомнившись, она раскинула ноги.

Когда он на разъехавшихся коленях утвердился между них, его индикатор возбуждения зашкаливал, а в глазах клубился туман обожания. «Подожди…» – остановила она его. Он застыл в благоговейном ожидании, и она сказала: «Хочу, чтобы ты знал: других мужчин кроме мужа у меня не было, так что ты мой второй мужчина, и с тобой у меня все по-другому… Оказывается, я ничего об этом не знала… Даже не представляла, что это может быть так хорошо! В общем, сделай так, чтобы я забыла всех и вся, и тогда ты узнаешь мою благодарность…» Он сполз на пол и, встав на колени, принялся целовать ей ступни: испещрил щекотными узорами подошвы, обсосал пальчики, облизал подъемы, обслюнявил косточки и забрался на кровать, растроганный и умиленный. Она распахнула согнутые в коленях ноги, и он, пристроившись к ней, долго водил своим смычком по ее скрипке. Наигравшись, проник внутрь и принялся в уже знакомой ей манере плавно и мерно накачивать ее веселящим газом. Затаив дыхание, она ждала взлета, но он не наступал. Прошла минута, другая, третья – ничего. «Ну и как это понимать?» – озадачилась она. Видно, парень тоже почувствовал неладное, но вместо того чтобы добавить вкрадчивости, удвоил усилия. Терпя его энергичные потряхивания, она глянула в склоненные над ней, полные страдательного усердия глаза. «Боже мой, кто это и что я тут делаю?!» – вдруг озарило ее тошным сполохом отрезвления. Упершись ладонями во влажный жеребячий жар его груди, она резким усилием отстранила его: «Все. Хватит. Не хочу больше» Он замер, помедлил и ретировался. Она поднялась, подхватила одежду и, оставив его заметать следы, скрылась в ванной. Выйдя оттуда, попросила заказать такси. Он позвонил, и на вопрос трубки, куда ехать, спросил у нее адрес. Она помедлила и назвала метро «Баррикадная». Он хотел ее проводить – она запретила. Он попросил номер ее телефона – она отказала. Он сунул ей свою визитку – она не взяла. Тогда он бухнулся на колени и сказал, что если он в чем-то виноват, пусть она его простит, так как он не сможет теперь без нее жить. Его покорный жалкий вид тронул ее, и визитка исчезла в недрах сумочки…

Добравшись до дома, она залезла в ванну и погрузилась мыслями в события вечера, последствия которого далеко превзошли ее намерения. Она всего лишь искала отмщения, а обрела воздаяние, всего-то хотела ответить на измену, а вместо этого открыла, что нелюбимый мужчина гораздо убедительней, чем любимый. Воспаленная память с болезненным пристрастием запечатлела принудительную перистальтику ее лона забившимся туда шустрым зверьком. Своей гладкой скользкой шкуркой он возбуждал корни растений, и от этого на поверхности распускались диковинные, запретные цветы. Не букеты – целые охапки на могилу унизительной верности! В самом деле, зачем ей теперь милостыни того, кого она считала единственным, если есть рог изобилия услужливого утешителя? Зачем терпеть гнетущий рецидив супружества, если к ее услугам удовольствия необязательных отношений? Вот оно, избавление от хронического унижения, вот она, желанная независимость! Ей бы возрадоваться, а на душе муторная тоска, ей бы строить планы, но вместо них гнетущий, нечистый запах коварного подвоха. Как же так – она, наконец, прошла босиком по битому стеклу, но никого и ни в чем не убедила!

Казалось, эта ночь не кончится никогда. Она засыпала и просыпалась, а проснувшись, вспоминала свой позор и не могла взять в толк, как ее, неприступную, всеми желанную красавицу угораздило отдаться первому встречному. Вспоминала ошарашенное изумление парня, который не мог найти разумного объяснения ее щедрости, вспоминала, как он на радостях всаживал в нее свой негнущийся шкворень, а она подхватывала его встречными движениями бедер; как жгучий стыд сменился бесстыдной распущенностью, и верх бесстыдства – его штырь в ее руке. Все вспомнила и зашлась в тихом безутешном плаче. «Это ты во всем виноват…» – твердила она мне, глотая слезы.

Все воскресенье она ходила с застрявшими в горле слезами и проклинала себя за безумную выходку, а в понедельник проснулась с ощущением тягучей, нетающей истомы, радостный вкус которой уже, казалось, забыла. Свежий дух летнего утра взбудоражил кровь, и она неожиданно потянулась – со вкусом и легким отчетливым стоном. Запустив пальцы во влажную теснину, она с четверть часа ласкала себя, с томительным замиранием вспоминая гипнотический напор голого парня и состояние обстоятельного стонущего улета, которого она давно уже не испытывала. Господи, да вот же он, искомый мужчина, демонические способности которого погружают ее в непрерывный экстаз! Мужчина, с которым она воспаряет к вершинам плотского наслаждения и который ставит ее удовольствия выше своих! Чего ж ей еще нужно? – задохнулась она от прилива признательного умиления. Днем позвонила ему из автомата и договорилась о встрече, а вечером дала себя измучить пятью оглушительными актами, после которых уползла от него блаженно изнуренная.

Собственно, все к этому и шло. Первый вечер стал для нее пробой сил – она познала вкус мести. Теперь следовало насладиться ею – неистово, злонамеренно, запредельно, от души, что она и сделала. Парень не просто превзошел меня, он меня затмил по всем статьям, и получилось это при самом ее живом соучастии. После наших несуразных сочленений и двух последних лет одиночества их самозабвенные, марафонные акты стали для нее актами отречения от прошлой и примеркой новой жизни. Никаких сантиментов, ни малейших иллюзий, только мстительное упоение духа и плотская жажда необузданного секса. Они зашли в спальную, разделись, и она, положив ему руки на грудь, велела: «А теперь измучь меня, как ты умеешь. И не вздумай жалеть!» Он набросился на нее, словно спущенный с цепи кобель и сходу оглушил резвой, звероподобной прытью, от которой цепенела воля и мутнел разум. Он истязал ее то нежно, то грубо, а она закатывала глаза и подливала бартолиновое масло в огонь их любовного безумия. Вызывающе бесстыжая и некрасиво оскаленная, она извивалась и корчилась под ним, обхватывала его за шею и сливалась в слюнявом поцелуе, скрюченными пальцами впивалась ему в ягодицы и подстегивала короткими резкими вскриками. Она всегда была слаба на оргазмы, они залегали у нее неглубоко, и каждый из них, что называется, отнимал у нее частицу бытия. И пока она воскресала для нового оргазма, он успевал спуститься вниз и вылизать взбитый им крем, чтобы продолжить, как он потом выразился, с ее вкусом на губах. Сковав одной рукой ее скрещенные за головой запястья, он ладонью другой лишал ее голоса и плющил – грубо, безжалостно, ненасытно, а она бессильно мычала и закатывала глаза. Неистовый любовник, он пружинисто и неутомимо ввергал ее в бредовое состояние – с цветными узорами, загнанным дыханием, пьяным косноязычием и помрачением рассудка. Его импульсы силы вращали их, словно спаренные стрелки часов по квадратному циферблату, так что в какой-то момент она обнаружила себя с запрокинутой на краю кровати головой, с волосами до пола и подушкой в ногах. Ну, и кто сказал, что месть – это блюдо, которое нужно подавать холодным? Горячим и только горячим! Таким, чтобы обжигало язык и губы, чтобы растекалось по жилам, воспламеняла кровь и рождала безумие! Добравшись до финиша и озвучив свои выплески искореженным, похожим на сдавленные рыдания оханьем, он оставил ее с бессильно разваленными коленями истекать беловатым семенем, расплавленная струйка которого скапливалась у нее под анусом в перламутровую лужицу. Увидев себя в зеркале в таком непотребном виде, она злорадно бросила в сторону моего незримого присутствия: «Что, не нравится? Ничего, ничего, это только начало!» Ему же пожаловалась: «Не знаю, как это у тебя получается, но ты сводишь меня с ума! Даже подумать не могла, что могу быть такой распущенной!» Он придвинулся к ней и посмотрел на нее с кротким, счастливым умилением – совсем как я в пору нашего короткого счастья. Глаза его налились бездонной нежностью, и он за неимением слов доверил свою признательность губам, зацеловав ее с головы до ног. Опаляемая пароксизмом его обожания, она лежала, закрыв глаза, и понимала только одно: этот любит глубже, неистовее и опаснее, чем я.

И так раз за разом. С каждым разом мой мужской авторитет опускался все ниже, и к четвертому акту их разнузданного действа я уже выглядел в ее глазах этаким жалким ничтожеством. Решила: завтра же позвонит мне и с унизительной небрежностью расскажет, как пошла с первым встречным к нему домой, как он весь вечер ее насиловал, а потом позвал друга, и они всю ночь пользовались ею то порознь, то одновременно. С гадкой усмешкой сообщит, что ей безумно понравилось, и теперь она занимается этим чуть ли не каждый вечер. Она вдруг представила, как бы это могло выглядеть и, подхваченная шальной отвагой, подумала: предложи он ей сейчас заняться любовью втроем, и она бы согласилась. На что некто насмешливый у нее в голове поинтересовался: если ты с кобелем, который один стоит пятерых, мечтаешь о втором, сколько же шлюх в тебе прячется? И далее: никакая ты не мстительница, а обычная похотливая сучка! С тем и пошла на четвертый круг. Когда же он в конце склонился над ней, бессильно истекающей, с бессовестно распахнутыми коленями и глуповато-блаженной улыбкой на влажном лице, она пробормотала: «Неужели сможешь еще?» «Катенька, я в этом деле Геракл…» – ответил он.

Геракл не Геракл, но когда он спустя короткое время снова напал на нее, она поняла, что для нее его пятый подвиг – последний. Он быстро довел ее до полубезумного состояния, из которого ей, как она ни пыталась, было не выбраться. Хотелось рыдать, но она, как выброшенная на берег рыба только таращила глаза и беззвучно разевала рот. Казалось, это никогда не кончится, но, наконец, кончилось, и он, разогнувшись, уселся на коленях, любуясь ее любовной мукой. От небывалого возбуждения ее всю трясло, бурное дыхание вздымало грудь, пальцы судорожно цеплялись за простыню. Налюбовавшись, он снова влез и пружинисто зачастил. И тогда она трясущимися ладонями закрыла лицо и расплакалась – нет, не от отчаяния, а от какого-то неведомого ей светлого, всеохватного исступления, что сродни предсмертному просветлению. И когда он извлек из нее свой влажно блестящий, в голубовато-розовых прожилках оникс (камень повелителей и победителей, каковым он для нее стал), она провалилась в забытье, вручив свое бездыханное тело ненасытному произволу его рук и губ. Пользуясь истечением ее губчатой полости, он пометил ей эзотерическими мазками ступни, коленки, бедра, соски, межгрудье, ямочку под горлом, губы и переносицу, а остатки семени размазал по животу – обителью их будущего ребенка. Придя в себя, она потребовала коньяк, а после коньяка и последовавшего за ним кофе с пирожными собралась с силами, наскоро смыла общий пот и покинула его – исключительно из чувства самосохранения. Невозможно представить, чем кончилось бы дело, останься она у него на ночь!

За вечер она не посетила ни туалет, ни ванную. Не то чтобы ленилась – времени не было: она еще отходила от очередного безумия, а он уже готовил ее к следующему. Это было похоже на то, как если бы к ней выстроилась очередь из нетерпеливых мужчин. Было так остро, так весело чувствовать себя грязной и распутной! Когда же она попыталась покинуть кровать по малой нужде, он вытащил из-под кровати легкий пластмассовый тазик, и она, не раздумывая, пописала у него на виду. И если ее что-то покоробило, то не его присутствие, а всякое отсутствие грации в ее скорченной позе и заливистое журчание истомленной струи. Впрочем, ярко-красный тазик с ее пенистой, мутноватой от скопившейся внутри нее спермы мочой красноречиво дополнял разбросанные там и сям вещи, смятую до глубоких морщин постель, сбитые к краю подушки и одеяло, изрядно початую бутылку коньяка, отставленный на стул поднос с кофейной гущей, насыщенный резким запахом животных выделений воздух и присутствие двух голых, потерявших всякий стыд человеческих особей. Для кого-то форменный вертеп разврата, а для нее – ристалище богини мести. Весь вечер она мстила мне с виртуозным, изощренным, тотальным бесстыдством, и все же для нее это был не какой-то там безудержный секс, а пятиступенчатая трансформация личности. Она потакала своим и его прихотям с единственной целью: любой ценой вытравить меня из памяти и из жизни. И ей это удалось: придя в эту квартиру униженной и оскорбленной, она покинула ее мятежной стервой с сухими, бесчувственными глазами и пустым холодным сердцем, в котором больше не было места ни мне, ни кому-либо другому. За вечер она узнала о себе больше, чем за всю жизнь. Ей открылось ее истинное, животное, припудренное тонким слоем человечности Я. Кем бы она ни прикидывалась, каким бы благочестием ни кичилась, по сути она падкая на пещерные удовольствия самка, оплодотворить которую мечтает каждый самец. Они хотят ее, она хочет их, и все слова, которыми они обманывают друг друга – лишь шелуха на их низменном стремлении. В такси она, подрагивая от обморочных фантомов недавнего безумства, объявила мне: «Имей в виду: измена совершилась, но месть только начинается!» Два дня она зализывает раны, и снова в бой. Будет ходить к парню, пока он ей не надоест, а как надоест – найдет другого. И вообще, будет менять мужиков, как прокладки! Дома в ванне она вызвала в памяти призрак недавнего обморочного безволия и колыхалась, словно всплывшая утопленница, чувствуя, как по мокрым щекам текут слезы не то райского блаженства, не то безбожной тоски.

С тех пор стала бывать у него два-три раза на неделе и один раз в воскресенье после Голицыно. Была с ним только с резинкой и всячески давала понять, что терпит его лишь за животную убедительность. Дома забиралась в ванну, подолгу там отмокала и говорила себе, что была у него последний раз. Засыпала с надеждой, что утром ее ждет новая, правильная жизнь. С тем и просыпалась, но постепенно хорошие мысли вытеснялись напоминанием о том, с кем я теперь и чем занимаюсь. Проказа обиды ржавым пятном проступала на ее воле, и она звонила ему снова. Считая их связь кратковременным недоразумением, к своей жизни его не подпускала, любопытство оставляла без внимания, отчего он искренне полагал, что ей едва тридцать. Он так и не узнал ни ее возраст, ни того, что у нее взрослый сын. Она ходила к нему полтора месяца, с каждым разом все более убеждаясь, что своим фирменным безрассудством в очередной раз завела жизнь в безнадежный тупик. Трудно сказать, как долго бы это еще продолжалось (но то, что продолжалось бы – это точно: в тупике какое-то время тоже можно жить), если бы в последний день июля она не узнала, что беременна. Ругая себя распоследними словами, она тут же порвала с ним и сделала аборт. Никого другого у нее ни до, ни после не было. Вот в общих чертах все, что она хотела сообщить. Да, она виновата, а потому примет любое мое решение, подытожила она свой рассказ и замолкла.