Текст книги "Аккорд-2"

44

В ее рассказе что ни слово, то удар под дых, и двумя последними – беременностью и абортом, она меня нокаутировала. Не знаю, как долго я, оглушенный, плавал в грогги. Первой очнулась въедливая пытливость и напомнила о своих неоднократных предупреждениях о том, что за Лининой сноровкой стоит не любовный инстинкт, а незаурядный опыт. Значит, все-таки повторение пройденного… Проглотив колючий комок, я просипел:

– Я тебе не верю! Ты все это придумала ради этих чертовых антиоргазмов! Ведь так?!

– К сожалению, это правда… – скорбно обронила она.

– Лина, я уже запутался, где у тебя правда, а где ложь!

– Я и сама запуталась, но это правда…

Ах, как хорошо она устроилась – грешит и кается, грешит и кается! Какая-то дурная чистопрудная параллельность!

– Ты меня прогонишь? – донеслось до меня.

У меня нет слов, и я молчу. В ушах – вата, в голове – звенящая пустота, во рту – полынная горечь. С ее стороны скрипнула кровать, и бесплотная тень покинула спальню, чтобы через несколько невнятных минут обронить из сумеречного проема двери:

– Я ухожу…

– Подожди… – с трудом выдавил я.

Она застыла, бессильно опустив руки. Презирая себя, я велел:

– Иди ко мне.

Она нерешительно подошла и встала у кровати.

– Всё, забыли. Раздевайся и ложись, – не глядя на нее, сказал я.

Она помедлила, сбросила платье и улеглась в трусах и лифчике, словно на полпути к бегству.

– Иди сюда, – с трудом разогнул я подкову непослушных объятий. Она осторожно забралась в них и затихла. Вот также она, горячая, потная и душистая, затихала в объятиях другого, а перед этим билась под ним в упоительных корчах. Прошлым летом в Мариенбаде. То ли было, то ли нет, то ли во сне, то ли наяву, то ли со мной, то ли с другим. В памяти размытой облачной тенью возник тот самый день: поездка в Голицыно, ее невразумительное отсутствие, убаюкивающие монологи тещи и мое стойкое дурное предчувствие.

– Пожалуйста, пойми меня правильно… Мне в то время было очень плохо… Тебе до меня не было никакого дела, и я тогда пошла бы к любому, кто пожалеет… Как раненая кошка… – услышал я.

Верно, кошка. Только раненая кошка забивается в темный угол, а блудливая уходит из дома и ищет кота. И как мне теперь ее любить? Как забираться туда, где жил чужой ребенок? Нет, вы только послушайте: в ней жил чужой ребенок! Это до какого же самозабвения нужно было дойти, чтобы дать прорасти в себе чужому семени?!!

– Готовься к свадьбе, – разомкнув объятия, постановил я.

Лина недоверчиво взглянула на меня и скорбно шмыгнула:

– Мать права – я всегда была склонна к необдуманным поступкам…

От меня ждут милосердия? Что ж, я его явлю. Только куда девать убийственные подробности, которые она с беспощадной щедростью вывалила на меня, словно самосвал дерьма? Да мне же от них теперь не отмыться!

– Одного не пойму, зачем было рассказывать про твой кайф, про вашу воркотню, про беременность и аборт, – крепился я изо всех сил. – Могла бы просто сказать: мол, переспала с другим, чтоб отомстить, и я бы понял!

– Нет, я теперь знаю – если признаваться, то до конца…

Господи, дай мне силы продержаться, пока она уснет, а потом отведи на кухню и помоги напиться! А когда засну (если засну), тогда и сцеплюсь один на один с дикой, слепой ревностью. Цитата из сна: «Когда-нибудь я тебе это припомню, и тогда ты точно испытаешь эти твои чертовы антиоргазмы!»

Словно услышав меня, Лина пробормотала:

– Больше никаких гадостей…

Чувствуя, как во мне с опозданием, против воли и всяческих обетов нарастает неукротимый воющий шквал, я выдавил сквозь злую тошноту:

– Кстати, насчет гадостей…

– Что? – напряглась она.

– Неужели тебе так не терпелось изменить, что ты не побоялась подцепить какую-нибудь заразу?

– Нет, нет, об этом не беспокойся! – заторопилась она. – Я же перед абортом сдала все анализы – там все чисто!

«Лина сделала аборт – вот такой вот септаккорд!» – пришло мне вдруг в голову. Какое омерзительное открытие, какой тошнотворный факт, какая рвотная реальность!

– Значит, если бы не беременность, ты бы к нему так и ходила? – угрюмо усмехнулся я.

– Нет, нет, что ты, я и так уже не знала, куда от позора деваться! – ответила она с тем же торопливым испугом.

– Но Камасутру изучить успела… – скривился я, чувствуя, как стремительно тает мое натужное великодушие, за которое, как известно, орденов не дают.

– Нет, что ты! – отшатнулась она. – Такое я могу позволить только с тобой! Он ведь так, отдушина – залез, слез и до свидания!

«Залез, влез, довел до слез, вылез и слез. И так пять раз за вечер. Чýдная отдушина…» – мелькнуло у меня.

– Так это он и есть твой важный жених?

– Нет, нет, того я придумала! – все с тем же испугом открестилась она.

– Тогда кто же тебя всему этому научил? – злобно усмехнулся я и вдруг с пронзительной ясностью увидел ее валетом на чужом валете. В голове помутилось.

– Никто, честное слово, никто! Только Веркины книжки и эти ужасные фильмы! Костиком клянусь!

Почувствовав, что моей выдержки едва хватит на один вопрос, я спросил женщину моей мечты:

– Интересно, если он всегда был с резинкой, как тебя угораздило залететь?

– Это все случайно! Там целая история вышла! Если хочешь, расскажу!

– Спасибо, не надо, – отвернулся я и выключил ночник.

45

«А говорила дальше первого свидания сердце заходить отказывалось! Ах, ты ж шельма, ах, проныра! Все вкусила, все узнала, все испробовала! С отчаяния, говоришь? Полно, милая! Тоскующая по возлюбленному женщина не вручает в первый же вечер незнакомому проходимцу свои полушария и тоннели и не укрощает гортанью вулкан!» – бесновался я, сидя на кухне, куда ушел, с трудом дождавшись, когда изменница заснет.

Передо мной бутылка виски, в руке – пустой на три четверти стакан. Я задыхался от ярости и унижения. Моя отточенная ее первой изменой до лютости штихеля ревность теперь трудилась над моим сердцем так, что только кровавая стружка во все стороны летела! Мне рисовалась картина ее употребления – яркая, беспощадная, с мерзкими, тошнотворными как тухлое мясо подробностями. Я видел, как она обнажалась перед ним, как он разглядывал и трогал ее лунную наготу, как своей кривой фомкой раздвигал священные губы тисков и проникал внутрь. Видел их набирающий силу секс, превращавший их в одержимых похотью приматов, видел как он оставлял ее, покорную и оскверненную, истекать сучьим семенем, и она остывала рядом с ним – обескровленная, потно-пряная, косноязычная, до полусмерти изможденная, какой она никогда не бывала со мной. Это же просто уму непостижимо, что она с ним вытворяла! И эту ядовитую пилюлю я должен проглотить и запить стаканом виски?!! Я, убивший бы любого, кто посмел бы до нее пальцем дотронуться, должен принять ее оскверненное чужой спермой нутро и невыносимо позорную беременность?! Да эту злую правду не залить и десятью стаканами! Стерва, извращенка, грязная похотливая сучка! – наливался я пьяной злобой.

На кухню, щурясь от света, вошла Лина – длинноногая, в короткой тесной ночнушке и с пугливым ожиданием во взгляде. «И этой затраханой сучке я совсем недавно клялся в любви! Носил на руках и сходил с ума от ее вкуса и запаха!» – взглянул я на нее с мутной злобой. Вот также она разгуливала перед другим. Ей, видите ли, очень хотелось, чтобы ее пожалели. И он ее жалел – так жалел, аж до обморока! Какие презервативы, о чем вы?! Да она их всю жизнь терпеть не могла! Никакого сомнения: он каждый раз оставлял в ней свои липкие помои – отсюда и беременность! Я-то думал, что припадаю к чистейшему роднику, а это была сточная канава!! Ну, и зачем мне эта мстительная, изгаженная тварь?!!

Лина достала стакан, села напротив и попросила:

– Налей мне тоже…

– Ты же это не пьешь, – злобно прищурился я.

– Уже пью.

– И кто же тебя научил? Тоже он?

– Верка…

Я налил ей, и она пригубила. Я глядел на нее и удивлялся, как раньше не замечал эти припухшие веки, набрякшие скулы, отяжелевший рот, лоснящийся лоб, бегающий взгляд на помятом лице. Увы, недолог век рябиновых кружев! Подвял лилейный стебель шеи, покатились плечи, потускнели волосы, осталась в прошлом тугая гладкость рук. Уверен: молодой кобель на эту стареющую сучку не позарился бы. Готов поспорить на мои причиндалы, что на самом деле ею пользовался потасканный, падкий до бесплатных угощений мужичонка! Ухмыльнувшись, я сказал:

– Чувствую себя ложкой дегтя в бочке меда!

Она в замешательстве посмотрела на меня.

– Во-первых, не твой размер, а во-вторых, ты ж привыкла, чтобы долго и плодотворно! – продолжал я с обидной улыбкой. – Тебе ж теперь пятичасовую эрекцию подавай! То-то мне никак тебя не удовлетворить!

Она хотела что-то сказать, но я, подмигнув, опередил:

– Нет, ты правильно сделала, что спуталась с молодым!

Она вспыхнула:

– Я не путалась, так получилось!

– Очень удачно получилось! – одобрительно ухмыльнулся я. – Одни волосы до пола чего стоят! Со мной ты так не кувыркалась! – смотрел я на нее словно в перевернутый бинокль, где в отодвинутом на безопасное расстояние белесом пятне копошилась пакостная, зловредная бактерия.

Она отвела глаза.

– А я-то, дурак, голову ломал, с чего ты такая ученая! Оказывается у тебя ушлый учитель был! Но ты ему, надеюсь, тоже кое-что показала, так ведь?

– Прошу тебя, не надо… – крепилась она.

– А знаешь что? Раз уж тебя потянуло на откровенность, расскажи заодно об остальных! Ты с ними тоже в кинотеатрах знакомилась? Тоже изображала мировую скорбь, жаловалась на мужа, а по пути посылала за презервативами? – с нестерпимой ухмылкой веселился я.

Она сидела, уронив руки и немигающим взглядом уставившись в угол.

– А потом строила из себя невинность, плакала от стыда, а через полчаса ублажала член, которым тебя насиловали!

У нее на глаза навернулись молчаливые слезы.

– Даже не сомневаюсь, что ты и минет им делала, и зад подставляла! Надо же: собственному мужу ни разу, а им по первому требованию! Слушай, а ты с ними за деньги или только за чай с коньяком? – наливался злобой мой голос.

Она своим фирменным жестом вытерла слезы.

– Одного не пойму, – резко сменил я глумливый тон на ледяной. – Если тебе с ними было так хорошо, чего вернулась ко мне?

Глаза ее блеснул отчаянной укоризной.

– Что смотришь, как нашалившая девочка? – процедил я. – Ты хоть понимаешь, что натворила?

Лицо ее вдруг напряглось, слезы высохли, и она со скорбным вызовом бросила:

– То же самое я могла спросить у тебя, когда узнала про твою беременную секретаршу!

– Моя секретарша забеременела как нормальная женщина, а не через рот и задний проход! – возвысил я голос.

– Ты пьян, – отодвинула она стакан.

– А ты грязная шлюха! – громыхнул я.

– Заканчивай пить, – побледнела она и, вскочив, покинула кухню.

– Да иди ты знаешь куда… – прошипел я ей вслед.

Спал я на диване, и мне снилось, что я плаваю среди презервативов. Они как медузы жалят меня и жгут, и нет мне от них спасенья! Я со стоном переворачиваюсь на другой бок, а там стоя на коленях и упираясь в ее модельные ноги, некто безликий нагло роется гладким силиконовым хоботом в ее каракулевой муфте. Я мычу, хочу проснуться, но вместо этого зажмуриваюсь еще крепче…

Она растолкала меня чуть свет и, сверкнув бледным лицом, сообщила:

– Я ухожу. Если понадоблюсь, ты знаешь, где меня искать.

Я в карты не играю, я играю на фано. Но жизнь все время заставляет меня играть в карты. И вот опять мой черед банковать. А расклад такой: год назад ею полтора месяца (если не больше) от души пользовался другой мужик. В итоге, по меньшей мере, двадцать пять-тридцать свиданий и с сотню потливых, слюнявых случек. Даже если кроме него у нее никого больше не было, пяти минут с ним достаточно, чтобы вычеркнуть ее из моей жизни. Между нами теперь даже не пропасть, а та короткая гаснущая грань, что отделяет жизнь от смерти. Она для меня умерла. Отныне и вовек. Повернув к ней помятое лицо, я бросаю: «Не понадобишься!» и подставляю спину. Никакого шулерства, все по-честному.

Торопливый стук каблуков, грохот обиженной двери, и я остаюсь один на один с оглохшей тишиной.

Господи, какая же она дура! Ладно, по молодости, по глупости легла под Ивана, но неужели за четырнадцать лет она так и не поняла, что после второго Ивана лишится меня навсегда?! Святые крестители, пресвятые угодники, преподобные жены Дивеевские и ты, пречистая Богородица, где вы были и почему не вразумили эту безумную идиотку?!!

46

Увы, утро вечера мудренее не стало. Угрюмый и трезвый я лежал на диване и таращился в потолок. Невероятно, но факт: я разлюбил мою бывшую и уже не будущую жену. В том месте, где была она, зияла черная дыра размером в полжизни. Ни печали, ни ненависти – только раздражение и досада на то, что посвятил ей половину моей непутевой жизни и тоской по ней высушил самую плодородную ее часть. Разлюбила ее и моя въедливая пытливость, избавив меня тем самым от бесконечных и бессмысленных «почему». Средний возраст – не приговор. Да, в нем посверкивают первые зарницы мудрости, проклевываются робкие ростки смирения, но еще сильна жажда жизни, еще не до конца истаяла сиюминутная легкость бытия. Вот сейчас встану, зашвырну подальше кольцо, побреюсь и пойду пить кофе. Затем оденусь и отправлюсь, стерильный и свободный, на работу, где наполню мою жизнь цифрами, громкими словами и гуманизмом. Надо позвонить Нике и добиться встречи. Пора искать прощения, пора помогать ей словом и делом.

Около одиннадцати позвонил сын и спросил, что у нас опять стряслось. Я посоветовал ему обратиться к матери, и он ответил, что рад бы, да она все время плачет. Я сказал, что ничем не могу помочь и что сейчас занят. Сбросив звонок, усмехнулся: порыдает твоя мать, а потом пойдет в кино и с кем-нибудь познакомится. Горбатого и шлюху только могила исправит.

Не заставила себя ждать вдруг вернувшаяся из Голицыно теща.

– Юрочка, ты же знаешь, как я радовалась, когда вы помирились, – начала она издалека. – Я что-то не пойму, вы что, опять поссорились?

– А вы спросите у дочери.

– Да в том-то и дело, что она плачет и молчит!

– Ничем не могу помочь, Наталья Григорьевна, – ответил я и сбросил тещу с воза.

Оставалось только удивляться сезонному попустительству случая. Сами посудите: прячась в долгополых складках летних дней, благонравная мать семейства полтора месяца предается распутству, умудряется залететь, сделать аборт, и при этом никто ни о чем не догадывается! Интересно, что ее мать стала бы делать, узнав о похождениях своей похотливой дочурки? Отвернулась бы, прокляла или в унизительном материнском порыве умоляла ее простить? Простить дерзкое своеволие, простить содомские и оральные грехи, простить смертельное оскорбление беременностью?! Я вдруг вспомнил себя накануне нашего воссоединения – одержимого, великодушного, донкихотствующего. Зачем, ну зачем надо было навязываться и унижаться, чтобы вернуть ту, чья тайная жизнь могла быть чревата невыносимыми сюрпризами? А ведь рассказом о важном женихе она пыталась меня предупредить! Сделать мне, так сказать, прививку от вируса ревности. Только вот вакцина оказалась слишком слаба. Дура – надо было всадить мне лошадиную дозу правды, чтобы убить на корню мое дурацкое монастырское смирение вместе с моим смехотворным желанием принять ее такой, какая она есть! Я ощутил тихое, ноющее бешенство. Пришлось усмирять его спиртным.

На следующий день меня навестил сын. Повод – забрать мамины вещи. Собрав их по списку, он сел напротив:

– Ну, так что у вас опять случилось?

– А разве мама тебе ничего не сказала?

– Нет.

– Тогда и я ничего не скажу.

– Вы, ей-богу, как дети – то ссоритесь, то миритесь! А мне-то что делать?

– Скажу одно: не бери с нас пример.

– Да уж, конечно! Лично я Юльку никогда не брошу!

– Так ведь и я не собирался расставаться с твоей матерью.

– Тогда в чем же дело?

Я мог бы рассказать, но это было бы непедагогично: ребенок не должен стыдиться собственной матери. И я, подавив приступ злобы, которым теперь сопровождалось всякое упоминание о ней, сказал:

– Хочешь знать – спроси мать. Только на твоем месте я бы этого не делал. Кстати, ты на Мосфильмовской давно был?

– С неделю назад.

– Как там Вероника?

– Как, как… Переживает, конечно! Слушай, что ты за человек такой – вокруг тебя все переживают!

И ушел, хлопнув дверью.

Вечером неожиданно позвонила Лина и сухо поинтересовалась:

– Мы можем поговорить?

До чего же легко и безответственно меняется полярность нашей зависимости! Давно ли меня в грош не ставили, а теперь впору самому наслаждаться унижением унижавшей меня женщины! Вспомнив, как совсем недавно носил ее на руках, я ощутил злобную досаду и презрительно ответил:

– После того что я узнал нам не о чем больше говорить.

– Я звоню только ради сына.

– Да? Тогда для начала расскажи ему, как ты вместо того чтобы вернуться к его отцу дотрахалась со случайным мужиком до беременности!

– Не беспокойся, расскажу! Уверена – он меня поймет!

– Только про затмение мозга не ври.

– Я-то хоть вру, а ты про своих баб даже врать не считаешь нужным!

– И не забудь ему напомнить, с кого все началось.

– О да, я помню! Только я свой пятнадцатилетний срок отбыла, и теперь моя совесть чиста!

– Так чиста, что может творить что угодно? – процедил я.

– А что я такого натворила? Была с другим? Ну так мы с тобой в разводе! Какие ко мне претензии?

– Претензии? Пожалуйста: ты, мать моего ребенка, в отместку мне занималась непотребными вещами и докатилась до беременности. Ты унизила этим и меня, и сына!

– Ах, это я тебя унизила! – задохнулась она. – А ты нас?! А дочь родить на стороне – это не унижение?! То есть, тебе, женатому, можно, а мне, незамужней, нельзя?! Да у меня слов нет от такой наглости! Ладно, я не собираюсь собачиться, я только хочу знать, почему ты, неразборчивый бабник, от меня отказался! Что, кишка тонка?

– Да уж, в чем, в чем, а в кишках ты теперь разбираешься!

– Не отвлекайся и отвечай на вопрос!

– Тогда и я хочу знать, зачем ты такая грязная вернулась ко мне!

– Во-первых, не грязнее тебя, а во-вторых, я вернулась, потому что ты сказал, что тебе все равно, с кем я была, и я тебе поверила!

– А я поверил тебе! Пришел за той, которая всегда была только моя, а мне подсунули шлюху!

– Это я-то шлюха?! А сам-то ты кто?! Думаешь, я не знаю, чем ты в командировках занимался?! Думаешь, не знаю про твою нижегородскую стерву?! Говорят даже, что у нее от тебя ребенок! Неужели правда?

– А если так, то что?

– А то, что если бы знала раньше, тоже бы родила!

– От твоего подкидыша?

– Да от кого угодно, лишь бы не от тебя!

– Что ж, вперед! Еще успеешь нагулять двоих-троих!

– И нагуляю!

– Конечно, нагуляешь! Ты ведь как всю жизнь была шлюхой, так и осталась!

– А ты подлый мерзкий кобель! И нечего строить из себя обиженного!

– А я и не строю, я обижен! Обижен тем, что был с тобой искренен, а ты воспользовалась этим, чтобы сделать из меня пидора и отомстить за первую ночь, за секретаршу и за всех моих баб! А когда отомстила – добила своими грязными признаниями! Вот и выходит, что ты вернулась только для того чтобы подло отомстить!

– Ты прекрасно знаешь, что это не так!

– Так, именно так! И я бы понял, если бы пятнадцать лет назад не ты меня предала, а я тебя!

– Да, предала! Один раз! А сколько раз после этого предавал меня ты?

– Не путай предательство с возмездием!

– А ты не путай возмездие с распущенностью!

– А ты не прикрывай распущенность обидой!

– А ты не строй из себя…

– Все, хватит! – оборвал я ее. – Говори, зачем звонила!

Короткая пауза, и она спрашивает:

– Значит тебе все равно, что со мной будет?

– Абсолютно!

– Даже если это будет балкон?

– Не смеши меня, ты не сможешь. Я бы смог, а ты не сможешь. И хватит морочить голову! Лучше пойди в кинотеатр, подцепи какого-нибудь юнца, подставь ему зад и сделай минет – точно полегчает!

– Мерзавец, как ты смеешь!..

– …И попроси, чтобы друзей пригласил! – пытаюсь я перекричать короткие гудки.

«Подумать только, каким дураком я бы жил, если бы ее история осталась при ней! – содрогнулся я. – Шлюха, грязная мерзкая шлюха! И она еще смеет мне звонить!!»

Да, я и сам не без греха, но начинка наших деяний разнополярна. То, что нормально для мужчины, для женщины аморально. К мужскому блуду скверна не пристает. Он всегда игрив, всегда в поиске. Сунул нос там, побывал сям, принял приглашение здесь, отметился тут, отправился дальше. Неугомонный пилигрим, неисправимый мечтатель, желанный гость, ночной охотник, вечный странник, коллекционер, поэт и звездочет – вот что такое мужской блуд. Другое дело – женский храм. Он свят и единобожен, и сдача его в аренду другим богам есть вопиющее святотатство и надругательство над его закладными камнями. Я бы еще понял, если бы она с кем-то переспала, а наутро приползла ко мне на коленях и повинилась. Я знаю, я заслужил, и я бы простил ее, точно простил! Но такой вселенский блуд простить невозможно, а потому ее дважды оскверненный храм переосвящению не подлежит. А если бог думает иначе, если он готов и Ерошку простить и кошку, то пусть он их и прощает!