Текст книги "Семья Звонаревых. Том 2"

Глава 6

Утро выдалось солнечное, тёплое.

Ещё задолго до начала торжественного смотра лагерного сбора в Красное Село наехало множество знати. Казалось, всё великосветское общество столицы провело прошедшую ночь без сна, с тем, чтобы пораньше выбраться из города и разместиться поближе к царскому валику, на котором возвышался шатёр царского семейства с полоскавшимся на ветру оранжевым штандартом с чёрным двуглавым орлом.

Тихменёв и Звонарёв устроились на склоне высокого холма, откуда хорошо были видны всё огромное поле и царский валик – насыпь высотой до четырёх метров и длиной около сорока метров, поросшая густой травой. Против шатра, на краю вала, придворные лакеи заканчивали натягивать широкий тент, в тени которого расставлялись кресла и стулья. Солнце, улыбки, весёлый гомон толпы создавали ту праздничную атмосферу, когда совсем не ощущается томительность ожидания и медленный бег времени.

Под звуки духовых оркестров со стороны главного лагеря к месту парада двинулись войска. Первым шёл Преображенский полк, чётким, сомкнутым строем, чуть колыхаясь штыками в такт бодрого, звонкого полкового марша. Вслушиваясь в эту музыку, Звонарёв мысленно повторял слова, запомнившиеся со школьной скамьи:

 
Многие лета, многие лета,
Православный русский царь!..
 

Полки приближались. Гром оркестра нарастал, и теперь Звонарёву уже слышались иные слова, те, которые на мотив марша распевали в Питере:

 
Знают чукчи, самоеды,
Знает нильский крокодил:
На попойки, на обеды
К нам всегда сам царь ходил.
И дарован нам мильон,
Чтоб забыли про особый батальон.
 

– Павел Петрович, вам неизвестна судьба особого батальона Преображенского полка? – спросил Звонарёв у Тихменёва.

– Что это вам вспомнились бунтовщики? – удивился тот.

– Просто интересно, где он сейчас?

– Там же, куда его отправили в девятьсот шестом году, – ответил Тихменёв. – Вздумалось солдатикам, чтобы их лучше кормили, вежливо с ними обращались. Отказались приветствовать офицеров и выходить на перекличку. Вот и допрыгались. Прямо с учения царь походным порядком отправил их в село Медведь Новгородской губернии. Офицеры служат там без выслуги лет и не производятся в следующие чины, а солдаты не увольняются в запас. Вот уже восемь лет нет никаких изменений в судьбе этого батальона.

– Неужели царь не смилостивился?

Тихменёв оглянулся по сторонам, боясь, как бы их разговор не стал достоянием чужих ушей. Но никто не обращал на них никакого внимания. Слева щеголеватый полковник рассказывал дамам какой-то салонный анекдот, и они, жеманясь, смеялись. Справа группа думских депутатов спорила о каких-то ограничениях на ввоз американских товаров. Бесконечная болтовня, шумные приветствия и ко всему – звуки марша. И всё же Тихменёв не отважился говорить в полный голос.

– Видимо, наш монарх придерживается того правила, что лучше перегнуть, чем недогнуть, – сказал он приглушённо. – В прошлом году во время празднования трёхсотлетия дома Романовых, царь был в гостях у преображенцев. Там находились и офицеры особого батальона. Их пригласили в надежде, что царь по случаю праздника простит, наконец, штрафной батальон. Ничего подобного. Увидев опальных офицеров, Николай страшно обозлился и уехал из полка, ни с кем не простившись. Говорят, что затем он перетрусил не на шутку: ведь казармы преображенцев расположены рядом с Зимним дворцом, ну и, кроме того, преображенцы несут внутренние караулы в самом дворце. Вдруг возьмут да и придушат, как Павла Первого. Чтобы несколько ублажить полк, царь подарил ему миллион рублей золотом – «на улучшение быта господ офицеров». Вот так.

Звонарёв впервые слышал эту историю и выразил удивление, что о ней ни словом не обмолвилась ни одна газета, даже «Русский инвалид»[19]19
  «Русский инвалид» – военная газета, издававшаяся в Санкт-Петербурге, официальная газета Военного министерства в 1862–1917 годов.


[Закрыть].

– Чего захотели! – насмешливо воскликнул Тихменёв. – О таких вещах не пишут. Но, как говорится, шила в мешке не утаишь. – Он вздохнул. – Да только ли это! А водосвятие помните?

Ещё в японском плену Звонарёв слышал об эпизоде, о котором упомянул разоткровенничавшийся Тихменёв. Но то были слухи, теперь же представилась возможность узнать подлинное событие.

– Сделайте одолжение, Павел Петрович, расскажите! – попросил Звонарёв. – Это, должно быть, тоже нечто очень любопытное.

Основана Павлом Павловичем Пезаровиусом в патриотически-благотворительных целях: доход предназначался в пользу инвалидов Отечественной войны, солдатских вдов и сирот. Благодаря помещению политических известий с театра войны ранее, чем в других газетах, «Русский Инвалид» имел огромный успех. С июля по 27 октября 1917 года издавалась под названием «Армия и флот свободной России».

– Извольте, – охотно согласился Тихменёв. – Это произошло шестого января пятого года. Как вам известно, эта церемония сопровождается орудийным салютом с валов Петропавловской крепости. В тот год салютовать должна была одна из батарей гвардейской конной артиллерии, – Тихменёв снова покосился на ближайших соседей. – Когда митрополит погружал крест в воду, то есть в самый торжественный момент крещенской службы, батарея пальнула картечью прямо в сторону места водосвятия. Произошло это из-за чьей-то халатности. Накануне шло учение при орудиях, и в стволе одной из пушек осталась картечь. Перед салютом никто не удосужился осмотреть пушки. Получился не салют, а обстрел. Хорошо хоть, расстояние выручило: от крепости до места водосвятия больше версты, так что картечь туда попала уже на излёте. И всё же одного в толпе убило, двоих ранило. Несколько картечин упало рядом с царской семьёй. Представляете, какой поднялся переполох! Царь, не медля, умчался в Зимний. Он усмотрел в злосчастном выстреле преднамеренное покушение на своё семейство. Вот почему расстрел на Дворцовой площади девятого января, спустя всего три дня, был особенно жестоким.

– Народ не забудет никогда этого расстрела, – мрачно вставил Звонарёв.

– Забудет, как многое забыл! – скептически заметил Тихменёв. – Толпа, народ – это стадо с короткой памятью. Время идёт, а под нашим зодиаком всё остаётся неизменным. И так будет вечно… Всех офицеров конной батареи перевели теми же чинами в различные захолустные батареи армии, и служить им больше в гвардии не разрешили. А ведь гвардия – это цвет нашей армии. Вы только взгляните, как шагают эти молодцы! – восторженно воскликнул генерал.

Да, маршем гвардейских полков нельзя было не восхищаться. Один за другим выходили на поле различные полки и занимали на нём строго определённые места, отмеченные солдатами-линейными. Пехота подходила с громкими, с удалым подсвистом песнями. За пехотой приблизился под звуки своего марша гвардейский саперный батальон, затем, громыхая щитами орудий, появилась артиллерия, и, наконец, на поле показались многочисленные конные полки. Поле заполнилось тысячами людей в защитных брюках и рубахах, на груди у офицеров красовались ордена и медали. Генералы были при орденских лентах через плечо.

Вскоре к валику подъехали открытые машины с царской семьёй и высоким гостем. Царю подвели белого аргамака, и он в сопровождении великого князя начал объезд построенных для парада полков. Царь торопился, стараясь не утомлять Пуанкаре, который вместе с царицей ехал в ландо вдоль выстроившихся полков.

Подъехав к царскому валику и не слезая с коня, царь остался у подножия валика, рядом с ним стал великий князь, главнокомандующий. Ландо с царицей и Пуанкаре отъехало немного в сторону и остановилось на небольшом пригорке.

Старая императрица с наследником и великими княжнами разместилась под тентом на валике, окружённая толпой придворных дам и великих князей. Тут же находился совсем уж престарелый деятель времён Александра II, ныне министр двора его величества, пышноусый, высокий, краснолицый, но всё ещё по-гвардейски статный граф Фредерикс[20]20
  Фредерикс (Фридрикс) Владимир Борисович (Адольф Андреас Волдемар), барон, с 21.02.1913 – граф, (28 ноября 1838 – 1 июля 1927) – российский государственный деятель, потомком шведского офицера, пленённого русскими войсками и осевшего в Архангельске. Один из предков министра – придворный банкир Екатерины II, произведенный в бароны. С марта 1871 года – флигель-адъютант при императоре Александре II. С 6 мая 1897 года вплоть до падения монархии – министр императорского двора (министерство управляло дворцами и земельными владениями императорской семьи). Одновременно состоял канцлером российских императорских и царских орденов. Присутствовал в Государственном совете с 6 мая 1897 года, но в работе совета участия не принимал. С началом Первой мировой войны находился с Николаем II в Могилёве, сопровождал его во всех поездках. К моменту Февральской революции 79-летний


[Закрыть]. Он сел позади кресла вдовствующей императрицы и о чём-то тихонько вполголоса беседовал с ней, временами сердито оборачиваясь на чересчур смешливых придворных дам и кавалеров. Он в такие моменты был похож на старую, но уже не страшную классную даму, следящую за порядком на балу в своём институте.

День выдался безоблачный и тихий. Солнце с каждой минутой припекало всё сильней. Публика на валике, усиленно обмахиваясь белыми веерами, походила на стаю заморских белоснежных птиц, непрерывно трепетавших крыльями. Она не спускала глаз с валика, наблюдая за тем, что там происходит. Политики пытались предугадать, какова будет международная атмосфера после этой встречи Пуанкаре и царя, дельцы прикидывали в уме, какие прибыли им сулит военный союз Франции и России и как сохранить экономические связи с Германией. Сплетники и сплетницы судачили по поводу нарядов царицы, княжон и придворных дам.

Как и накануне, немцы стояли несколько обособленной группой около германского посла графа Пурталеса, выправка и надменный взгляд которого выдавали в нём, несмотря на дипломатическую форму, прусского юнкера. Даже болтливый Шлобитен сегодня предпочитал молчать.

Зато французы, окружившие французского посла Палеолога, были оживлены не в пример вчерашнему дню. Все следили за мановением царской руки. Николай сделал знак рукой, и фанфаристы дружно заиграли сигнал к походу. Выстроившийся против царского валика больной старик страдал потерей памяти. Влияния на императора не имел, но пользовался его полным доверием. В государственные дела не вмешивался. 5 марта по требованию Временного правительства удалён из местопребывания императора, а 9 марта 1917 года арестован в Гомеле железнодорожными рабочими. Допрашивался Чрезвычайной следственной комиссией. 11 марта по рекомендации врачей-психиатров перевезён в Евангелическую больницу. Вскоре был освобожден, жил в Петрограде. В 1924 году обратился к советскому правительству с просьбой о выезде за границу. Поселился в городе Кауниайнен, близ Хельсинки, где и скончался на 89 году жизни.

оркестр грянул было традиционный марш «Под двуглавым орлом», но тут же смолк и в следующее мгновение заиграл какой-то бодрый, весёлый, но совершенно незнакомый марш.

Услышав его, французы сразу подбодрились, а затем разразились аплодисментами. Звонарёв и Тихменёв не поняли, в чём дело и чему радуются французы.

– Так это же Лотарингский марш! – пояснили им. – Марш отторгнутой от Франции провинции. Он запрещён в Германии, но Пуанкаре родом из Лотарингии, вот в его честь и играют этот марш.

Действительно, едва услышав звуки марша, Пуанкаре встал в ландо и, обернувшись к царю, картинно раскланялся, а затем приложился к руке Александры Фёдоровны. Французы на валике продолжали неистово аплодировать, к ним присоединилась почти вся публика, за исключением, конечно, немцев. Эти овации принимали характер открытого вызова в их адрес. Марш надо было прекратить, но царь не сделал ни малейшего намёка, и Лотарингский марш гремел над всем полем, по которому полк за полком проходила царская гвардия. Это был уже вызов, брошенный немцам. Стало ясно: Россия и Франция договорились о совместной войне против Германии и о возвращении Лотарингии Франции.

Так это и понял граф Пурталес.

Не дожидаясь конца парада, он в сопровождении своей свиты покинул валик.

Между тем полки продолжали своё движение. Соблюдая безукоризненное равнение, солдаты проходили мимо царя и Пуанкаре. Когда солдаты равнялись с царём, великий князь и командир гвардейского корпуса генерал Безобразов поднимали вверх руку, затянутую в белую перчатку, и солдаты истошными голосами кричали «ура». Пройдя метров двести за валик, полки перестраивались в походные колонны и с песнями отправлялись в лагерь.

Хотя поле и было хорошо полито, солнце быстро высушило землю. Поднялась пыль. Ветер будто нарочно гнал её прямо на валик.

Заканчивала марш пехота. Готовилась артиллерия.

В это время Тихменёв с кем-то раскланялся. Звонарёв увидел сенатора Кони и начальника Главного артиллерийского управления, которые прошли невдалеке. Сергей Владимирович козырнул им, они ответили ему благосклонными кивками.

В конном строю, на рысях, мимо валика уже двигалась артиллерия. Вороные, рыжие, гнедые лошади побатарейно тянули громыхавшие щитами пушки. В каждой батарее есть своя масть коней – сильных, широкогрудых, начищеных до блеска. Пыль густела. Всё происходило будто в серовато-буром тумане. За артиллерией живым потоком потянулась конница. Первыми шли рысью кавалергарды на серых в яблоках лошадях, с обнажёнными палашами в руках. Впереди полка, лихо салютуя шашкой царю и Пуанкаре, проскакал командир генерал Скоропадский[21]21
  Скоропадский Павел Петрович (15 мая 1873 – 26 апреля 1945) – генерал-лейтенант русской императорской армии, после революции 1917 года – украинский военный и политический деятель; гетман всея Украины с 29 апреля по 14 декабря 1918 года. По окончанию русско-японской войны, которую окончил адъютантом к Главнокомандующему сухопутными и морскими вооружёнными силами, действующими против Японии, за год трижды был переведён на должности с повышением, став командиром лейб-эскадрона Кавалергардского полка. Через год произведён в полковники, командовал драгунским, затем Конным полком, в 1912 году произведён в генерал-майоры с утверждением в должности и с зачислением в Свиту. Во время Первой мировой войны командовал полками, затем дивизиями. После неудачи Июньского наступления 1917 года Временное правительство приняло решение о создании национальных, прежде всего, украинских, воинских формирований. Корпус Скоропадского был избран в качестве первого, который должен был подвергнуться украинизации.


[Закрыть].

Встречать кавалергардов вышла старая императрица. Став на краю валика, Мария Фёдоровна приветственно махала рукой конникам.

Тридцать три года тому назад она впервые появилась верхом на лошади перед строем этого полка в кавалергардской форме, и Александр III объявил тогда, что его жена, императрица Мария, назначается шефом полка. С той поры Мария Фёдоровна неизменно бывала на всех полковых праздниках и лично поздравляла солдат и офицеров. Сейчас она смотрела сквозь слёзы на «свой» полк и взволнованно приветствовала его. Кавалергарды отвечали ей громким «ура».

Как только полк прошёл, Мария Фёдоровна устало склонила голову и снова ушла под тент к своему креслу.

Вот к валику приблизился лейб-гвардии Уланский полк, и уже царица Александра Фёдоровна порывисто, величественно вскинув голову, поднялась в ландо и энергично замахала белым кружевным платочком. Она настолько увлеклась этим занятием, что загородила собой гостя – Пуанкаре. Получилось, что она одна принимала парад. Солдаты, держа равнение на царский шатёр, пялили глаза на раскрасневшуюся царицу, дружно тянули «ура», а царица одаривала их покровительственными улыбками.

Улан сменил лейб-гвардии Атаманский полк. Огромный казак поднял на руки больного цесаревича и вынес его вперёд, на край валика. Наследник замахал рукой своему подшефному полку, казаки дружно отвечали на его приветствия.

Зной усиливался, пыль плотным серым облаком затягивала поле. Было трудно дышать. Бесконечный марш войск, грохот оркестра и тысячеголосые крики солдат уже изрядно утомили разомлевшую от жары публику. Пуанкаре то и дело смахивал платком пот с лица, а царь уныло улыбался и устало поглядывал по сторонам.

Когда, замыкая парадное шествие, продефилировал наконец гвардейский жандармский эскадрон, все облегчённо вздохнули. Царское семейство не успело ещё разместиться в автомобилях, а публика уже потекла к вокзалу.

Поле опустело. Издалека доносились солдатские песни. Звонарёв задумчиво смотрел на медленно оседавшую пыль.

– Я вижу, Сергей Владимирович, на вас нашло минорное настроение, заметил с улыбкой Тихменёв. – Поторопитесь, иначе не попадём в вагоны.

– Да, пожалуй, – рассеянно отозвался Звонарёв и, окинув поле прощальным взглядом, вздохнул: – Как всё же нынче душно и пыльно, просто нечем дышать.

Тихменёв искоса, с хитринкой взглянул на него:

– Как прикажете вас понимать – в прямом или переносном смысле?

– В прямом, конечно, – так же с улыбкой ответил Звонарёв. – Хотя «Заря с церемонией» и сегодняшний парад – это тоже пыль, которую пускает наш самодержец в глаза не только французам, но и нам. Так сказать, демонстрация военной мощи, парад, оркестры, блеск… А в Питере чёрт знает что творится. Забастовки, баррикады…

– И охранка, – не без ехидства заметил Тихменёв.

Глава 7

Варя ощутила на себе омерзительное дыхание уголовного мира с первых же минут пребывания в тюрьме. Проститутки, воровки, бандитки. Падшие существа, сохранившие человеческий облик, с чёрствыми, закаменелыми душами полуживотных. Насмешливо, полупрезрительно они поглядывали на чистенькую, хорошо одетую «барыньку», которая вдруг угодила к ним в камеру, чем-то похожую на матросский кубрик пиратской каравеллы. Двухэтажные нары, зловоние, дух давно не мытых, грязных тел, махорки, сивухи.

Поняв, куда она попала, Варя тут же заявила решительный протест надзирателю с требованием перевести её в другую камеру, но тюремщик под одобрительное улюлюканье обитательниц камеры заявил издевательски:

– Ишь чего захотела, принцесса! Может, тебе ещё прислугу приставить и пуховики расстелить? Хорошо будет и здесь. Тут такие мамзели, что враз тебя в божеский вид приведут.

Варя долго стояла у двери, не решаясь подойти к нарам. Кто-то хихикнул:

– Подумаешь, святую из себя корчит.

Сверху, с нар, донеслось:

– Эта, видать, не нашего пошибу… Барская.

И снова смешок:

– Укокошила какого-нибудь пьяненького офицера и обчистила.

Варя молчала. К ней подошла полная арестантка, растрёпанная, с обрюзгшим лицом и слезящимися от трахомы глазами.

– Вот что я скажу тебе, красавица, – проговорила она гундосо, обдав лицо Вари тошнотворным запахом гнилого рта. – Скидывай-ка свою кохту и юбку. Пондравились они мне. Взамен получишь мои. – Она тряхнула подолом лоснившегося от жира и грязи чёрного рваного платья. – И давай пошевеливайся. А ежели не скинешь, прирежу. Я такая! Кого хошь тут спроси.

Мясистая грубая рука с длинными почерневшими ногтями потянулась к Варе.

– Прочь! – Варя отшвырнула руку. – Не притрагивайтесь ко мне!

С нар сползали нечёсанные испитые фурии. Они медленно приближались к Варе, окружая её полукольцом, зло посмеиваясь, с холодными жёсткими глазами.

– И чего ты, Тузиха, церемонишься? – прохрипела долговязая седая женщина, почёсывая грудь. – Дай ей по рылу, чтоб не брыкалась.

Тузиха двинулась на Варю.

– Ну, будешь скидывать по-хорошему?

– Не буду! – твёрдо ответила Варя.

– Бей её! – выкрикнул кто-то.

– Бей! – взвилось визгливо.

Тузиха взмахнула огромным кулачищем. Варя отпрянула к двери, и в тот же момент Тузиха пошатнулась, плюхнулась задом на пол. Молодая сильная женщина так неожиданно дернула её за волосы, что она не устояла на ногах и упала.

– Ах ты, стерва! Супротив меня, значит?! – взревела Тузиха и, поднявшись, хотела было наброситься на непрошенную защитницу «новенькой».

Молодая женщина с силой оттолкнула её от себя.

– Не дюже расходись. Не таких ведьм видела.

Только теперь Варя узнала в молодой арестантке Маню Завидову, ту самую, которую едва не убили ожесточившиеся бабы на Выборгской стороне.

Глянув презрительно на растерявшуюся Тузиху, Маня подошла к Звонарёвой.

– Здравствуйте, Варвара Васильевна, – промолвила она тихо. – Вот уж не думала, не гадала увидеть вас тут. – И улыбнулась горько: – Мне-то что! Я привычная… не впервой здесь. А вот Вы-то как попали сюда, в вертеп?

Варя уклонилась от прямого ответа:

– Пришли жандармы… забрали.

Маня обернулась к толпившимся за её спиной женщинам:

– Слышали? Жандармы её забрали… за политику.

Женщины притихли.

– Я её знаю – докторша она, рабочих людей на Выборгской стороне лечила, без денег, – продолжала Завидова. – Не чета нам, поняли? – И, помолчав, предупредила строго: – Ежели кто хоть пальцем посмеет тронуть, глаза выцарапаю.

Тем временем пришла в себя Тузиха. Боясь потерять свой авторитет в камере и видя, с каким вниманием узницы слушают Завидову, она решила действовать с прежней наглостью.

– Заткнись, Манька! – крикнула она взбешенно. – Не капай нам на мозги. И запомни: ежели твоя доктурша не подчинится мне, в параше удушим и тебя и её!

– Плевать я на тебя хотела, – бесстрашно бросила Завидова.

– Это на меня-то плюешь?! – прохрипела Тузиха и вдруг завопила: – Бей её, лахудру!

Женщины не двинулись с места.

– Бей сама, коли невтерпёж, – сказал кто-то ядовито-насмешливо.

Тузиха рванулась вперёд, но тут же замерла на месте. В руке Завидовой сверкнула финка.

– Ещё шаг, и я распотрошу тебя, – решительно проговорила Маня.

Воинственный пыл Тузихи сразу остыл. Оглашая камеру похабной площадной бранью, она так и не отважилась приблизиться к Варе.

– Что, нарвалась? – посмеивались над ней женщины.

– Не я буду, коли не прикончу их обеих, – не унималась Тузиха, но чувствовалось, что никого не пугали её угрозы.

Симпатии арестанток были на стороне Завидовой, и в этом заключалось самое страшное для Тузихи: авторитет уходил от неё.

Узницы разошлись по своим местам. Постепенно угомонилась и Тузиха, хотя в глазах её всё ещё горело затаённое, но бессильное бешенство.

– Пойдёмте, Варвара Васильевна!

Завидова взяла Варю под руку и повела в угол камеры, где на нижних рядах находилось её место.

– Вот здесь, рядышком и устраивайтесь, – сказала она и кивнула в сторону Тузихи: – А на эту дуру плюньте. Я не таких обламывала.

В углу, рядом с окном, было сравнительно чисто. По соседству с Завидовой размещались две молодые девушки. Они потеснились, уступая место Варе. Маня дала ей свою подушку, одна из девушек предложила матрац.

– А вы как же без матраца? – спросила Варя, тронутая такой заботой.

– Берите, берите, – настоятельно проговорила девушка. – У меня их два… Одним обойдусь. Может, брезгуете, но на досках жёстко вам будет.

Варя поблагодарила её и устроилась на узком, набитом соломой матраце.

И час, и другой пролежала она, предаваясь невесёлым думам. Перед глазами стояли дети, муж… Она понимала, как им будет тяжело, тоскливо без неё. Но всё же ей тяжелее. Они дома, вместе, на свободе. А она в этой страшной камере…

Варя обвела взглядом спавших женщин. Вряд ли у кого из них была семья. Вряд ли кто сокрушался там, на свободе, об их участи. Так, бесследно, они уйдут из жизни, отверженные и загубленные жертвы нужды. Варя чувствовала, что большинство из них смотрит на неё, как на человека из чужого и враждебного им мира. Злость и зависть переполняли их, оттого что она не такая, как они, что у неё есть семья, что она опрятно одета и попала сюда не за убийство, не за воровство, не за проституцию. Сегодня они ещё мирятся с её присутствием, а завтра злость и зависть, возможно, заставят их наброситься на неё и разорвать. Так собаки частенько разрывают пришлую собачонку с чужого двора. И Варе захотелось избавиться от их общества. Пусть одиночество, пусть узкий каменный мешок, но только быть подальше от этих изуродованных жизнью и потому злых и завистливых существ.

– Чую, тяжело вам, Варвара Васильевна, – сказала сочувственно Завидова, видя, как Варя лежит, уставившись раскрытыми глазами в потолок. – Вы бы заснули. Сон, он помогает забыться, думы мучительные отгоняет. Я завсегда, как невыносимо горько на душе становится, стараюсь спать. Иной раз хочется заснуть так, чтобы никогда не просыпаться. Надоело жить, и свобода не мила. На что мне солнце, небо синее на что, когда холодно на сердце и радости никакой?

Варя обернулась к ней, встретилась взглядом с её печальными серыми глазами.

– Нельзя так, Маня! Ты молода, тебе ещё жить и жить!

Завидова грустно усмехнулась.

– Зачем она мне, такая жизнь? Ну, выйду отсюда, а дальше что? Опять по рукам пойду. Вот нынче связалась с одним. В любви мне клялся. А сам ворюга, каких мало. Обокрал где-то квартиру, принёс мне нарядов разных и говорит: «Вот тебе, милашка моя ненаглядная, подарки. За любовь и за ласки твои!» В ту же ночь полиция ко мне нагрянула, обыск сделала, ну и угодила я за «подарки» возлюбленного сюда как воровка. А вы говорите – жить! Для чего? Чтобы такой, как Тузиха, стать?

– А это страшилище боится тебя, – заметила Варя.

– Кабы не финка, то не боялась бы, – ответила Маня. – Через ту финку все меня тут остерегаются. Благо, что сам начальник тюрьмы снабдил меня ею.

– Неужели сам начальник? – не поверила Варя.

– Сам, – подтвердила Маня. – Ублажаю я его по ночам, приглянулась ему. Вот он и дал мне финку. Доноси не доноси, никто её не отберёт у меня. Боюсь только, ночью кто выкрадет, да меня и пырнёт той финкой под сердце. И такое бывает. А покуда она при мне – никого не боюсь, и вас, Варвара Васильевна, никому в обиду не дам.

– Спасибо, Маня! – обняла её Варя.

– Уж какое тут спасибо, – вздохнула Завидова. – В долгу я перед вами, Варвара Васильевна, за Выборгскую сторону. И от всего сердца совет вам хочу дать: добивайтесь, чтоб перевели вас отсюда. Покуда я с вами рядышком, никто не тронет вас, а как уйду на ночь к начальнику, всякое может с вами статься. Придётся финку вам оставлять…

– Не надо, – возразила Варя. – Беды не оберешься с ней.

Под вечер Завидову вызвали к начальнику тюрьмы. Уходя, она сказала во всеуслышание:

– Варвару Васильевну не трогать. Кто обидит её – тому несдобровать. Памятью матери моей клянусь – кишки обидчице выпущу. – И, взглянув на Тузиху, добавила: – Особливо тебе, Клавдия, говорю про то. Учти!

Тревожной была та ночь для Вари. Она не могла уснуть, хотя уже не спала вторую ночь. Тузиха, как полуночница, бродила по камере, что-то бубнила себе под нос и несколько раз подходила к Варе.

– Все едино задушу, – шипела она. – Не нонче, так завтра.

Варя не отзывалась. Лежала, напрягшись, готовая дать отпор Тузихе и постоять за себя. Кое-кто пытался уговорить Тузиху, иные бранили её. Ничто не действовало. Она продолжала шастать по камере и огрызалась с ожесточением затравленного зверя.

Черноволосая, кареглазая, похожая на цыганочку девушка, лежавшая рядом с Варей, не выдержала. Встав с нар, она подошла к Тузихе и обратилась к ней мягко, просительно, по-детски:

– Тётя Клава, милая, ну что вы и сами не спите и другим не даёте спать? Разве у вас сердца нет? И неужто в душе вашей, окромя зла, ничего нет? Тетёнька, ну прошу!

Испитое, обрюзгшее лицо Тузихи передёрнулось. Казалось, она вот-вот обрушится яростно на девушку с кулаками и ругательствами. Но ничего подобного не случилось. Плечи Тузихи задрожали, рот скривился, и камера вдруг наполнилась глухими рыданиями. Тузиха упала на пол ничком, заколотила кулаками себя по голове, причитая сквозь истошный плач:

– Скотина я… Шлюха я подзаборная… Зачем, пошто ты, доченька, сердце моё растравила! Ногами топчите меня, поганую, режьте меня, окаянную… И-и-и… Где ты, смерть моя, избавительница?.. И-и-и!

Жутью веяло от этого протяжного, похожего на вой, плача. Все проснулись и растерянно наблюдали необычную картину: плачущую, истязающую себя Тузиху.

Варя подошла к ней, приподняла её голову.

– Успокойтесь, не надо… Идите лягте.

Тузиха схватила Варину руку, прижалась к ней губами.

– Прости, прости, родимая… Не злая я, нет! Житуха моя разнесчастная обозлила меня, из человека зверя сделала. Прости…

С помощью цыганочки Варя подняла Тузиху на ноги, довела её до нар и, уложив, напоила водой.

Ещё с полчаса всхлипывала Тузиха, потом постепенно умолкла. В камере стало так тихо, что слышались глухие шаги часовых в тюремном дворе. Кто-то храпел во сне, кто-то бормотал, кто-то беспрерывно ворочался с боку на бок. А Варя всё не могла уснуть. Думала о Тузихе, о своих молоденьких соседках по нарам, об узницах, заполнивших камеру. И ничего, кроме тёплой жалости, она не испытывала сейчас к ним. Кто знает, может быть, эти женщины были бы хорошими матерями, любящими, нежными, заботливыми жёнами, верными и самоотверженными подругами, если бы жизнь была иной, не такой нищей, голодной и жестокой. Думая об этом, Варя чувствовала, каким благородным и светлым целям отдавали свои сердца те, с кем она связала свою судьбу, – большевики. Пусть тюрьма, пусть лишения, пусть снова ссылка, но она должна выдержать, снести всё ради того, чтобы жизнь, в конце концов, стала светлой и радостной для тех, кто сейчас унижен, оскорблён и подавлен.

С этими мыслями Варя уснула.

Утром она была разбужена шумом какого-то переполоха. И первое, что она увидела, открыв глаза, – это тело Тузихи, лежавшее на каменном полу среди камеры.

– Что это с ней? – обеспокоенно спросила Варя.

– Готова! – донеслось в ответ. – Повесилась, бедолашная, под нарами… на кушаке…

Пришла Завидова, пьяная, усталая, с чёрными кругами под глазами. Она не сразу поняла, что случилось с Тузихой, и, увидев её на полу, усмехнулась пьяно:

– Это что за новая комедь?

– Брось, Манька, – угрюмо буркнула пожилая женщина. – Неужто не видишь: преставилась.

– Преставилась? – недоверчиво переспросила Завидова. – Кто же её?

– Сама!

По губам Завидовой скользнула судорожная улыбка.

– Ну что ж, как говорится, собаке – собачья смерть! – Её взгляд остановился на Варе, по щёкам которой катились слёзы. – Вы-то чего, Варвара Васильевна, плачете? Это ж враг ваш…

Варя качнула головой:

– Нет, Маня. Не враг она мне…

Весть о самоубийстве Тузихи быстро долетела до тюремного начальства. Первой явилась старшая надзирательница – дородная мужеподобная женщина в форменной одежде, с наганом на боку. Бросив брезгливый взгляд на умершую, она скомандовала разойтись всем по местам и сказала басовито:

– Сейчас мы выволокем отсюда эту падаль.

Кареглазая, похожая на цыганочку девушка, стоявшая к ней ближе всех, проговорила укоряюще:

– И вам не стыдно? Это же не падаль, человек!

– Молчать, соплячка! – рявкнула надзирательница и ударила девушку по лицу. Та охнула, свалилась рядом с мёртвой Тузихой.

– Разойдись! – топнула ногой тюремщица.

Никто не двинулся с места.

– Оглохли, что ли?

Пощёчина досталась седой, болезненной на вид узнице.

Варя решительно подошла к надзирательнице.

– Вы не смеете бить арестованных, – заявила она возмущённо.

Тюремщица зло сощурилась.

– А ты кто такая, чтобы свои порядки здесь наводить?

– Я знаю законы, – ответила Варя, – и вы ответите за произвол.

– Законница, значит? – ухмыльнулась надзирательница и наотмашь ударила Варю широкой тяжёлой ладонью. – Вот тебе, получай по закону! А чтоб не совала свой нос куда не следует – получай ещё!

Но второй раз ударить Варю она не успела. Завидова впилась ногтями в лицо надзирательнице, затем боднула головой в подбородок и сбила с ног. Как только надзирательница грохнулась, узницы набросились на неё, начали бить, топтать ногами. Ярость женщин была беспредельной. Казалось, они были готовы разорвать извивающуюся на полу тюремщицу. Варя поняла, что начался самосуд, и ринулась на выручку избиваемой.

– Остановитесь! Остановитесь! – взывала Варя, расталкивая женщин. Перед её глазами мелькали разгоряченные, перекошенные злобой лица. Кто-то отшвырнул её в сторону и крикнул:

– Не лезь! Не мешай!

Надзирательнице всё же удалось как-то вывернуться. На четвереньках она добралась до двери, вскочила на ноги и пустилась наутёк по коридору. А к взбунтовавшейся камере уже мчался сам начальник тюрьмы в сопровождении пятерых дюжих надзирателей.

– Это что за безобразие?! – заорал он с порога камеры. – Бунтовать задумали, сволочи? А ну сейчас по местам!

Надзиратели оттеснили женщин к нарам. Тех, кто не подчинялся, бесцеремонно швыряли на пол.

Надзирательница вернулась с разбитым носом и измазанным кровью лицом.

– Кто зачинщица? – обратился к ней начальник тюрьмы.

Надзирательница ткнула пальцем в Варю.

– Вот эта!

Вперёд вышла Завидова.

– И совсем не она. Я изуродовала рожу этой кобыле. Жаль, что вырвалась, а то бы лежать ей рядом с Тузихой.