Текст книги "Птицы жизни"

3

Запомнился июньский вечер, наполненный знакомыми лицами, голосами, всплесками басовитого хохота и гипнотизирующими звуками «драм-н-бэйс» в перерывах между стихами. Это было итоговое выступление участников поэтических семинаров Чарльза Бернстина и Сьюзен Хау; презентация нашего коллективного сборника, о котором было заявлено еще зимой, когда набирающий популярность Кеннет Голдсмит читал свою концептуальную поэму «No. 111 2.7.93-10.20.96» в подвальном баре на Элмвуд-Авеню.

Именно с подачи Голдсмита в тот год всех охватила страсть к манифестам, как будто мы вдруг вернулись в эпоху литературных «измов», собранных Джорисом и Ротенбергом в первом томе «Стихов для тысячелетия88
  Антология мировой поэзии ХХ века в четырех томах, собранная Джеромом Ротенбергом и Пьером Джорисом. Используется в качестве учебника в американских вузах.


[Закрыть]». «Модернизм умер, – говорил Кеннет. – От поэзии требуется ответ. Нужен новый, нетворческий подход к письму…» Само использование глагола «требуется» применительно к поэзии шло вразрез с тем, чему учили в школе. Давно ли сухопарая училка Мисс Симпсон скрипучим голосом объясняла классу, что стихи – это свободный полет, и, стало быть, ни от кого ничего не требуется? Но декларации Голдсмита нравились мне куда больше, чем заезженная пластинка школьной программы. Если от поэзии что-то требуется, значит, она не просто форма самовыражения. Если же требуется именно ответ, значит она, поэзия, участвует в некоем диспуте. И, хотя предмет диспута был для меня загадкой, участие представлялось жизненно важным.

В университетском бюллетене семинар Сьюзен Хау был обозначен как «курс лекций по стихосложению». На самом же деле никаких лекций не было; скорее эти занятия напоминали собрания ЛИТО. Самозабвенная читка по кругу, в которой на равных правах участвовала и сама Сьюзен. Правда, в отличие от учеников, она не читала, а показывала, так как занималась в основном визуальной поэзией. Даже если она что-то и произносила во время своих показов, ее слабый голос всегда заглушался шумом старинного слайд-проектора. Ближе к концу семестра она подала идею коллективного сборника – вроде группового фотоснимка на память – и сама же придумала название: «Рассеивающие линзы». Предприимчивый Мэтт Чандлер мигом напечатал двадцать экземпляров. Подборки девятерых студентов соседствовали с неопубликованными текстами знаменитой поэтессы. «Из такого соседства надо выжимать по максимуму, – иронизировал Эрик. – Для тех, кто умеет ковать свое счастье, это – путевка в жизнь». Кто-то предложил устроить презентацию; Сьюзен согласилась. И тут на авансцену вышел Пол Маллен с призывом, вдохновленным речами Кеннета Голдсмита, но начисто лишенным голдсмитской самоиронии: «Модернизм умер, постмодернизм – тоже. Ответ, который требуется от поэзии, – это мы. И мы уже здесь. Держаться за подол чужой славы – гиблое дело». «Правильно, – одобрила Сьюзен. – Молодые должны заявлять о себе сами». Так зародилась идея второго коллективного сборника – уже без старших. Именно к его изданию и был приурочен тот июньский вечер. Надо сказать, на момент презентации никакого сборника еще не было, но это обстоятельство нисколько не омрачило празднества: было лето, начало каникул, и какая разница, вышел сборник или нет.

Не вышел, мало сказать, не было даже рукописи, только титульный лист. В качестве названия мы решили использовать обрыдший ответ на вопросы знакомых, когда наконец появится наша книга: «Надеемся, скоро». Такое название казалось нам невероятно оригинальным и остроумным. Мы – это Пол Маллен, Мэтт Чандлер, Мэтт Маниери и я. В ходе работы над несуществующим сборником число авторов постепенно сократилось от девяти до четырех. И все же «презентация» состоялась, и в ней приняла участие вся наша компания, мнившая себя будущим американской поэзии. За кадром остался разве что китаец Хуань Баоцинь. Но он был вообще не по этой части.

Я выступал ближе к антракту, а может, и во время антракта. Читал что-то многословное в духе «поэзии языка». Полупародия, полуподражание Бернстину и Лин Хеджинян99
  Лин Хеджинян (р. 1941) – американский поэт, переводчик (в том числе стихов Аркадия Драгомощенко), представительница «поэзии языка».


[Закрыть]. В целом мое участие в вечере прошло незаметно даже для меня самого. Вечер же тот остался в памяти как заявка на событие исторического масштаба, стихийное явление, цунами авторского энтузиазма и слушательского восторга, выносящее из океана небытия на берег истории целую группу новоявленных литературных гигантов. Наша «Галерея 6», «Кабаре Вольтер», «Осенняя выставка»1010
  В «Галерее 6» в Сан-Франциско в 1955 году прошло первое заметное выступление поэтов-битников. Цюрихское кабаре «Вольтер» знаменито как место, где зародился дадаизм. На осенней выставке 1905 года в Париже были впервые широко представлены картины художников фовизма, в том числе Матисса.


[Закрыть]. Я говорил себе, что в каждой из этих групп был свой «неизвестный участник». Тот, кто запомнился меньше всех. Через пятьдесят или сто лет, когда жизнь и творчество остальных будут изучены до дыр, внимание историков искусства обязательно привлечет этот невыразительный художник, и интерес их будет обусловлен исключительно его безвестностью. Невыразительность переродится в загадочность. Такую посмертную славу я прочил себе в тот вечер.

В длинное, плохо освещенное помещение набилось под двести человек. В воздухе стоял тот кромешный запах, который всегда бьет в ноздри в бутиках, где торгуют хипповыми цацками: сложная смесь кретека1111
  Кретек – табак с добавлением сушеных бутонов гвоздичного дерева.


[Закрыть], плесени, анаши и ароматических палочек. В колонках громыхал драм-н-бэйс; группа по пояс голых, оплетенных дредами ребят подыгрывала на бонгах. Художник-акционист Арон Крейчи стоял в дверях, приветствуя публику идиотской улыбкой. Когда его спрашивали, сколько порций кислоты он сегодня съел, Крейчи высовывал облепленный марками язык и предлагал «фофифать» (сосчитать). Я насчитал семнадцать.

Мы с Эриком и Джошем Бирнбаумом заняли правительственную ложу – продавленную тахту сбоку от сцены. Попыхивая кретеком, поручик Эрик просвещал нас по части женского контингента: вон та скромница даст любому, кто сочиняет стихи, настоящая литературная групи; а вон та, губки трубочкой, бережет девственность и потому промышляет исключительно минетом. Все эти красотки, наши сокурсницы, прежде казались мне неприступными. С несколькими из них я приятельствовал, но наше общение сводилось к интеллектуальным беседам в «Старбаксе». То ли я такой простофиля, что даже не подозреваю о распутной жизни наших сокурсниц, то ли мой друг выдает желаемое за действительное. Лишь однажды мне посчастливилось продвинуться дальше «Старбакса». Это было летом после второго курса, когда я, польстившись на дешевизну (сто пятьдесять баксов в месяц, первый месяц бесплатно), снимал комнату в двухэтажной халупе с неисправной канализацией и вечно осыпающейся штукатуркой, единственный белокожий обитатель самого опасного района в городе. В эти-то апартаменты я и пригласил Сесилию Мэнсфилд, малознакомую девушку с семинара Крили. Наше общение началось с обсуждения поэзии Фернандо Пессоа под бочковой «Гиннесс» в одном из университетских кабаков, а закончилось в моей съемной конуре, где с виду благоразумная Сесилия молодецки глушила из горла хозяйский «Мэйкерс марк» и, высунувшись из окна, вопила на все гетто: «Уроды! Сраные уроды! Просыпайтесь!» К счастью, никто не проснулся, но после ее ночного концерта я еще несколько дней боялся выйти на улицу. Теперь эта Сесилия, тоже участница эпохального чтения, стояла к нам спиной и, кажется, обсуждала с кем-то поэзию Фернандо Пессоа, пока Эрик трубил мне в ухо: «Не позвать ли нам сегодня в гости поэтессу Мэнсфилд? У меня на кухне „Мэйкерс марк“ стоит непочатый!»

Хедлайнером выступления стал златокудрый Пол Маллен. Когда под самый конец вечера он взлетел на сцену, и безудержное улюлюканье сменилось благоговейной тишиной, я понял, что присутствую при коронации короля поэтов. Вот тот, ради кого все пришли. Его шелковистые локоны, еще вчера казавшиеся мочальными завитками, красиво развеваются на вентиляторном ветру. Его джинсовая куртка с закатанными рукавами – привет из восьмидесятых – завтра снова войдет в моду. Его вытянутая навстречу залу рука и легкий наклон головы выдают фаворита толпы, духовного лидера. «Друзья… спасибо, друзья…» Расчувствовавшись, он поджимает слегка дрожащую нижнюю губу, но сдерживает порыв, достает из нагрудного кармана сложенные в восьмую долю листы и начинает читать. Это стихотворение написано сегодня утром, оно посвящается нам, его благодарным слушателям, друзьям. Ловя каждое слово, мы следим за тем, как новопомазанный король совершает торжественный моцион через анфиладу анафор; как обходит он свои неожиданные владения, заглядывая в самые дальние комнаты, где ютятся полузабытые литературные школы из антологии Джориса и Ротенберга; как, дойдя до фехтовального зала, он не спеша натягивает перчатки, готовый сразиться с любым из своих предтеч. Как растет напряжение – риторическое крещендо, полное суперлативов – сильнее, сильнее, больнее, еще больнее, пока фехтовальный бой с тенью не разрешится одним экономным движением, быстрым выпадом и безошибочным уколом в последней строке.

Как случилось, что этот круглолицый ирландец, не блиставший ни у Бернстина, ни у Сьюзен, одним махом выбился в лидеры? Похоже, никто из тех, кто сейчас безоговорочно признавал за ним первенство, не ожидал ничего подобного. И все же чуть ли не все присутствующие в зале были прямыми свидетелями его восхождения, так как все в тот или иной момент успели побывать с ним в близких друзьях. Прирожденный политик, он обладал способностью стремительно приближать к себе людей, а затем столь же стремительно отдаляться от них, не портя при этом отношений. Когда его с кем-нибудь знакомили, Маллен отчеканивал «очень приятно, очень приятно», и от этого повтора у вас возникало смутное ощущение неприязни. Но дальнейшее общение полностью развеивало изначальные сомнения. Теперь Маллен казался простодушным, доброжелательным парнем, искренне заинтересованным в других людях. Когда же приходило время отдаляться, он словно бы впрыскивал анестетик длительного действия. К тому моменту, как эта заморозка отойдет, никаких послеоперационных болей уже не будет и человек сможет поверить, что и операции как таковой тоже не было. Не было ни разрыва, ни внезапного охлаждения отношений. Маллен – это Маллен, все тот же близкий и заботливый друг, хотя общаетесь вы теперь не чаще, чем раз в пару месяцев, когда ты в обязательном порядке приходишь на его выступления, один из многочисленных членов группы поддержки.

Итак, он, как говорят в таких случаях, уверенно шел к своему звездному часу. Не шел даже, а бежал – трусцой, по пять-шесть миль в день, чтобы сбросить лишний вес и стать красивым. В тот вечер, когда он затмил всех на групповом выступлении в баре-ресторане «Стир», я уже не рассчитывал на дружбу с Полом. Но, как ни странно, мое уязвимое самолюбие и ревность на сей раз не взыграли, и я искренне обрадовался его успеху.

– Удивительно, – сказал Эрик. – Я совершенно не помню выступления Маллена на том вечере. Помню твое – кажется, не очень удачное, а его – нет. Но меня он, если честно, никогда особо не интересовал. Это ты с ним носился. Вы, кстати, поддерживаете связь?

– Много лет уже не поддерживаем. Знаю только, что он работает школьным учителем где-то в Орегоне.

– В Орегоне, говоришь, – Эрик запустил руку в песок под шезлонгом, аккуратно достал маленькую морскую черепашку и протянул ее Коулу. – Подозреваю, что о его триумфе в «Стире» забыл не я один. О нем все забыли. Кроме тебя. Лучи литературной славы Пола Маллена продолжают светить только у тебя в голове. Это чудесно, пять баллов. Думаю, он и сам удивился бы, если б узнал. Все давно забыли, а ты продолжаешь помнить и завидовать.

– Почему же завидовать? Я был рад за него. Или, по крайней мере, убедил себя, что рад. Как-никак мы с ним приятельствовали. Даже совместный сборник готовили…

– Вот как раз сборник я хорошо помню. «Надеемся, скоро». Только… кхм… тебя-то среди авторов не было…

– Ну да, это Чандлер меня в последний момент турнул. Сказал, что я не прикладываю никаких усилий к общему делу и что в любом случае наши эстетические позиции сильно расходятся. А Маниери и Маллен с ним согласились. В принципе, они были правы. Но я все равно обиделся.

– Я знаю.

– Знаешь? Откуда?

– От Чандлера. Мы с ним общаемся.

– Общаетесь с Чандлером?

– Ага. До сих пор переписываемся.

– Вот это новость. Почему же ты раньше никогда об этом не заикался?

– Потому что я был уверен, ты сочтешь мою дружбу с ним за предательство.

– Да брось ты, Эрик, какое предательство? Столько лет прошло.

– Сколько б ни прошло, все равно. Ты, по-моему, не из отходчивых. Но могу тебя утешить: в две тысячи втором или, может, две тысячи третьем году я присутствовал при ритуальном сожжении книги «Надеемся, скоро».

– Это как?

– А так. Чандлер озлился, напился, сказал, что, раз книгу никто не покупает, ей незачем существовать, и сжег весь тираж. Литературное аутодафе. Это было очень зрелищно. Кажется, единственный уцелевший экземпляр остался у меня. Но я ее потерял, когда мы с Челси были в Никарагуа.

– Чем же он теперь занимается?

– Кто? Чандлер? О, это тоже интересно. Он женился на польке и уехал в Краков. Уже семь лет как. Представляешь, работает там в университетской библиотеке, занимается архивистикой. Стихами не балуется. И, судя по письмам, вполне счастлив.

– А Маниери?

– Про Маниери ничего не знаю. Я думал, ты знаешь.

Я попытался восстановить в памяти образ Мэтта Маниери: внушительная мускулатура, квадратная челюсть, нос с широкими крыльями, стрижка «бобрик». С виду скорее морской пехотинец, чем студент литературного факультета. Он был заядлым охотником, по выходным ездил в заповедник Аллегейни и привозил оттуда всевозможную пернатую дичь. Куропатки, фазаны, рябчики, перепела, дрозды, бекасы, вальдшнепы, дикие утки, лесные голуби. Уже не птицы жизни, а голландский натюрморт. Половину комнаты, которую Маниери делил с Чандлером, занимал морозильный ларь. Дверь морозильника украшала наклейка с чеканным профилем римлянина, облаченного в индейский головной убор из орлиных перьев. Подпись: «Сенека». Спросив о значении этой забавной эмблемы, вы узнавали, что в жилах Маниери течет кровь индейского племени сенека и он гордится этим даже больше, чем своим родством с писателем Эрнестом Хемингуэем («дядей Эрни»). К приходу гостей охотник Мэтт извлекал из вечной мерзлоты тушку фазана или дикой утки подобно тому, как коллекционер вин достает из погреба драгоценную бутылку. Методично ощипывал, жарил на общежитской плите, предлагал отведать. Мы набрасывались на добычу, запивали ее чем придется и разглагольствовали о высоком. На подоконнике выстраивался манхэттенский горизонт пустых бутылок. Маниери морщил лоб, стараясь ухватить нить беседы. Он не был силен в застольном дискурсе, зато метко стрелял, вкусно готовил и писал неплохие стихи. Где он теперь?

– Про Маниери ничего не могу тебе сообщить, зато вот: помнишь ту польку, с которой у тебя была любовь на четвертом курсе?

– Урсулу? Помню, конечно. Ярая поклонница фильмов Анджея Вайды и умеренная поклонница моего литературного таланта. Уж не хочешь ли ты сказать, что это на ней женился Чандлер?

– Ну нет,– поморщился Эрик, – это было бы совсем литературщиной. Но с твоей Урсулой тоже любопытная история вышла. В какой-то момент она вбила себе в голову, что ей нужно срочно завести ребенка. И кинула клич: ищу оплодотворителя. Просто и ясно. Девушка она, конечно, интересная, но такая решительность кого хочешь спугнет. В конце концов, откликнулся какой-то индиец, кажется, айтишник, и заделал ей сразу двойню, а потом еще одного. Теперь у них большая дружная семья. Если тебе воспитательные методы Челси кажутся радикальными, тебе стоит заглянуть к этому семейству. Там главный принцип в том, что детям нужно предоставлять безграничную свободу. Я глазам своим не поверил: мелюзга писает и какает прямо на полу в гостиной. Полный бедлам. Похоже, ты в свое время правильно сделал, что удрал от этой пани во Францию.

– С чего ты взял, что я удрал? Я предложил ей поехать со мной, она отказалась.

Удрал, еще как удрал. Сразу после выпуска. А через полгода, когда Урсула нагрянула в Париж со своим новым кавалером, я вел себя как истеричный недоросль и был справедливо послан к черту. В конце четвертого курса у меня была масса доводов, но сейчас, вспоминая свое тогдашнее бегство, я понимаю: главной причиной было ожидание какого-то переломного момента, который должен был вот-вот наступить, но никак не наступал. Из этой неопределенности, как из сундука иллюзиониста, и выпорхнули тогда разномастные страхи, обиды и прочие птицы жизни. Неопределенность переросла в непреодоленность, побудившую меня через много лет зарифмовать что-то вроде объяснительной записки. Думаю, Урсуле эти стихи вряд ли пришлись бы по вкусу; к счастью, шансы на то, что она их когда-нибудь прочтет, исчезающе малы.

С тех времен осталось мало фотографий, но и те, что остались, не позволяют воскресить в памяти лица. Ведь фотографии развращают память, которой гораздо легче усвоить и сохранить неподвижность снимка, чем изменчивость реального облика. Поэтому даже лица тех, кого ты видел изо дня в день, вспоминаются такими, какими они запечатлены на каком-нибудь фото, а не какими были на самом деле. Почему так трудно запомнить? Почему, если сразу не записать, остаются только «общие места», удобные фрагменты, складывающиеся то в предсказуемый голливудский монтаж, то в задумчивую тягомотину авторского кино? «Хеппи-энд», как известно, оксюморон. Непрерывность памяти спотыкается на простых вещах.

Одна деталь тянет за собой другую, и где-то на заднем плане еще мелькают достоверные кадры: какой-нибудь скверик или пустырь в потемневшем, как яблочная мякоть, снегу. Или летняя свалка, бурьянные заросли вперемешку с остатками сетчатого забора, стрекозьи глаза подсолнухов. Битком набитый утренний автобус на Южный кампус, везущий нас по захолустной Мэйн-стрит мимо армянского кафе «Долма-хаус» и бара «Пи-джей боттомс». Беспорядочный студенческий быт, общага, где наши ночные сборища насилу разгонял старший по этажу; где субботним утром всегда приходилось перешагивать через Джона Миллеса, отрубившегося у входа в душевую. Того самого Миллеса, который в трудную пору вступления в студенческое братство («осенняя лихорадка», ставки и поручительства, «неделя ада») забил на учебу и за три месяца ни разу не появился на занятиях, а под конец семестра не придумал ничего лучшего, как, побрившись наголо, врать про химиотерапию. Я присутствовал при незабываемой сцене, когда этот ражий детина, перевоплотившийся в скинхеда, клянчил зачет у Чарльза Бернстина.

Миллес: Профессор, вы меня помните? Я – Джон Миллес. Меня, короче, давно не было на занятиях, потому что я, это, лечился химио… тер… Ну, раком болел, короче.

Бернстин: Что ж, бывает.

Кажется, он поставил Миллесу зачет с условием, что в весеннем семестре тот наверстает упущенное. Но никакого весеннего семестра не воспоследовало: другие профессора оказались не столь доброжелательны, и Миллес вылетел из университета, так и не вступив в братство «Сигма Пи». Умница Чарльз, разумеется, понимал: от того, провалит он Миллеса или нет, ровным счетом ничего не зависит; симулянта выгонят в любом случае. И поэтому он решил поставить зачет и выразил свое сочувствие студенту, которого вот-вот отчислят, лаконичным «бывает».

4

Сколь ни гостеприимны были Эрик и Челси, их новый быт, устроенный в сообразии с воспитательной системой Монтессори, не был рассчитан на многодневное присутствие гостей. Да и препорученное им бунгало вряд ли могло бы вместить две семьи. Поэтому я не нашел ничего предосудительного в том воодушевлении, с которым Эрик встретил мое предложение остановиться не у них, а где-нибудь еще. «Отличная идея, – сказал он. – Я как раз знаю подходящее место. Правда, цены там не бросовые. Зато со всеми удобствами, не то, что у нас. Хозяева вроде бы приятные, из экспатов. От нашего дома недалеко. Запросто можно доехать на велике. Ну как, годится?» Годится. Будем ездить друг к другу в гости.

Пристанище, которое подыскал нам Эрик, производило такое же странное впечатление, как и реклама несуществующего бизнеса на тыльной стороне надгробия. Возможно, именно своей странностью это место ему и приглянулось. Пансионат «Вистамар», первое и последнее детище туриндустрии в сей Ultima Thule. Огороженная джунглями фазенда, на несколько километров отстоящая от поселка. По периметру территории расположились двухэтажные бараки с подсобными помещениями и комнатами для прислуги; в середине – красивый сруб, служащий одновременно гостиницей и хозяйским домом. Старинная резная мебель, муаровые портьеры, захватанный брик-а-брак. Обстановка из какой-нибудь готической новеллы; того и гляди появится Аура или дочь Рапачини1212
  Аура – героиня фантастической новеллы Карлоса Фуэнтеса, предстающая одновременно дряхлой старухой и ее красавицей-внучкой, которая очаровывает главного героя. Дочь Рапачини – героиня рассказа Натаниэля Готорна и пьесы Октавио Паса, красавица, которую с детства кормили ядами с тем, чтобы она отравила тело своего суженого в первую брачную ночь.


[Закрыть]. На меловой доске у входа выведен распорядок дня: между завтраком и обедом – купание и водный спорт (территория пансионата имеет выход к дикому пляжу); между обедом и ужином – познавательная экскурсия по саду ядовитых растений; после ужина – ночной поход в джунгли, знакомство с летучими мышами, змеями, жабами, скорпионами и прочими тварями, коим велено плодиться и размножаться.

Хозяев звали Меган и Керби. Пожилые американцы откуда-то с юга, в прошлом – юристы. Тридцать лет назад Меган работала государственным защитником, специализировалась на апелляциях по смертным приговорам. Как правило, на такой работе долго не задерживаются. Помимо прочего, изматывают ночные дежурства. По традиции, сложившейся в американской пенитенциарной системе, приговоры приводятся в исполнение среди ночи. Причастным к делу адвокатам и прокурорам полагается дежурить в здании суда, пока тюремный врач не констатирует смерть. Ты сидишь наготове, ждешь звонка из смертной камеры, в очередной раз штудируешь протоколы судебных заседаний. Ты должен держать этот караул до последнего – на случай внезапной отмены решения суда по вновь открывшимся обстоятельствам. Такова процедура, оборачивающаяся для адвоката психологической пыткой. Меган продержалась семь лет. Дольше многих.

Но все это давно покрылось толстой коркой других впечатлений и воспоминаний. Перебравшись в банановую республику, Меган вернулась к помещичьему образу жизни предков, обитавших южнее линии Мэйсона – Диксона1313
  До Гражданской войны в США линия Мэйсона – Диксона, определявшая южные границы штатов Пенсильвания и Делавэр, а также северные границы Мэриленда и Западной Виргинии, символизировала границу между рабовладельческим Югом и эмансипированным Севером.


[Закрыть]. Она уже едва способна поверить, что когда-то жила вдали от своего райского уголка. Прислуга называет ее сеньорой; она любит покалякать с ними по-испански. У поместья есть управляющий, человек надежный и опытный. Но и хозяевам не приходится сидеть сложа руки. Да они бы и не хотели бездельничать, здешние хлопоты им в радость. Керби занимается садоводством, мечтает расширить вырубку и устроить цветочную плантацию (благо, климат располагает).

И все же, хотя дел у них много, свободного времени больше чем достаточно. Меган посвящает досуг пейзажной живописи. По всему пансионату развешены ее картины, с удивительной точностью повторяющие друг друга. В послеобеденные часы, пока гостей водят по ядовитому саду, она стоит перед мольбертом. На ее моложавом, присыпанном веснушками лице сгущается созидательная отрешенность. Безусловные атрибуты жизни – дерево, луч, волна – располагаются на холсте, как фигуры в начале шахматной партии, всегда в одном и том же порядке. И если партия предполагает дальнейшее развитие, все возможные ходы известны заранее; это игра на автомате, как у гроссмейстера – с новичком. За последние тридцать лет она успела стать настоящим каспаровым своего дела. Но поскольку игрок тут всего один, получается, что новичок – это тоже она. У новичка нет никакого прошлого, только то, что сейчас. Ветка, луч, волна, е2 – е4. Для начала не так уж плохо.

У ног хозяйки лежат разомлевшие от жары питомцы – два огромных волкодава, Молли и Холли. «Мои девочки», – кивает на них Меган. По утрам она выгуливает их на пляже, распугивая тех, кто в согласии с начертанным на доске расписанием пришел купаться и заниматься водным спортом. Но пугаться тут нечего: Молли и Холли – добрейшие существа, только очень большие. Пляжный песок сплошь усеян собачьими какашками.

Отец Меган, тоже собаковод, гладит большого черно-подпалого пуделя, такого же старого, как он сам. Пудель и его хозяин принимают активное участие в жизни пансионата. Иногда они даже наведываются в гостевые покои, и постояльцу, вернувшемуся в номер после купания, случается обнаружить у себя на кровати слуховой аппарат или собачий ошейник. Что они делали здесь в наше отсутствие? Что за скелеты клацают вставными челюстями в чуланах этого дома? В пять утра, разбуженный предрассветными позывными обезьян-ревунов в пальмовых кронах, я боялся открыть глаза, так как был уверен, что увижу перед собой принюхивающуюся морду инфернального пса.

Ужинают на веранде. При свечах, под кваканье тропической фауны вперемешку с умиротворяющими звуками лютневой музыки из допотопного магнитофона. Меган, ее родитель, три собаки и немногочисленные гости сидят за большим столом в ожидании кулинарных чудес. Бессловесные индейцы в заломленных набок поварских колпаках вносят дымящиеся кушанья. Сырное суфле, запеканка из дорады по-провансальски. «Наш Хосе – шеф-повар от Бога. А сегодня, специально для вас, он расстарался как никогда». Все блюда изысканны и несъедобны.

Двойник Джона Гудмена, бубнивший про Интерпол и денге на давешней вечеринке, сидит напротив хозяйки. Нас он как будто не узнает, заново представляется, пристрастно расспрашивает, кто мы и откуда. Затем начинает отрепетированный, как у экскурсовода, уже знакомый нам монолог о странностях здешней жизни. Но, взяв вынужденную паузу, чтобы откашляться, моментально забывает о своем экскурсе и поворачивается к сидящему рядом толстяку с потной розовой лысиной: «А вы откуда будете?» Толстяк оказывается отдыхающим из Техаса. «Ну, как отдыхается?» – спрашивает Лже-Гудмен, запанибрата толкая техасца в бок. Тот вытирает с лысины пот и звонким, натужным голосом произносит: «Моя семья ужинает в другом заведении. Не беда, обойдусь без них. Я люблю, когда еды много. А жену с сыном потянуло в кантину для местных. Там дают маленькие порции, и ты чувствуешь себя нищебродом. Я так не привык. У нас в Техасе от работы не отлынивают, но и от добавки за ужином не отказываются. Накладывают себе с верхом…» Еще раз промакнув лысину, он мигом приканчивает вторую порцию сырного суфле. Улыбается: так-то оно лучше, теперь можно приступить к светской беседе. Но никто, включая болтливого Лже-Гудмена, что-то не торопится к ней приступать. Молча жуют, отпивают из бокалов, рассеянно глядя в пространство. Техасец берет инициативу в свои руки. Объявляет, что работает на нефтеперерабатывающем заводе, и тут же переходит к подробному описанию несчастных случаев, которые бывали у них на производстве. Одному оторвало руку, другой получил ожоги третьей степени по всему телу. «Считай, сгорел заживо. Молодой еще парень, дома жена, дети маленькие. Хороший работник, но не соблюдал технику безопасности. А надо было соблюдать, это важно. Или вот другой случай…» Но прежде, чем рассказчик успевает перейти к другому случаю, на веранде появляется Керби. Он только что с пляжа. К его хмурому лицу криво приклеена улыбка. В больших хипстерских очках поблескивает отсвет настольных свечей. «А у меня есть сюрприз для вашей дочери, – сообщает он нам с Аллой. – Морская черепашка! Я ее на пляже нашел. Только она мертвая, ничего? Хотите, покажу? Нет? Ну, как хотите». Мы спешим откланяться, объясняя, что Соне давно пора спать. «Главное, не забывайте, – бросает нам вдогонку Керби, – завтра пятница, а у нас по пятницам веселье. Явка обязательна».

Когда Керби с Меган приехали осваивать этот фронтир четверть века назад, какой-то доброжелатель дал им дельный совет: если не хочешь, чтобы твою усадьбу сожгли, надо проставляться. Естественно, ничего экстравагантного тут не требуется. Балов а-ля «великий Гэтсби» туземцы не оценят. А вот сельский праздник с бесплатной едой и выпивкой будет к месту. Так сказать, в знак доброй воли. Хорошо бы ввести традицию. Новоприбывшие вняли совету, и с тех пор каждую пятницу жителей поселка угощают макаронами от щедрот пансионата, а под вечер на лужайке перед верандой устраивают «дискотеку». Меган облачается в бархатное платье вроде тех, в каких американские старшеклассницы дефилируют на выпускном вечере. Из колонок доносится «ла-ла-ла-ла-ла-ла бамба». Похоже, это и есть обещанное веселье. Местная дива, напоминающая торговок с Брайтон-Бич, кусает микрофон, перевирая давно износившиеся мелодии. Ее репертуар целиком состоит из хитов, канувших в небытие в конце восьмидесятых и невесть зачем воскрешенных, как автомобильная марка «Датсун», тридцать лет спустя. В плетеных креслах развалились слушатели – человек шесть или семь. Толстые, пьяные, сонные люди… Эрик, друг, забери нас отсюда.

И Эрик, хоть и обожает всякую дичь, соглашается: пора на выход. Наши жены надевают эрго-рюкзаки, пристегивают к себе хнычущих Соню и Коула. Устроители праздника, столь настойчиво требовавшие нашего присутствия, куда-то отлучились, и поначалу наш побег остается незамеченным. Лишь у самых ворот нас, беглецов, настигает хриплый окрик дозорного: «Эй, чико!» Луч моего фонарика выхватывает из темноты две неустойчивых фигуры. Он и она. Оба – вдрабадан. Безуспешно пытаются оседлать мотоцикл. Настроение у них веселое с легкой примесью агрессии. На лицах печать вырождения; так могли бы выглядеть потомки хвостатого Аурелиано Буэндиа. У мужчины на груди болтается подвеска – почему-то с масонским символом. «Чико, – повторяет спутница вольного каменщика, – чикито!» И до нас вдруг доходит, что она обращается к Коулу. Кое-как справившись с килевой и поперечной качкой, она приближается к сидящему в эрго-рюкзаке малышу, обдает его сивушным дыханием и слюняво целует в лоб. Челси выдавливает страдальческую улыбку.

– В Нью-Йорке я бы ее на пушечный выстрел не подпустила к моему ребенку, – оправдывается Челси, когда мы отходим на безопасное расстояние, – но здесь мы на птичьих правах. Приходится терпеть.

– А по-моему, они были вполне доброжелательны, – утешает ее Алла. – Вообще я еще в Нью-Йорке заметила, что латиноамериканцам свойственно бурно реагировать на маленьких детей. Видимо, в этом проявляется их натура.

– Натура – это да, – подключается к разговору Эрик. – Натура проявляется буквально во всем. Сейчас целоваться лезут, а потом – раз, ножик достанут, скажут: «кошелек или жизнь, чико». Или просто пырнут тебя от нечего делать.

– Даже так?

– А как же. Именно так. У меня нет никаких иллюзий насчет латиноамериканской души, – Эрик протягивает ладонь, как будто собирается просить милостыню. – Надо прибавить шагу, сейчас ливанет.

Я тоже чувствую первые капли. Через пять минут вся земля уже исхлестана розгами тропического ливня, и мы возвращаемся в пансионат, спеша укрыться от дождя, от латиноамериканской души, от Бог знает чего еще. Все хотят укрыться – Меган, Керби, техасец… Скоро, скоро закончится сельский праздник. Вырубят светомузыку, разгонят любителей караоке. Эрик, Челси и Коул отправятся в свое бунгало; Алла пойдет укладывать Соню.