Текст книги "Избранное"

Александр Сытин
Избранное

© Сытин А.И., 2009

От автора

В книгу вошли стихотворения из нескольких сборников, изданных в разные годы, а также поэма и отрывки из повести в стихах. В представленных отрывках ещё нет в достаточной мере ни времени, в котором живут герои, ни выражения основного замысла автора – влияния творчества на формирование личности. Скорее, это фрагменты лирической биографии главных героев Николая и Геннадия. Предстоит ещё большая работа. Конечно, главные герои пройдут через всё повествование.

Александр СЫТИН

Открытость поэтической души

Когда я впервые познакомился с творчеством Александра Сытина (то есть услышал его стихи в авторском исполнении), сразу почувствовал, что этот молодой (в 1965 году!) инженер-ракетчик из военного НИИ – зрелый, уже сложившийся поэт. Как оказалось, поэзия привлекала Сашу с детских лет. Сам поэт расскывает: «Во втором классе написал рифмованные четыре строчки. В третьем – целых двенадцать строк о Первомае. Уже пятиклассником писал письмо в стихах брату, курсанту Тамбовского артучилища: Скребёт перо бумагу,/ Стучится в окна град./ А мысли переносятся/ К тебе, мой старший брат. Первая публикация – в газете «Кологривский колхозник». Но первым, похожим на настоящее стихотворение, считаю то, что было напечатано в газете «Комсомолец Татарии» в 1954 году: В глазницах окон гаснут огоньки./ И реп родуктора замолкли звуки./ Лишь ветерка невидимые руки/ Сметают снег в глухие уголки – эти строчки самому нравились»

После той первой встречи мы долго не виделись, но я хорошо запомнил внешность поэта, его негромкий глуховатый голос и неповторимую поэтическую интонацию. Поэтому сразу узнал Александра Ивановича, когда через несколько лет он пришёл работать к нам в ЦНИИмаш. Встретились мы, естественно, в редакции нашей многотиражной газеты «Прогресс», где Саша сразу возглавил институтское литературное объединение. Наряду с пишущими сотрудниками НИИ, здесь занимались наши коллеги из КБ Химмаша, «Композита» и НПО ИТ. На страницах многотиражки прописалась настоящая поэзия. И я убедился: Сытин – поэт сложившийся, но и постоянно растущий, развивающийся.

Руководимое Сытиным институтское литобъединение стало фактически филиалом ЛИТО имени Дмитрия Кедрина в Мытищах, которое заслуженно считается лучшим в Подмосковье. Оно было и остаётся для Саши главным литературным братством. Его бессменный руководитель, замечательный человек и поэт Юрий Петрунин, – настоящий подвижник. Эта творческая организация, по большому счёту, подлинный литературный институт. Достаточно сказать, что на сегодняшний день здесь подготовлено более тридцати членов Союза писателей России. Одним из первых среди них получил «красные корочки» поэт Александр Сытин, позже ставший лауреатом литературной премии имени Дмитрия Кедрина «Зодчий».

В 1979 году издательство «Современник» выпустило первый сборник Александра Сытина «Открытость». Всегда с удовольствием вспоминаю, что после прочтения рукописи я предложил Саше это заглавие – по одному из стихотворений. Название «Открытость» неоднозначно. Оно от носится и к нашей Руси-России, и к Земле как планете, открытой всем внешним вселенским силам. Но открытость – это и самое, может быть, главное качество поэтической души автора. Эта черта – при родная, национальная, чисто русская. Сытин – очень русский поэт. Каждый ли может вот так, словно в доверитель ной беседе, заявить на весь свой книжный тираж: Хорошо мне дышится, если рядом слышится голос добрый, родственный, русская душа.

Потом были другие книжки – «Свет женщины», «Время московское», «Весточка из детства», «Отставшие стихи», «И тянет не зря его в лес», «В кругу друзей», солидный сборник «Я в моём времени», крупные подборки в журналах и альманахах, выступления на вечерах в ЦДЛ и у Петрунина,

а главное – всё новые и новые стихи. Конечно, хорошую поэзию можно читать и отдельными стихами, и собирать всё, что выходит «летучим дождём брошюр», но лучше всего – вот такой увесистый том, куда вошли стихотворения самых разных годов – от бодро-оптимистических шестидесятых, спокойных семидесятых и обманчиво-обнадёживающих восьмидесятых до грубо-разочаровывающих девяностых и нынешних, перешагнувших рубеж нового тысячелетия. И все на строения, все многозвучные и много цветные спектры эпохи резонансами отозвались в поэзии Сытина.

Зарази тельна его поэзия! Каждый, кому приходилось не раз возвращаться домой из дальних поездок, ощутит знакомое чувство, прочитав: И дрогнуло вдруг, / и забилось в груди / прозрачным осколочком: «Близко!». Тема пути и движения охватывает всё творчество автора. Ведь движение есть жизнь! «И я тоже появился на свет в движении– рассказывает Саша. – Родители строили железную дорогу, и во время очередного переезда, в Карагандинской области, я и заявил о себе. Видимо, именно поэтому всякое движение, особенно по железной дороге, волнует меня до сих пор». Сытину хорошо знакомы казахская степь и побережье Чёрного моря, холодные северные просторы и неожиданное разнообразие Сибири, но душа поэта постоянно напоминает о самых дорогих местах. И вот уже крымская ночь – Как в деревне под Пензой, и спешащий от курортных радостей к трудам и будням поэт радуется, что навстречу …стелется мягко улыбка моей среднерусской земли.

Александр Сытин – родной и любящий сын своего времени. Ему дороги приметы эпохи, и то, что в сознании русского поэта рождает самые светлые метафоры – такие, например, как эта: Пионеров галстучное пламя / подожгло го-

лубоватый двор. Образность поэтического видения Сытина вообще заслуживает отдельно го разговора. А некоторые небесные картины порождают строки, которые филолог-японист мог бы принять за творение поэта из Страны восходящего солнца: Тучи грудятся/кровоподтёками…/Кто избил тебя, небо, ночью?

«Кто избил небо ночью?» – вопрос, конечно, риторический. Но к людям поэт не обращается с вопросами, не требующими ответа – напротив, читатели ищут ответы на свои вопросы. И когда большинство из нас, доверчиво распахнув слух и душу, внимало «откровениям» перестроечной прессы, призывающей нас пересмотреть историю, перекроить «имперскую» географию, отречься от наших отцов, которые, оказывается, «не на той стороне сражались» в самой страшной войне XX века, поэт Александр Сытин не поддавался телевизионному и газетному зомбированию. В те дни он с любовью и нежностью писал об отцах: Сколь ясности в них было,/ простоты!/ Как виделось им счастье в единенье! Счастливые слеп цы! Как вы чисты! Блажен, кто не дождался откровенья! Здесь были бы уместны кавычки, ограничивая последнее слово этой строфы…

Творчество – понятие широкое, все объемлющее. Александр Сытин творит не только в литературе. На вопрос журналиста, почему не пошёл в профессиональные литераторы, он ответил: «Считал, что поэт – не специальность, и надо уметь что-то делать, кроме писания стихов. Знал, что многие даже крупные поэты до революции жили и умирали в нищете. Да и в советское время жить на стихи могли только очень известные поэты… И вообще, необходимо скорей определяться в жизни, чтобы пополнить семейный бюджет. Нас у родителей было четверо, мать потеряла

здоровье во время войны… Я знал, что после института не останусь без работы и средств. Выбрал, что поинтереснее – физику, Казанский университет. Распределён был после университета в военный НИИ, связанный с ракетной техникой. Это была пора романтики освоения космоса. Даже просто сознавать свою причастность к великому делу было праздником. Есть у меня научные публикации, авторские свидетельства на изобретения, но не было стремления к должностям и званиям. Очень интересовали люди, участвующие в поисках неведомого. Их было много – в НИИ, на полигонах, предприятиях, в войсковых частях… Ещё больше интересных, талантливых людей узнал я в ЦНИИмаше. У меня есть пока неопубликованные рассказы – там описаны люди, с которыми приходилось встречаться по работе. До сих пор согревает ощущение себя одним из армии тружеников, создававших ракетную технику».

Да, Александр Иванович Сытин – инженер, исследователь, изобретатель – короче, «технарь», как называем себя мы, работники ракетно-космической отрасли. И научно-техническая мелодия время от времени вплетается в поэтическую симфонию. Поэт горд тем, что причастен к величайшим космическим шагам своей страны, и ему понятны слова Блока о стальных машинах, «где дышит интеграл». «Обе работы – инженерная и поэтическая – одинаково требуют напряжения мысли, но логика разная – и усталость разная. Что касается проникновения, оно неизбежно», – говорит поэт.

Уж это точно – проникновение неизбежно. Я это понял ещё в студенчестве, когда некоторые однокашники по Томскому университету – физики и радиофизики – «для хохмы» записывали стихами лекции профессоров. И получалось!

#«Подогревный наш катод Электроны выдаёт, И летят они оравой, Кто налево, кто направо, на анод. Если сетка на пути, электронам не пройти, и пространственный заряд возвращает их назад…» Конечно, уровень соответствующий, но главное, что хорошо запоминается. Сытину хохмы тоже не чужды, но о взаимопроникновении работы и поэзии он пишет серьёзно: И, пожалуй, я горжусь,/в знания по верив, / что привычно нахожусь / в сонме инженеров, /что я к истине привык, в формулы одетой, / что понятен мне язык/ тайнописи этой…

Но ему понятен не только великий язык формул, которые содержат в себе истины гораздо больше, чем лукавые речи политиков и лживые строки рептильных журналистов. Поэту и технарю Сытину ведомы и языки природы. Когда-то меня поразила прозрачной, акварельной красотой его простая строфа: «У кислицы лист сердечком,/ Капля катится с листа./ Белый мост летит над речкой./ По мосту скользит состав».

Это – взгляд на ближний мир глаза ми маленького мальчика. Но истинный поэт никогда не становится взрослым дядей. Как бы ни ругали Фрейда, прав был мудрый венский еврей, когда сказал, что не бывает случайных оговорок, обмолвок, отклонений от темы! Сколько бы ни писал Сытин о глобальных проблемах, о политике, науке, поездках отпускных и «по казённой надобности» – всегда его лирический герой возвращается туда, в его детство, где «Скрипит коло дезный журавль/ Мычит корова. Лает лайка/ Пахучих дров растёт гора/ Пила проворна. – Поспевай-ка!/ Петух во двор ведёт гарем/ Снегирь при праздничном наряде/ уселся бойко на ограде…»

И совсем нешуточно звучат его стихи, так и напрашиваясь на пародию: «Поеду в деревню. Наймусь в пастухи./ Мне

радостны вздохи коровьи,/ и скромный обед у ленивой реки,/ и запах земли и моркови»… Кстати, о пародиях: лично я уверен, что легко пародируются только хорошие стихи. Не случайно у Сытина есть и его пародии на стихи товарищей по перу – это для них уже хорошая характеристика. Есть и авто пародии, что также многое говорит об авторе.

Сотрудник головного НИИ раекетно-космической отрасли А.И. Сытин любит проводить отпуск в деревне, а если и остаётся в городе, то чуть ли не каждый день с утра уходит в лес. Но всё-таки он не крестьянин, не лесник, не пастух. Он – поэт и учёный, инженер-физик. А поэта и учёного объединяет не только одержимость творчеством, но и та рефлексия, о которой так прочувствованно сказал Александр Сытин: «И вот од нажды развернув журнал / или газету пробежав глазами, /застонешь: ты не давно не сказал…/ Ты мог бы лучше!/ Но уже – сказали».

Ну, что касается поэзии, то тут бес покойство автора этих строк напрасно. В стихах Сытина многое сказано так, что никто лучше не скажет. И если сам поэт гордится, что он находится в сонме инженеров и ему понятен язык тайнописи формул, то мы с вами, его читатели, в большинстве своём относящиеся к той же научно-инженерной среде, можем гордиться, что нам близок и понятен поэтический язык Александра Сытина.

Николай ДОРОЖКИН, член Союза писателей России.

Из книги «Открытость» (1979 г.)

«Шевелились воздух, речка…»

 
Шевелились воздух, речка,
травы синие у скал.
Юрким, тоненьким колечком
я прикинуться б желал.
Чтоб катиться и катиться,
Слушать, постигая, речь
трав и тварей
и светиться
ожиданьем
тайных встреч.
 

«Мои заботы часто хуже пытки…»

 
Мои заботы часто хуже пытки.
Как говорят, ни сердцу, ни уму.
А выход мал.
А устаю в избытке.
И недоволен часто потому,
спеша куда-то и решая что-то…
О, эти непокой и суета!..
Но отнимите у меня заботы –
и я – никто,
и жизнь моя – пуста.
 

«Ещё в молчании поля…»

 
Ещё в молчании поля.
Объяты сном и зверь, и птица…
Как ты беспомощна, Земля,
когда рассвет готов родиться!.
Тревожен
этот хрупкий миг –
когда степной, лесной, озёрный
твой умиротворённый лик
доступен так
любому взору.
Как беззащитна и нага
в ещё нетвёрдом
чистом свете!..
Не дай судьба тебе врага
в минуты бережные эти…
 

Московская земля

 
Моя почти равнинная страна,
с нерезким взлётом и паденьем плавным.
Как грузная спокойная волна
по медленным просторам величавым.
Когда я озабочен и устал,
излечит раны на душе и теле
не искромётный, из-под скал, фонтан,
а родничок, пульсирующий еле.
Над ним склонишься – боязно дышать.
Доверчиво лицо его и ломко.
Несуетная в нём живёт душа,
прозрачная душа – как у ребёнка…
 

Открытость

 
Города городили ограды.
Города от врага береглись.
А деревни стелились рядом.
На зелёных лужках паслись
 
 
Города возводили крепость.
Лили ядра. И рыли ров.
А деревни – сеяли репу.
Рыб ловили. Доили коров.
 
 
И когда кочевники мчали,
и пылила, вопя, орда –
их сначала деревни встречали,
а потом уже города.
 
 
И кидали красавиц на крупы.
А дома их сжигали дотла.
И лишь трубы печные да трупы
означали: деревня была…
 
 
Я вхожу в деревеньку, доверчив.
Никогда я здесь не бывал.
Но желает здоровья встречный,
будто с детства меня знавал…
 
 
Сколько лет надо мною не минет –
отовсюду меня позовёт
полудетская эта наивность
и святая открытость её.
 
 
И, не пряча хорошую зависть,
у околицы ей поклонюсь.
И не в ней ли понятней сказалась
незлобивая родина – Русь.
 

Доброта

 
Когда дневное пекло растворится,
а тени пахнут дымом и растут,
по-разному сошедшую на лица
на улицу выносят доброту.
 
 
Она на платьях, по-стрекозьи лёгких,
ладонях жёстких, медленных плечах.
Она свободно движется из лёгких.
И тало отражается в очках.
 
 
Исполнена высокого доверья
раздумья и спокойствия печать.
И доброта ложится на деревья,
на детские коляски, на асфальт.
 
 
И знаю я, что будут сниться лица.
И благодарен хитрости простой:
когда дневное пекло растворится –
идти и исцеляться добротой.
 

Среди людей

 
Я их встречаю всюду. Ежедневно.
И часто совпадает наш маршрут.
Они ведут себя обыкновенно.
Обыденно вопросы задают.
«Здесь занято?»
«Скажите, поезд скоро?»
«Который час?»
«Простите, Вы за кем?»
То к затяжному склонны разговору.
А то неразговорчивы совсем.
Они поспешно книжицу листают.
Подсчитывают что-то на ходу.
О чём-то, просветлённые, мечтают,
И морщат лбы от непонятных дум.
На лица их, на думы их помножен,
я становлюсь спокойней и сильней.
 
 
Толпа? Но обезличье не тревожит.
Я растворён, но не потерян в ней.
 

Запасный путь

 
Он долго строился, железный,
запасный этот путь. Давно.
Ржавели рельсы бесполезно.
И мокло шпальное бревно.
 
 
И только птицы прилетали.
Бродили важно среди шпал.
В какие брошенные дали
он звал? А может быть, не звал?..
 
 
Но вот однажды загудело,
невнятный выдало мотив.
И по нему большое тело
пронёс живой локомотив.
 
 
Потом по пригнанным суставам,
не сразу робость одолев,
состав затрясся за составом.
И лист осыпался с дерев.
 
 
И стали явственней на запах
железо,
масло
и мазут.
Шли на восток и шли на запад.
Куда везут?
Кого везут?
 
 
Кричали птицы раздражённо.
Бросались вслед – не отставать…
Сияли рельсы
воскрешённо,
не успевая
остывать…
 

Дитя человеческое

 
Малыш выходит в солнечное утро.
Он ловит пух,
смеётся стрекозе.
Он стёклышки разглядывает мудро.
Машину открывает на шоссе.
 
 
Он встретил червяка – и озадачен.
Пёс зарычал – и он уверен: съест.
Гроза упала молнией – и с плачем
Малыш бежит в спасительный подъезд
 
 
Дождь кончился – и он уж солнцу предан,
его тепло и ласку обретя.
Он маленький язычник. Дальний предок
мой – и опять же – кровное дитя.
 
 
Его лицо, как мамино, лучится.
Нахмурится – отцовские черты.
И только бы беде не приключиться…
Доверчив он. С неузнанным на «ты».
 
 
Пройдут и сто, и тысяча, и вечность.
Но будут повторяться без конца
и страх,
и любопытство,
и беспечность,
на мать похожесть
или на отца…
 
 
Вот он ползёт, мой сын, моё созданье.
Вот синим взглядом маму узнаёт.
Вот колкость слова пробует гортанью.
И с четверенек медленно встаёт.
 
 
Он держится ещё за подоконник.
Ещё боится грома и огня.
Дикарь, язычник, доброты поклонник.
Через меня и – дальше, сверх меня…
 

Глаза

 
Бывали глаза узкими.
Бывали – речкой в разливе…
Бывали глаза грустными.
А стали – злыми.
 
 
А после, когда оттаяли,
когда подобрели,
неожиданно видно стало,
что – постарели…
 

«Такая тишина здесь и замедленность…»

 
Такая тишина здесь и замедленность,
и родственность живущих, и приветливость,
и солнечной сосной пропахший дом,
и стало – улицей. И верится с трудом,
что где-то есть суровые заданья
и полигонов мрачный колорит,
и трудные минуты ожиданья,
и не щадит неумолимый ритм,
и залегла неясная тревога,
и выспаться как следует – мечты…
 
 
А счастье в том,
что привела дорога
в раскрытые объятья доброты.
 

На ученье

 
У нас совсем, как на войне.
Ночь, перерытая огнями.
Осколков брызги по броне.
И грязь окопная под нами.
Нам третьи сутки не до сна.
Вокруг – и грохот и движенье.
И мы – во власти возбужденья.
У нас – обычная война.
И запах пороха.
У ног
ложатся гильзы, остывая.
Сухой приказ. Сухой паёк.
И на зубах – земля сухая…
У нас совсем, как на войне.
Но не в крови мои ладони.
Но только рядом друг не стонет.
И злость не копится во мне.
 

1960 г.

«Машины катят вдоль излук речных…»

 
Машины катят вдоль излук речных,
вдоль сонного мерцающего плёса.
И, любопытный, из низин ночных,
туман, теснясь, ложится под колёса.
 
 
Роса созрела. Говор затаённый.
Прожектор тянет жёлтое весло.
Сквозь дымку в небе
золото взошло –
как звёзды на погонах
запылённых.
 

«Сегодня выдался денёк!..»

 
Сегодня выдался денёк!
Под убивающим безветрием
при полной выкладке – бросок
почти на тридцать километров.
На зной и пот мы были злы.
Сушило рот. Сводило плечи.
Бежали, падали, ползли.
И окопались лишь под вечер.
И рота, заслужив привал,
уже над кашею потела.
И чай пахучий согревал.
И сладость
связывала тело.
Ну притомились!
Хлопцы спят.
Во сне порой
вздыхая тяжко.
И пахнут лезвия лопат
подсохшей глиной
и ромашкой…
 

На марше

 
Мимо вянущего сена,
мимо крика петуха,
мимо речки, где, наверно,
не дождётся нас уха,
мимо серых крыш на фоне
догорающих небес…
Старый сад. Деревня. Поле.
И опять – деревня, лес.
Тянет сыростью и мёдом
от гречихи и овса.
И огни родного дома
в наших светятся
глазах.
 

На картошке

 
Вприсядочку все дни,
К земле подавшись низко,
Попробуй-ка, найди!
И каждой поклонись-ка!
Попляшешь перед ней.
Поползаешь по грядке.
А ноги – всё больней
от этакой зарядки.
И ноет – ох! – спина.
И распухают пальцы.
А грядочка длинна.
Вприсядочку-то, братцы!..
 
 
Зато кладём в мешок
мы золотые слитки.
А полненький мешок –
как суслик любопытный.
Прислушался. Притих.
Их в поле –
сотни сразу.
Потом кидаем их
На трайлеры и МАЗы…
А кормят нас борщом
и тою же картошкой.
И хочется ещё
пожить вот так немножко…
Берёт озноб с утра.
В тумане поле влажно.
Потом печёт жара.
Потом лежим вальяжно
на берегу Оки.
А баржи мимо важно.
И в нас плывут гудки
призывно и протяжно…
 

Вечером в страду

 
Рыжеют вербы у реки.
И стадо пёстрое толпится.
И острым запахом ухи
и сонным ветром не напиться.
Под кручей катерок кричит.
Ещё куёт кузнечик жарко.
Пылит картофелекопалка.
За нею шествуют грачи…
 
 
Вот праздник!
На закате дня
гудят натруженные руки.
И входят, чёткие, в меня
картины, запахи и звуки.
И лес. И поле. И грачи.
И дым костра, седой и вкусный.
А вечер розов весь и чист.
И сочен – словно лист капустный.
 

«Поеду в деревню. Наймусь в пастухи…»

 
Поеду в деревню. Наймусь в пастухи.
Мне радостны вздохи коровьи,
и скромный обед у ленивой реки,
и запах земли и моркови,
и встреченный у родника человек,
и сладость рыбацкого дыма,
и стрекот косилки по пьяной траве,
и дождика тёплое вымя.
 
 
Счастливый удел – ничего не желать,
любя эти тропки копытьи,
и в небо глядеть, и травинку жевать,
и делать без спешки открытья…
 
 
И пар поднимается с мокрой земли.
И ТУ протурбинил над лугом…
И молча внимают коровы мои
его остывающим звукам…
 

В голодный год

 
Военный год. Ни дать, ни взять
ни шкуры, ни мосла…
Но поросёнка как-то мать
с базара принесла.
Мы ликовали, я и брат.
Мы прыгали, смеясь.
Сосед-рыбак был тоже рад,
Кричал: «Вот это язь!»
А я топчан отвоевал,
чтоб ближе быть к нему.
И Борькою его назвал,
не знаю, почему.
 
 
Он по утрам меня будил
и почесать просил.
И я гулять его водил
и на руках носил.
Он всхрюкивал на зов «Борь-Борь…».
Совсем не ведал зла.
Но тут простуда или хворь
сердешного нашла..
Я рвал ботву ему, чтоб мять,
готовить на плите…
Но, видно, чтоб его поднять,
харчи были не те…
Он стал невесел, плохо рос,
худел день ото дня.
И о его судьбе вопрос
решился без меня…
 
 
Была голодная зима,
суровый год войны.
Но стали наши закрома
неслыханно полны.
В кадушке, старой и большой,
от днища на вершок,
лежал с отторгнутой душой
болезный мой дружок.
И был растерзан он, разъят
на тонкие куски.
И говорил мне старший брат:
«Ну что, малыш, раскис?
Смотри, какой устроим пир!
Бери себе шматок!»
Но я-то знал, что этот мир
предательски жесток.
 
 
Я часто вскрикивал в ночи.
Мне снился длинный нож.
На тёплой бабкиной печи
меня трепала дрожь.
 
 
Лечила бабка на углях,
чтоб порчу всю отвесть.
И врач смотрел. А я всё чах,
отказывался есть…
 
 
И кадку жуткую потом
убрали из сеней.
И говорили шепотком
о том, что было в ней.