Текст книги "Избранное"

Память

 
В квадратном пыльном маленьком сарае,
на время отведённом под жильё,
от малярии долгой умираю.
И надо мной – одно лицо твоё.
 
 
Одно лицо. Да потолок и стены,
которые в разводах дождевых.
И по нему скользят тревожно тени
предчувствий и отчаяний твоих.
 
 
А я в себя вбираю, обессилив,
негромких слов врачующую связь:
ты мне слагаешь сказку о России,
о пензенской земле, где родилась…
 
 
Туда хочу. Лицо твоё двоится.
Ты шепчешь: «Будешь, сыночка, в раю.
Там яблоки, всё яблоки и – птицы».
Я понимаю: это в том краю,
в России. «А зачем же плачешь… мама:
Мне только… жарко… Ты мне … говори…»
 
 
На юге умираю Казахстана.
И надо мной лицо твоё парит.
 
 
И до сих пор. Тревожно мне и странно.
В горячечной, нестойкой тишине
та давняя, не нынешняя мама
является, печальная, ко мне.
 
 
Могу ли я назвать тебя старушкой,
когда в лихую пору, в забытьи
всплывают над измятою подушкой
глаза, которым нет и тридцати…
 

Весть о победе

 
Мальчишку распирает весть
и не даёт ему покоя.
Какая радостная честь –
нести известие такое!
 
 
Весть колокольцем бьётся в нём.
Он всем готов её поведать.
И он стучится в каждый дом:
«Победа! Слышите? Победа!»
 
 
И льются семьи из ворот –
в улыбки, слёзы и объятья.
И возникает хоровод
из обновлённых лиц и платьев.
 
 
И появляются на свет
прибережённые сквозь годы
юбчонки под весенний цвет
и туфли довоенной моды….
 
 
И через праздничный содом –
ликующий мальчишка малый.
Как будто он, как будто он
устроил праздник небывалый!
 

Плач

 
Не горек плач от детских неудач.
Светла, нетяжела слеза при встрече.
Но страшно слышать
женский громкий плач,
когда от слёз и голоса – не легче.
Когда не отогнать кошмара сна.
Когда уже нельзя переиначить…
Так плакать
может женщина одна.
Я с детских лет страшусь такого плача.
И слышу до сих пор издалека.
И женщина в снегу, полураздета.
И нервно сотрясается рука,
зажавшая армейскую газету…
 

Земля

 
Пассажирский салон.
А за тонкой обшивкой
сквозь прозрачность сентябрьскую
атмосферы
незнакомо-знакомо,
пестро и обширно
проступает Земля.
В капиллярах и нервах.
И молчит.
И морями глядит настороженно.
И огромно, и мудро
что-то решает.
И вздуваются горные цепи, похожие
на извилины мозга
больших полушарий.
 

«Вершатся дерзкие дела…»

Памяти Владимира КОМАРОВА

 
Вершатся дерзкие дела.
Но нет гарантий от несчастья…
 
 
Вот сына возвратит Земля
в свои смертельные объятья.
И миллионно вспыхнет крик.
Планета заскорбит по-русски.
И чьё-то сердце в этот миг
не выдержало перегрузки.
И чей-то плач.
И чей-то стон.
Как трудно эту ночь осилить!
И медленно восходит он
над опечаленной Россией…
 
 
И сквозь бессонницу скорбей,
став за ночь собранней и строже,
дорогу выберут себе
мальчишки –
взлёт его продолжить…
 

«Земля во власти ожиданья чуда…»

 
Земля во власти ожиданья чуда.
И странно,
и кощунственно почти,
что посреди предпраздничного гуда
лежит больной.
Его нельзя спасти.
Что кто-то погибает на заданье.
Что кто-то под колёса попадёт.
И что под чьи-то горькие рыданья
божественно приходит
Новый год.
 

Сердце

 
Неудержим, как горная река,
он времени не знал в себя вглядеться.
И, почитай, почти до сорока,
смеялся он:
«Оно какое – сердце?»
Но в яростной дискуссии одной
он ухватился за сердце рукою.
Пол ускользал, туманилось окно.
И мысль взошла:
«Так вот оно какое!»
 

«Состарилась у гроба: слёзы душат…»

 
Состарилась у гроба: слёзы душат,
а следом – безразличье настаёт.
А давний друг – тоскливо равнодушен.
Не зная, что сказать, кепчонку мнёт.
 
 
Он неприязнь к обряду не скрывает.
Уж этот ему траур! Этот плач!..
 
 
И вот уже трясётся на трамвае –
не опоздать бы на футбольный матч…
 
 
Конечно, много мёртвому не нужно…
Кепчонку скинь на несколько минут…
 
 
Но если это называлось дружбой –
то что ж тогда
предательством зовут?..
 

Папы

 
Как хрупко тельце сына моего!
Как тянется к защите он, доверчив,
от холода, от боли, от всего,
что страхом надвигается на плечи!
 
 
А мы вот уезжаем.
Много раз.
От маленьких ласкающих ладошек,
От тёплых щёк.
От любопытных глаз.
От смеха Ленок, Димок и Алёшек.
Чтоб где-то там, за тридевять земель,
такую нежность ощутить внезапно,
такую грусть –
что можно онеметь,
не ринувшись на юг или на запад…
Бежит за ворот мокрая вода.
Деревьев не видать за мокрым дымом.
Но папы возвращаются
всегда
и к Ленкам, и к Алёшкам и к Вадимам.
Огни, огни. В горах и в городах.
Бессонниц много есть на белом свете.
Да, папы уезжают иногда –
чтобы понять,
как дороги им дети.
 

Ритмы

 
Глаз не радует простор,
серый, заунывный.
Вечер ливни распростёр.
Над степями – ливни.
На оконное стекло
призраки осели.
Поезд давит на крыло
серой карусели.
Ощутимый ровен пульс.
Ровное дыханье.
И усну я и проснусь
в ровном колыханье…
 

Возвращение с юга

 
Ненастье и степи. Хотя б мелколесье!
Хотя бы хилое, на ржавых кочках…
Подо мною жалуются, стонут рельсы –
и вечер весь, и в бессонницу ночи.
А утром – солнце. И нет степей.
Покатые рыжие крыши.
И ветер на этих широтах теплей.
Хоть к северу, в общем-то, ближе.
И речка. И мост, задыхаясь, гудит..
И, словно из детства записка –
Малыш. И подлещиков низка.
И дрогнуло вдруг,
и забилось в груди
прозрачным осколочком:
«Близко!»
 

«Я бродить по траве и листве не отвык…»

 
Я бродить по траве и листве не отвык.
И пока не потерян настрой –
разуметь голубой и зелёный язык
и вдыхать шампиньонный настой.
 
 
Где доверчивость звука, движенья, мазка,
где игра и любовь – не таясь,
там немыслима скука и странна тоска,
страх не помнится небытия.
 
 
И не хлынет однажды отчаянья муть
и естественно
где-то в пути
не проститься, не выпасть,
а словно уснуть,
в эти стебли и в цвет
перейти…
 

Первый снег

 
Не обходя своим вниманьем
ни крыш, ни скверов, ни дорог,
он откровеньем,
обещаньем,
доверьем лёг
у ваших ног.
И вы, на искренность настроясь.,
лицом и мыслью прояснев,
спокойны, если ваша совесть
чиста,
как этот первый снег.
 

«Снег качается на стропах…»

 
Снег качается на стропах.
Снег кончается
на тропах.
На лыжне.
На спицах просек.
На пеньках. На лапах сосен.
Свил гнездо, прилежен, мирен,
в мирном море, в белом мире.
 
 
В светлом конусе окошка
низколобенькой сторожки –
бьются белые войска,
вьются пчёлы у летка.
 
 
…Зажигает звёзды вечер.
В небесах молочный след.
На душе улёгся ветер.
Мягкий снег.
Ровный свет.
 

«И вот запахло тополями…»

 
И вот запахло тополями…
А прежде медлила земля.
А прежде сомневалась что-то,
апрель меняла на октябрь,
о чём-то сожалела слёзно,
рядилась в скучные тона.
И вдруг – запахло тополями.
Но прежде – долгий майский день
текло сиятельное солнце.
А после в «классики» сыграл
весёлый дождик на асфальте…
и вот – запахло тополями.
 

Заря

 
Пробежала босыми ногами
заискрившимися лугами.
Загляделась в притихшую речку –
искупалась в парном молоке.
И забилась под ловкой подсечкой
в загорелой ребячьей руке.
 

Приятели

 
Два дерева возле дороги –
Друг к другу вершины склонив.
В тумане
их длинные ноги,
папахи зелёные их.
 
 
И издали кажется:
встреча
приятелей старых.
И вот –
друг к другу приближены плечи.
А время плывёт и плывёт.
И дым сигаретный струится.
Забыты семья и дела.
Волненьем отмечены лица.
Доверье меж ними
и лад.
Забот у них будто
не много.
Ждут женщины будто
не их…
Мужской разговор у дороги.
Касается
только двоих.
 

Пей, земля!

 
Наконец-то дождь ударил!
Дождь ударил в барабаны.
«Отряхнись, земля, от пыли!» –
тонкой струйкой прозвенел.
Ухнул басом контрабаса.
«Остудись, земля, от жара!
Пей, земля!»
И пискнул мышью.
Заурчал котом довольным.
Квакнул радостной лягушкой.
Воробьём чирикнул.
«Пей же!
Распрямись, трава сухая!»
Зажурчал ручей по полю
тонко, жарко, как кузнечик.
Листья хлопают в ладоши.
Пьёт земля.
Живёт земля!
 

В земляничных лугах

 
Лес, словно губка, втягивает темень.
Аж чёрен. А луга ещё ясны.
Но скоро и они уже тесны.
Сухим теплом спокойно дышит камень.
Но вот и он уже теряет лик…
Я упаду, раскинув руки длинно.
Горячий земляничный сок земли
начнёт спокойно впитываться в спину.
 

Сентябрь

 
Горит восток осиновым листом.
Лесной настой живительнее чая.
Во мху, за пнём, ореховым кустом
сентябрь тишайший таинством встречает.
Прекрасная дорога наугад!
Здесь всё так неожиданно и ново!
Вот к деревеньке выводок опят
торопится от зарослей ольховых.
А здесь над шляпкой розовой склонюсь
и поднесу,
сдержав дыханье,
руку.
Отличья шляпки знаю наизусть.
Влажна она на ощупь и упруга.
Но стоит отвести в сторонку взгляд –
и праздником нечаянным одарят
головки шоколадные маслят
и сыроежек синие медали.
Какие краски выложил сентябрь!.
И листья, лаской позднею пригреты,
как бабочки-лимонницы летят
на эти разноцветные береты.
 

«Вот когда я на пенсию выйду…»

 
Вот когда я на пенсию выйду,
отдых дам и душе и уму,
я, конечно, забуду обиды
на судьбу, да и зависть уйму.
 
 
Я пойду по сморчковым апрелям,
по черничным июльским краям,
по пеньковым опёночным прелям,
на метельный призыв октября.
 
 
Я, бродячий, свободный, безвинный,
не желающий лучшей игры,
торговать буду нежной калиной
до ноябрьской подснежной поры.
 
 
И на стёртых прилавках базара
разложив дорогие дары,
опалённый осенним пожаром,
я скажу: «Подходи и бери!
Не стесняйся, мне денег не нужно.
Слышишь, сколько я леса принёс?
От меня пахнет солнечной стружкой –
это жёлтые листья берёз.
От меня
пахнет груздем-чернушкой
и брусникой – хоть пробуй на вкус!
А на мягкой и рыжей опушке
мне орехи пожаловал куст.
 
 
В волосах и бровях моих ветер,
что у ног увивался осин.
А какого я белого встретил!
Ты уважь меня – ты расспроси…»
 
 
А старик, сизоносый и ржавый,
что с грибами торчит круглый год,
зло сверкнёт на меня и, пожалуй,
отвернувшись,
меня проклянёт…
 

«В аннотацию загляну…»

 
В аннотацию загляну.
Полистав, оценю: «Годится».
На прилавок уже не верну.
В книжный шкаф мой ляжет пылиться.
 
 
Пробегу глазами стишок.
Тонкий трепет поймаю строчек.
И порадуюсь: «Хорошо…»
Этак походя, между прочим.
 
 
Всё – на завтра, на «после», «потом» –
в обещание светлого пира.
К факту – фактик и к томику – том.
Обрастай ожиданьем, квартира!
 
 
Ах, каких наслаждений гора!
Вот наступит время безделья,
И начну я с утра до утра
поглощать это чудное зелье…
 
 
Будет время – и доберусь.
Окончательно разберусь.
Прочитаю, что захочу.
Разгляжу. Изучу. Заучу.
 
 
Будет время…. Вот будет время…
 

«Когда над землёю летаешь…»

 
Когда над землёю летаешь,
взираешь на мир с высоты,
мне кажется, что обретаешь
божественный мир доброты.
Так всё с высоты откровенно,
мало так
и обнажено,
что сердце твоё непременно
отцовской тревогой полно.
 
 
И хочется ринуться сверху,
прикрыть своим тонким крылом
и пашни, и горы, и речку,
и город, где мирно живём.
 

Знергия

 
Растёт цветок.
Из солнечного спектра
он выбрал цвет. И радуется глаз.
Подсолнухи ломаются от ветра.
Бьют родники.
И вспыхивает газ.
Гремит гроза, пропахшая озоном.
Дымит труба. Несутся поезда.
И бабочка порхает над газоном.
И соки устремляются
к плодам.
Под пальцами рождается элегия.
С улыбкой лепит первые слова
дитя.
Мир жив, покуда есть энергия…
А я живу – покуда мысль жива.
 

Из книги «Тревога» (1990 г)

Памяти безымянной деревни

 
Скопирован крапивой контур дома.
Площадка возле – двор когда-то был.
Но до сих пор всё жмутся к ним знакомо
деревья, тропки, редкие столбы…
Труба печная… Нет, не от пожара.
Ушли сначала дети. Кто куда!
Привычных вёдер тщетно ожидала
в колодце застоялая вода.
В полях всё васильки. Да молочаи.
За хлебом – в город.
«Эк настала жизнь!»
На письма всё ж обиженно молчали.
Потом перекрестились – и снялись…
 
 
Там всякие.
Выдумывают плазму.
И вкалывают просто за рубли…
Как мало не поддавшихся соблазну,
сумевших не отречься от земли!
 
 
Хозяйским обойдённые вниманьем,
сутулясь, чахнут яблони в саду…
Начало ли, конец повествованью?
Но я и там ответа не найду,
где, раненые памятью о лете,
ещё держа глазами васильки,
накормлены, при тёплом туалете
тоскуют о деревне старики…
 

Липа на проспекте

 
Заботу о ней
проявляют.
Укрыли в асфальт провода.
Из шланга её поливают –
журчит по асфальту вода.
 
 
Под стволик, асфальтом зажатый,
кладут удобренье: расти!
Есть шефы – из школы девятой.
В чести у них липа. В чести.
В достатке и солнца, и влаги…
И, сил животворных полна,
цветы, как победные флаги,
в июле раскрыла она…
 
 
Но только… Не будет похожих.
Асфальт неподатлив и груб.
Слетают под боты прохожих
созревшие шарики. Хруп!
И листья слетают урочно
на мокрые чьи-то следы…
 
 
И запах забылся цветочный.
И смыло с асфальта плоды.
 
 
И словно какая-то малость
ушла из её красоты.
И словно в ней что-то сломалось.
Весна. Но унылы листы.
 
 
И снова цветения время.
Но что ей цветы без числа,
коль некуда сбрасывать семя,
чтоб новая жизнь проросла!..
 

Яблоня

 
Её к земле тянули яблоки.
Струились трещинки ствола.
И вот с колен подняться на ноги
она однажды не смогла.
 
 
Но снова цвет держала бережно,
как бы приподнятая им.
И вновь цветка не стало белого.
А стал он шалом наливным.
 
 
И вился аромат над кроною.
Не замечал случайный взгляд
ствола уродливого, чёрного.
А видел: яблоки висят.
 
 
Сгибалась медленно до осени.
Как снегирей пылала стая…
 
 
Пока не вызрели – не сбросила.
А после рухнула – пустая…
 

Через тысячу лет

 
При самой удаче великой
(Не вспыхнет большая война.
Спасусь от болезни столикой.
Не тронут огонь и шпана.
Удастся сберечься от зелья.
Меня не завалит безделье.
Не высушит зависть. Иначе –
минует любая напасть)…
При самой великой удаче
мне в эти года
не попасть.
 
 
Зачем же я взглядом тревожным
опять и опять загляну
в тот край, для меня невозможный,
в запретную эту страну?
Враждуют ли там? Перестали?
Как нервничают города?
И чист ли там воздух?
Чиста ли?
Жива ли речная вода?
Слышна ли там песня удода?
Не вымерли
кобра и волк?
Зачем мне такая забота?
Ведь я же
навеки умолк.
Давно погрузился в потёмки…
Но острые щупальца глаз,
ещё не родившихся, странных
(потом они будут – потомки)
тревожат из далей туманных:
«Ты помнишь,
ты помнишь о нас?»..
 

Тайны

 
А в мире тайн всё меньше.
Разве диво?
Теперь так модно открывать секрет!
Покровы с тайн срываются ретиво.
Чему вы удивляетесь? Их нет!
Их нет, чудес!
А в цирке – просто фокус.
А книжку эту написали ТАК.
А ТАК кино рождалось.
Очень просто!
Как страшно всё!
Как всё тоскливо просто.
Ведь верил в чудо маленький чудак!
 
 
А сердце-то – одни желудки эти…
Душа? Да просто выдумал поэт!
Всё просто!
Просто происходят – дети!..
 
 
Вот-вот…
А тайны кончатся на свете –
какой тоскою выстудится свет!..
 

Награда

 
Не довелось – во главе парада.
Работал, где скажут, что дадут.
Но вот и ему досталась награда –
медаль за доблестный труд.
 
 
Вот в полдень в цехе народ и собрали
по случаю по сему.
И поздравляли, и руку жали.
И хлопали. Как не ему.
Он плохо видел, неважно слышал.
Стоял в голове гул.
Потея, он к микрофону вышел –
как будто с обрыва шагнул.
Толпа столикая в дрожь бросала.
Горло сковал испуг.
Но что-то, горевшее в полнакала,
вспыхнуло в нём вдруг.
– Товарищи, я говорить не умею.
И в хоре я не пою.
Я две вот этих руки имею.
И голову, значит, свою.
Спасибо, страна мой труд разглядела.
Большое значенье – медали.
Но если руки скулят без дела –
на кой, извиняюсь, дали?..
Нет, говорят, сырья на детали.
Мы все невиновны вместе.
Тебе же двести нарисовали?
Ну да… Только я не про двести.
А если и ТАМ так медали дают?
Показывать не устали.
Ведь сколько металлу! И льют, и льют!
Ведь каженный день медали!..
 
 
Конфуз получился. Задумался зал.
Замглавного вывел из спячки.
– Пал Палыч скромен, – с улыбкой сказал. –
И чист, фигурально, как мальчик.
 
 
Похлопали. Руку пожали. Сошло.
Качало его – как «под мухой».
 
 
А после мастер назвал «ослом».
И пальцем крутнул
над ухом…
 

«Выходит, человека проглядели…»

 
Выходит, человека проглядели…
Вдали от сына умирает мать.
Устала ждать.
Пустынно у постели.
Сын не придёт её поцеловать.
Не назовёт, как в детстве.
Не заплачет…
А сын – на зависть!
Говорлив.
Лобаст.
Да недосуг.
В заботах весь.
В удачах…
 
 
Но о таком не скажешь:
«Не предаст».
 

«Кто эту тысячу приговорил…»

В результате утечки газа из магистрального газопровода под Уфой взрывом были сброшены с рельсов и сгорели два встречных пассажирских поезда, в одном из которых ехали на отдых дети.

 
Кто эту
тысячу приговорил?
Кровью и пламенем
ночь одарил?
Кто уготовил горящие дали,
ад про которые помнит едва ли?
Чьи они, чёрные трупики эти?
Чем, перед кем провинились дети,
радость которым сулила езда
в мирных (мгновенье назад) поездах?
Что это было? Рок? Святотатство?
Кара, доставшая сквозь облака?
Наше извечное головотяпство?
Или преступная чья-то рука?
 
 
Как ни ответь – утешенья не будет.
Боль умирающих
разум сечёт.
Так неужели беда не разбудит,
чтобы себе
предъявили мы счёт?
Сколько трагических прецедентов
Память выстраивает
вдоль пути!
 
 
Так через сколько ожоговых центров
надобно совести нашей пройти?
 

Винтик

 
Жил человек, из кожи лез, трудясь.
В авралы поднимался из постели.
Ни дачи, ни машины отродясь.
Зато жена ушла. И облетели
кудрявые и буйные власы.
 
 
Икра? Да что вы? Твёрдой колбасы
на мог достать. Он честен был и скромен.
С зубами плохо. Так-то был доволен.
 
 
А много ли нажи2л? Вот язву – нажил.
Да мало по2жил. Ну, не повезло.
И всё-таки он белый свет уважил.
И, злом помятый, не смотрел он зло.
 
 
А в честь его – ни радио, ни медь.
Но как живуч! Не перевёлся ведь!
Другой – в прорыв!
(Даруй, судьба, удачу!)…
О «винтик» наш!
Люблю его. И плачу.
 

Чернобыль

 
Такое солнце яркое светило!
Такая благость по земле плыла!
Алели мальвы.
Жарко суетилась
на колесе подсолнуха пчела.
Медовым соком наливались груши.
На грядке
выгибались огурцы.
И, крылышек упругость обнаружив,
взлетали
неуклюжие птенцы…
Нет, не о том моей душе страдалось,
что всюду ожидал меня искус –
но всё, что щедро глазу открывалось –
ни в руки взять,
ни испытать на вкус…
 
 
Нет, не о том…
«Да-да, и в самом деле.
Ну, драма. Но кончать пора бы с ней.
Потери, в целом, в общем-то, имели.
Но самолёт упал – и то б страшней.
Ведь всё-таки живётся здесь,
живётся…»
 
 
Всё так,
когда б не принимать в расчёт,
каким ещё уродством отзовётся?
Какой нежданной смертью потрясёт?
 

Вера

 
Старушка ковыляет.
Сутула. Ноги скручены.
Мужской пиджак.
Косыночка на серых волосах.
Её ручонки тонкие –
как старые уключены.
«Я спорчена, родименький, –
призналась мне в слезах, –
Оборотился ласковым…
От колдовства антихриста,
от взгляда приворотного
сберечься не смогла»…
А ветер небо светлое из туч кудлатых
выпростал.
Но из леса топорщилась
ознобистая мгла.
 
 
«Иду забыть нечистого
и исцеленья выпросить».
Худые туфли шаркают.
И посошок стучит.
Себя нетрудно выплакать.
Себя легко ли высказать.
То слово скажет горькое.
То снова замолчит.
 
 
«А как же дальше, бабушка?
Асфальт удобный кончится.
По грязи –
и в резиновых не добрести, боюсь»
«А дальше-то, родименький?
Дойдёшь, коли захочется.
Разуюсь. Поползу. Не то – катком,
но доберусь».
И столько заплескалось в ней
и дерзости и ярости,
что тотчас и привиделось,
как через топь ползёт…
Шуршит,
спешит улиткою,
не ведая усталости,
в коряжистый распадок, где
святой источник бьёт.
 
 
– А помогает, бабушка? –
«Да, милый, как молоденька.
На месяц прячу палочку…
Кады бы без греха…
Мне мнится: вновь бегучая
и личико смородинкой.
А не пойди к святому-то –
куды уж как плоха…»
 
 
Низинными туманами,
дождём,
осинным золотом,
размягшими дорогами
сентябрь на землю лёг.
Представил я купальщицу –
стянуло кожу холодом.
Сказал: «А ведь простудишься!»
«Бог милует, сынок!»
 
 
Конечно, я начитанный.
Я понимаю правильно.
Спасение в движении – известно
мне давно.
Но перед этой верою,
неистребимой, пламенной,
бросающей в движение –
склоняюсь всё равно.
 
 
Мы – все! – без ВЕРЫ можем ли?
Мы ею жизнь проверили.
Судьба как ни куражилась –
а были спасены.
Когда в себя мы ВЕРИЛИ.
Когда в победу ВЕРИЛИ.
И в святость дела нашего.
И дружбы.
И жены.
 
 
Я рад,
что тайны держатся.
Что вера неубитая
и дух, и тело бренное
стремит и вдаль, и ввысь.
Покуда живы таинства –
обещаны открытия.
Покуда ВЕРА светится –
неистребима ЖИЗНЬ!
 

«Улыбкой и взглядом касалась…»

 
Улыбкой и взглядом касалась.
Стремилась во всём угодить.
Себя не жалея, бросалась
от всякой беды оградить.
 
 
Всё лучшее – сыну, невольно
желанья в себе укротив.
Дрожала, когда ему больно,
стократную боль ощутив.
 
 
Её неуёмной тревогой
его настигало в пути.
И даже опасной дорогой
Ему удавалось пройти..
 
 
Как будто она управляла
и взглядом, и взмахом руки.
Как будто она направляла
родные сыновьи шаги.
С дорогой сыновьей и делом
держала незримую связь…
А сердце в тревоге – болело,
от болей
слабей становясь.
 
 
Когда ж оно вовсе устало,
покой обрело навсегда –
тревоги за сына
не стало…
Тогда с ним
случилась беда…
 

«Кто ждёт с такой неистовой надеждой…»

 
Кто ждёт с такой неистовой надеждой,
как сына ждут родители, хотя
давно ль они сознание теряли
над горсткой свежевспененной земли?
Но это было, видимо, во сне.
Жестокий сон. Приснится же такое!..
 
 
Вот-вот его послышатся шаги.
Чу! Вроде дверью стукнули внизу.
Шаги…
Но больно тихие.
Он громче.
Стремительней!
Летит, как паровоз.
А вот уж точно он! Его походка…
Нет, не дошли.
Чужие…
 
 
Замерев,
дыханье затаив, полуживые,
все обмирая, ждут и ждут.
Всё ждут…
 

Эхо

 
Они не видели войны
и смутно знали по рассказам.
И плохо слушались они
надоедающих наказов
«Не лезь!».
«Не трогай!»,
«Не кидай!».
Хотя, случалось, были биты…
 
 
За старой мельницей вода
ржавела в я ямах ядовито.
В грязи застрявшая свеча
на дне мерцала желтовато.
И мальчик, радостно крича,
её достал: «Моя граната!».
Босая гвардия мальцов
у ямы тинистой толпилась…
И любопытных глаз кольцо
до самой улицы катилось..
(Плыл полдень
сытно
над землёй.
Страда.
Поспела озимь.
Вдруг он свечу – над головой.
«Ложись!» – и тут же оземь.
 
 
И лопнул воздух. Горестно и красно.
И взвился крик. И медленно угас.
И мир стал таять. И сходила ясность
с его, навеки удивлённых глаз.
И девочка недвижная сидела,
глядела и не плакала – а так
сидела и глядела, и глядела.
И лепестки ронял махровый мак,
на платьице разорванном проросший –
сквозь двадцать лет
преданий о войне.
 
 
И болью перехлёстнутая площадь
в предкриковой
застыла
тишине…